ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Анаксимандр Милетский, сын Праксиада. Он учил, что первоначалом и основой является беспредельное (apeiron), и не определял его ни как воздух, ни как воду, ни как что-либо иное. Он учил, что части изменяются, целое же остается неизменным. Земля покоится посередине, занимая место средоточия, и она шарообразна. Луна светит не своим светом, а заимствует его от солнца. Солнце величиною не менее Земли и представляет собою чистейший огонь 1.
Он же первый изобрел гномон, указывающий солнцестояния и равноденствия, и поставил его в Лакедемоне на таком месте, где хорошо ложилась тень (так пишет Фаворин в "Разнообразном повествовании"), а также соорудил солнечные часы 2. Он первый нарисовал очертания земли и моря и, кроме того, соорудил небесный глобус.
Суждения свои он изложил по пунктам в сочинении, которое было еще в руках Аполлодора Афинского. Этот последний сообщает в своей "Хронологии", что на втором году 58-й олимпиады Анаксимандру было 64 года, и вскоре после этого он умер; (расцвет же его в основном приходится на время тирании Поликрата Самосского 3).
Говорят, что однажды, когда он пел, дети стали над ним смеяться. Узнав об этом, он сказал: "Что ж, ради детей придется мне научиться петь получше".
Был и другой Анаксимандр – историк, тоже из Милета, писавший на ионийском наречии.
Лнаксимен Милетский, сын Евристрата, был учеником Анаксимандра; некоторые же пишут, будто он учился и у Парменида. Он говорил, что первоначалом являются воздух и беспредельное и что светила движутся не над землей, а вокруг земли. Языком он пользовался ионийским, простым и безыскусственным. Жил он, по словам Аполлодора, около времени взятия Сард, скончался же в 63-ю олимпиаду.
Были и другие два Анаксимена, оба из Лампсака: один оратор, другой – историк, приходившийся оратору племянником от сестры; оратору этому принадлежит описание деяний Александра.
Философу же Анаксимену принадлежит такое письмо:
Анаксимен – Пифагору. "Фалес, сын Эксамия, достигнув преклонных лет, несчастным образом скончался. Ночью он по своему обыкновению вышел со служанкою из дома, чтобы посмотреть на звезды, и, созерцая их, свалился в колодец, о котором совсем запамятовал 4. Вот каков, по словам милетских жителей, был конец этого небоведца. Мы же, его собеседователи, и сами, и дети наши, и товарищи наши по занятиям, сохранили память об этом муже и блюдем его заветы. Пусть же всякая наша речь начинается именем Фалеса".
И другое письмо:
Анаксимен – Пифагору. "Ты оказался гораздо разумнее нас, потому что ты переселился из Самоса в Кротон и живешь там спокойно. А здесь Эакиды творят несчетные злодейства; милетян не выпускают из-под власти их тираны; и мидийский царь 5 грозит нам бедой, если мы не пожелаем платить ему дань. Ионяне собираются подняться на мидийцев войною за общую свою свободу; и когда это произойдет, у нас не останется никакой надежды на спасение. Как же помышлять Анаксимену о делах небесных, когда приходится страшиться гибели или рабства? Ты же с радостью встречен и кротонцами, и остальными италийцами, а ученики стекаются к тебе даже из Сицилии".
Анаксагор, сын Гегесибула (или Евбула), из Клазомен. Он был слушателем Анаксимена. Он первый поставил Ум (noys) выше вещества (hyle), следующим образом начав свое сочинение, написанное слогом приятным и возвышенным: "Все, что имеется, было совокупно, затем пришел Ум и установил в нем распорядок". За это его даже прозвали Умом: Тимон в "Силлах" говорит о нем так:
Был, говорят, и Анаксагор, сей Ум многомощный:
Впрямь, не его ли умом, от сна пробужденным внезапно,
Все, что разлажено было дотоль, вдруг сладилось вместе?
Он отличался не только знатностью и богатством, но и великодушием. Так, свое наследство он уступил родственникам; они попрекали его, что он не заботится о своем добре, а он ответил: "Почему бы тогда вам о нем не позаботиться?" И в конце концов, отказавшись от всего, он занялся умозрением природы, не тревожась ни о каких делах государственных. Его спросили: "И тебе дела нет до отечества?" Он ответил: "Отнюдь нет; мне очень даже есть дело до отечества!" – и указал на небо.
Говорят, при переправе Ксеркса ему было 20 лет, а всего он прожил 72 года. Аполлодор в "Хронологии" утверждает, что он родился в 70-й олимпиаде, а умер на первом году 88-й олимпиады. Заниматься философией он начал в Афинах при архонте Каллии 6 в 20 лет (так пишет Деметрий Фалерский в "Перечне архонтов") и прожил там, говорят, целых тридцать лет.
Он утверждал, что солнце есть глыба, огненная насквозь, а величиной оно больше Пелопоннеса (впрочем, иные приписывают этот взгляд Танталу), что на луне есть дома и даже холмы и долины. Первоначала же суть гомеомерии 7 ["подобные частицы"]: как золото состоит из так называемой золотой пыли, так и все представляет собой связь подобочастных маленьких телец. А первоначало движения есть Ум. Такие тяжелые тела, как земля, занимают нижнее место; легкие, как огонь, – верхнее; а вода и воздух – среднее. Ибо именно так поверх плоской земли отстаивается море и влага превращается в пары под солнцем.
Звезды первоначально двигались куполом, так что полюс был виден над самой вершиной земли и лишь потом получил отклонение. Млечный путь есть отражение звезд, не освещенных солнцем; кометы – скопище планет, испускающих пламя; падающие звезды – подобие искр, выбрасываемых воздухом. Ветры возникают оттого, что солнце разрежает воздух; гром – это столкновение туч; молнии – трение туч; землетрясение есть обратное проникновение воздуха в недра земли. Живые существа рождаются от влаги, тепла и земнообразности, а потом уже друг от друга, самцы – от правой стороны [матки], а самки – от левой 8.
Говорят, он предсказал падение небесного камня при Эгоспотамах – по его словам, камень этот упал с солнца 9. (Оттого н Еврипид, ученик его, в своем "Фаэтоне" 10 называет солнце золотой глыбой.) А придя однажды в Олимпию, он сидел в кожухе, словно ждал дождя, – и дождь пошел. Человеку, спросившему, станут ли когда-нибудь морем лампсакийские холмы, он будто бы ответил: "Да – хватило бы только времени".
На вопрос, для чего он родился на свет, он ответил: "Для наблюдения солнца, луны и неба". Ему сказали: "Ты лишился общества афинян". Он ответил: "Нет, это они лишились моего общества" 11. При виде Мавсоловой гробницы он сказал: "Дорогостоящая гробница 12 – это образ состояния, обращенного в камень". Кто-то сокрушался, что умирает на чужбине; Анаксагор сказал ему: "Спуск в Аид отовсюду одинаков".
По-видимому (говорит Фаворин в "Разнообразном повествовании"), он первый утверждал, что поэмы Гомера гласят о добродетели и справедливости, а друг его Метродор Лампсакский обосновывал это еще подробнее, впервые занявшись высказываниями Гомера о природе 13. Анаксагор был также первым, кто издал книгу с чертежами.
Падение небесного камня произошло в архонтство Демила 14 (говорит Силен в I книге "Истории"); и Анаксагор сказал, что из камней состоит все небо, что держатся они только быстрым вращением, а когда вращение ослабеет, то небо рухнет.
О суде над Анаксагором рассказывают по-разному. Сотион в "Преемстве философов" утверждает, что обвинял его Клеон, и обвинял в нечестии – за то, что он называл солнце глыбой, огненной насквозь, – но так как защитником у него был ученик его Перикл, то наказан он был пеней в пять талантов и изгнанием. Сатир в "Жизнеописаниях" говорит, что к суду его привлек Фукидид, противник Перикла, и не только за нечестие, но и за персидскую измену 15, а осужден он был заочно и на смерть. Вести об этом приговоре и о смерти его сыновей пришли к нему одновременно; о приговоре он сказал: "Но ведь и мне и им давно уже вынесла свой смертный приговор природа!" – а о сыновьях: "Я знал. что они родились смертными". Впрочем, некоторые приписывают эти слова Солону, а некоторые – Ксенофонту 16. Деметрий Фалерский в сочинении "О старости" добавляет, что даже похоронил он их собственными руками. Гермипп в "Жизнеописаниях" рассказывает, что в ожидании казни его бросили в тюрьму; но выступил Перикл и спросил народ: дает ли его, Перикла, жизнь какой-нибудь повод к нареканиям? И услышав, что нет, сказал: "А между тем, я ученик этого человека. Так не поддавайтесь клевете и не казните его, а послушайтесь меня и отпустите". Его отпустили, но он не вынес такой обиды и сам лишил себя жизни. Иероним во II книге "Разрозненных заметок" пишет, что Перикл привел его в суд таким обессиленным и исхудалым от болезни, что его оправдали более из жалости, чем по разбору дела. Вот сколько есть рассказов о суде над Анаксагором.
Считалось, что он и к Демокриту относился враждебно. так как не добился собеседования с ним 17.
Наконец, он удалился в Лампсак и там умер. Когда правители города спросили, что они могут для него сделать, он ответил: "Пусть на тот месяц, когда я умру, школьников каждый год освобождают от занятий". (Этот обычай соблюдается и по сей день.) А когда он умер, граждане Лампсака погребли его с почестями и над могилой написали:
Тот, кто здесь погребен, перешел пределы познанья –
Истину строя небес ведавший Анаксагор.
А вот и наша о нем эпиграмма:
Анаксагор говорил, что солнце – огнистая глыба,
И оттого-то ждала мудрого смертная казнь.
Вызволил друга Перикл; но гот, но слабости духа,
Сам себя жизни лишил – мудрость его не спасла 18.
Были еще и три других Анаксагора, (из которых ни в одном не сочеталось всё): первый – оратор Исократовой школы; второй – скульптор, упоминаемый Антигоном: третий грамматик из школы Зенодота.
Лрхелай, сын Аполлодора (а по мнению некоторых, Мидона), из Афин или из Милета, ученик Анаксагора, учитель Сократа. Он первый перенес из Ионии в Афины физическую философию; его звали Физиком, поскольку им закончилась физическая философия, а Сократ положил начало нравственной философии. Впрочем, уже
Архелай, по-видимому, касался нравственности, так как философствовал и о законах, и о прекрасном и справедливом; а Сократ взял этот предмет у него, развил и за это сам прослыл основоположником.
Он говорил, что есть две причины возникновения: тепло и холод. Живые существа возникли из ила. Справедливое и безобразное существует не по природе, а по установлению.
Учение его таково. Вода разжижается от огня и, уплотняясь к [середине] под огненным воздействием, образует землю, а обтекая ее, образует воздух. Таким образом, землю держит воздух, а его держит кругооборот огня. Живые существа возникли от тепла земли, которая выделяет ил, подобный молоку и служащий питанием; таким же образом она создала и людей.
Он первый заявил, что звук возникает от сотрясения воздуха; море скапливается во впадинах, просачиваясь сквозь землю; солнце есть величайшее из светил и Вселенная беспредельна.
Было еще и три других Архелая: один – землеописатель тех стран, где прошел Александр; другой – автор книги "О вещах своеобразных"; третий – ритор, сочинитель учебника.
Сократ, сын скульптора Софрониска и повивальной бабки Фенареты (по словам Платона в "Феэтете" 19), афинянин, из дема Алопеки. Думали, что он помогает писать Еврипиду; поэтому Мнесилох говорит так:
"Фригийцы" – имя драме Еврипидовой,
Сократовыми фигами откормленной.
И в другом месте:
Гвоздем Сократа Еврипид сколоченный.
Каллий пишет в "Пленниках":
– Скажи, с какой ты стати так заважничал?
– Причина есть; Сократ – ее название!
И Аристофан в "Облаках" :
– Для Евриипда пишет он трагедии,
В которых столько болтовни и мудрости 20.
По сведениям некоторых, он был слушателем Анаксагора, а по сведениям Александра в "Преемствах" – также и Дамона. После осуждения Анаксагора он слушал Архелая-физика и даже (по словам Аристоксена) был его наложником. Дурид уверяет, что он также был рабом и работал по камню: одетые Хариты на Акрополе, по мнению некоторых, принадлежат ему. Оттого и Тимон говорит в "Силлах":
Но отклонился от них камнедел и законоположник,
Всей чарователь Эллады, искуснейший в доводах тонких,
С полуаттической солью всех риторов перешутивший.
В самом деле, он был силен и в риторике (так пишет Идоменей), а Тридцать тиранов даже запретили ему обучать словесному искусству (так пишет Ксенофонт 21); и Аристофан насмехается в комедии, будто он слабую речь делает сильной 22. Фаворин в "Разнообразном повествовании" говорит, будто Сократ со своим учеником Эсхином первыми занялись преподаванием риторики; о том же пишет Идоменей в книге "О сократиках".
Он первым стал рассуждать об образе жизни и первым из философов был казнен по суду. Аристоксен, сын Спинфара, уверяет, что он даже наживался на перекупках: вкладывал деньги, собирал прибыль, тратил ее и начинал сначала.
Освободил его из мастерской и дал ему образование Критон, привлеченный его душевной красотой (так пишет Деметрий Византийский). Поняв, что философия физическая нам безразлична, он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам,
Что у тебя и худого и доброго в доме случилось 23.
Так как в спорах он был сильнее, то нередко его колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: "Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?" Все это сообщает Деметрий Византийский.
В противоположность большинству философов он не стремился в чужие края – разве что если нужно было идти в поход 24. Все время он жил в Афинах и с увлечением спорил с кем попало не для того, чтобы переубедить их, а для того, чтобы допекаться до истины. Говорят,
Еврипид дал ему сочинение Гераклита и спросил его мнение; он ответил: "Что я понял – прекрасно; чего не понял, наверное, тоже: только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком" 25.
Он занимался телесными упражнениями и отличался добрым здоровьем. Во всяком случае он участвовал в походе под Амфиполь, а в битве при Делии спас жизнь Ксенофонту, подхватив его, когда тот упал с коня. Среди повального бегства афинян он отступал, не смешиваясь с ними, и спокойно оборачивался, готовый отразить любое нападение 26. Воевал он и при Потидее (поход был морской, потому что пеший путь закрыла война); это там, говорят, он простоял, не шевельнувшись, целую ночь, и это там он получил награду за доблесть, но уступил ее Алкивиаду – с Алкивиадом он находился даже в любовных отношениях, говорит Аристипп в IV книге "О роскоши древних". В молодости он с Архелаем ездил на Самос (так пишет Ион Хиосский), был и в Дельфах (так пишет Аристотель) а также на Истме (так пишет Фаворин в I книге "Записок").
Он отличался твердостью убеждений и приверженностью к демократии. Это видно из того, что он ослушался Крития с товарищами, когда они велели привести к ним на казнь Леонта Саламинского, богатого человека 27; он один голосовал за оправдание десяти стратегов 28; а имея возможность бежать из тюрьмы, он этого не сделал и друзей своих, плакавших о нем, упрекал, обращая к ним в темнице лучшие свои речи 29.
Он отличался также достоинством и независимостью. Однажды Алкивиад (по словам Памфилы в VII книге "Записок") предложил ему большой участок земли, чтобы выстроить дом; Сократ ответил: "Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы мне для них целую бычью кожу, разве не смешон бы я стал с таким подарком?" Часто он говаривал, глядя на множество рыночных товаров: "Сколько же есть вещей, без которых можно жить!" И никогда не уставал напоминать такие ямбы:
И серебро и пурпурная мантия
На сцене хороши, а и жизни не к чему 30.
К Архелаю Македонскому, к Скопасу Краннонскому, к Еврилоху Ларисейскому он относился с презрением, не принял от них подарков и не поехал к ним. И он держался настолько здорового образа жизни, что, когда Афины охватила чума, он один остался невредим.
По словам Аристотеля, женат он был дважды: первый раз на Ксантяппе, от которой у него был сын Лампрокл, и во второй раз – на Мирто, дочери Аристида Справедливого, которую он взял без приданого и имел от нее сыновей Софрониска и Менексена. Другие говорят, что Мирто была его первой женой, а некоторые (в том числе Сатир и Иероним Родосский) – что он был женат на обеих сразу: по их словам, афиняне, желая возместить убыль населения, постановили, чтобы каждый гражданин мог жениться на одной женщине, а иметь детей также и от другой 31, – так поступил и Сократ.
Он умел не обращать внимания на насмешников. Своим простым житьем он гордился, платы ни с кого не спрашивал. Он говорил, что лучше всего ешь тогда, когда не думаешь о закуске, и лучше всего пьешь, когда не ждешь другого питья: чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам. Это можно заключить и по стихам комедиографов, которые сами не замечают, как их насмешки оборачиваются ему в похвалу. Так, Аристофан пишет:
Человек! Пожелал ты достигнуть у нас озарения мудрости высшей, –
О, как счастлив, как славен ты станешь тогда среди эллинов всех и афинян,
Если памятлив будешь, прилежен умом, если есть в тебе сила терпенья,
И, не зная усталости, знанья в себя ты вбирать будешь, стоя и лежа,
Холодая, не будешь стонать и дрожать, голодая, еды не попросишь,
От попоек уйдешь, от обжорства бежишь, не пойдешь но пути безрассудства... 32
И Амипсий выводит его на сцену в грубом плаще с такими словами:
– Вот и ты, о Сократ, меж немногих мужей самый лучший и самый пустейший!
Ты отменно силен! Но скажи, но открой: как добыть тебе плащ поприличней?
– По кожевничьей злобе на плечи мои я надел это горькое горе.
– Ах, какой человек! Голодает, чуть жив, но польстить ни за что не захочет!
Тот же гордый и возвышенный дух его показан и у Аристофана в следующих словах:
Ты же тем нам приятен, что бродишь босой, озираясь направо, налево,
Что тебе нипочем никакая беда, – лишь на нас ты глядишь, обожая 33
Впрочем, иногда, применительно к обстоятельствам, он одевался и в лучшее платье – например, в Платоновом "Пире" по дороге к Агафону 34.
Он одинаково умел как убедить, так и разубедить своего собеседника. Так, рассуждая с Феэтетом о науке, он, по словам Платона, оставил собеседника божественно одухотворенным 35; а рассуждая о благочестии с Евтифроном 36, подавшим на отца в суд за убийство гостя, он отговорил его от этого замысла; также и Лисия обратил он к самой высокой нравственности. Дело в том, что он умел извлекать доводы из происходящего. Он помирил с матерью сына своего Лампрокла, рассердившегося на нее (как о том пишет Ксенофонт); когда Главкон, брат Платона, задумал заняться государственными делами, Сократ разубедил его, показав его неопытность (как пишет Ксенофонт), а Хармида, имевшего к этому природную склонность, он, наоборот, ободрил 37. Даже стратегу Ификрату он придал духу, показав ему, как боевые петухи цирюльника Мидия налетают на боевых петухов Каллия. Главконид говорил, что городу надо бы содержать Сократа [как украшение], словно фазана или павлина 38.
Он говорил, что это удивительно: всякий человек без труда скажет, сколько у него овец, но не всякий сможет назвать, скольких он имеет друзей, – настолько они не в цене. Посмотрев, как Евклид навострился в словопрениях, он сказал ему: "С софистами, Евклид, ты сумеешь обойтись, а вот с людьми – навряд ли". В подобном пустословии он не видел никакой пользы, что подтверждает и Платон в "Евфидеме" 39. Хармид предлагал ему рабов, чтобы жить их оброком, но он не принял; и даже к красоте Алкивиада, по мнению некоторых, он остался равнодушным 40. А досуг он восхвалял как драгоценнейшее достояние (о том пишет и Ксенофонт в "Пире" 41).
Он говорил, что есть одно только благо – знание и одно только зло – невежество. Богатство и знатность не приносят никакого достоинства – напротив, приносят лишь дурное. Когда кто-то сообщил ему, что Антпсфен родился от фракиянки, он ответил: "А ты думал, что такой благородный человек мог родиться только от полноправных граждан? 42 "А когда Федон, оказавшись в плену, был отдан в блудилище, то Сократ велел Критону его выкупить и сделать из него философа 43. Уже стариком он учился играть на лире: разве неприлично, говорил он, узнавать то, чего не знал? Плясал он тоже с охотою, полагая, что такое упражнение полезно для крепости тела (так пишет и Ксенофонт в "Пире" 44).
Он говорил, что его демоний 45 предсказывает ему будущее; что хорошее начало не мелочь, хоть начинается и с мелочи 46; что он знает только то, что ничего не знает; говорил, что те, кто задорого покупают скороспелое, видно, не надеются дожить до зрелости. На вопрос, в чем добродетель юноши, он ответил: "В словах: ничего сверх меры". Геометрия, по его выражению, нужна человеку лишь настолько, чтобы он умел мерить землю, которую приобретает или сбывает. Когда он услышал в драме Еврипида такие слова о добродетели:
...Не лучше ль
Пустить ее на произвол судьбы... 47
то он встал и вышел вон: не смешно ли, сказал он, что пропавшего раба мы не ленимся искать, а добродетель пускаем гибнуть на произвол судьбы? Человеку, который спросил, жениться ему или не жениться, он ответил: "Делай, что хочешь, – все равно раскаешься". Удивительно, говорил он, что ваятели каменных статуй бьются над тем, чтобы камню придать подобие человека, и не думают о том, чтобы самим не быть подобием камня 48. А молодым людям советовал он почаще смотреть в зеркало: красивым – чтобы не срамить своей красоты, безобразным – чтобы воспитанием скрасить безобразие.
Однажды он позвал к обеду богатых гостей, и Ксантиппе было стыдно за свой обед. "Не бойся, – сказал он, – если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет". Он говаривал, что сам он ест, чтобы жить, а другие люди живут, чтобы есть. Нестоящую чернь он сравнивал с человеком, который одну поддельную монету отвергнет, а груду их примет за настоящие. Когда Эсхин сказал: "Я беден, ничего другого у меня нет, так возьми же меня самого", он воскликнул: "Разве ты не понимаешь, что нет подарка дороже?!" Кто-то жаловался, что на него не обратили внимания, когда Тридцать тиранов пришли к власти; "Ты ведь не жалеешь об этом?" – сказал Сократ.
Когда ему сказали: "Афиняне тебя осудили на смерть", он ответил: "А природа осудила их самих". (Впрочем, другие приписывают эти слова Анаксагору 49.) "Ты умираешь безвинно", – говорила ему жена; он возразил: "А ты бы хотела, чтобы заслуженно?" Во сне он видел, что кто-то ему промолвил:
В третий день, без сомнения, Фтии достигнешь холмистой 50.
"На третий день я умру", – сказал он Эсхину. Он уже собирался нить цикуту, когда Аполлодор предложил ему прекрасный плащ, чтобы в нем умереть. "Неужели мой собственный плащ годился, чтобы в нем жить, и не годится, чтобы в нем умереть?" – сказал Сократ.
Ему сообщили, что кто-то говорит о нем дурно. "Это потому, что его не научили говорить хорошо", – сказал он в ответ. Когда Антисфен повернулся так, чтобы выставить напоказ дыры в плаще, он сказал Антисфену: "Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие". Его спросили о ком-то: "Разве этот человек тебя не задевает?" – "Конечно, нет, ответил Сократ, – ведь то, что он говорит, меня не касается". Он утверждал, что надо принимать даже насмешки комиков: если они поделом, то это нас исправит, если нет, то это нас не касается.
Однажды Ксантиппа сперва разругала его, а потом окатила водой. "Так я и говорил, – промолвил он, – у Ксантиппы сперва гром, а потом дождь". Алкивиад твердил ему, что ругань Ксантиппы непереносима; он ответил: "А я к ней привык, как к вечному скрипу колеса. Переносишь ведь ты гусиный гогот?" – "Но от гусей я получаю яйца и птенцов к столу", – сказал Алкивиад. "А Ксантиппа рожает мне детей", – отвечал Сократ. Однажды среди рынка она стала рвать на нем плащ; друзья советовали ему защищаться кулаками, но он ответил: "Зачем? чтобы мы лупили друг друга, а вы покрикивали: "Так ее, Сократ! так его, Ксантиппа!"?" Он говорил, что сварливая жена для него – то же, что норовистые кони для наездников: "Как они, одолев норовистых, легко справляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми" 51.
За такие и иные подобные слова и поступки удостоился он похвалы от пифии, которая на вопрос Херефонта ответила знаменитым свидетельством 52:
Сократ превыше всех своею мудростью.
За это ему до крайности завидовали, – тем более, что он часто обличал в неразумии тех, кто много думал о себе. Так обошелся он и с Анитом, о чем свидетельствует Платон в "Меноие" 53; а тот, не вынесши его насмешек, сперва натравил па него Аристофана с товарищами 54, а потом уговорил и Мелета подать на него в суд за нечестие и развращение юношества. С обвинением выступил Мелет, речь говорил Полиевкт (так пишет Фаворин в "Разнообразном повествовании"), а написал ее софист Поликрат (так пишет Гермипп) или, по другим сведениям, Анит; всю нужную подготовку устроил демагог Ликон. Антисфен в "Преемствах философов" и Платон в "Апологии" 55 подтверждают, что обвинителей было трое – Анит, Ликон и Мелет: Анит был в обиде за ремесленников и политиков, Ликон – за риторов, Мелет – за поэтов, ибо Сократ высмеивал и тех, и других, и третьих. Фаворин добавляет (в 1 книге "Записок"), что речь Поликрата против Сократа неподлинная: в ней упоминается восстановление афинских стен Кононом, а это произошло через 6 лет после Сократовой смерти. Вот как было дело.
Клятвенное заявление перед судом было такое (Фаворин говорит, что оно и посейчас сохраняется в Метрооне 56): "Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то – смерть" 57. Защитительную речь для Сократа написал Лисий; философ, прочитав ее. сказал: "Отличная у тебя речь, Лисий, да мне она не к лицу", – ибо слишком явно речь эта была скорее судебная, чем философская. "Если речь отличная, спросил Лисий, – то как же она тебе не к лицу?" "Ну, а богатый плащ или сандалии разве были бы мне к лицу?" отвечал Сократ.
Во время суда (об этом пишет Юст Тивериадский в "Венке") Платон взобрался на помост и начал говорить: "Граждане афиняне, я – самый молодой из всех, кто сюда всходил...", но судьи закричали: "Долой! долой!" 58 Потому Сократ и был осужден большинством в 281 голос. Судьи стали определять ему кару или пеню: Сократ предложил уплатить двадцать пять драхм (а Евбулид говорит, что даже сто). Судьи зашумели, а он сказал: "По заслугам моим я бы себе назначил вместо всякого наказания обед в Пританее" 59.
Его приговорили к смерти, и теперь за осуждение было подано еще па 80 голосов больше. И через несколько дней в тюрьме он выпил цикуту. Перед этим он произнес много прекрасных и благородных рассуждений (которые Платон приводит в "Федоне"), а по мнению некоторых, сочинил и пеан, который начинается так:
Слава тебе, Аполлон Делиец с сестрой Артемидой!
(Впрочем, Дионисодор утверждает, что пеан принадлежит не ему.) Сочинил он и эзоповскую басню, не очень складную, которая начинается так:
Некогда молвил Эзоп обитателям града Коринфа;
Кто добродетелен, тот выше людского суда 60.
Так расстался он с людьми. Но очень скоро афиняне раскаялись: они закрыли палестры и гимнасии, Мелета осудили на смерть, остальных – на изгнание, а в честь Сократа воздвигли бронзовую статую работы Лисиппа, поместив ее в хранилище утвари для торжественных шествий; а когда Анит приехал в Гераклею, гераклейцы в тот же день выслали его вон. И не только за Сократа, но и за многих других приходилось раскаиваться афинянам: с Гомера они (по словам Гераклида) взяли 50 драхм пени, как с сумасшедшего; Тиртея называли помешанным; и из всех Эсхиловых товарищей первым воздвигли бронзовую статую Астидаманту. Недаром Еврипид укоряет их в своем "Паламеде" 61:
...Сгубили, сгубили вы
Соловья Аонид, премудрого, не преступного.
Вот как об этом пишут; впрочем, Филохор утверждает, что Еврипид умер раньше Сократа.
Родился он (как сообщает Аполлодор в "Хронологии") при архонте Апсефионе, в четвертый год 77-й олимпиады, шестого Фаргелиона, когда афиняне совершают очищение города, а делосцы отмечают рождение Артемиды. Скончался он в первый год 95-й олимпиады в возрасте 70 лет. Так пишет Деметрий Фалерский; но некоторые считают, что при кончине ему было шестьдесят лет. Слушателем Анаксагора он был вместе с Еврипидом, который родился в первый год 75-й олимпиады, при архонте Каллиаде.
Я полагаю, что Сократ вел беседы и о физике – во всяком случае даже Ксенофонт хоть и утверждает, будто беседы его были только об этике, но признает, что он рассуждал и о провидении 62; и Платон хоть и упоминает в "Апологии", как Сократ отрекается от Анаксагора и прочих физиков 63, но сам же рассуждает об их предметах, приписывая все свои речи Сократу.
По словам Аристотеля, некий маг, пришедший из Сирии в Афины, заранее предсказал Сократу в числе других бедствий и его насильственную смерть.
Вот и мои о нем стихи:
Пей у Зевса в чертоге, Сократ! Ты назван от Бога
Мудрым, а мудрость сама разве не истинный Бог?
Ты смертоносную принял цикуту от судей афинских –
Но не тебе, а себе смерть обрели они в ней 64.
Поносителями Сократа были Антилох Лемиосский и гадатель Антифонт (так пишет Аристотель в III книге "Поэтики"); так и Пифагора поносил Килон Кротонский, Гомера – Сиагр 65 при жизни и Ксенофан Колофонский посмертно, Гесиода – Керкоп при жизни и тот же Ксенофан посмертно, Пиндара – Амфимен Косский, Фалеев – Ферекид, Бианта – Салар Приенский, Питтака – Антименид и Алкей 66, Анаксагора – Сосибий, Симонида – Тимокреонт.
Преемниками его были так называемые сократики, из которых главные – Платон, Ксенофонт, Антисфен, а из десяти основателей школ – четверо известнейших: Эсхин, Федон, Евклид и Аристипп. Прежде всего я скажу о Ксенофонте, Антисфена отложу до киников, перейду к сократикам, от них к Платону, а с Платона начинается десять школ, и сам он был основателем первой Академии. Такова будет последовательность нашего изложения.
Был и другой Сократ, историк, сочинивший описание Аргоса; третий – перипатетик из Вифинии; четвертый сочинитель эпиграмм и пятый – с острова Коса, писавший о прозвищах богов.
Ксенофонт, сын Грилла, афинянин, из дела Эрхии. Был он на редкость скромен и на редкость хорош собой. Говорят, Сократ повстречал его в узком переулке, загородил ему посохом дорогу и спросил, где можно купить такую-то и такую-то снедь? Получив ответ, он продолжал: "А где можно человеку стать прекрасным и добрым?" И когда Ксенофонт не смог ответить, Сократ сказал: "Тогда ступай за мною и узнаешь". С этих пор он стал слушателем Сократа, первый начал записывать его слова и в своих "Воспоминаниях" донес их до читателей. Он же первый написал историю философов 67.
Аристипп в IV книге "О роскоши древних" сообщает о Ксенофонте, что он был влюблен в Клиния и говорил Клинии так: "Милее мне глядеть на Клиння, чем на все, что есть прекрасного в мире! Лучше бы мне не видеть ничего, чем не видеть одного только Клиния! Мучусь я ночью и во сне, оттого что не вижу его! Благодарен я великою благодарностью солнцу и дню, что вновь могу я увидеть Клиния!" 68
С Киром он подружился вот каким образом. Был У него ближайший друг по имени Проксен, беотиец, ученик Горгия Леонтцнского, друживший с Киром. Когда Проксен жил в Сардах у Кира. он прислал в Афины Ксенофонту письмо, приглашая его к Киру в друзья. Ксенофонт показал это письмо Сократу и спросил его совета. Сократ послал его в Дельфы спросить бога. Ксенофонт послушался, предстал перед богом, но спросил не о том, поехать ли ему к Киру, а о том, каким образом ему поехать к Киру. Сократ его за это побранил, но посоветовал все-таки ехать. Он явился к Киру и стал таким же его другом, как Проксен.
Все, что случилось в походе в глубь страны и на обратном пути, достаточным образом излагает нам сам Ксенофонт 69. Впрочем, в этом походе он поссорился с Меноном Фарсальским, предводителем наемников, и оттого порочил его, уверяя даже, будто Менон имел любовников старше себя, и срамил некоего Аполлонида за то, что у него были проколоты уши. А после похода, после всех бедствий у Понта, после предательства Севфа, царя одрисов, Ксенофонт явился в Азию к спартанскому царю Агесилаю и передал ему воинов Кира в наемную службу. Дружба его с Агесилаем была безмерной. Афиняне в это время приговорили его к изгнанию за спартанскую измену; и он, находясь в Эфесе, половину бывших при нем денег послал приношениями в Дельфы, другую же половину отдал Мегабизу, жрецу Артемиды, чтобы тот сохранил их до его возвращения, а если не дождется, то чтобы воздвигнул на эти деньги богине статую.
С Агесилаем, отозванным для фиванской войны 70, он вернулся в Элладу. Лакедемоняне объявили его своим почетным гостем. Оставив Агесилая, он удалился в Скиллунт, местечко неподалеку от города Элиды. С ним была жена его, по имени Фнлесия (так пишет Деметрий Магнесийский), и два сына, Грилл и Диодор, прозванные Диоскурамн (так пишет Динарх в речи "Об измене Ксенофонта"). А когда на празднество приехал Мегабиз, Ксенофонт получил от него деньги и на них купил и посвятил богине участок земли, где течет речка под таким же названием Селинунт, как и в Эфесе. С этих пор он проводил время, занимаясь охотою, принимая друзей и сочиняя историю. Впрочем, Динарх утверждает, что и дом и поле подарили ему лакедемоняне; говорят также, что спартиат Филопид прислал ему туда в подарок пленных рабов из Дардана, и он располагал ими по своему усмотрению.
Когда элидяне шли войной на Скиллунт и из-за промедления спартанцев захватили этот городок, то сыновья его скрылись с несколькими рабами в Лепрей, а сам Ксенофонт – сперва в Элиду, потом в Лепрей к детям и затем вместе с ними в Коринф, где и нашел спасение и приют. А так как в это время афиняне постановили оказать помощь спартанцам, то он отправил своих сыновей в Афины сражаться за спартанцев недаром они и воспитаны были в Спарте (по утверждению Диокла в "Жизнеописаниях философов"). Из них двоих Диодор ничем не отличился в сражении, остался цел и имел сына, которого назвал именем брата. А Грилл, сражавшийся в коннице, храбро бился и погиб (как пишет Эфор в XXV книге); дело было при Мантинее, конницей начальствовал Кефисодор, стратегом был Гегесилай, и в этом самом сражении пал Эпаминонд. Говорят, что Ксенофонт в венке приносил жертвы по случаю победы, когда ему сообщили весть о гибели сына; он снял венок, но, узнав, что сын погиб с честью, надел его вновь. Некоторые добавляют, будто он даже не плакал, а только сказал: "Я знал, что мой сын смертен" 71. Аристотель сообщает, что похвальные слова и надгробные надписи Гриллу сочинялись без счету – отчасти и для того, чтобы порадовать отца; а Гермипп в жизнеописании Феофраста утверждает, что похвальное слово Гриллу написал даже Исократ.
Тимон насмехался над Ксенофонтом в таких словах:
Две, или три, или несколько книг, бессильных и вялых,
Их бы могли написать Ксенофонт иль Эсхин-убедитель... 72
Такова была его жизнь. Расцвет его приходится на четвертый год 94-й олимпиады: он отправился в поход с Киром при архонте Ксененете, за год до гибели Сократа. А смерть его (как пишет Ктесиклид Афинский в "Перечне архонтов и олимпийских победителей") приходится на первый год 105-й олимпиады, при архонте Каллимеде, когда македонским царем стал Филипп, сын Аминта. Умер он в Коринфе (по словам Деметрия Магнесийского), несомненно, уже глубоким старцем. Был он во всем достойнейший человек, наездник, охотник и знаток военного искусства, как это видно из его сочинений; был благочестив, щедр на жертвоприношения, умел гадать по жертвам и оставался ревностным чтителем Сократа.
Написал он около 40 книг (его сочинения делятся на книги по-разному): "Анабасис" (с предисловием к каждой книге, но без общего предисловия), "Воспитание Кира", "Эллинскую историю", "Воспоминания", "Пир", "Домострой", "О конной езде", "Об охоте", "О конном начальстве", "Апологию Сократа", "О доходах", "Гиеро-на" (или "О тирании"),"Агесилая" и "Афинское" и "Спартанское государственное устройство" (которое Деметрий Магнесийский считал неподлинным). Он же, говорят, издал в свет неизвестные книги Фукидида, хотя и мог бы присвоить их себе 73. За приятный слог он был прозван Аттической Музой; оттого и была зависть между ним и Платоном, как будет сказано далее в разделе о Платоне 74.
У нас есть эпиграммы и о нем; одна такая:
Он, Ксенофонт, восхожденье свое совершал не для Кира,
Он не на персов ходил – к Зевсу искал он пути:
Ибо ученость свою явил он в "Деяньях Эллады",
Ибо Сократову он в памяти мудрость хранил.
И другая, на смерть его:
Мужи Краная и мужи Кекрона тебя осудили,
О Ксенофонт, к изгнанью за приязнь Кира.
Гостеприимный Коринф тебя принял, усладами полный,
И, благодарный, ты остался здесь вечно 75.
Впрочем, в другом месте я прочитал, что расцвет его и других сократиков приходился на 89-ю олимпиаду; а Истр утверждает, что изгнан он был по постановлению Евбула и возвращен по постановлению его же.
Всего было семь Ксенофонтов: первый – тот, о котором шла речь: второй – афинянин, брат Пифострата, сочинителя "Тесеиды", написавший "Жизнеописание Эпаминонда и Пелопида", а также философские сочинения; третий – врач с острова Коса; четвертый – составитель "Истории Ганнибала"; пятый – занимавшийся сказочными чудесами; шестой – ваятель с Пароса; седьмой – поэт древней комедии.
Эсхин, сын колбасника Харина (или Лисания), афинянин. Смолоду он отличался прилежанием и потому никогда не покидал Сократа, а Сократ говорил: "Только колбасников сын и умеет уважать меня!" Именно он, а не Критон (по словам Идоменея) уговаривал в темнице Сократа бежать; а Платон приписал эти речи Критону, потому что Эсхин был ближе с Аристиппом, чем с ним самим. Па него даже наговаривали – особенно охотно Менедем Эретрийский, – будто большая часть его диалогов писана на самом деле Сократом, а он раздобыл их у Ксантиппы и выдал за свои. Впрочем, среди его диалогов те, которые называются "безголовыми" 76, очень вялы и не обнаруживают никакой сократовской силы; Писистрат Эфесский говорил, что они даже не Эсхиновы, а Персей утверждает, что из семи диалогов большая часть написана Пасифонтом-эретриком и вставлена в сочинения Эсхина (впрочем, так же присвоены были "Кир малый", "Геракл меньший", "Алкивиад" Антисфена и другие произведения других сочинителей). А всего диалогов Эсхина, отпечатлевающих сократовский нрав, имеется семь: первый – и потому более слабый – "Мильтиад", затем – "Каллий", "Аксиох", "Аспазия", "Алкивиад", "Телавг" и "Ринон".
Говорят, от бедности он отправился в Сицилию к Дионисию. Платон не уделил ему внимания, но Аристипп устроил ему встречу; и Эсхин поднес тирану некоторые свои диалоги и ушел с подарками. Вернувшись в Афины, он не решался выступать как софист – слишком знамениты были школы Платона и Аристиппа; но он стал устраивать платные уроки, а потом сочинял вдобавок судебные речи для обиженных – оттого-то Тимон и называет его "Эсхин-убедитель" 77. Говорят, что еще Сократ, глядя, как он мучится от бедности, посоветовал ему брать в долг у самого себя – поменьше есть.
В подлинности его диалогов сомневался и Аристипп: когда он выступал с чтением в Мегарах 78, Аристипп, говорят, крикнул ему со смехом: "Откуда это у тебя, разбойник?" Поликрит Мендейский в I книге "О Дионисии" говорит, что жил он у этого тирана вплоть до его изгнания и до возвращения Диона в Сиракузы и что вместе с ним был Каркин, трагический поэт; сохранилось и одно письмо Эсхина Дионисию 79. Был он весьма опытен в ораторском искусстве: это видно из его речей в защиту отца Феака – стратега и в защиту Диона. Подражал он преимущественно Горгию Леонтинскому. Сам Лисий написал против него речь под заглавием "О ябедничестве" 80 – из этого тоже видно, что он был хорошим оратором.
Из друзей его известен только один, по прозвищу Аристотель Миф.
Из сократических диалогов вообще Панэтий признает подлинными только сочинения Платона, Ксенофонта, Антисфена и Эсхина, сомневается относительно Федона с Евклидом и отвергает подлинность всех остальных.
Всего было восемь Эсхинов: первый – наш; второй сочинитель учебников по риторике; третий – оратор, выступавший против Демосфена; четвертый – аркадянин, ученик Исократа; пятый – митиленянин, по прозвищу Бич Риторов; шестой – из Неаполя, философ-академик, ученик и любовник Меланфия Родосского: седьмой – из Милета. писавший о политике; восьмой – ваятель.
Аристипп был родом из Кирены, а в Афины он приехал, привлеченный славой Сократа, как сообщает Эсхин. Перипатетик Фений из Эреса говорит, что, занимаясь софистикой, он первым из учеников Сократа начал брать плату со слушателей 81 и отсылать деньги учителю. Однажды, послав ему двадцать мин, он получил их обратно, и Сократ сказал, что демоний запрещает ему принимать их: действительно, это было ему не по душе. Ксенофонт Аристиппа не любил: поэтому он и приписывал Сократу речь, осуждавшую наслаждение и направленную против Аристиппа 82. Поносили его и Феодор в сочинении "О школах", и Платон в диалоге "О душе", как я уже говорил 83.
Он умел применяться ко всякому месту, времени или человеку, играя свою роль в соответствии со всею обстановкой. Поэтому и при дворе Дионисия 84 он имел больше успеха, чем все остальные, всегда отлично осваиваясь с обстоятельствами. Дело в том, что он извлекал наслаждение из того, что было в этот миг доступно, и не трудился разыскивать наслаждение в том, что было недоступно. За это Диоген называл его царским псом.
Своей изнеженностью он вызвал колкость Тимона, который говорит так:
Чувствовал ложь Аристипп на ощупь – в особе столь нежной
Это не диво! 85
Говорят, что однажды он велел купить куропатку за пятьдесят драхм. Когда кто-то стал осуждать его за это, он спросил: "А если бы она стоила обол 86, ты купил бы ее?" Собеседник не отрицал. "А для меня, – сказал Аристипп, – пятьдесят драхм не дороже обола".
Однажды Дионисий предложил ему из трех гетер выбрать одну: Аристипп увел с собою всех троих, сказав: "Парису плохо пришлось за то, что он отдал предпочтение одной из трех". Впрочем, говорят, что он довел их только до дверей и отпустил. Так легко ему было и принять и пренебречь. Поэтому и сказал ему Стратон (а по мнению других, Платон): "Тебе одному дано ходить одинаково как в мантии, так и в лохмотьях".
Когда Дионисий плюнул в него, он стерпел, а когда кто-то начал его за это бранить, он сказал: "Рыбаки подставляют себя брызгам моря, чтобы поймать мелкую рыбешку; я ли не вынесу брызг слюны, желая поймать большую рыбу?"
Однажды, когда он проходил мимо Диогена, который чистил себе овощи, тот, насмехаясь, сказал: "Если бы ты умел кормиться вот этим. тебе не пришлось бы прислуживать при дворах тиранов". – "А если бы ты умел обращаться с людьми, – ответил Аристипп, – тебе не пришлось бы чистить себе овощи" 87.
На вопрос, какую пользу принесла ему философия, он ответил: "Дала способность смело говорить с кем угодно". Однажды, когда его упрекали за роскошную жизнь, он сказал: "Если бы роскошь была дурна, ее не было бы на пирах у богов". На вопрос, чем философы превосходят остальных людей, он ответил: "Если все законы уничтожатся, мы одни будем жить по-прежнему" 88.
На вопрос Дионисия, почему философы ходят к дверям богачей, а не богачи – к дверям философов, он ответил: "Потому что одни знают, что им нужно, а другие не знают". Когда Платон упрекал его за роскошную жизнь, он спросил: "А Дионисий, по-твоему, разве не хороший человек?" И когда тот согласился, то сказал: "А ведь он живет еще роскошнее, чем я: значит, ничто не мешает жить роскошно и в то же время хорошо" 89. На вопрос, какая разница между людьми образованными и необразованными, он ответил: "Такая же, как между лошадьми объезженными и необъезженными".
Однажды, когда он входил с мальчиками в дом к гетере и один из мальчиков покраснел, он сказал: "Не позорно входить, позорно не найти сил. чтобы выйти".
Когда кто-то предложил ему задачу и сказал: "Распутай!" – он воскликнул: "Зачем, глупец, хочешь ты распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот?" Он говорил, что лучше быть нищим, чем невеждой: если первый лишен денег, то второй лишен образа человеческого. Однажды кто-то бранил его; он пошел прочь: бранивший направился следом и спросил: "Почему ты уходишь?" Аристипп ответил: "Потому, что твое право – ругаться, мое право – не слушать". Кто-то сказал, что всегда видит философов перед дверьми богачей. "Но ведь и врачи, – сказал Аристипп, ходят к дверям больных, и тем не менее всякий предпочел бы быть не больным, а врачом".
Однажды он плыл на корабле в Коринф, был застигнут бурей и страшно перепугался. Кто-то сказал: "Нам, простым людям, не страшно, а вы философы, трусите?" Аристипп ему ответил: "Мы оба беспокоимся о своих душах, но души-то у нас не одинаковой ценности".
Человеку, который хвастался обширными знаниями, он сказал: "Оттого что человек очень много ест, он не становится здоровее, чем тот, который довольствуется только необходимым: точно так же и ученый – это не тот, кто много читает, а тот, кто читает с пользою". Оратор, который защищал Аристиппа на суде и выиграл процесс, спрашивал его: "Что хорошего сделал тебе Сократ?" – "Благодаря ему, отвечал Аристипп, – все, что ты говорил в мою пользу, было правдой".
Своей дочери Арете он давал превосходные наставления, приучая ее презирать всякое излишество. Когда кто-то спросил его, чем станет лучше его сын, получив образование, он сказал: "По крайней мере тем, что не будет сидеть в театре, как камень на камне" 90.
Кто-то привел к нему в обучение сына; Аристипп запросил пятьсот драхм. Отец сказал: "За эти деньги я могу купить раба!" – "Купи, – сказал Аристипп, – и у тебя будет целых два раба". Он говорил, что берет деньги у друзей не для своей пользы, а для того, чтобы научить их самих, как надо пользоваться деньгами. Когда его упрекали за то, что, защищая свое дело в суде, он нанял оратора, он сказал: "Нанимаю же я повара, когда даю обед!"
Однажды Дионисий требовал, чтобы он сказал что-нибудь философское. "Смешно, – сказал Аристипп, – что ты у меня учишься, как надо говорить, и сам меня поучаешь, когда надо говорить". На это Дионисий рассердился и велел Аристиппу занять самое дальнее место за столом. "Что за почет хочешь ты оказать этому месту!" – сказал Аристипп.
Когда кто-то хвалился своим умением плавать, Аристипп сказал: "И не стыдно тебе хвастаться тем, что под силу даже дельфину?" На вопрос, чем отличается мудрый человек от немудрого, он сказал: "Отправь обоих нагишом к незнакомым людям, и ты узнаешь". Кто-то хвастался, что может много пить не пьянея. "Это может и мул", – сказал Аристипп.
Кто-то осуждал его за то, что он живет с гетерой. "Но разве не все равно, – сказал Аристипп, – занять ли такой дом, в котором жили многие, или такой, в котором никто не жил?" – "Все равно", – отвечал тот. "И не все ли равно, плыть ли на корабле, где уж плавали тысячи людей, или где еще никто не плавал?" – "Конечно, все равно". – "Вот так же, – сказал Аристипп, – все равно, жить ли с женщиной, которую уже знавали многие, или с такой, которую никто не трогал".
Его упрекали за то, что он, последователь Сократа, берет деньги с учеников. "Еще бы! – сказал он. – Правда, когда Сократу присылали хлеб и вино, он брал лишь самую малость, а остальное возвращал; но ведь о его пропитании заботились лучшие граждане Афин, а о моем только раб Евтихид".
Он был любовником гетеры Лаиды, как утверждает Сотион во второй книге "Преемств". Тем, кто осуждал его, он говорил: "Ведь я владею Лаидой, а не она мною; а лучшая доля не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы властвовать над ними, не подчиняясь им".
Человека, который порицал роскошь его стола, он спросил: "А разве ты отказался бы купить все это за три обола?" "Конечно, нет", – ответил тот. "Значит, просто тебе дороже деньги, чем мне наслаждение" 91.
Сим, казначей Дионисия, – был он фригиец и человек отвратительный – показывал Аристиппу пышные комнаты с мозаичными полами; Аристипп кашлянул и сплюнул ему в лицо, а в ответ на его ярость сказал: "Нигде не было более подходящего места".
Когда Харонд (а по другому мнению, Федон) спросил: "Кто это такой пахнет духами?" – он ответил: "Это я, несчастный, а еще несчастнее меня персидский царь. Но подумай, ведь если все другие живые существа не становятся хуже от благовоний, то и человек тоже. А развратники, из-за которых добрые наши притирания пользуются дурною славою, пусть погибнут злою гибелью!"
На вопрос, как умер Сократ, он сказал: "Так, как и я желал бы умереть".
Однажды к нему зашел софист Поликсен и, увидев у него женщин и роскошный стол, начал всячески бранить его. Аристипп, подождав немного, спросил: "А не можешь ли нынче и ты побыть с нами?" – и когда тот согласился, то сказал: "Что же ты ругаешься? Как видно, не роскошь тебе претит, а расходы!"
Как сообщает Бион в "Диатрибах", однажды в дороге у Аристиппа утомился раб, который нес его деньги. "Выбрось лишнее, – сказал ему Аристипп, – и неси сколько можешь". В другой раз, когда он плыл на корабле и увидел, что корабль этот разбойничий, он взял свои деньги, стал их пересчитывать и потом, словно ненароком, уронил в море, а сам рассыпался в причитаниях. Некоторые добавляют, будто он при этом сказал, что лучше золоту погибнуть из-за Аристиппа, чем Аристиппу – из-за золота.
На вопрос Дионисия, зачем он пожаловал, он ответил: "Чтобы поделиться тем, что у меня есть, и поживиться тем, чего у меня нет". Другие передают его ответ так: "Когда я нуждался в мудрости, я пришел к Сократу; сейчас я нуждаюсь в деньгах и вот пришел к тебе". Он осуждал людей за то, что при покупке они проверяют, хорошо ли звенит посуда, и не заботятся проверить, хорошо ли живет человек. Впрочем, другие приписывают это замечание Диогену 92.
Однажды Дионисий за чашей вина приказал всем надеть красные одежды и начать пляску. Платон отказался, заявив:
Нет, я не в силах женщиной одеться!
Но Аристипп принял платье и, пускаясь в пляс, метко возразил:
...Чистая душой
И в Вакховой не развратится пляске 93.
Однажды он заступался перед Дионисием за своего друга и, не добившись успеха, бросился к его ногам. Когда кто-то стал над ним смеяться, он сказал: "Не я виноват, а Дионисий, у которого уши на ногах растут". В бытность свою в Азии он попал в плен к сатрапу Ар-таферну. Кто-то спросил его: "И ты не унываешь?" – "Глупец! – ответил Аристипп, меньше чем когда-нибудь, склонен я унывать теперь, когда мне предстоит беседовать с Артаферном".
Тех, кто овладел обычным кругом знаний, а философией пренебрегал, он уподоблял женихам Пенелопы, которые сумели подчинить себе Меланто, Полидору и остальных рабынь, но не могли добиться брака с их госпожой. Нечто похожее говорил и Аристон о том, что Одиссей, спустившись в Аид, встретил и увидел там почти всех мертвых, но не лицезрел самой их царицы.
На вопрос, чему надо учить хороших детей, Аристипп сказал: "Тому, что пригодится им, когда они вырастут". Тому, кто обвинял его за то, что он от Сократа ушел к Дионисию, он возразил: "Но к Сократу я приходил для учения, к Дионисию – для развлечения" 94. Когда преподавание принесло ему много денег, Сократ спросил его: "За что тебе так много?" А он ответил: "За то же, за что тебе так мало".
Гетера сказала ему: "У меня от тебя ребенок". – "Тебе это так же неизвестно, – возразил Аристипп, – как если бы ты шла по тростнику и сказала: "Вот эта колючка меня уколола"". Кто-то упрекал его за то, что он отказался от своего сына, словно тот не им был порожден. "И мокрота и вши тоже порождаются нами, – сказал Аристипп, – но мы, зная это, все же отбрасываем их как можно дальше за ненадобностью".
Дионисий дал ему денег, а Платону – книгу; в ответ на упреки Аристипп сказал: "Значит, мне нужнее деньги, а Платону – книга". На вопрос, почему Дионисий недоволен им, он ответил: "Потому же, почему все остальные недовольны Дионисием".
Однажды он просил у Дионисия денег, тот заметил: "Ты ведь говоришь, что мудрец не ведает нужды". – "Дай мне денег, – перебил Аристипп, – а потом мы разберем этот вопрос" – и, получив деньги: – "Вот видишь, я и вправду не ведаю нужды". Когда Дионисий прочел ему:
Ведь кто под царскую вступает сень,
Тот раб царю, хоть он пришел свободным,
он перебил:
Не раб царю, коль он пришел свободным 95.
Так говорит Диокл в "Жизнеописаниях философов"; другие рассказывают это о Платоне.
Немного спустя, поссорившись с Эсхином, он предложил: "Не помириться ли нам и не прекратить ли препирательства, или ты ждешь, пока кто-нибудь не помирит нас за чашею вина?" – "Я готов", – сказал Эсхин. "Так помни же, что это я первый пошел тебе навстречу, хоть я и старше тебя". "Клянусь Герой, – воскликнул Эсхин, – ты говоришь разумно и ведешь себя гораздо лучше, чем я: ибо я положил начало вражде, в ты – дружбе".
Таковы рассказы о нем. Всего было четыре Аристиппа: первый – наш; второй – автор сочинения об Аркадин; третий которому дала образование его мать, приходившаяся дочерью первому Аристиппу; четвертый – философ Новой академии.
Киренскому философу приписывают три книги "Истории Ливии", посланные им Дионисию, и еще одну, включающую двадцать пять диалогов, отчасти на аттическом, отчасти на дорийском наречии, а именно: "Артабаз", "К потерпевшим кораблекрушение", "К изгнанникам", "К нищему", "К Лаиде", "К Пору", "К Лаиде о зеркале", "Гермий", "Сон", "К председателю пира", "Филомел", "К домочадцам", "К порицателям", которые осуждали его за любовь к старому вину и гетерам, "К порицателям", которые осуждали его за роскошный стол, "Послание к дочери Арете", "К упражняющемуся перед олимпийскими состязаниями", "Вопрос", "Другой вопрос", "Слово к Дионисию", "Слово об изображениях", "Слово о дочери Дионисия", "К тому, кто считает себя обесчещенным", "К тому, кто собирается давать советы". Некоторые говорят, что он написал также шесть диатриб; некоторые, в том числе Сосикрат Родосский, – что он вообще ничего не написал. По мнению же Сотиона (в его второй книге) и Панэтия, сочинения его следующие: "О воспитании", "О добродетели", "Поощрение", "Артабаз", "Потерпевшие кораблекрушение", "Изгнанники", шесть диатриб, три "Слова" – "К Лаиде", "К Пору", "К Сократу" и "О судьбе".
Конечным благом он объявлял плавное движение, воспринимаемое ощущением.
Теперь, описав его жизнь, мы перейдем к его ученикам киренаикам, среди которых, впрочем, некоторые называли себя последователями Гегесия, другие – Анникерида, третьи Феодора; а затем остановимся на учениках Федона, из которых главные – эретрики.
Дело обстоит так. Учениками Аристиппа были его дочь Арета, Эфиоп из Птолемаиды 96 и Антипатр из Кирены. У Ареты учился Аристипп, прозванный "учеником матери", а у него – Феодор, прозванный сперва "безбожником", а потом – "богом". Антипатр учил Эпитимида из Кирены, тот – Паребата, а тот – Гегесия, прозванного Учителем Смерти, и Анникерида, который выкупил из рабства Платона 97.
Те из них, которые сохранили верность учению Аристиппа и назывались киренаиками, придерживались следующих положений. Они принимали два состояния души – боль и наслаждение: плавное движение является наслаждением, резкое – болью. Между наслаждением и наслаждением нет никакой разницы, ни одно не сладостнее другого. Наслаждение для всех живых существ привлекательно, боль отвратительна. Однако здесь имеется в виду и считается конечным благом лишь телесное наслаждение (так говорит Панэтий в сочинении "О школах"), а не то, которое восхваляет и считает конечным благом Эпикур и которое является спокойствием и некоей безмятежностью, наступающей по устранении боли.
Кроме того, они различают конечное благо и счастье: именно конечное благо есть частное наслаждение, а счастье совокупность частных наслаждений, включающая также наслаждения прошлые и будущие. К частным наслаждениям следует стремиться ради них самих, а к счастью – не ради него самого, но ради частных наслаждений. Доказательство того, что наслаждение является конечным благом, в том, что мы с детства бессознательно влечемся к нему и, достигнув его, более ничего не ищем, а также в том, что мы больше всего избегаем боли, которая противоположна наслаждению. Наслаждение является благом, даже если оно порождается безобразнейшими вещами (так заявляет Гиппобот в сочинении "О школах"): именно даже если поступок будет недостойным, все же наслаждение остается благом, и к нему следует стремиться ради него самого.
Освобождение от боли, о котором говорится у Эпикура, они не считают наслаждением, равно как и отсутствие наслаждения – болью. Дело в том, что и боль и наслаждение являются движением, между тем как отсутствие боли или наслаждения не есть движение: отсутствие боли даже напоминает состояние спящего. Они признают, что иные не стремятся к наслаждению, но лишь из-за своей извращенности. Однако не всякое душевное наслаждение или боль порождаются телесным наслаждением или болью: например, можно радоваться единственному благоденствию отечества как своему собственному. Тем не менее память о благе или ожидании блага не ведут к наслаждению, как это кажется Эпикуру: дело в том, что движение души угасает с течением времени. Далее, они говорят, что наслаждения порождаются не просто зрением или слухом: например, мы с удовольствием слушаем подражание погребальному плачу 98, подлинный же плач нам неприятен. Промежуточные состояния они называли отсутствием наслаждения и отсутствием боли.
Однако телесные наслаждения много выше душевных, и телесные страдания много тяжелее: потому-то они и служат преимущественным наказанием для преступников. Таким образом, считая, что боль неприятна, а наслаждение приятно, они главным образом заботились о последнем. Поэтому же ибо хотя к наслаждению следует стремиться ради него самого, но некоторые наслаждения часто порождают противоположные им беспокойства – они считают слишком утомительным добиваться соединения всех наслаждений, составляющих счастье.
Они полагают, что мудрец наслаждается, а невежда страдает не постоянно, но лишь по большей части и что достаточно бывает наслаждаться отдельными случайными удовольствиями. Разумение, по их мнению, есть благо, ценное не само по себе, а лишь благодаря своим плодам. Друзей мы любим ради выгоды, так же как заботимся о частях своего тела лишь до тех пор, пока владеем ими. Некоторые добродетели присущи даже неразумным. Телесные упражнения помогают овладеть добродетелью. Мудрец чужд зависти, любви и суеверия, ибо эти чувства порождаются пустою мнительностью, но ему знакомы горе и страх, которые порождаются естественно. Богатство также дает возможность наслаждения, самостоятельной же ценности не имеет.
Страсти постижимы, но причины их непостижимы. Физика отвергается, ибо природа явно непостижима, но логика признается, ибо она приносит пользу. Впрочем, Мелеагр (во II книге "О мнениях") и Клитомах (в I книге "О школах") утверждают, что киренаики одинаково не видят пользы ни в физике, ни в диалектике: по их мнению, достаточно постичь смысл добра и зла, чтобы и говорить хорошо, и не ведать суеверий, и быть свободным от страха смерти.
Нет ничего справедливого, прекрасного или безобразного по природе: все это определяется установлением и обычаем. Однако знающий человек воздерживается от дурных поступков, избегая наказания и дурной славы, ибо он мудр. Они признают успехи философии и других наук. Они учат, что один человек страдает больше, чем другой, и что ощущения иногда обманывают.
Так называемые гегесианцы различали те же два предельных состояния: наслаждение и боль. По их мнению, не существует ни благодарности, ни дружбы, ни благодеяния, так как к ним ко всем мы стремимся не ради них самих, а ради их выгод, ибо без выгод их не бывает. Счастье совершенно невозможно: тело наше исполнено многих страданий, а душа разделяет страдания тела и оттого волнуется, случай же часто не дает сбыться надеждам, – потому-то счастье и неосуществимо. Предпочтительны как жизнь, так и смерть. От природы, полагают они, ничто не бывает ни сладким, ни несладким; только редкость, новизна или изобилие благ бывает одним в сладость, а другим не в сладость. Бедность и богатство к наслаждению не имеют никакого отношения – ибо нет разницы между наслаждением богача и бедняка. Бели мерить наслаждением, то рабство так же безразлично, как свобода, знатность – как безродность, честь – как бесчестье. Сама жизнь лишь для человека неразумного угодна, а для разумного безразлична. Мудрец все делает ради себя, полагая, что из других людей никто его не стоит. И сколь многим бы он по видимости ни пользовался от других, это не сравнить с тем, что он сам дает другим.
Гегесианцы отвергают наши ощущения за то, что они не ведут к точному знанию; поступать всюду следует так, как представляется лучше разуму. А заблуждения надо прощать потому, говорят они, что заблуждается человек не нарочно, а лишь понуждаемый какою-нибудь страстью: чем ненавидеть людей, лучше их переучивать. Преимущество мудреца не столько в выборе благ, сколько в избегании зол: конечную цель свою он полагает в том, чтобы жить без боли и огорчения, а достигают этого более всего те, кто не делает разницы между источниками наслаждений.
Далее, анникеридовцы, соглашаясь во всем с вышеназванными, допускали все же в жизни и дружбу, и благодарность, и почтение к родителям, и служение отечеству. Поэтому, говорили они, мудрец, даже терпя поношения, будет тем не менее счастлив и при немногих усладах. К счастью друга следует стремиться, но не ради самого этого счастья, ибо для ближнего оно неощутимо. Нам недостаточно разума, чтобы мужаться и возвыситься над общими предрассудками, – нужно еще победить привычкой смолоду укоренившееся в нас дурное предрасположение. И к другу нужно относиться по-доброму не только ради пользы от него – не будь пользы, не нужен и друг, – но и ради возникающего при этом доброго чувства, за которое не жалко и боль принять. Поэтому, хоть мы и полагаем конечною целью наслаждение, хоть и сокрушаемся, лишаясь его, однако из любви к другу мы все это готовы принять.
Наконец, так называемые феодоровцы получили свое имя от вышеупомянутого Феодора и следовали его учениям. Феодор этот был человеком, всячески отрицавшим ходячие суждения о богах. Нам попадалась даже книжка его под заглавием "О богах", весьма достойная внимания: из нее-то, говорят, Эпикур заимствовал большинство своих положений. Феодор этот был слушателем как Анникерида, так и диалектика Дионисия – об этом пишет Антисфен в "Преемствах философов".
Конечными целями он полагал радость и горе: первая – от разумения, второе – от неразумения; благами называл разумение и справедливость, злом – их противоположности, а серединою – наслаждение и боль. Дружбу он отрицал: дружбы не существует ни между неразумными, ни между мудрыми – у первых, как минует нужда, так исчезает и дружба, а мудрец довлеет себе и не нуждается в друзьях. Весьма разумно и то, говорил он, что человек взыскующий не выйдет жертвовать собою за отечество, ибо он не откажется от разумения ради пользы неразумных: отечество ему – весь мир. Кража, блуд, святотатство – все это при случае допустимо, ибо по природе в этом ничего мерзкого нет, нужно только не считаться с обычным мнением об этих поступках, которое установлено только ради обуздания неразумных. И любить мальчиков мудрец будет открыто и без всякой оглядки.
Об этом предмете рассуждал он так. "Разве грамотная женщина не полезна постольку, поскольку она грамотна?" "Конечно". – "А грамотный мальчик или юноша полезен, поскольку он грамотен?" – "Так". "Тогда и красивая женщина полезна, поскольку она красива, и мальчик или юноша полезен, поскольку он красив?" – "Так". – "Но красивый мальчик или юноша полезен для того самого, для чего он красив?" – "Так". – "Значит, он полезен для любви". И когда с этим соглашались, он делал вывод: "Стало быть, кто пользуется любовью, поскольку она полезна, тот поступает правильно и, кто пользуется красотою, поскольку она полезна, тот поступает правильно". Рассуждениями такого рода он и одолевал в споре.
Прозвище "бог" он получил, по-видимому, после того, как Стильпон спросил его: "Скажи, Феодор, что в твоем имени, то ведь и в тебе?" Феодор согласился. "Но ведь в имени твоем бог?" 99 Феодор и на это согласился. "Стало быть, ты и есть бог". Феодор и это принял без спора, но Стильпон, расхохотавшись, сказал: "Негодник ты этакий, да ведь с таким рассуждением ты себя признаешь хоть галкой, хоть чем угодно!"
Однажды, сидя с иерофантом Евриклидом, Феодор начал: "Скажи, Евриклид, что делают осквернители мистерий?" – "Они разглашают таинства непосвященным", – ответил тот. "Так, стало быть, ты сам – осквернитель мистерий, – сказал Феодор, – потому что ты раскрываешь их непосвященным". И он едва ли ускользнул бы от суда Ареопага, если бы Деметрий Фалерский его не выручил. Впрочем, Амфикрат в книге "О знаменитых людях" уверяет, что он и впрямь был осужден выпить цикуту.
Когда он жил при Птолемее, сыне Лага, тот однажды отправил его послом к Лисимаху. Послушав его вольные речи, Лисимах сказал: "Скажи, Феодор, не тебя ли это выгнали афиняне?" – "Ты не ошибся, – ответил Феодор. – Афины не могли меня вынести и извергли, как Семела Диониса". "Берегись, – сказал Лисимах, – и больше не появляйся у меня", – "Я бы и ни появлялся, – ответил Феодор, – не пришли меня Птолемей". Присутствовавший при этом Митра, домоправитель Лисимаха, сказал: "Как видно, ты не признаешь не только богов, но и царей!" – "Как же не признаю богов, возразил Феодор, – если прямо говорю, что ты богами обижен!" 100
Говорят, однажды в Коринфе он шел в толпе учеников, а киник Метрокл, полоская овощи, крикнул ему: "Кабы ты полоскал овощи, обошелся бы ты, софист, и без стольких учеников!" Феодор отозвался: "А если бы ты умел обращаться с людьми, обошелся бы ты и без этих овощей!" То же самое рассказывают о Диогене и Аристиппе, как упоминалось выше 101.
Вот каков был Феодор, и вот с кем он имел дело. А под конец он удалился в Кирену, жил там при Маге и пользовался всяческим почетом. Когда-то он был изгнан оттуда, но, говорят, ответил на это шуткой: "Славно, славно, граждане киренцы, что вы меня выселяете из Ливии в Элладу!"
Всего Феодоров было двадцать. Первый – самосец, сын Ройка; это он посоветовал засыпать уголья под основание эфесского храма, так как место было сырое, а уголья, в которых выгорает все древесное, приобретают твердость, недоступную для воды. Второй – геометр из Кирены, у которого брал уроки Платон; третий – вышеназванный философ; четвертый – тот, от которого сохранилась отличная книжка об упражнении голоса; пятый писал исследования о сочинителях песнопений, начиная с Терпандра; шестой был стоик; седьмой описывал римские дела; восьмой – сиракузянин, писавший о военном деле; девятый – из Византия, известный политическими речами; десятый – тоже, о нем упоминает Аристотель в "Обзоре риторов"; одиннадцатый – фиванец, ваятель; двенадцатый – живописец, упоминаемый Полемоном; тринадцатый – живописец из Афин, о котором говорит Менодот; четырнадцатый – эфесец, живописец, упоминаемый Феофаном в книге "О живописи"; пятнадцатый – поэт, сочинитель эпиграмм; шестнадцатый – написавший книгу "О поэтах"; семнадцатый – врач, ученик Афинея; восемнадцатый – с Хиоса, философ-стоик; девятнадцатый – милетянин, тоже философ-стоик; двадцатый – трагический поэт.
Федон, элидянин, из знатного рода, попал в плен, когда пал его город 102, и его заставили служить в блудилище; но, стоя там у дверей, он прислушивался к Сократу, пока тот не присоветовал Алкивиаду и Критону 103 с их друзьями выкупить его. С этих пор он занимался философией как свободный человек; впрочем, Иероним в книге "О воздержании от суждений", нападая на него, обзывает его рабом. Диалоги он написал такие: "Зопир", "Симон" (подлинные), "Некий" (спорный), "Медий" (который иные приписывают Эсхину, а иные Полиэну), "Антимах или Старцы" (тоже спорный), "Кожевничьи речи" (их тоже некоторые приписывают Эсхину).
Преемником его был Плистен из Элиды, преемниками Плистена – Менедем Эретрийский и Асклепиад Флиунтский с их школами, перешедшие к Плистену от Стильпона. До них школа называлась элидской, а начиная с Менедема – эретрийской. Но о Менедеме как об основателе школы мы скажем далее.
Евклид из Мегар Истмийских, а по мнению некоторых, из Гелы (так пишет Александр в "Преемствах"). Он держал в руках также и сочинение Парменида. Последователи его назывались по нему мегариками, потом эристиками, потом диалектиками – первым их так назвал Дионисий Халкедонский за их обычай представлять рассуждения в вопросах и ответах. Именно к Евклиду (по словам Гермодора) укрылись после гибели Сократа Платон и другие философы, устрашенные жестокостью тиранов.
Он заявлял, что существует одно только благо (agaton), лишь называемое разными именами: иногда разумением, иногда богом, а иногда умом и прочими наименованиями. А противоположное благу он отрицал, заявляя, что оно не существует.
Оспаривая доказательства, он оспаривал в них не исходные положения, а выведение следствий. Так, он отрицал умозаключения по аналогии, потому что они опираются или на сходное, или на несходное; если на сходное, то лучше уж обращаться не к сходному, а к самому предмету, а если на несходное, то неуместно само их сопоставление. Поэтому и Тимон пишет о нем (задевая заодно и других сократиков):
Впрочем, какое мне дело до этих пустых празднословов
И до Федона, коль это Федон, и до ловкого в спорах
Мужа Евклида, мегарцам вдохнувшего страсть к словопреньям?
Диалогов он написал шесть: "Ламприй", "Эсхин", "Феникс", "Критон", "Алкивиад", "О любви".
Среди преемников Евклида находился и Евбулид Милетский, придумавший, между прочим, много диалектических задач: "Лжец", "Спрятанный", "Электра", "Человек под покрывалом", "Куча", "Рогатый" и "Лысый" 104. О нем один из комических поэтов пишет:
Исчез эристик Евбулид, который так нахально
Рогатыми вопросами ораторов запутал,
Исчез с карта-карта-карта-картавым Демосфеном.
(Дело в том, что Демосфен, по-видимому, был его учеником и, лишь сладив с картавостью, его покинул.) Спорил Евбулид и с Аристотелем и много наговорил на него дурного.
Преемником Евбулида был среди других и Алексин из Элиды, отчаянный спорщик, прозванный за это Укусин 105. Спорил он более всего с Зеноном. Гермипп о нем сообщает, что он переселился из Элиды в Олимпию и там рассуждал о философии; а когда ученики спросили его, зачем он здесь обосновался, он ответил, что хочет основать школу, которая бы именовалась Олимпийской. Однако, когда припасы у них иссякли, а место оказалось нездоровым, они оттуда ушли, и остаток жизни Алексин провел в уединении, с одним только рабом; и, купаясь однажды в Алфее, он накололся на тростник и оттого умер. У нас о нем есть такие стихи:
Неложную о том передают повесть,
Как злополучный пловец,
Ныряя, проколол себе гвоздем ногу –
Так и достойнейший муж,
Философ Алексин, через Алфей плывший,
Умер, пронзен тростником 106.
Писал он не только против Зенона, но и другие книги, в частности против историка Эфора.
К Евбулиду был близок и Евфант Олинфский, написавший историю своего времени; сочинил он и много трагедий, которыми снискал славу в состязаниях. Он сделался наставником царя Антигона, написал для него рассуждение "О царской власти", пользующееся большой известностью, и скончался в преклонном возрасте.
Были у Евбулида и другие ученики, среди них – Аполлоний Кронос, а учеником этого Аполлония был Диодор Ясосский, сын Аминия, тоже прозванный Кронос. Каллимах в эпиграммах пишет о нем так:
...Не сам ли Мом написал на стенах:
"Кронос – великий мудрец"?
Он тоже был диалектиком, и некоторые приписывают ему изобретение задач "Человек под покрывалом" и "Рогатый". Но когда он жил при Птолемее Сотере, ему задал несколько диалектических задач Стильпон, и он не смог сразу на них ответить; царь за это его всячески корил и Кроносом называл уже в насмешку. Тогда он ушел с пира, сочинил рассуждение о спорном вопросе и умер от огорчения. Вот наши стихи о нем:
О Кронос Диодор, какие демоны
Тебя в унынье ввергнули
Такое, что нисшел ты в царство Тартара,
Не разрешив Стильпоновых
Загадок темных? Звать тебя пристало бы
Не Кроносом, а Оносом 107
Среди учеников Евклида был и Ихтий, сын Металла, знатный человек, против которого сочинил один из своих диалогов киник Диоген 108; был Клиномах Фурийский, который первый стал писать об аксиомах, категориях и тому подобном; и был Стильпон Мегарский, замечательный философ, о котором – далее.
Стильпон из Мегар, что в Элладе, был слушателем кого-то из учеников Евклида; некоторые говорят, будто он слушал даже самого Евклида, а также Фрасимаха Коринфского, который, по словам Гераклида, был другом Ихтию. Он настолько превосходил всех изобретательностью и софистикой, что едва не увлек в свою мегарскую школу всю Элладу. Филипп Мегарский пишет об этом дословно так: "У Феофраста он отбил Метродора Теоретика и Тимагора из Гелы, у Аристотеля Киренского – Клитарха и Симмия, и даже среди самих диалектиков он сманил Пеония из Аристидовой школы, а Дифила Боспорского, сына Евфанта, и Мирмека, сына Эксенета, вышедших спорить против него, сделал своими страстными приверженцами". Кроме них увлек он и перипатетика Фрасидема, опытного физика, и ритора Алкима, первого из всех эллинских ораторов, и Кратета уловил он в свои сети, и многих иных, и даже Зенона Финикийского. На редкость искушен был он и в политике.
Он был женат и жил с гетерой по имени Никарета (об этом где-то пишет и Онетор). У него была беспутная дочь, которую взял в жены один его друг, Симмий Сиракузский. Так как жила она не по-хорошему, то кто-то сказал Стильпону: "Она тебя позорит!" – "Нет, – отвечал Стильпон, – ни она мне в позор, ни я ей не в честь".
К нему благоволил, говорят, даже Птолемей Сотер: завладев Мегарами, он предлагал ему денег и приглашал с собою в Египет. Но Стильпон из денег взял лишь малую часть, от поездки отказался и удалился на Эгину до тех пор, пока царь не отплыл прочь. Точно так же и Деметрий, сын Антигона, захватив Мегары, распорядился охранять дом Стильпона и возвратить ему разграбленное добро; но когда он спросил у него перечень его убытков, Стильпон заявил, что убытков не было: воспитания у него никто не отнял и знания его и разум остались при нем 109. А рассуждая с царем о благодеяниях, он так пленил его, что сделал своим приверженцем.
Говорят, однажды он так спросил об Афине Фидия: "Неправда ли, Афина, дочь Зевса, – это бог?" Ему ответили: "Правда". – "Но ведь эта Афина создана не Зевсом, а Фидием?" Согласились и с этим. – "Стало быть, она – не бог!" За это его привлекли к суду Ареопага; он не отпирался, а утверждал, что рассуждение его правильно: Афина действительно не бог, а богиня, потому что она женского пола. Тем не менее судьи приказали ему немедля покинуть город. А Феодор по прозвищу Бог сказал в насмешку: "Откуда он это знает? Что он ей, подол поднимал?" Ибо поистине Феодор был всех грубее, а Стильпон всех тоньше.
Кратет спросил его: чувствуют ли боги радость от наших поклонений и молитв? – а он, говорят, ответил: "Глупый ты человек, такие вопросы задают не на улице, а с глазу на глаз!" Точно так же и Бион на вопрос, есть ли боги, отвечал:
Эту толпу от меня отгони, многоопытный старец!
Нрава Стильпон был открытого, чужд притворства и умел разговаривать даже с простыми людьми. Однажды, когда киник Кратет не смог ответить на вопрос и начал отругиваться, он сказал: "Конечно, тебе легче сказать все что угодно, чем то, что нужно!" А когда Кратет задал ему как-то вопрос, стоя с сушеной смоквой в руке, он выхватил ее и съел. "Пропала смоква!" – воскликнул Кратет. "И пропал вопрос твой, – отозвался Стильпон, – потому что смоква была платой вперед за мой ответ". В другой раз, зимою, увидев продрогшего Кратета, он сказал: "Как видно, Кратет, нужно не просто носить плащ, а с умом!" 110 Недаром кто-то задетый высмеял его так:
Видел я и Стильпона, трудом угнетенного тяжким:
В славной Мегаре, где древнего одр указуют Тифона,
Там он отспаривал споры, друзей окружаемый сонмом, –
Время они расточали, по букве ловя добродетель.
В Афинах, говорят, он так привлекал к себе внимание, что люди сбегались из мастерских поглядеть на него. Кто-то сказал ему: "Тебе, Стильпон, дивятся, как редкому зверю!" "Не зверю, – ответил он, – а как настоящему человеку".
Великий искусник в словопрениях, он отвергал общие понятия (ta eide). По его словам, кто говорит "человек", говорит "никто": ведь это ни тот человек, ни этот человек (ибо чем тот предпочтительнее этого?) – а стало быть, никакой человек. Или так: "овощ" – это не то, что перед нами, потому что "овощ" существовал и за тысячу лет до нас, – а стало быть, овощ перед нами – не овощ. Впрочем, однажды среди спора с Кратетом он вдруг поспешил прочь, чтобы купить себе рыбу; Кратет, удерживая его, сказал: "Ты теряешь свой довод!" – "Нет, – отвечал Стильпон, – я теряю только тебя, а не довод: довод мой при мне, а вот рыбку того и гляди перехватят!"
Диалогов его известно девять, и все довольно вялые: "Мосх", "Аристипп или Каллий", "Птолемей", "Херекрат", "Метрокл", "Анаксимен", "Эпиген", "К своей дочери", "Аристотель". Гераклит говорит, что учеником его был даже Зенон, основатель стоической школы.
Скончался он, по словам Гермиппа, в глубокой старости, а чтобы ускорить смерть, выпил вина. О нем тоже есть наша эпиграмма:
Ты знаешь, как Стильпон Мегарский кончился:
Старость и с нею болезнь вдвоем его повергнули.
Но злым коням умелым стал возницею
Выпитый кубок вина: испивший ускользнул от них 111.
А комический поэт Софил в драме "Свадьба" шутит над ними так:
И стал Харин Стильпоновой затычкою.
Критон из Афин. Он с такой великой любовью относился к Сократу и так о нем заботился, что тому ни в чем не было нужды. Даже сыновья его были слушателями Сократа: Критобул, Гермоген, Эпиген и Ктесипп. Этот Критон написал семнадцать диалогов, которые собраны в одну книгу и называются так: "О том, что люди не от ученья хороши", "Об избытке", "Что нужно человеку, или Политик", "О прекрасном", "О дурном поведении", "О благоустройстве", "О законе", "О божественном", "Об искусствах", "Об общежитии", "О мудрости", "Протагор, или Политик", "О грамоте", "О поэзии", "Об учении", "О знании, или О науке", "О познавании".
Симон из Афин, кожевник. Когда Сократ приходил в его мастерскую и о чем-нибудь беседовал, то он делал записи обо всем, что мог запомнить; поэтому диалоги его называют "кожевничьими". Диалогов этих тридцать три, и они собраны в одну книгу: "О богах", "О благе", "О прекрасном", "Что есть прекрасное?", "О справедливом" два диалога, "О том, что добродетели нельзя научить", "О мужестве" три диалога, "О законе", "О предводительстве над народом", "О чести", "О поэзии", "О восприимчивости", "О любви", "О философии", "О науке", "О музыке", "О поэзии", "Что есть прекрасное?", "О знании", "О собеседовании", "О суждении", "О бытии", "О числе", "Об усердии", "О труде", "О стяжательстве", "О похвальбе", "О прекрасном", а также "О совете", "О разуме, или О необходимом", "О дурном поведении". Именно он, говорят, первый стал сочинять сократические диалоги. Перикл обещал давать ему на жизнь и вызвал его к себе, но он ответил, что речь его вольна и не продажна.
Был и другой Симон, сочинитель учебника по риторике, и третий – врач при Селевке Никаноре, и четвертый – ваятель.
Главкон из Афин – под его именем известны девять диалогов в одной книге: "Фидил", "Еврипид", "Аминтих", "Евфий", "Лисифид", "Аристофан", "Кофал", "Анаксифем", "Менексен". Известны еще тридцать два его диалога, но они считаются неподлинными.
Симмий из Фив – под его именем известны двадцать три диалога в одной книге: "О мудрости", "О рассуждении", "О музыке", "О словах", "О мужестве", "О философии", "Об истине", "О грамоте", "Об учительстве", "Об искусстве", "О начальствовании", "Об уместности", "О предпочитаемом и избегаемом", "О друге", "О ведении", "О душе", "О хорошей жизни", "О возможном", "О деньгах", "О жизни", "Что есть прекрасное?", "Об усердии", "О любви".
Кебет из Фив – под его именем известны три диалога: "Картина", "Седьмица", "Фриних".
Он был из школы Федона, сын Клисфена из рода, именовавшегося Феопропидами, человек знатный, но бедный занимался он зодчеством, а по мнению некоторых, театральною живописью или же и тем и другим. Оттого-то, когда он выступил с законопредложением в народном собрании, некий Алексиний, нападая на него, говорил, что ему-де одинаково не с руки писать ни законопредложения, ни театральные задники.
Назначенный эретрийцами в охранный отряд в Мегары, он посетил по дороге Платона в Академии 112 и был так пленен им, что отстал от войска. Но Асклепиад Флиунтский увлек его, и они оказались в Мегарах, где вдвоем слушали Стильпона; а оттуда отплыли в Элиду и там примкнули к Анхипилу и Мосху из школы Федона. Школа эта дотоле именовалась элидскою (как было сказано в жизнеописании Федона 113), а с той поры – эретрийскою, по отечеству Менедема.
По-видимому, он отличался важностью – оттого и Кратет насмехается над ним так:
Асклепиад, флиасийский мудрец и бык эретрийский...
А Тимон так:
Праздноглаголатель встал, величавые брови насупив...
Важности в нем было столько, что, когда Антигон позвал к себе Еврилоха Кассандрийского с Клеиппидом, мальчиком из Кизика, Еврилох отказался от страха, что об этом узнает Менедем, ибо Менедем был резок и остер на язык. Один юнец стал с ним вольничать; Менедем ничего не сказал, но взял прут и у всех на глазах начертил на песке изображение мальчика под мужчиной; юнец понял этот урок и скрылся. Гиерокл, начальник Пирея, прогуливаясь с ним в храме Амфиарая, долго говорил ему о взятии Эретрии; Менедем ничего не ответил, а только спросил его: зачем было Антигону с ним спать? Одному слишком наглому развратнику он сказал: "Ты забыл, что не только капуста вкусна, но и редька?" 114 А какому-то крикливому юноше заметил: "Примечай-ка лучше, что у тебя сзади?"
Антигон спрашивал его, не пойти ли ему на пьяную гулянку; он ничего не ответил и только велел напомнить Антигону, что тот – сын царя.
Один человек докучал ему праздными разглагольствованиями. "Есть у тебя имение?" – спросил его Менедем. Тот ответил, что есть и там много добра. "Ступай же туда, – сказал Менедем, – и присмотри за этим добром, а то как бы и добру не погибнуть, и тонкому человеку не остаться ни с чем" 115.
Кто-то его спрашивал, должен ли человек мыслящий жениться. "Как по-твоему, – переспросил Менедем, – мыслящий я человек или нет?" И услышав, что мыслящий, ответил: "Ну так я женат".
Человека, утверждавшего, что благо не едино, он спросил: сколько же точным счетом имеется благ, сто или больше?
Он не мог унять роскоши одного хлебосола; поэтому, оказавшись у него на обеде, он не сказал ни слова, но стал учить его молча: ел за столом одни только оливки.
За свои вольные речи он едва не попал в беду у Никокреонта на Кипре – а с ним и его друг Асклепиад. Царь устраивал ежемесячное празднество и вместе с другими философами пригласил и их; но Менедем сказал: "Если такие сборища – благо, то праздновать надо ежедневно; если нет то не надо и сегодня". Тиран ответил, что только этот день у него и свободен, чтобы слушать философов; на это Менедем во время жертвоприношения еще суровее возразил, что философов надо слушать во всякий день. Они погибли бы, если бы какой-то флейтист не дал им возможности уйти; и потом, на корабле среди бури, Асклепиад сказал, что искусство флейтиста их спасло, а искусство Менедема погубило.
Обычаев он не придерживался и о школе своей заботился мало: ни порядка при нем не было заметно, ни сиденья не располагались в круг, но каждый во время занятий сидел или прохаживался где попало, и Менедем тоже. Несмотря на это, он был щепетилен и тщеславен: когда в ранние годы он с Асклепиадом помогали строителю возводить дом, то Асклепиад, таская известку, показывался на крыше голый, а Менедем прятался всякий раз, как видел кого-нибудь поблизости. А когда он занялся делами государственными, то волновался так, что, воскуряя ладан, положил его мимо кадильницы; и когда Кратет из толпы стал издеваться, что он так хлопочет о государстве, то он велел бросить Кратета в тюрьму. Однако и в тюрьме, видя проходящего Менедема, Кратет высовывался и обзывал его Агамемнончиком и градоначальничком.
Был он отчасти замкнут и суеверен. Однажды с Асклепиадом он по недосмотру отведал в харчевне от брошенного мяса; узнав об этом, он побледнел и занемог, пока Асклепиад не вразумил его, что страдает он не от мяса, а от собственной мнительности.
В остальном был он человек великодушный и благородный. Даже телом своим он до старости оставался крепок и загорел не хуже любого атлета, был плотен и закален; и сложения он был соразмерного, как можно видеть по статуе в Эретрии на старом стадионе, где он представлен, словно с умыслом, почти нагим и тело его хорошо видно.
Был он и гостеприимен, и так как Эретрия – место нездоровое, то часто устраивал попойки – порою и для поэтов, и для музыкантов. Он любил и Арата, и трагика Ликофрона, и Антагора Родосского, но более всего он ценил Гомера, потом лириков, потом Софокла и даже Ахея, который, по его суждению, уступал в сатировских драмах одному Эсхилу. Оттого, говорят, он даже своим противникам в государстве отвечал стихами:
Опережает быстроту бессилье,
Орел влачится вслед за черепахой
стихи эти Ахея, из сатировской драмы "Омфала". Поэтому не правы те, кто уверяют, будто он не читал ничего, кроме "Медеи" Еврипида (которую к тому же некоторые приписывают Неофрону Сикионскому).
К учителям из Платоновой и Ксенократовой школы, равно как и к Паребату Киренскому, он относился с презрением, зато восхищался Стильпоном; когда у него спросили мнение о Стильпоне, он только и ответил, что это – истинно свободный человек. Вообще же он был скрытен, и вести с ним дела было трудно – на все он отвечал уклончиво и находчиво. Спорщик он был отменный (пишет Антисфен в "Преемствах"); особенно он любил допрос такого рода: "То-то и то-то – вещи разные?" – "Так". – "Польза и благо – вещи разные?" "Так". – "Стало быть, польза не есть благо".
Говорят, он не признавал отрицательных аксиом и обращал их в положительные; а из положительных он признавал лишь простые и отвергал непростые, то есть составные и сложные. Гераклид пишет, что хотя по учению он и был платоником, однако диалектику он только вышучивал. Так, Алексин однажды задал ему вопрос:
"Ты перестал бить своего отца?" 116 – а он ответил: "И не бил, и не переставал". Тот настаивал, чтобы было сказано простое "да" или "нет" во избежание двусмысленности; а он на это: "Смешно, если я буду следовать твоим правилам, когда можно взять и остановить тебя еще на пороге!"
Биону, который усердствовал, опровергая гадателей, он сказал: "Ты бьешь лежачих!" 117 А услышав, как кто-то говорил, что высшее благо иметь все, чего желаешь, он возразил: "Нет, гораздо выше – желать того, что тебе и вправду нужно".
Антигон Каристский утверждает, что он ничего не писал и не сочинял и поэтому не придерживался ничьих доводов. В разбирательствах был он, говорят, таким воинственным, что подчас уходил с подбитым глазом. Таков он был в речах, а в поведении, напротив, необычайно мягок. Над Алексином он много потешался и жестоко его вышучивал – и в то же время услужил ему, дав охрану его жене, когда она ехала от Дельфов до Халкиды и опасалась по дороге разбойников и грабителей.
Другом он был настоящим – это видно из того, как жил он душа в душу с Асклепиадом, которого любил не меньше, чем Пилад – своего друга. Асклепиад был старшим, и люди говорили, что это поэт, а Менедем – актер. Говорят, однажды Архиполид выписал им три тысячи драхм, но они так упрямо спорили за право взять свою долю вторым, что оба так и остались без денег. Еще говорят, что когда они женились, то на дочери женился Асклепиад, а на матери – Менедем; жена Асклепиада умерла раньше, и тогда он взял от Менедема его жену; а Менедем потом, став во главе города, нашел себе другую жену, богатую, однако хозяйство в их общем доме продолжал поручать своей первой жене. Впрочем, Асклепиад с Менедемом жили неприхотливо, пользуясь от большого малым. Впоследствии мальчик, которого любил Асклепиад, пришел однажды на пирушку, и молодые люди его не хотели принимать, а Менедем велел впустить: Асклепиад, сказал он, даже из могилы открывает ему эти двери.
Деньги на житье давали им Гиппоник Македонский и Агетор Ламийский: Агетор подарил по тридцать мин каждому, а Гиппоник дал Менедему две тысячи драхм на приданое дочерям: дочерей было трое (пишет Гераклид), а мать их была родом из Оропа.
Пирушки его обычно устраивались так. С двумя или тремя друзьями он завтракал не спеша, пока день не начинал клониться к закату, а затем кто-нибудь принимался созывать знакомых, которые приходили к нему уже пообедавши. Кто являлся слишком рано, прохаживался возле его дома, расспрашивал входящих, который час и что на столе; если на столе были овощи да соленая рыба, они расходились, если мясо – шли в гости. В летнее время на ложе стелили циновки, в зимнее – овчины; подушки нужно было приносить с собой. Круговая чаша была не более кружки; на закуску были стручки или бобы, иной раз груша или гранат, из свежих плодов, а иной раз горох или даже сухие смоквы. Обо всем этом сообщает Ликофрон в сатировской драме под заглавием "Менедем", сочиненной в похвалу философу. Вот несколько строк из нее:
За скромным пиром чаша невеликая
Ходила вкруговую без излишества,
И был разумный разговор закускою.
В первое время эретрийцы смотрели на него с презрением и обзывали пустозвоном и псом; а потом стали им восхищаться и даже вверили ему город. Он ездил послом к Птолемею и Лисимаху, всюду встречая почет; мало того, он был и у Деметрия и умерил ежегодную подать от своего города с двухсот талантов до пятидесяти. А оклеветанный перед Деметрием, будто он хотел предать город Птолемею, он оправдывался в письме, которое начинается так: "Менедем желает здравствовать царю Деметрию. Я слышал, что тебе донесли на меня..." Клеветником, по некоторому известию, был один его политический противник, по имени Эсхил.
В посольстве к Деметрию об Оропе 118 он вел себя тоже достойным образом (о чем упоминает и Евфант в "Истории"). Любил его и Антигон и даже объявлял себя его учеником. А Менедем в честь его победы над варварами при Лисимахии написал указ, простой и нельстивый, начинающийся так: "Военачальники и советники внесли предложение: так как царь Антигон, победив в сраженье варваров, возвращается в свои пределы и все дела его сбываются по предусмотрению, то совет и народ постановили..."
За эти и за иные проявления дружбы он был заподозрен, что хочет предать город Антигону, и по клевете Аристодема ушел в изгнание. Жил он в Оропе при храме Амфиарая. Но Гермипп рассказывает, что там пропали золотые сосуды, и тогда постановлением всех беотийцев ему было ведено уйти; глубоко огорченный, он тайно пробрался в родной город, захватил жену с дочерьми и уехал к Антигону, где и умер от огорчения. А Гераклид рассказывает совсем противоположное: Менедем был у эретрийцев советником и не раз вызволял их от тиранов 119, призывая Деметрия; поэтому он не стал бы предавать город Антигону, и обвинение против него было клеветническим; к Антигону он явился в намерении вызволить отечество, но тот на это не пошел, и тогда Менедем от огорчения покончил с жизнью в семидневной голодовке 120. Подобным же образом повествует и Антигон Каристский. Единственным открытым врагом Менедема был Персей – он-то, по-видимому, и удержал Антигона от намерения восстановить в Эретрии ради Менедема народное правление 121. Оттого-то однажды за вином Менедем, опровергнув Персея в его рассуждениях, сказал, между прочим: "Вот какой он философ; а человек он такой, что хуже его не было и не будет".
Умер он, по словам Гераклида, на 74-м году жизни. О нем также есть у нас стихи следующего содержания:
Мы о тебе, Менедем, проведали: сам по доброй воле
Жизнь угасил ты семидневным голодом.
В этом – великая честь Эретрии, но не Менедему:
Отчаянье – дурной вожатый мудрому 122.
Таковы сократики и их преемники. Теперь следует перейти к Платону, начинателю Академии, и его преемникам, поскольку они стяжали известность.