- В течение этих девяти лет, от девятнадцатого до двадцать
восьмого года жизни моей, я жил в заблуждении и вводил в
заблуждение других, обманывался и обманывал разными увлечениями
своими: открыто – обучением, которое зовется "свободным",
втайне – тем, что носило обманное имя религии. Там была гордость,
здесь суеверие, и всюду – пустота. Там я гнался за пустой
известностью, за рукоплесканиями в театре на стихотворных
состязаниях в борьбе ради венков из травы, там увлекался
бессмысленными зрелищами и безудержным разгулом; тут, стремясь
очиститься от этой грязи, подносил Так называемым святым
и избранным пищу, из которой они в собственном брюхе мастерили
ангелов и богов для нашего освобождения. И я был ревностным
последователем всего этого и соответственно действовал с
друзьями своими, совместно со мною и через меня обманутыми.
Пусть смеются надо мной гордецы, которых Ты еще не поверг
ниц и не поразил ради спасения их. Боже мой: я всё равно
исповедую позор мой во славу Твою. Позволь мне, молю Тебя,
дай покружить сейчас памятью по всем кружным дорогам заблуждения
моего, исхоженный мною, и "принести Тебе жертву хвалы" Что
я без Тебя, как не вожак себе в пропасть? Что я такое, когда
мне хорошо, как не младенец, сосущий молоко Твое и питающийся
"Тобой – пищей, пребывающей вовек"? И что такое человек,
любой человек, раз он человек? Пусть же смеются над нами
сильные и могущественные; мы же, нищие и убогие, да исповедуемся
перед Тобой.
II.
- В эти годы я преподавал риторику и, побежденный жадностью,
продавал победоносную болтливость. Я предпочитал, Ты знаешь
это, Господи, иметь хороших учеников, в том значении слова,
в котором к ним прилагается "хороший", и бесхитростно учил
их хитростям не затем, чтобы они губили невинного, но чтобы
порой вызволяли виновного. Боже, Ты видел издали, что я едва
держался на ногах на этой скользкой дороге, и в клубах дыма
чуть мерцала честность моя, с которой, во время учительства
своего, обучал я любящих суету и ищущих обмана, я, сам их
союзник и товарищ.
В эти годы я жил с одной женщиной, но не в союзе, который
зовется законным: я выследил ее в моих безрассудных любовных
скитаниях. Все-таки она была одна, и я сохранял верность
даже этому ложу. Тут я на собственном опыте мог убедиться,
какая разница существует между спокойным брачным союзом,
заключенным только ради деторождения, и страстной любовной
связью, при которой даже дитя рождается против желания, хотя,
родившись, и заставляет себя любить.
- Вспоминаю еще, что однажды я решил выступить на состязании
драматических поэтов. Какой-то гаруспик поручил спросить
меня, сколько я заплачу ему за победу, и я ответил, что это
мерзкое колдовство мне ненавистно и отвратительно, и что
если бы меня ожидал даже венец из нетленного золота, то я
не позволю ради своей победы убить муху. А он как раз и собирался
убить и принести в жертву животных, рассчитывая, по-видимому
этими почестями склонить ко мне демонов. Я отверг это зло
потому, что чтил святость Твою, Боже сердца моего. Я не умел
ведь любить Тебя; только в телесной славе умел я представить
Тебя. Душа, вздыхающая по таким выдумкам, разве "не распутничает
вдали от Тебя?", она верит лжи и "питает ветры". Я, конечно,
не хотел, чтобы за меня приносили жертву демонам, которым
я сам приносил себя в жертву своим суеверием. И что значит
"питать ветры", как не питать этих духов, то есть свои заблуждениями
услаждать их и быть им потехой?
III.
- Продолжал я советоваться и с этими проходимцами ( называют
"математиками"), ссылаясь на то, что они не приносят никаких
жертв и не обращаются ни к одному духу с молитвами о своих
предсказаниях. Тем не менее христианское, настоящее благочестие
отвергает и вполне последовательно осуждает их деятельность.
Хорошо исповедоваться Тебе, Господи, и говорить: "Смилуйся
надо мною, излечи душу мою, потому что я согрешил перед Тобою",
хорошо не злоупотреблять снисхождением Твоим, позволяя себе
грешить, и помнить слово Господне: "Вот ты здоров, не греши
больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже". Это спасительное
наставление они ведь пытаются целиком уничтожить, говоря:
"Небом суждено тебе неизбежно согрешить", или "Это сделали
Венера или Сатурн, или Марс". Следовательно если на человеке,
на этой плоти, крови, на гордой трухе, вины нет, то винить
следует Творца и Устроителя неба и светил. А кто же это,
как не Ты, Господь наш, сладостный исток справедливости,
который "воздаешь каждому по делам его и сердца сокрушенного
и смиренного не презираешь"
- Жил в это время человек острого ума, очень опытный
и известный в своем деле врач, который, в качестве проконсула,
своею рукою возложил в том состязании венец победителя на
мою больную голову; тут он врачом не оказался. В такой болезни
целитель Ты, Который "противишься гордым и смиренным даешь
благодать". И разве не Ты помог мне через этого старика?
разве Ты оставил лечить душу мою? Я ближе познакомился с
ним и стал его прилежным и постоянным собеседником (речь
его, оживленная мыслью, была безыскусственной, но приятной
и важной). Узнав из разговора со мной, что я увлекаюсь книгами
астрологов, он, с отеческой лаской, стал уговаривать меня
бросить их и не тратить зря на эти пустяки трудов и забот,
нужных для полезного дела. Он рассказал мне, что он настолько
изучил эту науку, что в юности хотел сделать ее своим насущным
занятием; раз он понял Гиппократа, то уж, конечно, смог понять
и эти книги. Впоследствии, однако, он их бросил и занялся
медициной единственно потому, что ясно увидел их совершенную
лживость; человек порядочный, он не захотел зарабатывать
свой хлеб обманом. "У тебя, – добавил он, – есть твоя риторика,
которой ты можешь жить; этой же ложью ты занимаешься по доброй
воле, а не по нужде, и должен верить мне тем более, что я
постарался изучить ее в совершенстве, желая ее сделать единственным
источником заработка". Я спросил у него, по какой же причине
многие их предсказания оказываются верны, и он ответил, как
мог, а именно, что это делается силой случая, всегда и всюду
действующего в природе. Если человеку, который гадает по
книге поэта, занятого только своей темой и ставящего себе
свои цели, часто выпадает стих, изумительно соответствующий
его делу, то можно ли удивляться, если человеческая душа,
по какому-то побуждению свыше, не отдавая себе отчета в том,
что с ней происходит, изречет вовсе не по науке, а чисто
случайно то, что согласуется с делами и обстоятельствами
вопрошающего.
- И тут Ты позаботился обо мне, действуя в нем и через
него. В памяти моей Ты оставил набросок того, что впоследствии
я должен был искать уже сам. Тогда же ни он, ни мой дорогой
Небридий, юноша и очень хороший и очень чистый, смеявшийся
над предсказаниями такого рода, не могли убедить меня от
них отказаться. На меня больше действовал авторитет авторов
этих книг, и в своих поисках я не нашел еще ни одного верного
доказательства, которое недвусмысленно выявило бы, что верные
ответы на заданные вопросы продиктованы судьбой или случайностью,
а не наукой о наблюдении за звездами.
IV.
- В эти годы, когда я только что начал преподавать в
своем родном городе, я завел себе друга, которого общность
наших вкусов делала мне очень дорогим. Был он мне ровесником
и находился в том же цвету цветущей юности. Мальчиками мы
росли вместе; вместе ходили в школу и вместе играли. Тогда
мы еще не были так дружны; хотя и впоследствии тут не было
истинной дружбы, потому что истинной она бывает только в
том случае, если Ты скрепляешь ее между людьми, привязавшимися
друг к другу "любовью, излившейся в сердца наши Духом Святым,
Который дан нам". Тем не менее, созревшая в горячем увлечении
одним и тем же, была она мне чрезвычайно сладостна. Я уклонил
его от истинной веры, – у него, юноши, она не была глубокой
и настоящей, – к тем гибельным и суеверным сказкам, которые
заставляли мать мою плакать надо мною. Вместе с моей заблудилась
и его душа, а моя не могла уже обходиться без него.
И вот Ты, по пятам настигающих тех, кто бежит от Тебя,
Бог отмщения и источник милосердия, обращающий нас к себе
дивными способами, вот Ты взял его из этой жизни, когда едва
исполнился год нашей дружбе, бывшей для меня сладостнее всего,
что было сладостного в тогдашней моей жизни.
- Может ли один человек "исчислить хвалы Твои" за благодеяния
Твои ему одному? Что сделал Ты тогда, Боже мой? как неисследима
"бездна судеб Твоих". Страдая лихорадкой, он долго лежал
без памяти, в смертном поту. Так как в его выздоровлении
отчаялись, то его окрестили в бессознательном состоянии.
Я не обратил на это внимания, рассчитывая, что в душе его
скорее удержится то, что он узнал от меня, чем то, что делали
с его бессознательным телом. Случилось, однако, совсем по-иному.
Он поправился и выздоровел, и как только я смог говорить
с ним (а смог я сейчас же, как смог и он, потому что я не
отходил от него, и мы не могли оторваться друг от друга),
я начал было насмехаться над крещением, которое он принял
вовсе без сознания и без памяти. Он уже знал, что он его
принял. Я рассчитывал, что и он посмеется вместе со мной,
но он отшатнулся от меня в ужасе, как от врага, и с удивительной
и внезапной независимостью сказал мне, что если я хочу быть
ему другом, то не должен никогда говорить ему таких слов.
Я, пораженный и смущенный, решил отложить свой натиск до
тех пор, пока он оправится и сможет, вполне выздоровев, разговаривать
со мной о чем угодно. Но через несколько дней, в мое отсутствие,
он опять заболел лихорадкой и умер, отнятый у меня, безумного,
чтобы жить у Тебя на утешение мне.
- Какою печалью омрачилось сердце мое! куда бы я ни посмотрел,
всюду была смерть. Родной город стал для меня камерой пыток,
отцовский дом – обителью беспросветного горя; всё, чем
мы жили с ним сообща, без него превратилось в лютую муку.
Повсюду искали его глаза мои, и его не было. Я возненавидел
всё, потому что нигде его нет, и никто уже не мог мне сказать:
"Вот он придет", как говорили об отсутствующем, когда он
был жив. Стал я сам для себя великой загадкой и спрашивал
душу свою, почему она печальна и почему так смущает меня,
и не знала она, что ответить мне. И если я говорил "надейся
на Бога", она справедливо не слушалась меня, потому что человек,
которого я так любил и потерял, был подлиннее и лучше, чем
призрак, на которого ей ведено было надеяться. Только плач
был мне сладостен, и он наследовал другу моему в усладе души
моей.
V.
- Теперь, Господи, это уже прошло, и время залечило
мою рану. Можно ли мне услышать от Тебя, Который есть Истина,
можно ли преклонить ухо моего сердца к устам Твоим и узнать
от Тебя, почему плач сладок несчастным? Разве Ты, хотя и
всюду присутствуя, отбрасываешь прочь от себя наше несчастье?
Ты пребываешь в Себе; мы кружимся в житейских испытаниях.
И, однако, если бы плач наш не доходил до ушей Твоих, ничего
не осталось бы от надежды нашей. Почему с жизненной горечи
срываем мы сладкий плод стенания и плач, вздохи и жалобы?
Или сладко то, что мы надеемся быть услышаны Тобою? Это
верно в отношении молитв, которые дышат желанием дойти до
Тебя. Но в печали об утере и в той скорби, которая окутывала
меня? Я ведь не надеялся, что он оживет, и не этого просил
своими слезами; я только горевал и плакал, потерян я был
и несчастен: потерял я радость свою. Или плач, горестный
сам по себе, услаждает нас, пресытившихся тем, чем мы когда-то
наслаждались и что теперь внушает нам отвращение?
VI.
- Зачем, однако, я говорю это? Сейчас время не спрашивать,
а исповедоваться Тебе. Я был несчастен, и несчастна всякая
душа, скованная любовью к тому, что смертно: она разрывается,
теряя, и тогда понимает, в чем ее несчастье, которым несчастна
была еще и до потери своей.
Таково было состояние мое в то время; я горько плакал
и находил успокоение в этой горечи. Так несчастен я был,
и дороже моего друга оказалась для меня эта самая несчастная
жизнь. Я, конечно, хотел бы ее изменить, но также не желал
бы утратить ее, как и его. И я не знаю, захотел ли бы я умереть
даже за него, как это рассказывают про Ореста и Пилада, если
это только не выдумка, что они хотели умереть вместе один
за другого, потому что хуже смерти была для них жизни врозь.
Во мне же родилось какое-то чувство Совершенно этому противоположное;
было у меня и жестокое отвращение к жизни и страх перед смертью.
Я думаю, что чем больше я его любил, тем больше ненавидел
я смерть и боялся, как лютого врага, ее. отнявшую его у меня.
Вдруг, думал я, поглотит она и всех людей: могла же она унести
его.
В таком состоянии, помню, находился я. Вот сердце мое,
Боже мой, вот оно – взгляни во внутрь его, таким я его
вспоминаю. Надежда моя, Ты, Который очищаешь меня от нечистоты
таких привязанностей, устремляя глаза мои к Тебе и "освобождая
от силков ноги мои". Я удивлялся, что остальные люди живут,
потому что тот, которого я любил так, словно он не мог умереть,
был мертв: и еще больше удивлялся, что я, его второе "я",
живу, когда он умер. Хорошо сказал кто-то о своем друге:
"половина души моей". И я чувствовал, что моя душа и его
душа были одной душой в двух телах, и жизнь внушала мне ужас:
не хотел я ведь жить половинной жизнью. Потому, может быть,
и боялся умереть, чтобы совсем не умер тот, которого я так
любил.
VII.
- О, безумие, не умеющее любить человека, как полагается
человеку! О, глупец, возмущающийся человеческой участью!
Таким был я тогда: я бушевал, вздыхал, плакал, был в расстройстве,
не было у меня ни покоя, ни рассуждения.
Повсюду со мной была моя растерзанная, окровавленная душа,
и ей невтерпеж было со мной, а я не находил места, куда ее
пристроить. Рощи с их прелестью, игры, пение, сады, дышавшие
благоуханием; пышные пиры, ложе нег, самые книги и стихи
– ничто не давало ей покоя. Всё внушало ужас, даже дневной
свет; всё, что не было им, было отвратительно и ненавистно.
Только в слезах и стенаниях чуть-чуть отдыхала душа моя,
но когда приходилось забирать ее оттуда, тяжким грузом ложилось
на меня мое несчастье. К Тебе, Господи, надо было вознести
ее и у Тебя лечить. Я знал это, но и не хотел и не мог, тем
более, что я не думал о Тебе, как о чем-то прочном и верном.
Не Ты ведь, а пустой призрак и мое заблуждение были моим
богом. И если я пытался пристроить ее тут, чтобы она отдохнула,
то она катилась в пустоте и опять обрушивалась на меня, и
я оставался с собой: злосчастное место, где я не мог быть
и откуда не мог уйти. Куда мое сердце убежало бы от моего
сердца? Куда убежал бы я от самого себя? Куда не пошел бы
вслед за собой?
И всё-таки я убежал из родного города. Меньше искали его
глаза мои там, где не привыкли видеть, и я переехал из Тагасты
в Карфаген.
VIII.
- Время не проходит впустую и не катится без всякого
воздействия на наши чувства: оно творит в душе удивительные
дела. Дни приходили и уходили один за другим; приходя и уходя,
они бросали в меня семена других надежд и других воспоминаний;
постепенно лечили старыми удовольствиями, и печаль моя стала
уступать им; стали, однако, наступать – не другие печали,
правда, но причины для других печалей. Разве эта печаль так
легко и глубоко проникла в самое сердце мое не потому, что
я вылил душу свою в песок, полюбив смертное существо так,
словно оно не подлежало смерти?
А меня как раз больше всего утешали и возвращали к жизни
новые друзья, делившие со мной любовь к тому, что я любил
вместо Тебя: нескончаемую сказку, сплошной обман, своим нечистым
прикосновением развращавший наши умы, зудевшие желанием слушать.
И если бы умер кто-нибудь из моих друзей, эта сказка не умерла
бы для меня.
Было и другое, что захватывало меня больше в этом дружеском
общении: общая беседа и веселье, взаимная благожелательная
услужливость; совместное чтение сладкоречивых книг, совместные
забавы и взаимное уважение; порою дружеские размолвки, какие
бывают у человека с самим собой, – самая редкость разногласий
как бы приправляет согласие длительное, – взаимное обучение,
когда один учит другого и в свою очередь у него учится; тоскливое
ожидание отсутствующих; радостная встреча прибывших. Все
такие проявления любящих и любимых
сердец, в лице, в словах, в глазах и тысяче милых выражений,
как на огне сплавляют между собою души, образуя из многих
одну.
IX.
- Вот что мы любим в друзьях и любим так, что человек
чувствует себя виноватым, если он не отвечает любовью на
любовь. От друга требуют только выражения благожелательности.
Отсюда эта печаль по случаю смерти; мрак скорби; сердце,
упоенное горечью, в которую обратилась сладость; смерть живых,
потому что утратили жизнь умершие.
Блажен, кто любит Тебя, в Тебе друга и ради Тебя врага.
Только тот не теряет ничего дорогого, кому все дороги в Том,
Кого нельзя потерять. А кто это, как не Бог наш. Бог, Который
"создал небо и землю" и "наполняет их", ибо, наполняя, Он
и создал их. Тебя никто не теряет, кроме тех, кто Тебя оставляет,
а кто оставил, – куда пойдет и куда убежит? Только от
Тебя, милостивого, к Тебе, гневному. Где не найдет он в каре,
его достигшей, Твоего закона? А "закон Твой – истина",
и "истина – это Ты".
- "Боже сил, обрати нас, покажи нам лик Твой, и мы спасемся".
Куда бы ни обратилась человеческая душа, всюду кроме Тебя
наткнется она на боль, хотя бы наткнулась и на красоту, но
красоту вне Тебя и вне себя самой. И красота эта ничто, если
она не от Тебя. Прекрасное родится и умирает; рождаясь, оно
начинает как бы быть и растет, чтобы достичь полного расцвета,
а, расцветши, стареет и гибнет. Не всегда, правда, доживает
до старости, но гибнет всегда. Родившись и стремясь быть,
прекрасное, чем скорее растет, утверждая свое бытие, тем
сильнее торопится в небытие: таков предел, положенный Тобою
земным вещам, потому что они только части целого, существующие
не одновременно; уходя и сменяя друг друга, они, как актеры,
разыгрывают все цельную пьесу, в которой им даны удельные
роли. То же происходит и с нашей речью, состоящей звуковых
обозначений. Речь не будет целой, если каждое слово, отзвучав
в своей роли, не исчезнет, чтобы уступить место другому.
Да хвалит душа моя за этот мир Тебя, "Господь, всего Создатель",
но да не прилипаете нему чувственной любовью, обо он идет,
куда и шел – к небытию, и терзает душу смертной тоской,
потому что и сама она хочет быть и любит отдыхать на том,
что она любит. А в этом мире негде отдохнуть, потому что
все в нем безостановочно убегает: как угнаться за этим плотскому
чувству? Как удержать даже то, что сейчас под рукой? Медлительно
плотское чувство, потому что оно плотское: ограниченность
– его свойство. Оно удовлетворяет своему назначению,
но его недостаточно, чтобы удержать то, что стремится от
положенного начала к положенному концу. Ибо в слове Твоем,
которым создан мир, слышит оно: "Отсель и досель".
- Не суетись, душа моя: не дай оглохнуть уху сердца
от грохота суеты твоей. Слушай, само Слово зовет тебя вернуться:
безмятежный покой там, где Любовь не покинет тебя, если сам
ты Ее не покинешь. Вот одни создания уходят, чтобы дать месте
другим: отдельные части в совокупности своей образуют этот
дольний мир. "Разве Я могу уйти куда-нибудь?" – говорит
Слово. Здесь утверди жилище свое; доверь всё, что у тебя
есть; душа моя, уставшая, наконец, от обманов. Доверь Истине
всё, что у тебя есть от Истины, и ты ничего не утратишь;
истлевшее у тебя покроется цветом; исцелятся все недуги твои;
преходящее получит новый облик, обновится и соединится с
тобой; оно не увлечет тебя в стремлении вниз, но недвижно
останется с тобой и пребудет у вечно недвижного и пребывающего
Бога.
- Зачем, развращенная, следуешь ты за плотью своей?
Пусть она, обращенная, следует за тобой. Всё, что ты узнаешь
через нее, частично; ты не знаешь целого, которому принадлежат
эти части, и всё-таки они тебя радуют. Если бы твое плотское
чувство способно было охватить всё, и не было бы оно, в наказание
тебе, справедливо ограничено постижением только части, то
ты пожелал бы, чтобы всё, существующее сейчас, прошло, дабы
ты больше мог наслаждаться целым. Ведь и речь нашу ты воспринимаешь
тоже плотским чувством, и тебе, разумеется, захочется, чтобы
отдельные слога быстро произносились один за другим, а не
застывали неподвижно: ты ведь хочешь услышать всё целиком.
Так и части, составляющие нечто единое, но возникающие не
все одновременно в том, что они составляют: всё вместе радует
больше части, если бы только это "всё" могло быть разом воспринято.
Насколько же лучше тот, кто создал целое – Господь наш.
И Он не уходит, потому что для Него нет смены.
XI.
- Если тела угодны тебе, хвали за них Бога и обрати
любовь свою к их мастеру, чтобы в угодном тебе не Стал ты
сам неугоден. Если угодны души, да будут они любимы в Боге,
потому Что и они подвержены перемене, и утверждаются в Нем,
а иначе проходят и преходят. Да будут же любимы в Нем: увлеки
к Нему с собой те, какие сможешь, и скажи им: "Его будем
любить: Он создатель и Он недалеко". Он не ушел от Своего
создания: оно из Него и в Нем. Где же Он? Где вкушают истину?
Он в самой глубине сердца, только сердце отошло от Него.
"Вернитесь, отступники, к сердцу" и прильните к Тому, Кто
создал вас. Стойте с Ним – и устоите; успокойтесь в
Нем и покойны будете. Куда, в какие трущобы вы идете? Куда
вы идете? То хорошее, что вы любите, от Него, и поскольку
оно с Ним, оно хорошо и сладостно, но оно станет горьким
– и справедливо, – потому что несправедливо любить
хорошее и покинуть Того, Кто дал это хорошее.
Зачем вам опять и опять ходить по трудным и страдным дорогам?
Нет покоя там, где вы ищете его. Ищите, что вы ищете, но
это не там, где вы ищете. Счастливой жизни ищете вы в стране
смерти: ее там нет. Как может быть счастливая жизнь там,
где нет самой жизни?
- Сюда спустилась сама Жизнь наша и унесла смерть нашу
и поразила ее избытком жизни своей. Прогремел зов Его, чтобы
мы вернулись отсюда к Нему, в тайное святилище, откуда Он
пришел к нам, войдя сначала в девственное чрево, где с Ним
сочеталась человеческая природа, смертная плоть, дабы не
остаться ей навсегда смертной, и "откуда Он вышел, как супруг
из брачного чертога своего, радуясь, как исполин, пробежать
поприще". Он не медлил, а устремился к нам, крича словами,
делами, смертью, жизнью, сошествием, восшествием крича нам
вернуться к Нему. Он ушел с глаз наших, чтобы мы вернулись
в сердце наше и нашли бы Его. Он ушел, и вот Он здесь; не
пожелал долго быть с нами и не оставил нас. Он ушел туда,
откуда никогда не уходил, ибо "мир создан Им" и "Он был в
этом мире" и "пришел в этот мир спасти грешников". Ему исповедуется
душа моя, и Он "излечил ее, потому что она согрешила пред
Ним".
"Сыны человеческие, доколе будет отягощено сердце ваше?"
Жизнь спустилась к вам – разве не хотите вы подняться
и жить? Но куда вам подняться, если вы "высоко и положили
на небо главы свои" Спуститесь, чтобы подняться, и поднимайтесь
к Богу: вы ведь упали, поднявшись против Него.
Скажи им это, пусть они плачут "в долине слез", увлеки
их с собой к Богу, ибо слова эти говоришь ты от Духа Святого,
если говоришь, горя огнем любви.
XII.
- Я не знал тогда этого, я любил дольную красоту, я
шел в бездну и говорил друзьям своим: "Разве мы любим что-нибудь
кроме прекрасного? А что такое прекрасное? И что такое красота?
Что привлекает нас в том, что мы любим, и располагает к нему?
Не будь в нем приятного и прекрасного, оно ни в коем случае
не могло бы подвинуть нас к себе". Размышляя, я увидел, что
каждое тело представляет собой как бы нечто целое и потому
прекрасное, но в то же время оно приятно и тем, что находится
в согласовании с другим. Так отдельный член согласуется со
всем телом, обувь подходит к ноге и т. п. Эти соображения
хлынули из самых глубин моего сердца, и я написал работу
"О прекрасном и соответствующем", кажется, в двух или трех
книгах. Тебе это известно, Господи: у меня же выпало из памяти.
Самих книг у меня нет; они затерялись, не знаю, каким образом.
XIII.
- Что побудило меня, Господи, Боже мои, посвятить эти
книги Гиерию, римскому оратору, которого я не знал лично,
но которым восхищался за его громкую славу ученого. Мне сообщили
некоторые его изречения, и они мне нравились. Еще больше
нравился он мне потому, что очень нравился другим, и его
превозносили похвалами, недоумевая, как сириец, умевший сначала
прекрасно говорить по-гречески, стал впоследствии мастером
латинской речи и выдающимся знатоком во всех вопросах, касающихся
философии.
Человека хвалят, и вот его заглазно начинают любить. Разве
эта любовь входит в сердце слушающего от слов хвалящего?
Нет! любящий зажигает любовью и другого. Поэтому и любят
того, кого хвалят другие, веря, что хвала ему возглашается
нелживым сердцем, а это значит, что хвалят, любя.
- Так любил я тогда людей, доверяясь суду человеческому,
а не Твоему, Господи, которым никто не обманывается.
Почему, однако, хвалы ему воздавались совсем иные, чем
знаменитому вознице или цирковому охотнику, прославленному
народной любовью? Они были серьезны и важны; такие хотел
я услышать о себе самом. Я ведь не хотел бы, чтобы меня хвалили
и любили так, как актеров, хотя я сам расхваливал их и любил;
но я избрал бы полную неизвестность, даже ненависть к себе,
ноне такую славу, но не такую любовь. Какими гирями одна
и та же душа развешивает разную, столь несходную любовь?
Почему я люблю в другом то, что одновременно ненавижу? Я
ведь гнушаюсь этим для себя и наотрез от этого отказываюсь.
А мы оба, и он и я, люди! Хорошую лошадь можно любить, не
желая стать ею, даже если бы это было возможно. С актером
случай другой: он нашего рода. Значит, я люблю в человеке
то, что для меня в себе ненавистно, хотя и я человек? Великая
бездна сам человек, "чьи волосы сочтены" у Тебя, Господи,
и не теряются у Тебя, и, однако, волосы его легче счесть,
чем его чувства и движения его сердца.
- Что же касается Гиерия, то он принадлежал к тому типу
ораторов, который мне так нравился, что мне самому хотелось
быть одним из них. Я заблуждался в гордости своей, "был носим
всяким ветром", и совершенно скрыто от меня было руководство
Твое. И откуда мне знать и как с уверенностью исповедать
Тебе, что я больше любил его за любовь и похвалы, чем за
те занятия, за которые его хвалили? Если бы те же самые люди
не хвалили, а бранили его и рассказывали о нем то же самое,
но с бранью и презрением, я не воспламенился бы любовью к
нему, хотя ни занятия его, ни он сам не стали бы другим:
другими были бы только чувства рассказчиков.
Вот куда брошена немощная душа, не прилепившаяся еще к
крепкой истине. Ее несет и кружит, бросает туда и сюда, смотря
по тому, куда дует вихрь слов и мнений. Они заслоняют ей
свет, и она не видит истины. Она же вот – перед нами.
Для меня тогда было очень важно, чтобы моя книга и мои
труды стали известны этому человеку. Его одобрение заставило
бы меня загореться еще большим усердием; его неодобрение
ранило бы мое суетное, не имевшее в Тебе опоры сердце. И,
однако, я с любовью охотно переворачивал перед своим умственным
взором вопрос о прекрасном и соответственном, о чем писал
ему, и приходила восторг от своей работы, не нуждаясь ни
в чьих похвалах.
XIV.
- Я не видел, однако, стержня в великом деле, в искусстве
Твоем, Всемогущий, "Который один творишь чудеса". Душа моя
странствовала среди телесных образов: "прекрасное", являющееся
таковым само по себе, и "соответственное", хорошо согласующееся
с другим предметом, я определял и различал, пользуясь доказательствами
и примерами из мира физического.
Потом я обратился к природе души, но ложные понятия, бывшие
у меня о мире духовном, мешали мне видеть истину. Во всей
силе своей стояла истина у меня перед глазами, а я отвращал
свой издерганный ум от бестелесного к линиям, краскам и крупным
величинам. И так как я не мог увидеть это в душе, я думал,
что не могу видеть и свою душу. Я любил согласие, порождаемое
добродетелью, и ненавидел раздор, порождаемый порочностью.
В первой я увидел единство, во второй – разделенность.
Это единство представлялось мне как совместность разума,
истины и высшего блага; разделенность – как некая неразумная
жизнь и высшее зло. Я, несчастный, считал, что оно не только
субстанция, но что это вообще некая жизнь, только не от Тебя
исходящая, Госпрди, от Которого всё. Единство я назвал монадой,
как некий разум, не имеющий пола, а разделенность –
диадой: это гнев в преступлениях и похоть в пороках. Сам
я не понимал, что говорю. Я не знал и не усвоил себе, что
зло вовсе не есть субстанция, и что наш разум не представляет
собой высшего и неизменного блага.
- Преступление есть порочное движение души, побуждающее
к действию, в котором душа и утверждает себя дерзостно и
взбаламученно. Разврат есть необузданное желание, жадное
к плотским радостям. Если разумная душа сама порочна, то
жизнь пятнают заблуждения и ложные понятия. Как раз такая
и была у меня тогда, и я не знал, что ее надо просветить
другим светом, чтобы приобщить к истине, потому что в ней
самой нет истины. Ибо "Ты зажжешь светильник мой, Господи,
Боже мой, Ты просветишь тьму мою; и от полноты Твоей получим
мы всё. Ты свет истинный, освещающий всякого человека, приходящего
в этот мир, ибо у Тебя нет изменения и ни тени перемены".
- Я порывался к Тебе и был отбрасываем назад, да отведаю
вкуса смерти, потому что "Ты противишься гордым".
А разве не великая гордость притязать по удивительном
безумию, что по природе своей я то же самое, что и Ты Подверженный
изменению и ясно видя это из того, что я очень хотел быть
мудрым, дабы стать лучше, я предпочел, однако считать Тебя
подверженным изменению, чем признать, что я не то же самое,
что и Ты. Потому я и был отталкиваем назад, и Ты пригибал
мою кичливую выю. Я носился со своими телесными образами;
я, плоть, обвинял плоть, и "бродячий дух", я не повернулся
к Тебе; бродя, я бродил среди несуществующего ни в Тебе,
ни во мне, ни в теле: тут не было подлинных Твоих созданий,
а были одни мои пустые мечтания. И я спрашивал у малых верных
детей Твоих, моих сограждан, из среды которых я, сам того
не зная, был изгнан, я спрашивал их, нелепый болтун: "Почему
же заблуждается душа, которую создал Бог?" Я не хотел, чтобы
меня спросили: "Почему же заблуждается Бог?" И я силился
доказать, что скорее Ты в своей неизменной сущности вынужден
впасть в заблуждение; чем признаться, что я подверженный
изменению, добровольно сбиваюсь с пути и в наказание за это
впадаю в заблуждение.
- Мне было, пожалуй, лет двадцать шесть, двадцать семь,
когда я закончил эти свитки, развертывая перед собой свои
выдумки – эти материальные образы, оглушавшие уши моего
сердца. Я настораживал их, сладостная Истина, чтобы услышать
мелодию Твою, звучавшую глубоко внутри меня. Я думал о "прекрасном
и соответственном", хотел встать на ноги и услышать Тебя,
"радостью обрадоваться, слыша голос жениха" и не мог: мое
заблуждение громко звало меня и увлекало наружу; под тяжестью
гордости своей падал я вниз. "Ты не давал слуху моему радости
и веселия", и не "ликовали кости мои", потому что "не были
сокрушены".
- И какая польза для меня была в том, что лет двадцати
от роду, когда мне в руки попало одно произведение Аристотеля
под заглавием "Десять категорий" (карфагенский ритор, мой
учитель, и другие люди, считавшиеся учеными, раздуваясь от
гордости, трещали о нем, и, слыша это название, я только
и мечтал об этой книге, как о чем-то великом и божественном),
я оказался единственным, прочитавшим и понявшим ее? Когда
я беседовал по поводу этих категорий с людьми, которые говорили,
что они с трудом их поняли и то лишь с помощью ученых наставников,
объяснявших их не только словесно, но и с помощью многочисленных
рисунков на песке, то оказалось, что они могут сказать мне
о них только то, что я, при своем одиноком чтении, узнай
у себя самого. По-моему, книга эта совершенно ясно толковала
о субстанциях и их признаках: например, человек – это
качество; сколько в нем футов роста – это количество;
его отношение к другим: например, чей он брат; место, где
он находится; время, когда родился; его положение: стоит
или сидит; что имеет: обувь или вооружение; что делает или
что терпит. Под эти десять категорий, для которых я привел
примеры, и под самую категорию субстанции подойдет бесконечное
число явлений.
- Какая была мне от этого польза? А вред был. Считая,
что вообще всё существующее охвачено этими десятью категориями,
я пытался и Тебя, Господи, дивно простого и не подверженного
перемене, рассматривать как субъект Твоего величия или красоты,
как будто они были сопряжены с Тобой, как с субъектом, т.е.
как с телом, тогда как Твое величие и Твоя красота это Ты
сам. Тело же не является великим или прекрасным потому, что
оно тело: меньшее или менее красивое, оно всё равно остается
телом.
Ложью были мои мысли и о Тебе, а не истиной: жалкий вымысел
мой, не блаженная крепость Твоя. Ибо Ты повелел, и так и
стало со мной: земля "начала рожать мне терния и волчцы",
и с трудом получал я хлеб свой.
- И какая польза была для меня, что я, в то время негодный
раб злых страстей, сам прочел и понял все книги, относившиеся
к так называемым свободным искусствам, какие только мог прочесть?
Я радовался, читая их, и не понимал, откуда в них то, что
было истинного и определенного. Я стоял спиной к свету я
лицом к тому, что было освещено; и лицо мое, повернутое к
освещенным предметам, освещено не было. Тебе известно, Господи,
что я узнал, без больших затруднений и без людской помощи,
в красноречии, диалектике, геометрии, музыке и арифметике;
и быстрая сообразительность и острая проницательность –
Твои дары, но не Тебе приносил я их в жертву. Они были мне
не на пользу, а скорее на гибель, потому что я жадно стремился
овладеть доброй долей имущества своего, но "не сохранил для
Тебя сил своих", а ушел от Тебя прочь, в дальнюю страну,
чтобы расточить все на блудные страсти. Какая польза была
мне от хорошего, если я не умел им хорошо пользоваться? А
я стал понимать, как трудно даются эти науки даже прилежным
и толковым ученикам, когда, пытаясь их разъяснить, увидел,
что самого выдающегося среди моих учеников хватало лишь на
го, чтобы не так уж медленно усваивать мои объяснения.
- Какая была мне польза в этом, если я думал, что Ты,
Господи, Бог истины, представляешь собой огромное светящееся
тело, а я обломок этого тела? Предел извращенности! Но именно
таков был я тогда! Я не краснею. Господи, исповедуя пред
Тобой милосердие Твое ко мне и призывая Тебя: я ведь не краснел,
богохульно проповедуя пред людьми и лая на Тебя.
Какая польза была мне от моего ума, так легко справлявшегося
с этими науками, и от такого количества запутаннейших книг,
распутанных без помощи учителя, если я безобразно кощунствовал
и гнусно заблуждался в науке благочестия? Во вред ли был
для малых Твоих ум гораздо более медлительный, если они не
уходили от Тебя прочь, безмятежно оперялись в гнезде Церкви
Твоей и выращивали крылья любви, питаясь пищей здоровой веры?
Господи, Боже наш, "в тени крыл Твоих обретем мы надежду":
укрой нас и понеси нас. "Ты понесешь. Ты понесешь малых детей
и до седин будешь нести их" – ибо сила наша тогда сила
когда это Ты; только наша – она бессилие. Наше благо
всегда у Тебя, и, отвращаясь от него, мы развращаемся. Припадем
к Тебе, Господи, да не упадем: у Тебя во всей целости благо
наше – Ты сам: мы не боимся, что нам некуда вернуться,
потому что мы рухнули вниз: в отсутствие наше не рухнул дом
наш. вечность Твоя.
