"С приобщением к мистической жизни, – говорит Делакруа, – душевную жизнь человека пополняют и обогащают состояния, которые имеют определенные характерные черты и образуют своего рода самостоятельную психологическую структуру. В результате последующего развития этой структуры обычное Я человека вытесняется новой индивидуальностью, которой прежние стереотипы мышления и действия не свойственны. Развитие структуры приводит к преображению всего внутреннего мира человека, в котором исчезает прежняя эгоистическая установка и происходит необратимое расширение сознание. Таким образом, Божество поглощает в человеке автономное "я", примитивное эго, и на смену приходит Я Божественное". [7]

Такая схематическая экспликация получит конкретное философское содержание, если мы упомянем о том, что, меняя в состоянии единения "примитивное" Я на Я божественное, человек наконец обретает подлинную свободу, в которой ему открывается "наслаждение реальностью". [8] Иными словами, ему открываются новые пути проявления Всепобеждающей Силы как основы Реальности божественной, составляющей саму ее ткань. Благодаря глубинному обновлению, которое есть неизбежный результат развития сознания, он оказывается "внедренным во Вселенскую Жизнь, которая не чужда ему, но искони присуща". [9] В этой утвердившейся и необратимой сопричастности Вселенской Жизни и "Созидающему Слову Божьему, которое ничем не связано и вечно свободно", на этих глубочайших уровнях Бытия, достигнутых в конце концов индивидуальностью по мере ее развития и совершенствования, душа получает удивительную силу, незыблемый покой и прежде закрытую для нее способность к творческому преображению мира, что и составляет едва ли не основную черту жизни в единении. Подлинное и вечное естество человека – "тайная и превыше всяких перемен личность высшего порядка" [10] – постоянно давало знать поверхностному Я о своем вечном бытии, причем по мере мистического развития эти напоминания становились все более настойчивыми. И вот теперь это естество достигло полного осознания человеком своей судьбы и начало быть в полном объеме. В ходе испытаний глухой ночью оно исподволь заполонило весь внутренний мир человека и подчинило себе все наиболее инертные черты его характера. Проявления подлинного естества человека больше не ограничены отдельными мгновениями глубинного восприятия и ослепительными проблесками Абсолюта. Чтобы черпать из трансцендентной реальности, мистику вовсе не обязательно погружаться в созерцание или переживать экстаз. Анима и анимус слились воедино. [11] Мистик в конце концов разрешил для себя парадокс Стивенсона [12] и отныне олицетворяет собою не двойственность, а единство.

Здесь уместно вновь напомнить слова суфийского поэта, что мистик странствует не к Богу, а в Боге. Он здесь-и-сейчас достиг Вечной Гармонии [Eternal Order] – состояния, в котором Центр Вселенной, как магнит, притягивает к себе каждое живое существо. В процессе пробуждения своего духовного Я, поочередно переживая периоды радости и уныния, когда стремление к единению набирало в нем силу, подвергая его закалке в пламени любви и страдания, он не только инстинктивно чувствовал, что движется к некоторой цели, но и понимал, поскольку он мистик, что эта цель не имеет ничего общего с приобретением знаний, о каких бы важных и, может быть, любопытнейших, драгоценнейших сведениях ни шла речь. Эта цель представляет собой некое кардинальное условие бытия, осуществляемое в свершении любви, которая неотвратимо влекла его к себе. Говоря образным языком алхимиков, по завершении этого процесса Огонь Любви сделал свое дело: мистическая "Ртуть Мудрецов" – скрытое в нем сокровище, "горчичное зерно" Реальности – полностью трансмутировала "соль и серу" – его разум и чувства. Даже бережно хранимая жемчужина полученного некогда озарения – и та была отправлена мистиком в плавильный тигель. Итак, Великое Делание подошло к концу, последние следы несовершенства исчезли, и мистик обнаружил в себе "благородную субстанцию" – духовное золото человека.

"Могут спросить, – говорится в "Theologia Germanica", [13] – что означает быть причастным Божественной Природе, или Богоподобному [vergottet, буквально "обóженному"] человеку? Отвечаю: кто напитан и просветлен Вечным, Божественным Светом и кто воспламенен и поглощен Вечной, Божественной Любовью, – тот обóжен и причастен Божественной Природе".

Естественно, само слово "обóжение" никак не может служить в качестве научного понятия. Термины такого рода суть попросту иносказания и метафоры, смысл которых в том, чтобы дать, в виде намека, косвенное указание на трансцендентную реальность, совершенно недоступную обычному человеческому пониманию и потому не имеющую обозначений в человеческом языке. О "нижнем круге" этой реальности Данте повествует в эпизоде, в ходе которого он лицезрел святых в виде лепестков Вечной Розы. [14] Поскольку Бытие Божье, как таковое, закрыто для нашего познания, утверждение о том, что душа преображается в Боге и Его Бытии, вероятно, может донести до нас разве лишь дальние отблески экстаза, но никогда не дадут нам само знание – за исключением разве тех немногих, кому посчастливилось на собственном опыте испытать то, о чем речь. Но и они – точнее, сказать, большая их часть -принимают такого рода утверждение как верное лишь отчасти. Дальновидные мистики всегда следят за тем, чтобы была исключена возможность интерпретации их слов в ключе пантеизма, а с другой стороны – чтобы они не давали повода для измышлений тех критиков, по мнению которых мистицизм подразумевает исчезновение души в ее необратимом слиянии с Божеством. И все же откровения мистиков вполне однозначно свидетельствуют о том, что им, как и многим другим, чтобы достичь высоких уровней духовного развития, нужно было пройти через вполне конкретные и неизбежные для каждого переживания. Таким образом, к понятию обóжения прибегают прежде всего те мистики, которым Реальность открывается как состояние или место [place], а не как Личность, чем и объясняется использование ими символики нового рождения и трансмутации для описания начала странствия к Богу.

Тех, кто чужд мистическим настроениям, уже сам по себе ригористически-прямолинейный язык, которым эти созерцатели говорят об обóжении, отталкивает больше, чем все прочие высказывания (как правило, безапелляционные) и практические рекомендации этих созерцателей. Разумеется, несложно ограничиться констатацией поверхностного смысла этих высказываний и классифицировать их как святотатство, что и случалось уже неоднократно. Между тем, если постараться вникнуть в эти построения, они проливают свет не только на суть всего мистицизма, но и на сами основания философии и религии, доводя сами принципы мистицизма до их логического завершения. В основе христианского мистицизма, по справедливому замечанию Делакруа, все то же "стихийное и, можно сказать, полудикарское стремление к обóжению, которое лежит в основе любого религиозного поиска". [15] Это особенно наглядно в православии, где такой подход закреплен в церковной ритуальной практике. "Тело Господне – мое обóжение и насыщение, – говорится на литургии перед причастием, в молитве Симеона Метафраста. – Оно возвышает к Богу мой дух [spirit] и насыщает мою душу [soul] непостижимым образом". [16]

Опираясь на свой опыт, мистики-христиане подтверждают истинность догмата о мистическом преображении человека в обóжении, указывая на то, что эта истинность следует из учения о вочеловечении Бога – Боговоплощении. В качестве аргумента мистики ссылаются на Отцов Церкви. "Бог стал человеком, чтобы мы могли сделаться Богом", – говорит св. Афанасий. [17] "И мне казалось, – говорит св. Августин, – будто слышу голос Твой, с высоты вещающий мне: "Я есмь хлеб для созревших возрастом; возрастай, и снеси [18] меня; но не ты Меня обратишь в себя, как пищу в плоть свою, а ты в Меня обратишься"". [19] Таким образом, Экхарт всего лишь развивает точку зрения Отцов Церкви, когда пишет: "Господь наш говорит каждой душе: "Ради тебя Я стал человеком. Если теперь ради Меня ты не станешь Богом, ты не воздашь Мне по справедливости"". [20]

Если мы вообще допускаем, что мистики в самом деле достигают конечной цели своих поисков, то именно обóжением, за неимением более точного термина, следует назвать это достижение – некое кардинальное преображение души. Необходимость такого преображения подразумевается основным принципом, которым руководствуются мистики: "Мы лицезрим то, что мы суть, и суть то, что лицезрим". Экхарт, который дает нам самые яркие образчики языка обóжения, обосновывает его необходимость следующим образом: "Чтобы непосредственно познавать Бога, я должен всецело стать Им, а Он – мной, и тогда Он и мое я сливаются в одно Я". [21]

Бог, говорит св. Августин, это Страна пуши; ее Отчизна, уточняет Рейсбрук. Мистик в состоянии единения живет у себя на родине, где он не посторонний наблюдатель-чужестранец, но полноправный гражданин, вернувшийся из ссылки. Теперь он полностью тождествен с этой страной, он ее часть, притом что его личность остается самотождественной и неизменной. Подобно тому как дух Англии ведом лишь англичанам, которые знают его не умозрительно, а посредством глубинной причастности к нему и погружения в него, никому, кроме "обóженных", не проникнуть в сокровенное естество Бога. Да и само это проникновение становится возможным лишь вследствие указанного обретения причастности к жизни на высших уровнях бытия, "единением с тем Светом, который видят и которым видят". [22] Речь идет о праве гражданства, которое не может быть получено теми, кто его недостоин. Поэтому в нашем стремлении узнать от мистиков все, что они могут нам поведать о жизни в лоне Реальности, следует отнестись к их сообщениям как можно более внимательно и непредвзято, сколь необычными и, может быть, противоречащими здравому рассудку ни были бы их заявления.

Рассматривая эти свидетельства в плане фигурирующей в них символики, мы прежде всего замечаем следующее: все выдающиеся мистики всячески дают понять, что обóжение в их понимании, как они узнали на собственном опыте, не означает растворения в Абсолюте. Оно именно есть преображение души в Боге, выход на новый уровень жизни, где она становится столь гармоничной и высокодуховной, что ее по праву можно назвать божественной. Вновь и вновь они повторяют нам, что индивидуальность при этом не теряется, – напротив, она становится более реальной. "Когда, – говорит св. Августин, – прилеплюсь к Тебе, отрешившись всецело от себя самого, то чужды мне будут труд и печаль, и жива будет душа моя, вся полная Тобою". [23] "Жива будет душа моя", потому что она "полна Тобою". Иными словами, достижение реальности и обóжение – одно и то же; необходимость такого тождества имеет своей причиной то, что только божественное реально. [24]

Мехтильде Магдебургской, а затем и Данте Божество являлось в видениях как пламя или река огня, заполняющая Вселенную. "Обóженные" души святых им виделись ослепительно яркими искрами, которые с этой рекою составляют одно и в то же время выделяются на ее фоне. [25] Рейсбрук тоже видел каждую душу как "живой уголек, возжигаемый Богом в сердце Его Бесконечной Любви". [26] Символы, имеющие отношение в огню, для многих мистиков были наиболее естественны и уместны для передачи природы того трансцендентного состояния, которое они стремились описать. Облако Неведения больше не было тем, на чем заканчивались их поиски: глубоко в него проникнув, они находили свою истинную цель: тот несотворенный, но творящий, всесозидающий Огонь, который Моисеевым "огненным столпом" вел за собою детей Израиля. Сознательно упоминая великие безличные силы природы – Огонь и Тепло, Свет, Воду и Воздух – в качестве аналогов незримых сил, участвующих в процессе мистического развития, писатели-мистики, похоже, смогли сделать доступными постижению Лик Божий и причастность к нему преображенной души, чего невозможно добиться использованием языка как средства личного самовыражения. Так, Бёме, пытаясь передать единение души со Словом, говорит:

"Вот земное подобие сего: взгляни на раскаленный докрасна кусок железа, который сам по себе темен и холоден, однако огонь так проницает его и сияет сквозь него, что тот излучает свет. Заметь, что железо не прекращает быть, оно по-прежнему остается железом, и свойство огня остается тем же. Огонь не вбирает в себя железо, но лишь проникает в него и сияет сквозь него, давая свой свет. И до и после сего железо остается железом, которое в себе свободно. То же относится и к свойству огня. Точно так же и душа пребывает в Божестве, и Божество притом не проникает в душу, но существует в ней, и все же душа не постигает Божество, но Божество постигает душу, от чего она не меняется и не перестает быть душой, а лишь наследует от Божества Его Величие". [27]

Разительно сходный образ обóжения дан Ришаром Сен-Викторским – мистиком, который жил за пятьсот лет до Бёме и с сочинениями которого тот вряд ли был знаком. "Когда душа окунается в огонь божественной любви, – говорит Ришар Сен-Викторский, – она, подобно железу, вначале теряет свою черноту, а затем, раскаляясь добела, становится подобна самому огню. В конце же она плавится, теряет свои свойства и преображается во всецело иное состояние бытия". "Каково различие между железом холодным и горячим, – продолжает он, – таково же различие между душою холодной и той, что озарена божественной любовью". [28] По свидетельству других созерцателей, обóженная душа преображается волнами Несотворенного Света подобно тому, как головня в пылающем очаге начинает светиться его пламенем. "Души, брошенные в очаг Моей любви, – сказал Голос св. Катерине Сиенской, – полностью воспламеняются Мной, как головня, которую поглотило пламя, и тогда никто не может взять ее, чтобы потушить, ибо она сама стала огнем. Во многом подобно этому никто не может взять эти души и извлечь их из Меня, потому что Моей милостью они стали едины со Мной, и Я никогда не покидаю их, как бывает с теми, кого я еще только веду к совершенству". [29]

Пожалуй, самое проникновенное и поэтическое описание единения и обóжения, понимаемых как потеря себя в "Безмолвном Океане" Бога, мы найдем, обратившись к сочинениям подлинного гения мистицизма, – Рейсбрука. Пожалуй, именно Рейсбрук смог избежать всех ловушек, которые подстерегают каждого, кто решается писать на эти темы: при чтении его трактатов создается впечатление, что ему как никому из мистиков удалось донести до читателя главное в мистицизме – ощущение неизреченной радости. Благоговение и радость, глубина теологических построений, психологическая проницательность – все это сочетается с трогательной простотой. Мы присутствуем при рассказе человека, который действительно услышал "зов любви", услышал призыв "Вернись домой!", влекущий души к Единому. Смиренная восприимчивость, безропотное самоопустошение является для Рейсбрука, как и для всех великих мистиков, вратами в Град Божий.

"Предавшиеся Богу равно в деяниях и недеяниях, в страдании и радости, – говорит Рейсбрук об обóженных душах, – тем обретают великий покой, внутреннюю радость, утешение и милость, в которых мир не имеет ничего; и ничего в них не может найти никакой притворщик и лицемер, всякий, кто себя предпочитает славе Господней. Более того, эти самоуглубленные и просветленные люди могут своим внутренним взором видеть все, что им угодно, а любовь Божья есть для них то, что побуждает к Единству. Ибо видят они, что Отец с Сыном чрез Святого Духа объемлют Друг Друга и всех избранных и пребывают благодаря Своей любви в Единстве Своей Природы. Таким образом. Их Единство вечно притягивает и привлекает к себе все, что рождается от Него по природе Его или по милости Его. Посему и эти просветленные люди, постигшие свободу духа, возвышаются над своим рассудком до чистых видений, которые выше образов, ибо в этих видениях – вечный призыв Божественного Единства. В безвидном и лишенном образов понимании они проходят через все труды, занятия и обстоятельства, пока не достигнут высот духа. Там их понимание, безвидное подобно пустоте, насыщается Сиянием Вечности, как воздух насыщается сиянием солнца. При этом отрешившаяся от себя и возвысившаяся воля преображается и насыщается безбрежной любовью, подобно тому как, раскаляясь, железо насыщается огнем. И тогда пустая возвышенная память ощущает себя объятой бездонным Отсутствием Образов. И таким же способом сотворенный образ превыше разума объединяется с Образом Божественным, Который есть источник его бытия... При всем том тварное существо не становится Богом, ибо единение в Боге происходит Его милостью и нашей любовью к Отчему дому; посему тварное существо своим внутренним постижением знает, что оно обособлено от Бога и иное, нежели Бог. И хотя это единение происходит без всякого посредства, многоразличные деяния Божьи на земле и на небе остаются скрытыми от духа. Ибо хотя Бог и дает душе Себя таким, каков Он есть, Он дает душе Себя у ее основания, куда не простирается господство разума и где в полной простоте она преображается в Боге. Здесь все полно преизобилия, ибо душа здесь обретает единство с истиной и полнотою всего в Боге. Однако даже здесь присутствует некая жажда, как бы предвосхищение, и в нем существенное различие между бытием души и Бытием Бога, причем это различие есть самое высшее и утонченное, что дано чувствовать душе". [30]

"Когда любовь возносит нас выше и дальше всех вещей, то это есть вознесение даже выше света – в Божественную Тьму: в нее мы погружаемся и в ней преображаемся Вечным Словом, Которое есть образ Отца. Подобно тому как солнечный свет проницает воздух, в недеянии мы постигаем дух Непостижимого Света, который окружает и проницает нас. И Свет этот есть не что иное, как бесконечное созерцание и видение. Мы созерцаем то, что видим, и видим то, что созерцаем, ибо наши мысли, жизнь и естество возвышаются в простоте до единения с Истиной, которая есть Бог". [31]

Личностный аспект Абсолюта в данном случае сводится к минимуму, однако остаются без изменений все аспекты личностного начала, составляющего сущность человека, – любовь, созидательность, воля. Мы как бы оказываемся на уровне видений, которые находятся за пределами логических категорий, на уровне созерцания Потустороннего Нечто – нашего дома, нашей надежды, предела совершенствования нашей индивидуальности. Сущности всего, что Есть. Такое бесконечное созерцание, такое пребывание в квинтэссенции Блага, Истины и Красоты, представляет собою Видение райского блаженства, причастность к Вечности, "к тому, что наиболее упоительно и желанно и что воистину любить могут лишь те, кто им обладают". [32] Так определяет конечную цель существования души теология в лице св. Фомы Аквинского.

Мистики метафизического склада, которые склонны использовать безличностные образы Места и Предмета, обычно видят в жизни в единении предвестие Видения райского блаженства, вхождение здесь-и-сейчас в абсолютную жизнь внутри Божественного Естества, которой будут жить все совершенные души, когда сбросят с себя ограничения плоти и снова войдут туда, где их отчизна. Фактически для таких душ "человек обóженный", черпая свой мистический гений из трансцендентной реальности, опередил человеческую историю и достиг уровней сознания, которые откроются другим людям лишь с окончанием их земной жизни.

В "Книге истины" Сузо дает прекрасное поэтическое сравнение между жизнью блаженных в Океане Божественной Любви – и приближающейся к ней земной жизнью мистиков, которые отвергли свое земное "я", растворив свою волю в Вечной Истине. Его слова дают достойный ответ на извечно преследующее мистиков обвинение в том, что мистическое развитие в конце концов приводит к полному исчезновению личности.

"Господи, скажи мне, – попросил Слуга, – что остается блаженной душе, которая полностью отринула себя?" Истина ответила: "Когда добрый и преданный служитель входит в радость своего Господа, он наследует богатство дома Божьего, ибо неизреченно постигает то, что обретается с благодатью. Он забывает о себе и сам для себя отныне не существует. Он исчезает, теряя себя в Боге, и становится неотделим от Него, как капля воды, которая в кубке вина тотчас тонет бесследно. Ибо нечто подобное тому, как эта капля исчезает, принимая цвет и вкус вина, происходит с теми, кто сполна вкусил блаженства. Неизъяснимым образом их покидают все желания, восторг возносит их превыше высочайших вершин духа, и они погружаются в Божественную Волю. Если бы это было не так, если бы в человеке осталось нечто от него самого, оказались бы ложными слова Святого Писания о том, что Бог есть все во всем. Естество человека остается, но в ином виде, в иной славе, в иной силе. И все это есть то, что дается полным и совершенным отречением... Здесь сокрыт ответ на твой вопрос, ибо подлинное отречение человека от мира и предание себя Воле Божьей являются отражением и подобием самоотвержения блаженных, о котором говорит Святое Писание. Это подобие в той или иной мере приближается к своему подлинному образу, и степень близости между ними зависит от того, насколько сокровенно человек слился с Богом, насколько он с Ним един. Недаром о блаженных сказано: они отрешились себя, отрешились всего, чего прежде искали, и преобразились в иной вид, иную славу, иную силу. Что же тогда есть этот иной вид, если не Божественное Бытие и Божественная Природа, с которыми они сливаются и которые сливаются с ними, чтобы быть одним целым? И что есть эта иная слава, если она не будет озарена и наполнена Непостижимым Светом? Что есть эта иная сила, если чрез нее не дается человеку единство с Божественной Личностью, а также божественный дар свершать то, что подобает его блаженству в Боге, и отрешаться всего, что с этим блаженством несовместно? Уже говорилось, что именно так человек отходит от всего, что его связывает в нем самом лукавому". [33]

Мистики единодушны в том, что избавления от Я и моего, полное самоотречение, или "самозабытье", – препоручение себя высшей Воле – есть обязательное условие достижения жизни в единении. Временное опустошение разума, которое помогло созерцателю расчистить место для видения Бога, должно теперь, закрепившись, распространиться на всю его жизнь. При этом, говорят они, свершается последний акт искоренения своенравного Я, поверхностной индивидуальности, которую мы, как правило, отождествляем с собой. Эта индивидуальность уходит навсегда, а на ее месте появляется нечто иное. Душа становится частью таинственного Тела Божьего и, смиренно принимая участие в проявленной жизни Реальности, "с готовностью становится для Вечного Блага тем, чем является для человека его собственная рука". [34] Та странная "алчущая и жаждущая тяга души к Богу", "одновременно пожирающая и благородная, ревностная и смиренная", о которой мистики говорят в своих самых вдохновенных строках, выдвигает здесь свои последние притязания и получает окончательное удовлетворение. "Все, что есть у Него, все, что есть Он Сам, Он дает. Все, что у нас есть, все, что мы есть. Он отнимает". [35] Душа, говорят они, погружается в Бездну и поглощается ею, здесь она "канула в Бога, Который бездна бездн". В своих попытках описать для нас это высшее мистическое состояние и новую жизнь, которую оно рождает, мистики обычно прибегают к образам, которые могли бы показаться гротескными, если бы не пламя, которое полыхает за ними. Так, Рейсбрук восклицает: "Вкушать и быть вкушаемым! Вот что такое Единение!.. Поскольку Его желания не имеют предела, я не удивлюсь, если ты скажешь, что Он поглотил тебя". [36]

Разумеется, крайняя форма восприятия такого типа нашла свое выражение в хорошо известной метафоре духовного бракосочетания души с Богом. Этот символ восходит к орфическим таинствам и проник в христианскую традицию через неоплатоников. Однако есть и другое, менее конкретное воплощение этой метафоры, которое полностью свободно от опасностей, по общему мнению связанных с любой "эротической символикой". Прекрасный пример удачного использования такого языка дает Джалаладдин Руми, сумевший с помощью образов, наполненных страстью, которая вдохновляла автора Песни Песней, передать тайну единения, когда "сердцу сердце говорит".

Со сладостной душой Твоей моя душа
Смешалась, как вода с вином.
Кто может разделить вино и воду
Иль разлучить меня с Тобой?
Ты стал моим великим Я,
Ничто меня теперь не тяготит.
Ты отнял у меня всю жизнь,
Так почему бы мне не взять Твою?
Мне Ты ответил вечным утвержденьем,
И знаю я теперь – Ты вечно будешь мой.
Твоя любовь насквозь меня пронзила,
И стала для меня как плоть и кровь.
Я – флейта та, что Ты поднес к устам,
И лютая, что Ты держишь на груди.
Дыши во мне, чтоб я могла вздыхать,
Притронься к струнам – слезы заблестят. [37]

Мистик здесь желает поведать нам, что его новая жизнь является не только свободным и сознательным участием в жизни Вечности – полноценным существованием на земном и трансцендентном уровнях, – но и сознательной сопричастностью к вездесущей личной жизни, неизмеримо большей, чем его собственная жизнь, укреплением уз того братства, которое сопровождало душу в ее продвижении по Мистическому Пути. Это братство, одновременно и самый реальный, и самый эфемерный факт человеческого существования, совершенно невыразимо средствами языка. Некоторое подобие этого дает нам тайна любовного общения, в котором смиренное, созидательное и вечно обновляющееся самопожертвование души является залогом ее славы, когда "в своей любви она становится равной Любви", разделяя всю ее полноту и царственное совершенство.

Так, автор анонимного "Зерцала" пишет в одном из самых ярких и характерных отрывков: "Я есмь Бог, – речет Любовь, – ибо Любовь есть Бог, и Бог есть Любовь. Душа тоже может быть Богом благодаря своей любви, но Я есмь Бог по своей Божественной Природе. Это состояние дано душе, если праведна ее любовь, и тогда эта Моя возлюбленная научается и приходит ко Мне без тяжких трудов... Душа, подобно орлу, парит высоко в облаках – очень высоко, выше, чем любая другая птица, ибо великая любовь окрыляет ее". [38]

Вот простейшее выражение жизни в единении, простейшая интерпретация, которую мы можем ей дать: это полное и сознательное, "здесь и сейчас", свершение Совершенной Любви. В ней избранные души, еще оставаясь во плоти, "воспаряют высоко, и всё выше", пока не "обучатся и оставят себя", чтобы, как говорит "Зерцало", "быть Богом благодаря своей любви". В традиционном английском мистицизме обычно также речь идет о невыразимом, только на языке более доступном и прозаическом.

"Я желаю, чтобы ты знал, – говорит неизвестный автор "Послания о молитве", – каким образом душа устанавливает связь с Богом и что единит ее с Ним в любви и в согласии воли, как сказал о сем св. Павел: Qui adhaeret Deo, unus spiritus est cum illo, то есть: "Кто бы ни приблизился к Богу истинному после того, как его коснулась такая благоговейная любовь, в духе пребудет един с Ним". Это значит, что хотя он и Бог будут двумя различными по свойству, по милости Божьей они окажутся так тесно переплетены, что пребудут едины в духе, причем это единство их будет возвышено любовью и утверждено волей. В этом единстве свершается бракосочетание души и Бога, которое никогда, кроме как грехом, не будет расторгнуто, даже если все великие деяния канут в забвение. В этом духовном единстве может душа воспевать и изрекать, если того пожелает, священные слова Песни Песней: Dilectus meus mihi et ego illi, что значит: "Мой Возлюбленный для меня, и я для Него". Это следует понимать так, что Господь как бы прилепит к Себе Свою суженую духовным клеем благодати, и тогда воцарится между ними любовь и согласие". [39]

Думаю, никто не будет отрицать, что сравнение уз, соединяющих душу и Абсолют, с "духовным клеем" совершенно невинно, хотя и несколько грубовато. Присутствие в процитированном отрывке этого образа, равно как и образа бракосочетания, может послужить поводом для критических замечаний со стороны тех, кто огульно отметает всю "сексуальную" символику. То, что такая символика мистикам казалась вполне подходящей, подтверждается ее наличием в работе великого созерцателя, жившего в следующем веке.

"Ты сполна и безраздельно отдашь мне Себя, – говорит душа в описании Петерсена, – лишь тогда, когда я сполна и безраздельно буду Твоей. И когда я буду всецело Твоей, Ты будешь вечно любить меня, как Ты вечно любишь Себя. Ибо это значит лишь то, что Ты наслаждаешься Собой во мне и что я по Твоей милости наслаждаюсь Тобою в себе и собою в Тебе. И когда в Тебе я люблю себя, я не люблю ничего, кроме Тебя, ведь Ты пребываешь во мне, а я в Тебе, слившись в единое целое, которое не будет разделено во веки веков". [40]

От этого языка до языка духовного бракосочетания, как его понимают подлинные мистики, всего лишь один шаг. [41] Они воспринимают духовное бракосочетание не как радости небесного экстаза и не как сомнительную возможность привнести духовность в земной экстаз, а как пожизненные узы, "которые никогда не будут утрачены или расторгнуты", сокровенное личностное единение воли и сердца свободной души с той "Ясной Красотой", Которую она познала в созерцании.

Мистический Путь представляет собой совершенствование и рост в любви, осознанное следование глубинному тяготению души к ее истоку и преодоление беспорядочных устремлений к "преходящим благам". Однако подлинное свершение любви есть единение: "совершенное слияние, объединение возлюбленных в одно целое". [42] Для философа это "объединяющее начало" – могучая преобразующая сила на всех уровнях бытия. [43] Более того, подобно тому как земное бракосочетание рассматривается моралью не как способ удовлетворить личные желания, а как часть великого процесса, как слияние двух душ во имя претворения в жизнь чего-то нового, духовное бракосочетание также предполагает соответствующие заботы и обязанности. С достижением высочайших уровней, с невиданным ранее приливом жизненных сил приходит новая ответственность и необходимость прилагать усилия для решения задач другого масштаба. Речь идет не о конкретных свершениях, а о самом пребывании в некоем вполне конкретном состоянии. Человек начинает жить новой жизнью, которая приносит в его существование совершенство, у него открываются новые творческие возможности. Поднятая на божественные уровни душа теперь проявляет божественную созидательность, она становится энергетическим центром, источником трансцендентной жизни. "Сотворенное существо достигает высшего совершенства, – говорит св. Фома Аквинский, – когда оно становится причиной других вещей [other things]. Таким образом, когда сотворенное существо во многих отношениях уподобляется Богу, перед ним открывается последняя возможность – искать божественное подобие в том, чтобы быть причиной других вещей, что соответствует словам Апостола: Dei enim sumus adjutores". [44]

И действительно, изучая историю жизни мистиков, мы обнаруживаем, что непрерывное состояние единения, или духовное бракосочетание, для тех, кто его достигает, прежде всего означает такой избыток созидательной энергии. Оно подразумевает наполнение и преображение крошечной мирской жизни человека великой Абсолютной жизнью, о чем свидетельствует появление в человеческой истории выдающихся личностей, деяния которых кажутся сверхчеловеческими, если о них судить в категориях поверхностного сознания. Такая деятельность, такое явление миру "даров Духа" может принимать различные формы, однако иногда оно отсутствует и мы имеем дело с личным удовлетворением, личными – порой весьма утонченными и одухотворенными – видениями и экстазами, которые выставляются как приметы пути единения, как конечная цель поиска Реальности. Всякий раз, когда такое происходит, мы можем быть уверены, что сошли с "прямого и узкого пути", который ведет не к вечному покою, а к Вечной Жизни. "Четвертая ступень любви есть плодоношение духа", [45] – сказал Ришар Сен-Викторский. Встречаясь с выхолощенной любовью, "святой пассивностью", мы имеем дело не с жизнью в единении, а с ересью в духе квиетизма.

"Я считаю несомненной истиной то, – отмечает св. Тереза, – что, ниспосылая на нас эти милости, как я уже неоднократно говорила, Господь желает, чтобы мы справились со своими слабостями и могли страдать столько же, сколько и Он... Откуда св. Павел черпал силы для свершения своих великих деяний? В нем мы воистину видим явленными дары видений и созерцаний, которые даются от Господа нашего, а не приходят к нам от дьявола или по воле воображения. Кто посмеет утверждать, что св. Павлу только и дела было – наслаждаться духовными дарами и утешениями вдали от глаз человеческих? Напротив: мы знаем, что он ни одного дня не был празден и трудился в поте лица своего, чтобы отработать хлеб свой... О сестры! Сколь непривязанной к легкой жизни, сколь равнодушной к земным благам и почестям должна быть та душа, которую Бог изберет Своей обителью! Ибо если разум ее сосредоточен на Нем, как и подобает, она неизбежно забывает себя и все ее помыслы обретаются вокруг того, как лучше служить Ему, как проявить к Нему великую свою любовь. Именно в этом подлинная цель и свершение молитвы; именно это есть цель духовного брака, детьми которого всегда являются добрые деяния. Ведь именно деяния являются лучшим доказательством того, что мы получаем эти дары от Бога". [46]

"Чтобы оказать Господу нашему высшее гостеприимство, – говорит она в той же главе, – Мария и Марфа должны стать одним".

Когда мы смотрим на жизни боголюбивых мистиков, получивших подлинное посвящение в Вечности -какими бы безглагольными ни казались нам порой эти люди, – мы оказываемся в присутствии удивительной животворящей силы, "всепобеждающего порыва", перед которым бессильны любые обстоятельства. Постоянное свершение добрых дел – вот цель, которую ставит перед собой Дух, преисполнивший их внутренний дворец.

Мы видим св. Павла, который внезапно был обезоружен и связан Единственно Прекрасным и не скрылся для того, чтобы наслаждаться видением Реальности, но принялся в одиночку воздвигать Вселенскую Церковь. Мы спрашиваем, как получилось, что этот безвестный, прозябающий в нищете гражданин Римской империи смог без денег, без покровительства власть имущих основать такую грандиозную организацию, и слышим в ответ его слова: "Не я, но Христос во мне".

Мы видим св. Жанну д'Арк, простую крестьянскую девушку, которая покинула загон для овец, чтобы возглавить французскую армию. Мы спрашиваем, как могут случаться столь невероятные события, и получаем ее ответ: "Так мне велели голоса". Толчок, могучий и непреодолимый импульс пришел из сверхчувственного мира, новые силы преисполнили ее, и она сама не знала, как это стало возможным и почему. Она обрела единение с Бесконечной Жизнью и стала Ее проявлением, средством проявления Ее силы, "тем же, что для человека его собственная рука".

Мы видим св. Франциска, "трубадура Господня", отмеченного Его ранами и озаренного Его радостью, а значит, познавшего две стороны той монеты за труды, которая есть залог жизни вечной. [47] Мы видим св. Игнатия Лойолу, воинствующего и романтического рыцаря Богородицы, который открыл новую страницу духовной истории Европы. Откуда к ним – рожденным и воспитанным для обычных земных дел в обстановке, далекой от духовных поисков, – приходит неисчерпаемая энергия, способность добиваться триумфального успеха в самых безнадежных ситуациях? Франциск впервые получил ее у распятия в Сан-Дамиано, а затем подтвердил в неизреченном переживании в Ла-Верне, где "душевная одержимость и восторг преобразили его в Бога". Игнатий нашел ее в продолжительном созерцании и тяжких испытаниях в пещере Манреса после того, как увидел свой удел в рыцарском служении Божьей Матери.

Мы видим среди этих прирожденных романтиков св. Терезу, которая достигла состояния единения после длительной и тяжелой борьбы между низшей и высшей сторонами своей натуры. На шестом десятке лет, когда ее здоровье было ослаблено длительными болезнями и изнурительным умерщвлением плоти на пути очищения, повинуясь внутреннему Голосу, она сознательно меняет ход своей жизни, покидает монастырь и начинает новую жизнь, путешествуя по Испании и проводя реформы в великом религиозном ордене вопреки желанию консервативного духовенства. Однако наиболее изумительный пример дает нам св. Катерина Сиенская, неграмотная представительница простого народа, которая после трех лет в уединении достигает мистического бракосочетания и, покинув "чертоги самопознания", начинает влиять на политическую жизнь Италии. Как могло случиться так, что эти на первый взгляд посредственные люди, которые подвергались влиянию недоброжелательного окружения, не отличались крепким здоровьем и были бедны, достигли столь выдающихся успехов? Объяснение может быть только в том, что все они были великими мистиками и вели в высшей степени боголюбивую жизнь. В каждом из них давал о себе знать героический характер, неисчерпаемые жизненные силы, великий энтузиазм и несокрушимая воля, которые были воздвигнуты на духовные уровни и преображены высшими проявлениями сознания. Все эти люди отверглись своего суетного "я", осознали свою причастность к великим судьбам мира и тем самым пробудили в своей душе неодолимую тягу к Бесконечному, которая помогла им преодолеть все ограничения человеческой природы. Поэтому они достигли свободы и в ней следовали единственному устремлению "опустошенной души" – "быть для Вечного Блага тем же, что для человека его собственная рука".

Даже естественная склонность г-жи Гийон к пассивным состояниям отступает, когда она становится на путь единения. И хотя ее затруднительно причислить к величайшим посвященным, она также испытала на себе преобразующее влияние единения, была вынуждена преодолеть свое "святое бесстрастие" и тем самым, как бы вопреки своим предрасположенностям, подчинилась новой внутренней ориентации.

"Душа чувствует, как с каждым днем все сильнее овладевает ею тайная сила, – говорит г-жа Гийон о душе, приобщившейся к единению, и мы можем не сомневаться, что она, по обыкновению, вновь описывает свои собственные "состояния". – Душа осознает, что мало-помалу получает новую жизнь, которая никогда не будет потеряна, душа уверена в этом настолько, насколько вообще можно быть уверенным в чем-нибудь в этой жизни... Эта новая жизнь не похожа на ту, которой она жила раньше. Это жизнь в Боге, жизнь совершенная. Душа больше не живет и не трудится для себя, но Бог живет, действует и созидает в ней. Так продолжается до тех пор, пока она мало-помалу не становится причастной к совершенству Бога, Его щедрости и любви..." [48]

Эта новая, более глубинная и подлинная жизнь обладает еще одним, даже более важным свойством, чем склонность "свершать великие труды" и "непрестанно творить добрые дела". Реальная жизнь в единении, как напоминает нам Ришар Сен-Викторский, не просто деятельна: она становится творческой и в высшей степени плодотворной. На четвертой ступени любви душа рождает потомство, поскольку отныне является постоянным источником животворной энергии в мире, слугой Трансцендентной Реальности и матерью нового духовного поколения. Каждый великий мистик, достигший состояния единения, становится родоначальником целого духовного семейства, центром, который излучает трансцендентную жизнь. "Льющийся свет Лика Божьего" сосредоточен в нем, как в фокусе линзы. Только пройдя через него, свет начинает распространяться во всех направлениях. Великий визионер и мыслитель становится не только автором своих произведений, но и духовным отцом целой плеяды последователей, которые перенимают и принимают его видение истины и красоты. Так, дух Трансцендентной Реальности царит там, где проявляется влияние св. Павла, св. Франциска и св. Терезы. Постепенно на этой почве вырастают новые духовные индивидуальности, которые продолжают начатое основоположниками традиции. Подлинными свидетелями экстатической жизни св. Павла в Боге являются все христианские общины, которые были основаны там, где пролегал его путь. Везде, где проходил св. Франциск, после него оставались "благоухавшие чудотворным духом" францисканцы, хотя до этого их там не было. [49] По всей Баварии и на землях Рейна возникали общины "друзей Бога", каждая из которых становилась расширяющейся сферой трансцендентной жизни, зародышем новой духовной семьи. Подобно своему Наставнику, они притягивали к себе людей, чтобы открыть им полноправную духовную жизнь, ибо чрез них она несет в мир мистическую энергию. Вот еще пример: Игнатий покидает Манресу в одиночестве, немощным, изможденным, терзаемым сомнениями, никому не известным, а в Рим он приходит преисполненный вдохновения, в окружении многих последователей. Воистину они – его дети, которых он родил и одарил полнотой жизни.

Тереза находит орден Горы Кармел в безнадежном запустении, его монахи и монахини погрязли в суете и позабыли о своем призвании, об истинной цели затворнической жизни. Святой Дух подвигает ее на то, чтобы покинуть свой монастырь и начать в безвестности и ужасающей нищете возводить новые здания, которые впоследствии станут цитаделью чистого, возвышенного и строжайшего созерцания. Она берется за эту работу, встречая лишь непонимание и насмешки. Однако каким-то непостижимым образом, стоило ей начать это дело, как вокруг нее появляются и собираются искатели новой духовной жизни. Никто не знает, как они оказались возле нее в этих более чем неблагоприятных условиях, однако они все до одного переняли дух св. Терезы. Они исполнились ее бьющей через край жизненной энергией и с радостной готовностью начали героическую жизнь реформаторов, и в конце жизненного пути св. Терезы у нее в каждом городе Испании были духовные дети. Это был целый орден созерцателей, рожденных от нее словно кровные сыновья и дочери. Справедливо говорят алхимики, что истинный философский камень есть камень преображающий, которым любые неблагородные металлы, какие бы ни подверглись его влиянию, обращаются в золото.

Эта способность воспроизведения [reproductive power] является одной из отличительных черт боголюбивой жизни, подлинным мистическим бракосочетанием единичной и обособленной души с ее Источником. Те редкие индивидуальности, в которых она проявляется, становятся средой, через которую Всепобеждающая Духовная Жизнь, лежащая в основе проявленного мира, выходит на уровень времени и рождает потомство, наследующее неисчерпаемую энергию мира трансцендентного.

Однако жизнь в единении есть нечто большее, нежели совокупность ее проявлений, нежели подвиги "великих деятелей" на ниве апостольского просвещения, нежели пропитание божественным словом и делом новых "сынов и дочерей Абсолюта". Все эти проявления представляют собой лишь внешние, в пространстве и времени, признаки жизни в единении. Я особо подчеркиваю эту мысль, потому что большинство критиков, а также некоторые питающие симпатию к мистицизму, склонны заблуждаться в этом отношении. Сама способность созерцателя жить интенсивной творческой жизнью в сфере времени объясняется тем, что она тесно связана с другой жизнью, в которой он, открывшись потоку небесной энергии, находится в постоянной неразрывной связи с вневременным Абсолютом. Обсуждая соотношение мистического опыта и чистой философии, [50] мы видели, что целостное мистическое сознание, как и весь открывающийся мистику мир, имеет двойственный характер, который едва ли правомерно пытаться интерпретировать в монистическом ключе. Ведь оно охватывает ту Реальность, которая с общечеловеческой точки зрения кажется одновременно статической и динамической, трансцендентной и имманентной, вечной и временной; оно принимает и абсолютный Мир Чистого Бытия, и пребывающий в непрестанном потоке изменений Мир Становления как необходимые составляющие его единого видения Истины, доступной земному зрению лишь в облике двойственности. На каждом этапе Мистического Пути мы улавливали проблески углубления и развития этого двойственного постижения Реальности. Так, мистик, который, чтобы состояться как личность, сполна развил в себе мистические способности, проходит через очищение органов чувств и духа и получает доступ к дарам Духа. При этом он не просто становится причастным Божественному Благу, Истине и Красоте, занимая свое место в "Розе Вечной", или проявляет созидательную силу служителя Вечной Мудрости, погруженного в Реку Жизни: мистик обретает оба эти качества и живет двойственной жизнью духовного человека, призванного "во времени воплощать Вечность". Выражаясь языком схоластов, можно сказать, что он является одновременно воспринимающим субъектом и активным действующим лицом: он пассивен в отношении Бога и активен в отношении мира.

В глубочайшем смысле о нем можно сказать, что он теперь в какой-то мере причастен богочеловеческой жизни, которая связует человека с Вечностью и есть залог "спасения мира". Поэтому, хотя внешняя героическая созидательность и преисполненность Богом и может показаться нам основной характеристикой и показателем его состояния, гарантией абсолютной жизни для него является именно глубинное осознание мистического сыновства, благодаря которому "превыше всего он чувствует в себе жизнь вечную". [51] Этот основополагающий факт, великое осознание трансцендентности, которое уживается в нем с глубочайшим смирением, может быть описано различными способами. Иногда он говорит, что в лучшие моменты своей жизни в миру был всего лишь "верным служителем" вечных сфер бытия, на пути озарения стал их "тайным другом" и, наконец, теперь, на заключительном этапе своих исканий, приобщился к наиболее таинственному состоянию и стал их "тайным чадом".

"Как велико различие между тайным другом и тайным чадом! – восклицает Рейсбрук. – Друг совершает лишь редкие любовные вознесения к Богу, тогда как ребенок в своей невинности стремится к тому, чтобы на вершине потерять свою жизнь, в той простоте, которая не знает себя... Когда мы оставляем себя и в своем вознесении к Богу обретаем такую простоту, что нас может увлечь лишь чистая высшая любовь, тогда наше существование прекращается и мы вместе со всем своим ослеплением собой умираем в Боге. В этой смерти мы становимся тайными детьми Божьими и обретаем новую жизнь". [52]

Хотя в своей жизни в миру мистик-подвижник проявляет сверхчеловеческое усердие и ведет непрестанную борьбу со злом и враждебностью, подлинная жизнь его души все время протекает на высших уровнях, в совершенном блаженстве, о котором он может лишь намекнуть нам с помощью парадоксальных символов неведения и пустоты. Он господствует над своим существованием, потому что он вышел за его пределы. Он является теперь сыном Божьим, представителем вечных сфер, носителем трансцендентной жизни. "Безмятежность в соответствии с Его сущностью, созидательность в соответствии с Его природой: совершенный покой и совершенная созидательность", – вот как Рейсбрук определяет двойственный характер Лика Божьего. Тайное дитя Абсолюта в полной мере причастно этой двойственной Реальности, "ибо для этого величия был сотворен человек".

Указанные два аспекта истины, которые в изложении Рейсбрука предстают как статический и динамический. Бытие и Становление, теперь находят завершающее воплощение в собственном естестве мистика, поскольку это естество достигло самосознания как целостное, объединенное вокруг своих высших центров. Человечество в течение всей его истории преследует необъяснимое стремление к совершенному покою, к добровольному самозабвению и поглощению Великой Жизнью, превосходящей его собственную маленькую жизнь. Это стремление нашло свое более или менее совершенное выражение во всех вероисповеданиях, и реальность его цели удостоверена всеми мистическими экстазами. Теперь же мистик прослеживает его до самого истока и находит в нем закономерное проявление инстинкта, которому он обязан всем, что обрел на Мистическом Пути. Поначалу этот инстинкт проявляется несовершенным образом и может ввести в заблуждения. У некоторых он оказывается гипертрофированным. Кроме того, символические описания не выявляют его направленности. Поэтому, например, индийскому мистицизму свойственно видение жизни в единении как заведомо пассивного процесса, как полного самоуничтожения и растворения в бездне Лика Божьего. Такое понимание, по моему мнению, является искажением истины. Восточный мистик стремится "потерять свою жизнь на вершине", после чего уже нет необходимости возвращаться, чтобы принести своим близким жизнеутверждающее свидетельство того, что он ради людей пренебрег собственным спасением. Темперамент западных мистиков, как правило, оберегает их от такого одностороннего подхода, так что у них жизнь в единении именно как "двуединство созидательности и покоя" осуществляется в наиболее полноценном и благородном виде.

Среди западных мистиков никто не описал двойственность природы отношения человека к Реальности более ярко и выразительно, чем Рейсбрук. В сочинениях Рейсбрука сосредоточена самая суть его видения истины. Возвращаясь к ней вновь и вновь, он высказывается столь определенно, что у читателя не остается сомнений: речь идет о ярких, радостных и неизгладимых переживаниях, а не о философских банальностях. Вместе с Данте, своим предтечей среди небожителей, Рейсбрук мог бы сказать:

Я самое начало их слиянья,
Должно быть, видел, ибо вновь познал,
Так говоря, огромность ликованья. [53]

Поэтому для иллюстрации излагаемого, а именно из соображений его максимальной наглядности, кажется, не найти автора более подходящего, чем Рейсбрук, и если цитаты из его сочинений покажутся слишком громоздкими и затруднительными для понимания, то данный выбор можно оправдать их исключительной ценностью как материала для изучения духовных возможностей человека.

Итак, вначале – о видении Бога:

"Божественные Ипостаси, Которые суть единый Бог, в плодотворящих глубинах Своей природы вечно созидают, а в простоте Своей сущности образуют Лик Божий и вечное блаженство. Посему Бог в Своих Ипостасях есть Вечное Делание, тогда как в Своей сущности и Ее непреходящей безмятежности Он есть Вечный Покой. Заметь, что в этой созидательности и в этом покое пребывают любовь и блаженство. Любовь вечно созидает, ибо ее природа есть вечное пресуществление в Боге; блаженство же вечно пребывает в покое, ибо оно превыше воли и желаний представляет собою объятие возлюбленных в едином порыве любви вне подобий. В этом порыве Отец с Сыном объемлют Своих возлюбленных в плодотворящем лоне Святого Духа, Который выше всякой естественной произрождающей полноты. Отец есть Тот, Кто с бесконечной добротой и любовью говорит каждой душе: «Ты – Моя, а Я – твой; Я – твой, а ты – Моя, ибо избрана Мною от века»". [54]

Далее – о судьбе души:

"Наша деятельность – в любви к Богу, а наше блаженство – в открытости Ему, чтобы Его любовь проникала в нас. Различие между любовью и блаженством то же, что различие между Богом и Его благодатью. Когда в любви мы соединяемся с Богом, тогда мы суть дух, а когда мы охвачены и преображены Его Духом, на нас нисходит блаженство. Нами движет Дух Божий, когда мы исходим из Бога, чтобы любить и творить дела любви, а затем Он вновь привлекает нас к Себе, чтобы мы нашли отдохновение в блаженстве. Это и есть Жизнь Вечная, которая подобна нашей смертной жизни в том, что вдох в ней следует за выдохом, а выдох за вдохом". [55]

"Уразумей, – снова говорит Рейсбрук, – что Бог приходит к нам непрестанно, как через видимость, так и без ее посредства. Он требует от нас созидательности и безмятежности в таком виде, чтобы ни действие не нарушало покоя, ни покой не препятствовал действию, но чтобы они равно питали друг друга. Вот почему внутренний человек [т. е. созерцатель] в своей жизни руководствуется этими двумя началами: пребывая в совершенном покое, действует, и достигает совершенного действия, пребывая в покое, безраздельно присутствуя в том и другом, ибо благодаря своему мирному блаженству всецело пребывает в Боге, а благодаря своей деятельной любви всецело обретается в себе. В общении с тем, кто достиг сего. Бог вечно побуждает его к новому действию и в этом действии ниспосылает ему блаженство. И поскольку душа праведна, она в каждое мгновение откликается на все, чего бы ни потребовал от нее Бог. Вот почему, исходя из Бога, чтобы пребывать созидательной и блаженной, она обращается внутрь и там вновь обретает все свои добродетели и еще глубже погружается в блаженный покой... Она созидательна во всех деяниях своей любви, ибо в них находит покой. Она есть странник, которому страна его открыта в видении. Во имя любви она стремится к победе, ибо победа – ее венец. Утешение, безмятежность, радость, красота и преизобилие – все, что приводит в восторг, – дается Богом озаренному разуму в духовном подобии и превыше всякой меры. И во всех этих божественных видениях и прикосновениях продолжает созидать любовь. Ибо тот, кто достиг сего, в покое и созидании тем самым воздвиг в своей душе жизнь подлинную, которая пребудет вечно, и по окончании жизни земной преобразится в еще более возвышенную. Поскольку он праведен, в вечных трудах своих он устремляется к Богу, повинуясь своей любви, и пребывает в вечном покое в Боге, следуя своему блаженству. Он пребывает в Боге, но выходит навстречу тварям в духе любви ко всем вещам, в добродетели и в деяниях своей праведности. И сие есть высочайшая вершина внутренней жизни". [56]

Слова Рейсбрука, кажется, дают простейший ключ к жизнеописаниям боголюбивых мистиков, для которых "деяние не приносит никакого ущерба блаженному покою, равно как и блаженный покой – деянию" и которым каким-то тайным способом удалось "прожить жизнь в труде и покое", не нанося ущерба внутренней радости и порождаемому ею трудолюбию. Перечитывая отрывок, в котором Рейсбрук стремится донести до нас подлинное единство Бога и сотворенного духа человека, вспоминается великое служение людям, которому посвятила себя св. Катерина Сиенская. Сфера ее деятельности простиралась от опеки над жертвами чумы до реформы папства, причем во всех своих делах она неизменно пребывала в блаженном состоянии внутреннего присутствия Христа. Вспомним более скромные, но не менее значимые заслуги ее тезки из Генуи, вспомним многотрудные судьбы свв. Франциска Ассизского, Игнатия, Терезы. Эти святые "в блаженном покое обретались в Боге", тогда как их внешняя жизнь была принесена в жертву служению людям, выполнению множества докучных житейских дел, составлению монастырских уставов с бесчисленными предписаниями, основанию новых организаций – и все это с неотступной заботой о достижении того, что гарантировало бы успех в практических начинаниях. Не является ли сама жизнь такой души со всеми ее деяниями красноречивым свидетельством того, что, познав Реальность и преобразившись в ней, она возвращается в мир лишь чтобы уплатить свой долг? Ни созидание в миру, ни забота о личном спасении не являются более ее единственной целью: она превосходит то и другое жизнью в преизобилии, которой теперь живет; и то и другое – лишь крылья, на которых она птицей летит Домой.

Рассматривая на примерах великих мистиков столь многоразличные и столь схожие способы жизни в единении, мы не должны забывать, что это состояние по своей сути есть свершение любви, осуществление "сокровенной мечты". Как и земное бракосочетание, которое является отдаленным подобием бракосочетания духовного, это достижение – вознесение души до свободного слияния с Реальностью – знаменует собой начало новой жизни, связанной с новой ответственностью. Но это еще не все. Три основных проявления деятельности души – эмоции, интеллект и воля, – хотя и кажутся на первый взгляд слитыми теперь воедино, в действительности оказываются поднятыми на более высокий уровень. Бесспорно, они составляют единое целое, однако в этом целом легко вычленить каждое из них в отдельности. Как эмоции, так и воля и интеллект требуют полного своего осуществления и достигают расцвета в гармоническом целом, когда сам их носитель достигает "подлинного величия, для которого был создан". Так, интеллект оказывается погруженным в это великое видение истины, знаменующее для него возвращение домой. В ходе подобного переживания св. Павел видел "вещи неизреченные", св. Тереза обрела "непреходящее видение Блаженной Троицы", а Данте, который испытал его всего лишь на одно мгновение, был ослеплен вспышкой Несотворенного Света и разрешил итоговый парадокс Реальности – постиг единство cerchio [57] и imago, [58] бесконечного и личностного аспектов Бога. [59] Воля, ставшая несокрушимой в подчинении организующему ее Трансцендентному, устремляется к освоению иных миров, получает новые силы для претворения в жизнь своего великого предначертания. В сердце при этом тоже открывается новая вселенная, преисполняющая его великой радостью. "Такая душа, говорит Любовь, плещется в океане радости, в море восторга, в потоке божественной благодати". [60]

Amans volat, currit et laetatur: liber est et non tenetur, [61] – сказал Фома Кемпийский. В этом классическом изречении навеки запечатлены для нас радость и освобождение святых. Их великие усердные души "возносятся, парят и ликуют". Причем это относится именно к тем, кто прошел через суровые умерщвления плоти, кто посвятил свою жизнь выполнению нескончаемых, тяжких и изнурительных работ. "Они свободны, и ничто не может помешать их свободе", хотя миру кажется, что они со всех сторон связаны бессмысленными обетами и запретами и лишены того призрачного отдохновения, которое по недомыслию называют свободой.

Радостное удовлетворение, о котором столь торжественным слогом говорит Рейсбрук и которое составляет внутреннюю жизнь погруженных в Абсолют мистических душ, есть не что иное, как эмоциональное, до предела насыщенное видение райского блаженства. Нередко мистика посещает сокровенное переживание этого блаженства, которое воспринимается им как непреходящий дар детской непосредственности и неугасимое душевное веселье. Преображенные души движутся в ритме "любовного танца", которому вопреки любым внешним препятствиям и невзгодам всегда сопутствует светлая радость. Они отличаются самым геройски-возвышенным расположением духа, которое вполне соответствует обретенным ими высотам духовности, и удивляют мир своим остроумием и весельем вопреки ходячему представлению о постных физиономиях святош, неизменно погруженных в мрачное уныние, как и положено, по общему мнению, всем, кто живет "духовной жизнью". Так, хотя на долю св. Катерины Сиенской выпало много страданий, она "была живого нрава и всегда пребывала в радостном расположении духа". Даже когда ее одолевала болезнь, она была преисполнена радушия и веселья, "удивляя всех ликующим смехом и непрестанно благодаря Господа". [62]

Более того, самые проницательные из мистиков утверждают, что такая радость есть неотъемлемый атрибут Реальности. Так, Данте, когда в видении ему открылся Рай, узрел, как вся Вселенная восторженно смеется, вознося хвалу Богу. [63] Еще одно из его видений – величественный лик Совершенной Любви, озаряемый улыбками. [64] Так, души великих теологов танцуют под музыку сфер и смех в Солнечном Раю, [65] а ликующие ангелы парят вокруг Естества Бога. [66]

О, Вечный Свет, который лишь собой
Излит и постижим и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ свой! [67]

– восклицает странник, когда ему в конце концов является Божественная Эссенция [68] и он постигает любовь и радость как завершающие атрибуты Триединого Бога. Так, Беатриче с suoi occhi ridenti [69] (ее смеющиеся глаза – итал.) смеется, поднимаясь по лестнице к звездам – при всем видимом противоречии расхожим представлениям об идеале – о том, как должна была бы себя вести путеводительница души! Мы можем сделать вывод, что если обóженная душа в своем развитии действительно опережает душу обычного человека и "в восторге возносится на небеса", она, подобно св. Франциску, будет весела, радостна и блаженна, присоединяясь к восторженному танцу вселенной вокруг Единого. "Если, – говорит Пэтмор, – верить сведениям, содержащимся в житиях святых, любовь возносит дух из сферы благоговения и поклонения в сферу праздничного веселья, где душа говорит:

В Твоем луче танцующая мошка –
Посмею ли я быть почтительным к Тебе?" [70]

Очень точное выражение этому ликующему "духу праздности" нашел Ричард Ролл.

"Среди всех радостей, которые вкушает он в сладостном пламени любви, – говорит Ролл об "истинно влюбленном", которого "узами любви прочно связала ревность к Богу", – пробуждается в его душе источник небесной благодати, которая неведома тому, кто ее не сподобился. Тем самым носит он в себе некий бальзам, исцеляющий страдания и дарующий радость всем возлюбленным Иисусовым, которые в чертогах небесных не устают вкушать усладу своим Творцом. Сюда, на живописные райские просторы, подлинно стремятся их усердные души, которые, озарившись внутренним пламенем, словно на крыльях летят в этот лучезарный свет. И тогда их осеняет сладостная любовь, и все их естество тает в восторженном пении... Однако милость эта не дается всем и каждому, она входит лишь в святейшие души, наделенные даром сокровеннейшим. Эти души сияют совершенством и неустанно воспевают песнь восторженной любви, ко Христу обращенную. Их можно уподобить герольдам любви, которые, познав неизреченность милости Господней, своей торжествующей музыкой оглашают небесные сферы. И если душа познала тайну любви, она, ликуя, возносится к ней, преисполняется совершенными познаниями и утонченными чувствами, однако ж не вовлекается в дела мира сего, но устремляется к Богу и дает обет с незапятнанной совестью преданно служить Тому, Кого должно ей любить и Кому надлежит отдавать себя сполна. Воистину чем чище любовь такового влюбленного, тем ближе и тем ему доступней Бог. И посему в Боге безоблачна радость его и самое чистое ведомо ему блаженство из всех, что открываются возлюбленным, чтобы наполнить кроткие их сердца радостью неописуемой". [71]

Пламенная любовь, в которой, по словам Ролла, созерцатель наиболее близок к видению Реальности, представляет собой вознесение хвалы в самозабвенном песнопении. В этом состоянии радостная музыка переполняет кроткую душу, и человек испытывает блаженство, которое не может быть описано средствами нашей косной речи. В радостных ритмах этой предвечной музыки он может слышать отголоски тайн, которых не найти в теологических спорах и отвлеченных философских построениях. Кроме того, для небесных мелодий характерна некая детская непосредственность, они чужды какой-либо помпезности и суть выражение той главной особенности, главной ценности духовной жизни, которой наслаждаются вечно юные духом – "тайные чада" Трансцендентных Уровней. "Их можно уподобить герольдам любви", которые при виде Бога "своей торжествующей музыкой оглашают небесные сферы". Это и есть музыка сфер, божественные мелодии, исполняемые ликующими душами.

"Таковая сладость, – говорит Ролл, – воистину есть восхитительный покой, который обретает душа, когда благозвучные мелодии нисходят на нее. И тогда разум восторгается этими песнями небесными и начинает вторить им в этой вечной любви". [72]

Познакомившись с жизнеописаниями мистиков, мы обнаруживаем, что они "воспевают песнь восторженной любви" всякий раз, когда бы мы их ни застали. Мы видим, что за героическими, влекущими за собою столь важные последствия действиями мистика-реформатора, наставника или предводителя стоит vie intime [73] (сокровенная жизнь – франц.), протекающая у очага Любви. "Кто такие слуги Господни, как не Его трубадуры?" – сказал св. Франциск, [74] который не видел никакой разницы между небесной музыкой и ранами Христа. Более того, песни этих трубадуров не только благозвучны, но и исполнены веселья. Великие мистики, всегда пребывающие в том свете, о котором мы не можем даже помыслить без благоговейного трепета, не боятся никаких проявлений своей радости, ибо их дом – до краев вселенной.

Вся жизнь св. Франциска Ассизского, чей дух был преображен в Боге и кто "превыше всех птиц любил маленькую птичку, которую именуют жаворонком", [75] представляет собой одно великое восхождение к музыке. Пение для него было одним из главных проявлений духа. Верным ему монахам он давал наставление, чтобы они в проповедях призывали паству к пению. [76] Ему казалось вполне уместным использование романтического языка трубадуров для воспевания совершенной Любви, которая навеки сделала его своим слугой.

"Преисполненный любви и сострадания ко Христу, блаженный Франциск в те времена совершал много странного в глазах непосвященных. Ибо сладчайшие духовные мелодии, призывно звучавшие внутри него, часто изливались французской речью, а слышный ему одному невнятный шепот прорывался вспышками восторженного чисто французского ликования. Иногда он поднимал с земли веточку, клал себе на левую руку, затем другой веточкой, которую держал в правой руке, словно смычком, водил по первой. Так изображал он скрипача, а порой еще какого-либо музыканта, и, делая надлежащие жесты, славил по-французски Господа Иисуса Христа". [77]

Романтика жизни в единении150; и сопутствующие ей свобода, веселье, уверенность и радость – нередко "сливаются в восторженное ликование", которое отпугивает обычных людей. Это ликование представляется нам еще более нелепым, когда мы видим, что человек предается ему при далеко не самых благоприятных внешних обстоятельствах. Иоанн Креста сочинял песни для своей Любви. Св. Роза Лимская пела дуэтом с птицами. Св. Тереза в первой основанной ею обители, где монахини жили в крайней бедности, без колебаний принялась слагать на древнекастильском наречии незамысловатые гимны и песни для своих духовных дочерей. Подобно св. Франциску, она не выносила никакой торжественности, никакой фальши. Великие реформаторы Церкви считали, что выспренность под стать лишь лицемерам. Аскетичнейшая, строжайшая жизнь в молитвах и покаянии на Горе Кармел воспринималась св. Терезой и ее последовательницами радостно, под звуки многих песен. Так, великая настоятельница не замедлила отчитать некую духовную сестру, которая в своей заносчивости "была того мнения, что созерцать более достойно, нежели петь". Сама св. Тереза, как это видели неоднократно, с удовольствием заметала коридор монастырского здания, напевая при этом почти детскую песенку об одном из своих самых возвышенных духовных переживаний -неизреченной трансверберации [transverberation], когда огненная стрела серафима вонзалась в ее сердце. [78]

Однако самое живое и реалистичное, самое по-человечески трогательное из всех описаний радостного пробуждения к жизни вечной, которое следует за мистическим отверженцем себя, дает нам столь же безыскусное, сколь поразительное признание св. Катерины Генуэзской. Гармоническая целостность ее внешней и внутренней жизни могут служить образцом успешного шествования по Мистическому Пути. В свидетельстве св. Катерины отразилась глубинная суть жизни в единении, причем его дает та, что проявила подлинный духовный героизм, оставаясь и в созидании и в молитве, и в трудах и на досуге не просто великим подвижником и гением экстаза, но и одной из лика тех избранных в истории христианского мистицизма, кто был посвящен в тайны Вечной Любви.

"Когда благодатью Божьей душа призывается покинуть мир, – говорит св. Катерина в одном из своих диалогов, и хотя его тон подчеркнуто бесстрастный, очевидно, что речь идет о ее сокровенных переживаниях, – Бог видит ее исполненной пороков и грехов. Поэтому сначала Он дает ей понимание добродетели, затем побуждает ее к совершенствованию, затем обилием милости Своей устремляет ее к самоопустошению, и наконец, полностью преображает ее. Чрез эти благородные свершения Бог ведет душу по Пути, однако когда душа оказывается опустошенной и преображенной, тогда сама по себе она не созидает, не говорит и не желает, не чувствует, не слышит и не понимает, равно как и не остается у нее ни чувства, которым она различала бы, что вовне, а что внутри, ни разумения, куда она движется. Причем во всем этом Сам Бог направляет ее и руководит ею, так что нет между душою и Богом никакой твари и никакого посредника. И тогда в душе воцаряются мир и безмятежность, и кажется ей, что ее бестелесная сущность и телесное обиталище везде, изнутри и снаружи, погружены в океан нерушимого покоя, который она не покинет, что бы ни случилось с ней в этой жизни. Она вечно остается недвижимой, невозмутимой, неприступной. Более того, в своей человеческой и духовной природе, как внутри, так и снаружи, она не может чувствовать ничего, кроме сладчайшего покоя, и до того преисполняется им, что даже если приходит в движение ее плоть, нервы и кости, ничто кроме покоя ей не ведомо. И тогда она в радостном возбуждении весь день сочиняет на ходу стишки вроде этого:

Хочешь ты, чтоб Бога суть
Я тебе явила тут?
He найти покоя им,
Кто не ходит вместе с Ним. [79]

"И тогда в радостном возбуждении она весь день сочиняет на ходу стишки", которые можно было бы назвать детскими прибаутками – столь они наивны и столь неуклюже зарифмованы. Кто бы мог подумать, что тайное общение с Богом восторженной души Катерины увенчается сочинением таких стихов? Многие видели, как эта великая и неутомимая подвижница целыми днями работает в госпитале, многие слышали, как эта женщина, глубиной своих прозрений поразившая бы Платона, в наставлениях своим последователям провозглашает принципы всеобщей самоотверженной любви. Многие относились к ней как к questa santa benedetta, [80] она казалась им почти неземным существом, которое достойно самых торжественных славословий и глубочайшего почитания. Однако многие ли догадывались, что, занимаясь земными делами, вместо того, чтобы при этом предаваться возвышенным размышлениям о Вечности и лелеять в себе мистическую страсть к Абсолюту, она, подобно счастливому ребенку, "в радостном возбуждении весь день сочиняет на ходу стишки", веселые и глупые песенки о своей Любви?

Мы видели, что св. Катерина стоит на той высшей ступени мистической лестницы, на которую может подняться в мире пространства и времени дух человека, и отсюда, оглядываясь на свою жизнь, озирает медленный процесс душевной алхимии, все "благородные свершения" процесса естественного преображения, благодаря которым она избавилась от несовершенств и взошла на высшие уровни, где в конце концов в едином порыве безвозвратного отвержения себя сдалась на милость всеобъемлющей, всесильной Трансцендентной Реальности. И вот она делится с нами своим мнением об относительном и абсолютном аспектах мистической жизни. Мы подробно рассмотрели последовательность "благородных свершений" духовного развития – рост души и перестройку ее характера, видения и экстазы, радости просветления и сопутствующие им горькие страдания – и теперь можем сказать, что "их единственное назначение – быть проводниками души". В ходе великой переоценки ценностей, которой завершается прохождение ее пути, эти "открытия и потрясения" становятся совсем незначительными. Нам, ностальгически всматривающимся в уходящий до самого горизонта путь к Реальности, такого рода свершения действительно кажутся великими вехами, которые дают возможность судить, долго ли еще странствовать страннику к его Дому. Никто не будет оспаривать исключительную ценность этих вех для того, кто желает изучить весь путь из этого мира в мир иной. Однако, когда мистик оказывается в благодатной тишине, в которой влюбленные забывают себя и в которой он, "облобызавшись с Тем, Кто ему навстречу вышел", больше не вспоминает о том, что с ним было. В разгар своих трудов и духовных свершений он исполнен радости и безмятежности. Теперь ему больше нет нужды развивать и углублять интуицию, поскольку он живет в "совершеннейшем созерцании", которое есть не что иное, как "теснейшая и постоянная связь сущности души с сущностью Божества". [81]

Здесь колесо жизни сделало свой последний круг, в котором встретились крайняя умудренность и крайняя простота. Двигаясь по этому кругу, душа мистика проходила через периоды испытаний, повинуясь неизбывному стремлению проникнуть на новые уровни реальности, жажде обрести свободу, утоляемой лишь из "Источника жизни вечной". Мистик возвращается из этого долгого, полного чудес странствия в поисках себя и отныне, будет ли он в труде или отдыхе, становится подобным маленькому ребенку на коленях своего Отца. В этом самом сокровенном общении эмоции, воля и мысли достигают своего венца. Теперь он избавился от суетных и нескончаемых тревог и разрешил все сложности жизни, имеющие своей причиной лишь обособленность от мира. Поэтому для него больше нет необходимости в красочных видениях, отчаянных дерзаниях и героических жертвах. В таинственной смерти маленького "я" на вершине, где душа приобщилась Вечной Жизни, встретились горы и долы: высшее постижение и глубокое смирение слились воедино.

В последнем кратком видении, которое является столь же ослепительным для нашего разума, сколь великолепным было окончательное постижение Реальности для отважной и возвышенной души Данте, нам открывается, как торжественно шествующий впереди человечества мистический гений, сама соль земли, останавливается и слагает с себя все атрибуты мудрости и власти. Достигнув вершины мироздания, он занимает место у его подножия. Приобщившись к Вечности, снискав единения с Абсолютом, познав, наконец, Жизнь во всей полноте, опустошенная душа мистика становится похожей на малое дитя – "ибо таковых есть Царство Небесное". [82]

---

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

---

Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)