Во время транса дыхание и кровообращение замедлены. Тело остывает и немеет, оставаясь в том же положении, в котором оно было в момент начала экстаза, каким бы неудобным и неестественным это положение ни было. Иногда транс бывает настолько глубоким, что у человека наблюдается полная нечувствительность к физической боли, как было в описываемом далее случае из жизни св. Катерины Сиенской. Беспристрастные свидетели сообщают, что Бернадетта, созерцательница из Лурда, в одном из своих экстазов в течение пятнадцати минут держала в руке догорающую свечу. При этом она не ощущала боли, а ее плоть не явила никаких следов ожога. Сходные случаи экстатической анестезии в большом количестве встречаются в жизнеописаниях святых и характерны также для некоторых патологических состояний.

Согласно утверждениям тех, кто от природы наделен склонностью к экстатическим переживаниям, транс включает в себя две различные фазы – (а) короткий период ясности и (б) более длительный период полной бессознательности, который может перейти в каталепсию, напоминающую смерть и длящуюся многие часы и даже дни, как было однажды со св. Терезой. "Различие между единением и трансом, – говорит св. Тереза, – в том, что транс длится дольше и более заметен извне, поскольку в нем дыхание постепенно замедляется; при этом оказывается невозможным говорить или открывать глаза. И хотя то же самое происходит, когда душа пребывает в единении, в трансе больше насилия, ибо в достаточно глубоком восторге телесное тепло уходит, я сама не знаю как, чего почти совсем не бывает в молитве. Когда транс глубок, как я уже говорила, руки становятся холодными, прямыми, как палки, и иногда коченеют. Что же касается тела, то если восторг настигает душу, когда оно находилось на коленях или стояло, то таким его положение и остается. А душа наша настолько преисполняется радостью от того, что Господь наш уготовил ей, что, кажется, забывает входить в тело и оставляет его. Если состояние восторга продолжается, нервы рано или поздно пробуждаются и сознание таким образом возвращается в тело". [2]

Подобный экстаз в отношении физических проявлений свойствен не только мистикам. Его посредством тело переходит в аномальное состояние, возникающее как следствие определенного состояния души, причем эта душевная причина может быть здоровой или болезненной, следствием вдохновения или патологии. Транс часто встречается у малоизученной и малопонятной категории людей, которых называют "сенситивами", или медиумами. Кроме того, он представляет собой хорошо известный симптом некоторых душевных заболеваний. Человек с неустойчивым мышлением сосредоточивается на какой-либо идее – подобно тому, как загипнотизированный субъект может смотреть в одну точку – и легко впадает в транс, сколь бы ни была тривиальной эта идея, если она полностью занимает его сознание. Таким образом, без учета духовного содержания экстаза мы не можем судить о его значимости. Он просто свидетельствует о наличии некоторых аномальных психофизических симптомов, о нарушении естественного равновесия и переключении сознания. При этом сознание оставляет тело, а вместе с ним и весь "внешний мир", наблюдаемый обычно снаружи поля сознания, так что оказывается затронутой даже такая, казалось бы, вполне бессознательная функция организма, как дыхание. Таким образом, с физической точки зрения экстаз может возникать (а) у людей с необычайно подвижным порогом сознания, а также (б) у тех, кто склонен долго сосредоточивать внимание на одной идее или ощущении. Познавательная ценность экстаза при этом измеряется объективной значимостью идеи или интуиции.

Вследствие болезненного состояния центров сознания у пациентов, страдающих истерией, любая тривиальная или иррациональная идея, а также любое предпочтение, любая причуда, проистекающая из подсознания, может приковать к себе сознательное внимание, завладеть умом человека и ввергнуть его в транс. Такой экстаз является патологическим, потому что возникает вследствие болезненного состояния индивида. В случае же мистика владеющая им идея – идея о Боге – столь величественна, что довольно легко управляет сознанием, особенно в те мгновения, когда она становится яркой, реалистичной и вполне освоенной сознанием. Следовательно, в мистическом трансе ведущую роль играет огромная сила духа, а не слабость или болезнь тела и ума. [3] Этот подлинный экстаз, говорит Годферно, не является недугом, а "относится к крайним проявлениям того состояния, которое должно быть причислено к обычным обстоятельствам сознательной жизни человека". [4]

Сами мистики вполне осознают важность этого различия. Экстазы, равно как и видения и голоса, необходимо, по их мнению, подвергать тщательной проверке, прежде чем их можно будет признать божественными. Если некоторые из них явно "от Бога", нередко попадаются и такие, которые несомненно "от лукавого".

"Искушенные в мистической жизни, – говорит Малаваль, – утверждают, что существует два типа восторга, которые следует ясно различать. Первый тип часто имеет место у тех, кто лишь в начале Пути и еще полон эгоизма. Так бывает, когда человек одержим Дьяволом или же когда у него сильно возбуждено воображение, поглощенное наблюдением чувственных объектов. Такие восторги св. Тереза называет в разных своих работах "восторгами женской слабости". В противоположность этому, другой тип восторга возникает вследствие духовного видения у тех, кто наделен великой и пламенной любовью к Богу. Душам, которые полностью отверглись себя, Бог всегда открывает в восторге все чудеса Творения и глубины Промысла". [5]

Опыт всех мистиков согласуется с мнением Малаваля, что отличительной чертой подлинного экстаза является не внешнее знамение, а его следствие – внутренняя милость. К такому выводу не мешало бы прислушаться психологам. Экстатические состояния, являющиеся высшими проявлениями глубокой взаимосвязи тела и души, имеют физические и психические последствия. Эти последствия могут быть такими же различными и характерными, как и при здоровом или болезненном течении физических процессов. Если внимание было сконцентрировано на высшем центре сознания, посредством которого осуществляется духовное восприятие, если врата божественного мира хотя бы однажды отворились и душа хотя бы на мгновение достигла видения Сущего, экстаз можно считать нормальным в смысле благоприятным для общего течения душевной жизни. В противоположность этому патологический транс всегда неблагоприятен, поскольку он низводит человека в низшие сферы внутреннего мира, скорее подавляет, чем усиливает жизненную активность, энергию и умственные способности субъекта, оставляя после себя ослабленную волю, а также нравственный, эмоциональный и интеллектуальный хаос. [6] "К экстазам, которые не оказывают положительного влияния на тех, кто их переживает, как и на окружающих, – говорит Августин Бейкер, – следует относиться с подозрением. Когда их приближение дает о себе знать, таким людям следует отвлекать внимание на какие-либо посторонние предметы". [7] Подобное различие можно провести между здоровым аппетитом к питательным продуктам и болезненной склонностью к чревоугодию. В обоих случаях используются одни и те же органы пищеварения, но едва ли физиолог станет доказывать нецелесообразность употребления пищи на том основании, что иногда оно принимает патологический вид.

Иногда один и тот же человек может демонстрировать склонность как к патологическому, так и к "здоровому", нормальному экстазу. Так, у свв. Катерины Генуэзской и Катерины Сиенской это проявлялось в том, что чем слабее становилось у каждой здоровье (и, как следствие этого, возрастала нервная возбудимость вплоть до патологии), тем чаще случались экстазы, подобные тем, что имели место в самом начале мистического пути. Вместе с этими экстазами возникала избыточная жизненная активность. Она были результатом возрастающей слабости тела, а не превосходящей силы духа, и похоже на то, что в высшей степени самокритичная Катерина Сиенская догадывалась об этом. "Окружавшие ее не знали, как отличить одно состояние от другого. Поэтому иногда, придя в себя, она говорила: "Почему вы позволили мне так долго находиться в покое, от которого я чуть было не умерла?"". [8] Более ранние же ее экстазы, в противоположность этому, в значительной мере носили характер положительной экзальтации и усиливали жизненную активность как предельную концентрацию на Абсолюте за счет того, что попросту гасили и устраняли поверхностное сознание. Из таких экстазов она выходила с улучшенным здоровьем и исполненная сил, словно после отдыха в заоблачной стране и вкушения божественной пищи. Наряду с этой экстатической жизнью она выполняла многочисленные обязанности своего монашеского служения в роли заведующей госпиталем и духовной матери большой группы последователей. "Многократно, – гласит ее жизнеописание, – она куда-нибудь удалялась и скрывалась там. Те, кто ее искали, обычно находили ее в каком-нибудь уединенном месте, где она сидела уткнувшись в руки лицом, будучи преисполнена такой радости, что не могла ни говорить, ни мыслить, и не слышала, когда ее окликали (даже весьма громким голосом). Бывало, она то приходила в себя, то опять забывалась... словно не сознавая своих действий, а лишь повинуясь зову любви. Иной раз она оставалась в течение шести часов как бы мертвой, но когда слышала, как ее окликают, быстро вставала и тут же приступала к работе, даже если ей давали самые унизительные поручения". [9] Так, покидая всё, она без всякого сожаления бралась за любое дело, потому что изгоняла свой эгоизм (lа proprieta), как если бы это был дьявол. Когда же выходила она из своего укрытия, ее лицо светилось подобно ангельскому лику и казалось, что она спрашивает: "Кто в силах отделить меня от Бога?" [10] "Не раз, – говорит св. Тереза, описывая последствия экстатических встреч с Чистой Любовью, весьма напоминающих те, после которых св. Катерина возвращалась радостной и лучезарной, – тот, кто перед этим болел и страдал, после экстаза оказывался здоровым и полным сил, ибо в нем душа получила нечто великое". [11]

В таком случае экстаз представляет собой возвышенную форму созерцания и у некоторых субъектов может быть естественно из него развит.

"Непроизвольное сосредоточение внимания на одной идее, – говорит Мори, – отличается от экстаза только в качественном отношении. Созерцание подразумевает напряжение воли и способность прилагать громадные умственные усилия. В экстазе же, который представляет собой доведенное до крайности созерцание, воля, строго говоря, может вызвать это состояние, но не способна его прекратить". [12]

Таким образом, в "совершенном моно-идеизме" внимание человека по отношению к чему-то одному и невнимательность ко всему остальному оказываются настолько полными, что субъект погружается в транс. Сознание покидает те центры, которые получают сигналы от внешнего мира и на них реагируют. Человек при этом ничего не видит, не слышит и не ощущает. То, что в применении к созерцателю казалось метафорой, – ego dormio et cor meum vigilat, – все больше напоминает объективное описание. Следует отметить, что мистическое обучение имеет целью научить человека сосредоточивать внимание подобным образом. Такая предельная внимательность – естественный результат сосредоточения и покоя. Без него созерцание невозможно. Все мистики убеждают нас в том, что обретение целостности сознания, при котором все внешние вещи оказываются забытыми, необходимо предшествует единению с Божеством, так как сознание Единого и сознание множественности – состояния взаимоисключающие. Для психолога экстаз представляет собой крайнюю форму целостности сознания. Поглощенность души одной идеей или одним желанием оказывается столь глубокой – а в случае великих мистиков еще и страстной, – что на фоне ее все остальное меркнет. Жизненные силы начинают покидать не только высшие центры, в которых коренится восприятие и мышление, но и низшие, управляющие физической жизнью. Вся энергия субъекта оказывается столь всецело сконцентрированной на трансцендентном мире (или на навязчивой идее, в случае патологии), что для тела и ума почти ничего не остается.

Поскольку мистики, как правило, отличаются обостренной восприимчивостью, которая характерна также для людей искусства и творческих личностей, то неудивительно, что у них экстаз начинается внезапно, стоит человеку невольно сосредоточить внимание, увидев какой-либо особый, близкий ему символ Божества. Подобные символы образуют центры сосредоточения целых групп идей и интуиции. Уже их присутствия – а иногда даже просто случайной мысли о них – бывает достаточно, чтобы произошло то, что на психологическом языке можно назвать разрядом ментальной энергии по одному каналу. Другими словами, таким образом пробуждаются к жизни все идеи и интуиции, относящиеся к осознанию душой Абсолюта. Поскольку на этих идеях концентрируется ментальная энергия, во время ее разрядки становится возможным переход души в тот мир восприятия, к которому ключами служат собственно идеи. Поэтому символы столь много значат для мистиков, которые на самом деле весьма в них нуждаются, пусть и твердят, что только духовное и бестелесное единственно реально.

Для мистиков-христиан таинства и мистерии веры всегда являлись такого рода ключевыми точками опоры, смысл которых в основном сводился к тому, чтобы способствовать вхождению в состояние экстаза. Для св. Катерины Сиенской, а нередко и для ее тезки из Генуи экстазом завершалось принятие святого причастия. Юлиана Норвичская [13] и св. Франциск Ассизский [14] впадали в транс, созерцая распятие. Нам известно также, что Дени Шартрскому под конец его жизни достаточно было услышать Veni Creator или какой-либо другой псалом, чтобы быть восхищенным в Боге и вознестись на небеса. [15]

Как сообщает о св. Катерине Сиенской ее биограф, "она разговаривала с таким жаром, что сразу же после этого погружалась в экстаз, в котором долгие часы проводила без сознания. Однажды, застав ее в таком состоянии, монахи-доминиканцы бесцеремонно выпроводили ее из церкви и оставили на солнцепеке под присмотром подруг, пока она не придет в себя". В другой раз, "увидев ее в церкви в экстазе, они подошли и принялись колоть ее иглами. Катерина осталась в трансе и только затем, уже очнувшись и почувствовав боль по всему телу, поняла, что произошло". [16]

Интересно сравнить с этим объективным описанием субъективное свидетельство об экстатическом единении, которое св. Катерина приводит в своих "Божественных беседах". В этом сочинении глубинное Я мистика дает драматический отчет о своих сокровенных переживаниях. Благодаря этой книге нашему рассмотрению становится доступной изнанка того состояния транса, о котором обычно мы можем судить лишь по наблюдениям окружающих. Как и во всех сочинениях такого рода, интуитивное восприятие глубинного Я св. Катерина приписывает Божественному Голосу, говорящему в ее душе.

"Подчас, посредством совершенного единения, которого она достигает со Мной, душа возносится над землею так, словно обременяющее ее тело исчезло. Однако это не означает, что оно потеряло свой вес. Это означает, что союз души со Мной намного более совершенен, чем союз души с телом. Та же сила духа, которая отрывает от земли тяжелое тело, оставляет его как бы умерщвленным любящей душой, когда дух слит со Мною. Ты ведь помнишь, как говорится о них: если бы не моя Милость, жизненные силы покинули бы их и они не смогли бы существовать. Хочу поведать тебе, что если души людей не покидают некоторых тел, то в этом должно видеть большее чудо, чем в воскресении из мертвых, ибо велико их единение со Мной. Иногда Я на некоторое время избегаю единения и заставляю душу вернуться в тело... от которого она отделилась в порыве любви. Тела она не покидает, потому что это возможно только в смерти. Одни лишь телесные свойства оставляют ее, ибо в любви она достигла единения со Мною. В ее воспоминаниях не остается ничего, кроме Меня. Разум тоже возвышается и взирает на воплощение Моих Истин. Страсть, которая следует за разумом, воспламеняется любовью ко всему тому, что видит разум, и стремится к единению с этим. Когда единение достигнуто, эти силы сливаются, погружаются в Меня и возжигаются Мной. Тело при этом теряет свои чувства, и тогда око, чтобы видеть, не видит, ухо, чтобы слышать, не слышит, и, язык, чтобы говорить, молчит, кроме разве тех случаев, когда преисполненное сердце позволяет им исполнять то, что им должно, во славу Имени Моего. Руки неподвижны, ноги не несут, потому что все члены скованы силою Любви". [17]

Естественно предположить, что столь глубокий экстаз, притом без каких-либо следов патологии, – прерогатива в первую очередь религиозно-мистических натур, которым для достижения таких глубин страсти и вершин сосредоточения достаточно уже одной лишь пламенной любви к Богу. Однако как элементарной техникой созерцания сознательно или инстинктивно пользуются не только мистики из сонма причисляемых затем к лику святых, но вообще все, кого влечет за собою "звезда волхвов" – изобретатели и философы, поэты и музыканты, – совершенно так же в этих творческих натурах возникает, на завершающем этапе их развития, тот пик созерцания, в котором состояние экстаза достигается вполне естественно и как бы само собой, и если оно менее ярко выражено, чем у созерцателей-аскетов, то во всяком случае не менее полноценно. Такое состояние совершеннейшего самозабвения – обычный спутник пророческих видений поэтов, озарений великих метафизиков, явленных художникам откровений истины и красоты. Как святые "уловлены Богом", так и визионеры из артистической публики "одержимы" их видением, доставляющим более или менее смутные проблески высшей Жизни. Как и святым, им вполне доступны те внезапные прорывы обостренной восприимчивости, которые характерны для экстатического сознания. Ставшие знаменитыми творения мастеров признаны великими не потому, что в них запечатлены их мысли и субъективные переживания, а потому, что в них запечатлено открывшееся им в краткие мгновения экстатического слияния с "великой жизнью Всего".

Таким образом, мы приходим к необходимости предположить, что "моно-идеизм в чистом виде", который психологи отождествляют с экстазом, не исчерпывает всех особенностей этого состояния, хотя и является его неотъемлемой составляющей. Вполне очевидно, что в экстазе человек поглощен своей идеей, как влюбленный – своей любовью: он в ней одной и с нею одной, она одна заполняет всю его вселенную. Однако в этом состоянии восстановленной целостности сознание не просто обращено на то, чем оно уже обладает: если бы этим все ограничилось, то мы и имели бы дело всего лишь с патологией. Подлинное содержание такого состояния – достижение чистого восприятия. Оно всеобъемлюще, его цель за пределами личности. Преображение психического Я, которое происходит в экстазе, не сводится к изменению элементов сознания: это скорее временное объединение сознания вокруг центра трансцендентального восприятия, который мистики именуют "средоточием", или "искрой души". При этом активизируются более глубокие уровни личности, которые в обычной жизни остаются незадействованными. Эти уровни соединяет с поверхностной личностью одна преобладающая сила – трансцендентная любовь, лежащая в основе всех экстатических состояний, кроме случаев патологии. В результате получается, что ум не просто сосредоточен на одной идее, а сердце – на одном желании. Более того, ум и сердце не только объединяются для возвышенных размышлений, а оказываются слитыми воедино. Органы чувств отворачиваются от своей привычной вселенной и сосредоточиваются вокруг этого нового центра, ориентирующего их в новом направлении – к новой жизни, а воспылавшая ею душа преодолевает ограничения чувственного мира. Экстаз представляет собой психофизическое состояние, которое может сопутствовать этому кратковременному акту слияния.

Таким образом, для самого созерцателя, в сугубо практическом плане, экстаз знаменует собой развитие и завершение молитвы единения, причем самому созерцателю нелегко бывает различить эти две фазы, что создает серьезные затруднения для исследователей. [18] В обоих состояниях – хотя созерцатель может за неимением более подходящих слов описать свои переживания в терминах зрительного ряда (sight) – Трансцендентное воспринимается в непосредственном контакте, а не в одном лишь видении (vision). Так, оказавшись во тьме вместе с тем, кого мы любим, мы получаем о нем намного более полное представление, чем в том случае, когда самым пристальным образом рассматриваем его или подвергаем самому тщательному рациональному исследованию. В экстазе, по всей вероятности, восприятие намного более "блаженно" (beatific), чем в молитве единения. Воспоминания об экстазе тот, кто его пережил, как правило, связывает с радостной убежденностью, что он познал Реальность помимо образа и тем самым нашел ключ к тайнам бытия, – но отнюдь не со смиренным самозабвением в Облаке Неведения, в котором созерцатель удовлетворяется встречей со своим Возлюбленным и единением с Ним. Однако главной характеристикой экстаза, его важнейшим отличием от глубинного созерцания является сопровождающий его транс – не просто "вознесение ума к Богу", но "освобождение от уз телесных чувств", при котором св. Павел был вознесен на третье небо. [19] Речь здесь, разумеется, идет лишь о внешних различиях, которые, как бы ни были условны, дают едва ли не единственную возможность классификации такого рода состояний.

Возможно, никто, кроме пережившего эти состояния, вообще не почувствует какой-либо разницы, каких-либо различий. Даже св. Тереза порою не доверяет своей психологической интуиции и вынуждена различать произвольное погружение в Божество от непроизвольного. При этом фиксируемое различие относится не к духовным качествам, а в психофизической конституции их носителей.

"Хотелось бы мне объяснить с Божьей помощью, – говорит она, – чем единение отличается от восторга, восхищения, полета духа, как его называют, или транса – которые по своей сути едины. Я хочу сказать, что это всего лишь различные названия для одного и того же, именуемого также экстазом. Он глубже, чем единение, более плодотворен и многообразен, ибо единение однородно в начале, в середине и в конце, каковые все во внутреннем; но поскольку восторг заканчивается намного более ярко, он оказывает воздействие как внутри, так и снаружи [т.е. как физическое, так и психическое]. Сопротивляться восторгу невозможно, тогда как единению – поскольку в нем мы не теряем чувств – можно воспрепятствовать, хотя это и дается великим насилием над собой". [20]

С точки зрения психологии мистицизма при рассмотрении экстаза нас будут интересовать две веши. (1) Что может мистик сообщить нам относительно Объекта своего экстатического восприятия? (2) Какова природа сознания, которым он поглощен в трансе? Другими словами, что мистик говорит нам о Бытии Бога и возможностях человека?

Здесь можно заметить, что, отвечая на эти вопросы, мистик повторяет слова других созерцателей, однако произносит их с большей уверенностью. Мы не должны забывать, что в действительности экстатический индивид является созерцателем с особым психофизическим складом ума. Более того, мы видели, что нелегко определить, в какой момент начинается вхождение в транс, а глубокое созерцание принимает вид экстаза. Эта классификация, как и все другие классификации психических [mental] состояний, весьма произвольна. Если ярко выраженные случаи не вызывают затруднений с их классификацией, то существует зато множество других промежуточных стадий между глубинами покоя и высотами восторга. Так, например, мы никогда не узнаем, сопровождались ли экстазы Плотина или Паскаля телесным трансом и глубоким переживанием единения. Точно так же, когда христианские мистики высказываются об экстазе, их выражения становятся столь туманными и метафоричными, что мы начинаем сомневаться, не является ли их восторг внезапным прекращением деятельности обычного сознания или же попросту значительным и необычным, под влиянием вдохновения, подъемом душевных сил.

"Восхищение, как известно, – говорит Ролл, – нужно понимать в двух значениях. В первом значении речь, несомненно, идет о восхищении телесных чувств, так что все это время человек просто не ощущает своей плоти. И все же он не мертв, он жив, ибо душа по-прежнему телу жизнь дает. Подчас так бывают восхищены святые к своему благу и в назидание прочим, как был вознесен на третье небо святой Павел. Подобным образом грешники иногда возносятся в своих видениях, чтобы узреть радости святых и страдания тех, кто обречен на адские муки. [21] То же можно прочесть и о других людях. Восхищение иного рода представляет собой возвышение ума в созерцании к Богу. Такое возвышение доступно всем, кто любит Бога совершенно, и неведомо никому из тех, кто Его не любит. И недаром называют это восхищением, ибо с насилием оно свершается, будто не согласно природе". [22]

Однако нередко бывает, что усердный исследователь вводится в заблуждение, когда "возвышение ума к Богу в созерцании" тоже называют восхищением, а экстаз используют в качестве синонима приподнятого настроения. Здесь, насколько это возможно, эти слова следует использовать в их прямом смысле и не применять к описанию всех неординарных и расширяющих состояний трансцендентального сознания.

И чего же, если послушать мистика, он мог бы достичь в этом неестественном состоянии – в непроизвольном трансе? Ему ведь приходится дорого платить за подобные переживания, платить страхом и изнеможением тела и души. Между тем мистик утверждает, что его восторг или экстаз включает мгновение – всегда очень короткое и совершенно неописуемое, – в ходе которого он достигает высшего знания, или постижения, Божественной Реальности. Мистик использует различные метафоры для того, чтобы сказать, что он достиг Чистого Бытия или Предвечного Источника, обрел Возлюбленного, "утонул в том, к чему так страстно стремился и что есть Бог". [23] "О чудо из чудес, которое открывается мне, – восклицает Экхарт, – когда я помышляю о единении души с Богом! Он побуждает восторженную душу вознестись над собой, ибо она больше не может довольствоваться всем, что может быть названо. Поток Божественной Любви струится из души и увлекает ее в безымянное Бытие, к ее первоистоку, который есть Сам Бог". [24]

Это кратковременное достижение Предвечного Источника является главной темой всех описаний мистического экстаза. В "Книге о девяти камнях" говорится, что этот непродолжительный и неудержимый восторг завершает многочисленные испытания, которые выпали на долю странника. "Видение Бесконечного длилось всего лишь мгновение. Придя в себя, он почувствовал, что преисполнен жизни и радости. Он спросил: "Где был я?" и получил ответ: "В высшей школе Святого Духа. Там тебя окружали сверкающие страницы Книги Божественной Мудрости. [25] Душа твоя исполнилась радостью и погрузилась туда, и тогда Божественный Наставник школы напитал ее царственной и неизъяснимой любовью, с помощью которой была преображена даже твоя телесная природа". [26] У еще одной из "друзей Бога", Эллины фон Кревелсхейм, был столь необычный психический склад, что после погружения в Божественную Любовь она в течение семи лет безмолвствовала. После этого "десница Божья" коснулась ее, и она пять дней пребывала в экстазе, в котором ей открылась совершенная истина и она была вознесена до непосредственного переживания Абсолюта. Там "сердце Отца явило ей свою внутренность", и она была "связана узами любви, омыта светом и наполнена покоем и радостью в преизбытке". [27]

Об этом трансцендентном акте единения мистик иногда говорит, что в нем он "не осознает ничего". Однако не вызывает сомнений, что это высказывание фигурально, ведь в противном случае он вообще был бы не в состоянии сделать вывод о том, что единение имело место. Если бы индивидуальность полностью отсутствовала, ее обладатель не смог бы осознать, что постиг Бога. По-видимому, сознание видоизменяется до неузнаваемости – воспринимаемое невозможно ни описать, ни объяснить. Выражаясь парадоксальным языком Ришара Сен-Викторского, можно сказать, что "каким-то чудным образом, вспоминая, мы не помним, глядя, не видим, понимая, не ведаем и, проницая, никуда не проникаем". [28] В этом неописуемом, однако в высшей степени реальном состоянии душа приходит в сильное возбуждение и возносится, достигая единения и изливаясь в едином ярком порыве страстного восприятия, в котором не остается места для рассуждений и самонаблюдений. То пребывающее в нас отстраненное "нечто", которое следит за всеми нашими действиями, теперь погрузилось в глубины души. Мистик имеет дело с самой Вечностью, а не со своим восприятием ее. Как-либо проанализировать происшедшее он может лишь тогда, когда экстаз закончился.

Я обо всем забыл,
Облобызавшись с Тем, Кто мне навстречу вышел,
Все прекратилось, не было меня,
Ни страхов, ни заботя более не слышал.
И стыд свой я средь лилий потерял. [29]

В этом стихотворении отразилось совершенное единство сознания, его полная сосредоточенность на мистически-любовных переживаниях, которая исключает все аналитические мыслительные построения. Следовательно, когда мистик говорит о том, что душевные способности не проявляются, что он "знал все, но ни о чем не ведал", то в действительности он хочет сказать, что, сосредоточившись на Абсолюте, перестал принимать во внимание свое личное существование. Он настолько слился с ним, что не может воспринимать его как объект своих мыслей, подобно тому как птица не видит воздуха, который ее поддерживает, а рыба – океана, в котором плавает. Он действительно "все знает", но "не помышляет ни о чем" – "воспринимает все", но "не замечает ничего".

Экстатическое сознание не имеет ничего общего с самосознанием. Оно не дискурсивно, но интуитивно. Тяготея к великой Идее под воздействием великой страсти, оно становится "единым состоянием громадной насыщенности". [30] В этом состоянии оно выходит за пределы наших обычных знаний и окунается в Сердце Реальности. При этом имеет место слияние, которое является предзнаменованием жизни в единении. Впервые вкусив свободы, мистик возвращается из экстаза со словами: "Я знаю и всегда знал смысл Существования. Я пребывал и вечно пребуду в центре вселенского разума – и для души это есть одновременно чудо и вдохновение". [31] "Это великое преображение души в Боге, – говорит св. Тереза, описывая то же самое переживание в терминах традиционного богословия, – длится всего лишь мгновение, однако, пока оно длится, никакая способность души не постигает этого и как бы не знает о том, что происходит. Оно не может быть понято до тех пор, пока мы живем на земле, – во всяком случае Бог не даст нам уразуметь его, ибо мы должны быть неспособны разуметь его. Я знаю это на собственном опыте". [32] Свидетельства тех, кто прошел через это переживание говорят нам больше, чем все возможные психологические наблюдения, которые неизбежно являются всего лишь "внешними знамениями" этой "внутренней духовной милости". Поэтому, если мы хотим получить какое-то представление о том, что означает экстаз для мистика, мы должны обратиться к свидетельствам тех, кто его пережил.

"Когда душа, предав себя забвению, проникает в эту сияющую тьму, – говорит Сузо, – она теряет все свои способности и свойства, как сказал св. Бернард, в той мере, в какой она достигает единения с Богом – находясь ли в теле или вне его. Это забытье души является в каком-то смысле ее преображением в Боге, Который, как говорится в Писании" при этом становится для души всем. В этом восторге душа на время как бы исчезает и поистине приобретает некоторые божественные черты, хотя по своей природе еще не становится божественной... Выражаясь обычным языком, можно сказать, что душа переживает восхищение и, повинуясь божественной силе небесного Бытия, возносится превыше своих способностей туда, где одно лишь Ничто". [33]

Здесь Сузо пытается описать свое экстатическое постижение Бога в терминах отрицаний, при помощи построений теологии св. Дионисия. Сам язык этой теологии указывает на свое происхождение не от абстрактного философствования, а скорее от реальных мистических переживаний неоплатоников, для которых, независимо от их вероисповедной принадлежности к христианству или язычеству, значимость этого состояния была столь несомненна, что они целенаправленно вызывали его у себя ради достижения непосредственной близости к Единому. Можно утверждать, что все учение Церкви в той его части, где речь идет об экстазе, с метафизической точки зрения восходит собственно к Плотину – великому трансценденталисту-практику, о ближайшем знакомстве которого с экстазом свидетельствует Шестая Эннеада, где приведено основанное на его собственных переживаниях описание мистического транса. "Тогда, – говорит он, – душа ничего не видит и не различает ни перед собою, ни в себе самой. Она словно бы становится чем-то другим, прекращает быть собою и принадлежать себе. Она принадлежит Богу и едина с Ним, как в концентрических окружностях одна в другой. Если центры этих окружностей совпадают, то в некоем высшем смысле несомненно совпадают и сами окружности – так же, как при раздельных центрах они явно различны... Поскольку в этом единении с Божеством не может быть разделения, и воспринимающий должен быть тем же, что и воспринимаемое, постольку у человека остается представление о Боге лишь в том случае, если он способен охранить в себе воспоминание о достижении этого единства и пребывании в нем... Ибо при этом ведь ничто не шелохнется в нем, ни гнев, ни желание, ни рассудок, ни даже интеллектуальное восприятие – ничто не может привести его в движение, да будет нам позволено так выразиться. Находясь в экстазе, пребывая в отрешенном одиночестве наедине с Богом, человек вкушает подлинную безмятежность". [34] Экстаз, говорит Плотин в другой части того же трактата, представляет собой "иное видение всего благодаря достижению простоты в забвении себя и воцарению мира в душе, ищущей лишь единения". Эта фраза настолько емкая, что, кажется, отражает в себе все аспекты созерцательного опыта.

Некоторые критики утверждают, что экстаз Плотина отличается от экстаза христианских святых, что он является данью философской риторике, чем-то вроде "священного безумия" Платона, которого почему-то считают слишком рассудочным и не затрагивающим сердце. Сухой философский язык, с помощью которого Плотин пытается поведать нам о своей любви, на первый взгляд дает основания для подобных выводов. Тем не менее сам экстаз представляет собой практическое событие; и его корни лежат не в разуме, а в глубокой страсти к Абсолюту, которая намного ближе к мистической любви к Богу, чем к самому утонченному интеллектуальному любопытству. Несколько пассажей, в которых он упоминается, дают нам понять, что к Богу автора толкал мистический гений, а вовсе не философские рассуждения. Как только мы подходим к этим местам, мы чувствуем прилив тепла, перемену в системе ценностей. Что бы ни думал Плотин как философ, Плотин как искушенный в тонкостях экстаза и его апологет убежден, что единение с Богом есть единение сердец, что "одной любовью Он может быть обретен и удержан, но помыслами – никогда". Как и средневековые созерцатели, Плотин, по его собственному свидетельству, убежден, что Видение дается лишь тому, кто к нему стремится, лишь тому, кто одержим "любовной страстью", которая "побуждает влюбленного искать покой только в объекте своей любви". [35] Сравнения с бракосочетанием и с достижением высшего блаженства в совокуплении, по мнению некоторых, связано с популярностью Песни Песней и даже со случаями проявленями сексопатологии у тех, для кого обет безбрачия оказался непосильной ношей. Как бы то ни было, подобные сравнения можно встретить в писаниях этого весьма глубокого языческого философа, который был известен своим добрым нравом и здравомыслием не менее, чем знаменит своей трансцендентальной интуицией Единого.

Таким образом, описывая свои переживания, величайший языческий созерцатель предвосхищает свидетельства христианских мистиков. Если сравнить их высказывания, можно заметить тонкие различия между экстазом и высшими ступенями молитвы. "Безмятежное единение с Богом", мгновенное слияние с Божественной Жизнью как совпадение "двух окружностей в одном центре", "отождествление воспринимающего и воспринимаемого" – эти слова александрийского философа показывают нам, насколько близко он подошел к переживаниям, в которых вдохновенный "моно-идеизм" великих духовных гениев победил неугомонные органы чувств, и, пусть лишь на мгновение, приобщился к высшим уровням, на которых может пребывать человеческая душа. Саморастворение есть то состояние трансценденции, "выхода за пределы", в котором барьеры эгоизма устранены и мы "обретаем связь Жизни и Великолепия, в которой все вещи находят свое завершение и обновление". [36] В этом саморастворении содержится ключ к тайнам экстаза, равно как и созерцания. В плане проявления в них чисто духовного начала оба эти состояния могут быть разделены лишь условно, ради удобства рассмотрения. Там, где созерцание становится всеохватывающим, расширяющимся за счет самоотрицания пропорционально тому, что оно черпает из Абсолюта, там оно, по сути своей, уже близко к экстазу. Примет ли оно соответствующий экстазу внешний вид, зависит от тела мистика, а не от его души.

Движения сознания
Покой в себе нашли
И, в Боге возвеличившись,
К забвению пришли.

.  .  .  .  .

Мой разум пребывает
В глубинах бытия,
Оттуда на поверхность
Не поднимусь уж я.

Мой разум забывает,
Не знает, что есть что.
Меняясь, он теряет
Своих идей поток

Его прекрасные мечты
Сменились видом Блага
И созерцаньем Красоты,
Которой нету равных.

(Lauda, XCI)

Так воспел Якопоне из Тоди экстатическую душу. В этих строках творческий гений поэта и мистика вносит свет и жизнь в сухие психологические теории.

Он продолжает – и в этом, быть может, самом утонченном из всех поэтических описаний экстаза он словно перекликается и с Плотином, и с Ричардом Сен-Викторским, одновременно и маскируя, и разоблачая высшие тайны мистической жизни:

Врата распахнуты пред ней,
Свободен путь к слиянью.
Душа находит в Боге все,
Что есть в Его сиянье.

Она внимает Вечности,
Взирает на Бескрайнее,
Вкушает Бесконечность
И знает Несказанное.

Душа, себя отвергшись,
Не ведает блаженства,
Но ныне ей дается дар
Немого Совершенства.

Утратив навсегда оковы,
Всем и все прощая,
Душа в избытке видит То,
Что образ не вмещает.

(Op. cit.)

Это неизреченное "осознание", en Dio stando rapito, [37] это единение с Бесподобным Благом – не единственная разновидность экстатического восприятия, хотя, возможно, и самая чистая из тех, что нам известны. Многие голоса и видения, описанные в предыдущей главе, мистики переживали, когда находились в состоянии транса или экстаза, – как правило, после первого взрыва восторга. Св. Франциск и св. Катерина Сиенская получали в экстазе стигматы; практически все экстатические переживания Сузо, свв. Терезы и Анжелы Фолиньоской завершались видением образов чаще, чем чистым созерцанием Абсолюта. Мы все более склоняемся к мнению, что если считать экстаз синонимом радостного и расширяющегося созерцания, то он представляет собой скорее внешнее условие, чем разновидность внутреннего опыта.

Восторг

Во всех рассмотренных нами случаях – а мы имеем дело с довольно внушительной их группой – приближение экстаза всегда было постепенным, хотя и непроизвольным процессом. Как правило, экстаз знаменовал собой кульминацию созерцания. Душа, погруженная в молитву покоя или единения или же каким-либо иным образом сосредоточенная на своей тяге к трансцендентному, переходит грань, разделяющую это состояние и собственно экстатический транс. При этом у человека проявляются характерные внешние признаки: немеют конечности, тело остывает, а дыхание значительно замедляется или вообще исчезает.

Между тем экстаз не обязательно развивается из состояния погруженности в Божественное Видение. Он может охватить человека и вполне неожиданно, когда тот находится в обычном состоянии сознания. Такой непреодолимый наплыв экстаза в точности соответствует тому, что писатели-аскеты называют восторгом. Мы уже видели, что смысл мистической жизни состоит в преображении личности, в достижении ею сознательного контакта с Абсолютом. Этот процесс сопровождается у мистика совершенствованием в искусстве созерцания, в котором самовыражается его гений. Его овладение этим искусством, равно как овладение поэзией, музыкой или какой-либо другой творческой деятельностью, вполне может следовать обычному пути. Это означает, что прогресс мистика в избранном направлении зависит от его волевых усилий, сводящихся к сосредоточению внимания на Объекте его поиска, – то есть зависит от его мистической молитвы. Таким образом, мистические состояния сознания, чем бы они ни заканчивались, инициируются начальным волевым импульсом, сознательным ответом на зов Божества, отвращением от видимого мира и обращением к невидимому. Иногда, правда, мистическая склонность к трансцендентному преобладает над другими чертами характера и проявляется в психических эксцессах – внезапных и неконтролируемых вторжениях подсознательных сил, которые могут проявляться наряду с обычной для пророка, композитора или поэта "легкой сумасбродностью". Таков восторг – стихийное и непреодолимое устремление к Абсолюту, которое иногда нарушает душевное равновесие человека, но может вызвать в его психике и необратимые изменения. Хотя и не всегда, но довольно часто восторг – как и поэтическое вдохновение – придает жизни особое великолепие и особый смысл. Однако такого рода события являются скорее случайными, чем закономерными для мистического развития. Они указывают на некоторую дисгармонию между психофизическим складом субъекта и проявлениями в нем трансцендентного начала сообразно силе устремленности к нему.

Таким образом, восторг может быть вполне закономерной чертой мистических натур определенного типа. Мы видели, что восторг вполне естествен и даже необходим при мистическом обращении. Бурный натиск подсознательных интуиции во время обращения может нарушить деятельность обычного сознания, овладеть волей и органами чувств и повлечь за собой более или менее глубокий транс. Именно это, судя по всему, имело место у Сузо и Ралмена Мерсвина, а также у Паскаля, чьи "Достоверность, Мир, Радость" словно подводят итог возвышенным интуициям Совершенства и Реальности. В этих словах запечатлена убежденность в исчерпывающей полноте и необратимости постижения, которая характерна для любого экстатического восприятия.

В своих "Духовных посланиях" св. Тереза детально обсуждает различные аспекты и выражения этих мощных экстатических состояний. Среди них она упоминает транс, который в ее системе означает то же, что в нашем понимании экстаз, вознесение в духе [transport], или "полет духа", служащий у нее эквивалентом восторга. "Различие между трансом и вдохновением, – говорит она, – состоит в том, что в трансе душа постепенно умирает для внешнего, теряет чувства и живет для Бога. Однако вдохновение наступает по одному мановению Его Величества и охватывает сокровенную часть души с такой быстротой, словно вся душа покинула тело вслед за этим высшим и сокровенным, которое тотчас оказалось на небе". [38]

"Восторг, – говорит далее св. Тереза, – как правило, приходит внезапно, он могуч и стремителен и охватывает тебя прежде, чем ты успеешь о чем-то подумать или сможешь что-то предпринять. Тогда ты чувствуешь себя подобно облаку или словно сильный орел взмыл ввысь и унес тебя на своих крыльях. Повторяю, ты видишь и чувствуешь, как тебя уносят, хотя ты сам не знаешь куда". [39] Это ощущение того, что человека уносит, может даже принимать весьма конкретный вид левитации. В этом случае внешние ощущения так сильно овладевают полем сознания, что субъект начинает воспринимать свое тело так, как будто оно парит над землей. "Когда я пыталась оказать какое-то сопротивление, мне казалось, что меня влечет вверх неодолимая сила. Не знаю, с чем можно сравнить это ощущение, ибо оно было намного сильнее, чем все другие мои духовные переживания, и потому тщетны попытки его описать... Более того, признаюсь, что оно повергло меня в страх, который поначалу был весьма велик, потому что, увидев свое тело таким образом возносящимся над землей, что я могла поделать? Хотя дух увлекал тело за собой вверх с такой великой сладостью, что сопротивляться ему было невозможно, чувств я не потеряла. По крайней мере я оставалась собою настолько, чтобы видеть, как возношусь". [40]

С этими описаниями перекликается опыт Ралмена Мерсвина, который утверждает, что в восторге, который сопровождал его обращение, он пронесся по саду, оторвавшись ногами от земли. [41] А св. Катерина Сиенская в отрывке, который я уже цитировала, говорит о силе духа, поднимающей тело над землею. [42]

Субъективный характер подобного переживания левитации фактически признан св. Терезой в следующих словах: "Когда экстаз завершался, мое тело, казалось по-прежнему парило над землей, словно потеряло всю свою тяжесть. Это ощущение было настолько убедительным, что подчас я даже не чувствовала, как мои ноги касаются земли. Между тем во время восторга тело иногда кажется мертвым, полностью лишившимся всех своих сил. Оно остается в том же положении, в котором его застиг экстаз – так, если оно сидело, то и дальше продолжает сидеть неподвижно". Очевидно, что в этом отрывке физическая неподвижность сосуществует с субъективным впечатлением "полета". [43]

В состоянии восторга состояние души бывает различным: она может полностью уйти в транс или же сохранить способность воспринимать окружающий мир, как было в случае, описанном св. Терезой. Каким бы внезапным ни был прилив вдохновения, сам по себе он еще не означает, что мистик должен мгновенно потерять поверхностное сознание. "Способность видеть и слышать не исчезает, однако кажется, что видимое и слышимое – где-то далеко". [44] Образы и звуки словно отступают на периферию сознания, однако могут все еще оставаться в его пределах. Хотя в состоянии транса может сохраняться способность видеть и чувствовать, у человека возникает впечатление, что двигаться он не в состоянии. Как и при экстазе, дыхание и кровообращение при этом сильно замедлены.

"Когда душою собирается овладеть ее Жених, – говорит св. Тереза, – по Его команде закрываются врата строений и башен во всем замке. При этом Он лишает человека дара речи, и хотя другие способности еще как бы при нем и в его власти, невозможно произнести ни одного слова. Порой же человек лишается всех чувств, и тогда его конечности коченеют, словно душа покинула тело, а иногда бывает и так, что никакого дыхания заметить вообще не удается. Такое состояние продолжается весьма недолго, ибо когда эта общая заторможенность прекращается и тело приходит в себя, в нем оказывается достаточно сил для того, чтобы вновь вернуться к этой смерти, благодаря которой жизнь души становится полноценной". [45]

Таким образом, эта духовная буря, по мнению св. Терезы, благотворно сказывается на тех, кто ее переживает, – они становятся "более жизненными, чем были прежде". Это переживание является своеобразным посвящением в "небесные тайны", и если это не так, то нет никакого "подлинного экстаза", а есть лишь "физическая слабость, к которой женщины склонны благодаря утонченности своей натуры". Между тем внезапность, сила и быстротечность подобных переживаний не вызывают заметных душевных расстройств. "Это высшее состояние экстаза никогда не бывает продолжительным. Но даже когда оно кончается, воля по-прежнему столь опьянена, а разум столь вдохновлен, что в течение дня, а иногда и нескольких дней человек не способен забыть о любви к Богу, вернувшись к привычным занятиям. И хотя этот человек вполне и во всех отношениях, казалось бы, бодрствует, на самом деле он словно спит для всех земных дел". [46]

Однако по восстановлении равновесия несомненные проявления мощных и ярких проблесков Абсолюта начинают проникать в обычную жизнь. Впечатления души после постижения ею высших уровней Реальности толкают ее к дальнейшей деятельности. Теперь она желает достичь вечного единения с тем, с чем на один короткий миг соединилась в экстазе. Своеобразное мистическое дарование – приобретенная и развитая в ходе созерцания способность постигать Реальность в экстазе – теперь подчиняет себе весь образ жизни и направляет внутреннее движение человека от множественности к Единому. От одного мимолетного взгляда на родные места его тоска по ним лишь усиливается. Его интуитивное постижение Абсолюта, которое наиболее явственно выражается в экстазе, побуждает его добиваться одного – искать единения с Божеством в вечности. "Такие великие дары благодати, – говорит св. Тереза, – разжигают в душе жажду полного обладания Божественным Женихом, от Которого получает их". [47]

Следовательно, экстатические состояния не просто возвышают душу до необычных уровней восприятия, они еще и обогащают ее жизнь, способствуют перестройке ее сознания, пробуждают и развивают в ней "могущественную и неистовую любовь, влекущую ее домой". Они дают ей ясное видение трансцендентных ценностей, в соответствии с которыми она теперь должна строить свою жизнь. Это видение включает в себя ясное осознание наплыва той великой Жизни, на которой зиждется ее маленькая жизнь. Поэтому неудивительно, что, пройдя через весьма значительные и глубокие переживания, которые задали телу немало хлопот, мистик выходит из "благого экстаза" так же, как Паскаль из своего переживания Огня – преисполненным дивной радости и вдохновения, и при этом вполне умиротворенным, готовым отнюдь не к самоуслаждению полученным, но, напротив, к дальнейшим трудностям на Пути, предстоящим страданиям и жертвам во имя любви.

На Третьей ступени этой пылкой любви, говорит Ришар Сен-Викторский, любовь парализует действие. Символом этого состояния является единение [copula], а выражением – экстаз. Жаждущая душа, проницательно замечает он, больше не стремится к Богу, она желает быть в Боге. Энергия желания несет ее на побережье Бесконечного Моря. Разум оказывается увлеченным на самое дно бездны Божественного Света, где он полностью забывает о внешних вещах и не помнит даже самого себя, ибо он глубоко уходит в Бога. В этом состоянии все земные желания оказываются поглощенными небесной славой. "Пока душа остается отделенной от самой себя, пока она парит среди божественных тайн и остается со всех сторон окруженной пламенем божественной любви, этот огонь проникает в нее и озаряет ее изнутри. И тогда душа забывает и себя, и Божественную Любовь, и, пребывая лицом к лицу с явленной ей Красотой, она полностью входит в неземную славу". [48]

Вот каким образом состояние экстаза способствует претворению душевной субстанции в то, что ей предназначено, в соответствии с Добротой, Истиной и Красотой, которые суть Бог. "Пребывая лицом к лицу с явленной ей Красотой, она полностью входит в неземную славу", проникая в пламенное сердце Реальности, погружаясь в сияющие ослепительной тьмой глубины своего Дома.

---

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

---

Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)