ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
<<<
ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Моя закономерная воля просто как таковая, сама по себе и через себя, должна иметь последствие, наверное и без исключения; каждое согласное с долгом определение моей воли, хотя бы даже из него не следовало никакого поступка, должно действовать в другом, мне непонятном мире, и, кроме этого согласного с долгом волеопределения, в нем не должно действовать ничего же. -Что, однако, я мыслю, когда мыслю это, что я предполагаю?
Очевидно, закон, действующее без всякого исключения правило, по которому согласная с долгом воля должна иметь следствия, точно также, как в земном мире, меня окружающем, я принимаю закон, согласно которому этот шар, когда я толкну его своей рукой с этой определенной силой в этом определенном направлении, обязательно будет двигаться в таком направлении, с определенной мерой скорости, – толкнет с такой мерой силы другой шар, который теперь будет двигаться сам с определенной скоростью – и так далее до бесконечности. Как здесь уже в простом направлении и движении моей руки я познаю и охватываю все вытекающие отсюда направления и движения с такой же достоверностью, как будто они уже налицо и воспринимались мной, точно также охватываю я в своей согласной с долгом воле ряд необходимых и неизбежных следствий в духовном мире, как будто бы они уже существовали; разница лишь в том, что я не могу определить их как следствия в материальном мире, то есть я знаю только, что они будут, но не знаю, каковы они будут; именно тогда, когда я это делаю, мыслю я закон духовного мира, в котором моя чистая воля является одной из движущих сил, подобно тому как моя рука является одной из движущих сил в материальном мире. Указанная твердость моего убеждения и идея этого закона духовного мира представляет собой совершенно одно и то же; не две мысли, из которых одна обусловливается другой, но совершенно одна и та же мысль, подобно тому, как уверенность, с которой я устанавливаю известное движение, и мысль о механическом естественном законе – одно и то же. Понятие закона не выражает вообще ничего, кроме твердой, непоколебимой уверенности разума в некотором положении и абсолютной невозможности применять его противоположность.
Я принимаю такой закон духовного мира, который не дает ни моя воля, ни воля какого-либо другого существа, ни воля всех конечных существ вместе взятых; напротив, над его властью стоит моя воля и воля всех конечных существ. Ни я, ни какое-либо другое конечное, а потому в каком-нибудь отношении чувственное существо, не может даже хотя бы только понять, каким образом чистая воля может иметь следствия и каковы могут быть эти следствия, так как сущность нашей конечности именно в том и состоит, что мы не можем этого понять, что мы, вполне располагая чистой волей как таковой, рассматриваем ее следствия как состояния; следовательно, каким же образом я или какое-либо другое конечное существо можем ставить себе целью, и через это осуществлять, то, что мы все просто не в состоянии ни мыслить, ни понимать? Я не могу сказать, что в материальном мире моя рука или какое-либо тело, входящее в состав мира и находящееся под действием общего основного закона тяжести, дает естественный закон движения; это тело само подчинено этому естественному закону и может приводить в движение другие тела исключительно сообразно этому закону и поскольку оно, вследствие этого закона, участвует во всеобщей движущей силе в природе. Столь же мало конечная воля дает закон сверхчувственному миру, которого не может охватить ни один конечный дух. Напротив, все конечные воли находятся под властью его закона и могут произвести что-нибудь в этом мире, лишь поскольку этот закон уже имеется налицо и насколько они сами, согласно основному закону для конечных воль, своей верностью долгу удовлетворяют его и входят в среду его деятельности; верностью долгу, говорю я, – единственной нитью, связывающей их с духовным миром, единственным нервом, проведенным из него к ним, единственным органом, посредством которого они в свою очередь могут воздействовать на него. Как всеобщая сила притяжения держит все тела и соединяет их с собой, а через эти и друг с другом, и как лишь при предположении этой силы возможно движение единого, так и этот сверхчувственный закон соединяет, держит в себе и располагает в порядке все конечные разумные существа. – Моя воля, также и воля всех конечных существ, может рассматриваться с двоякой точки зрения: частью как хотение, то есть внутренний акт, направленный на себя самого; и поскольку воля завершена в самой себе и замкнута одним этим актом; частью как нечто, как факт. Последним она прежде всего становится для меня, поскольку я рассматриваю ее как завершенную; но она должна стать этим также и вне меня в чувственном мире, движущим принципом, например, моей руки, из движения которой вытекают снова другие движения, а в сверхчувственном мире – принципом ряда духовных следствий, о которых я не имею никакого представления. В первом освещении, как простой акт, она находится всецело в моей власти; что она вообще становится фактом, и притом в качестве первого принципа, это зависит не от меня, а от закона, которому я сам подчинен, естественного закона в чувственном мире, сверхчувственного закона в сверхчувственном мире. Но что же это за закон духовного мира, который я мыслю?
– Я хочу уяснить себе и развить это понятие, которое теперь твердо установлено, к которому я не могу и не смею прибавить ничего. – Очевидно, это не такой закон, какой бывает в моем или в каком-нибудь другом чувственном мире и за каким нужно предполагать нечто иное, кроме чистой воли, а именно покоящееся, пребывающее бытие, из которого лишь под влиянием воли развивается внутренняя сила; действительно – ведь в этом и заключается содержание моей веры- моя воля должна действовать просто сама через себя, без всякого ослабляющего ее проявление орудия, в совершенно однородной с ней сфере, как разум на разум, как духовное на духовное, – в сфере, которой она, однако, не дает закона жизни, деятельности и развития, но которая имеет это в себе самой, следовательно, на самодеятельный разум. Но самодеятельный разум есть воля. Закон сверхчувственного мира есть, таким образом, воля.
Это – воля, которая действует только как чистая воля, сама через себя, без какого бы то ни было орудия и без чувственной материи для своего воздействия, которая абсолютно через себя саму является одновременно действием и результатом, хотение которой есть совершение, веление которой – исполнение, в которой, таким образом, осуществлено требование разума быть абсолютно свободной и самодеятельной; это – воля, которая сама в себе есть закон, которая определена вечно и неизменно, а не капризами и прихотями, после предшествовавшего обсуждения, сомнения и колебания, и на которую можно наверняка и безошибочно рассчитывать, подобно тому как смертный наверняка рассчитывает на законы своего мира. Это – воля, в которой закономерная воля конечных существ имеет неизбежные следствия, но только закономерная их воля, так как для всего прочего она неподвижна, и все прочее для нее как бы совершенно не существует.
Следовательно, эта высокая Воля не идет своей дорогой, отдельно от остального мира разума. Между ней и всеми конечными разумными существами имеется духовная связь, и сама она есть эта духовная связь мира разума. Я твердо хочу точно исполнить свой долг, и она хочет также, чтобы мне удалось это, по крайней мере в духовном мире. Всякое закономерное волевое решение конечного существа входит в нее и движет и определяет ее – говоря нашим языком – не вследствие минутной прихоти, но вследствие вечного закона ее существа. С поразительной ясностью выступает теперь перед моей душой мысль, которая доселе была еще окутана для меня мраком, а именно, что моя воля просто как таковая и сама через себя имеет следствия. Она имеет следствия, будучи безошибочно и непосредственно воспринимаема другой родственной ей Волей, которая сама есть действие и единый жизненный принцип духовного мира; в ней имеет оно свое первое следствие и только через нее влияет на остальной духовный мир, который везде есть не что иное, как результат этой бесконечной Воли.
Так влияю я – смертный должен пользоваться словами из своего языка – так влияю я на эту Волю; и голос совести внутри меня, который в любой момент моей жизни указывает мне, что я должен делать, есть то самое, посредством чего она в свою очередь влияет на меня. Этот голос есть оракул из вечного мира, сделанный чувственным через то, что меня окружает, и переведенный в моем восприятии на мой язык, объявляющий мне, как должен я в отведенной мне части приспособиться к порядку духовного мира или к бесконечной Воле, которая и является порядком этого духовного мира. Я не в состоянии обозреть и понять этот духовный порядок, да и не нуждаюсь в этом; я только одно звено в его цепи и столь же мало могу судить о целом, как отдельный тон мелодии о гармонии целого. Но чем я сам должен быть в этой гармонии духов, это я должен знать, ибо только я сам могу себя этим сделать, и это открывается мне непосредственно голосом, доносящимся ко мне из того мира. Таким образом, я оказываюсь в связи с Единым, там существующим, и принимаю участие в Его бытии. Во мне нет ничего истинно реального, вечного и непреходящего, кроме этих двух элементов: голоса моей совести и моего свободного повиновения. Посредством первого духовный мир склоняется ко мне и охватывает меня как одного из своих членов. Посредством второго я сам поднимаю себя до этого мира, проникаю в него и действую в нем. При этом бесконечная Воля является посредницей между им и мной, ибо она сама есть первоначальный источник как его, так и меня. Вот то единственно истинное и непреходящее, к чему стремится моя душа из сокровеннейшей своей глубины, все остальное – только явление, исчезающее и возвращающееся в ином новом виде.
Это Воля связывает меня с самим собой, она же связывает меня со всеми мне подобными конечными существами, являясь общей посредницей между всеми нами. В этом великая тайна невидимого мира и его основной закон, поскольку он есть мир или система многих отдельных воль, известное сочетание и непосредственное взаимодействие многих самостоятельных и независимых воль; тайна, которая уже в настоящем мире явно лежит перед глазами всех и которую, однако, никто не замечает и считает достойной своего удивления. Голос совести, возлагающий на каждого особый долг, есть тот луч, который выводит нас из бесконечного и устанавливает нас как отдельные и особые существа; он проводит границы нашей личности; он является, следовательно, нашей истинной первоначальной составной частью, основой и материей всякой жизни, какой мы живем. Абсолютная свобода воли, которую мы точно так же приносим с собой из бесконечности в мир времени, есть принцип этой нашей жизни. Я действую. Предположив чувственное созерцание, посредством которого я только и становлюсь личным интеллектом, можно хорошо понять, почему я должен знать об этом моем действии; я знаю это, потому что я сам тот, кто здесь действует; можно понять, каким образом посредством этого чувственного созерцания мое духовное действие представляется мне как поступок в чувственном мире и каким образом, обратно, посредством того же чувственного созерцания само по себе чисто духовное веление долга представляется мне как веление такого поступка; можно понять, каким образом окружающий мир представляется мне, как условие этого поступка, а частью как следствие и результат его. При этом я постоянно остаюсь только в себе самом и в своей собственной области; все, что для меня существует, развивается чисто и исключительно из меня самого. Я созерцаю везде только себя самого, а не какое-нибудь чужое истинное бытие вне меня. Но в этом своем мире я признаю вместе с тем действия других существ, которые должны быть от меня независимы и самостоятельны в той же мере, как и я. Каким образом эти существа могут знать для себя о тех действиях, которые исходят от них самих, объяснить можно: они знают о них точно таким же образом, как я знаю о своих. Но как могу я знать о них, это совершенно непостижимо, точно так же, как непостижимо они могут знать о моем существовании и о моих проявлениях, а это знание я ведь предполагаю в них. Как попадают они в мой мир, а я в их? Принцип, по которому развивается из нас наше самосознание, а также сознание наших действий и их чувственных условий, принцип, по которому всякий интеллект бесспорно должен знать, что он делает, – этот принцип здесь совершенно неприменим. Каким образом свободные духи имеют сведения о свободных духах, раз мы знаем, что свободные духи представляют собой единственную реальность, и раз нечего более мыслить самостоятельный чувственный мир, посредством которого они воздействовали бы друг на друга? Или, если ты все же скажешь мне: я познаю разумные существа мне подобных через те изменения, которые они производят в чувственном мире, то я опять-таки спрошу тебя: но как же можешь ты познавать сами эти изменения? Я очень хорошо понимаю, как ты познаешь изменения, которые произведены простым естественным механизмом, тогда закон этого механизма есть не что иное, как закон твоего собственного мышления, согласно которому мы развиваем далее раз данный нам мир. Но изменения, о которых мы здесь говорим, произведены ведь не естественным механизмом, а возвышающейся над всем естеством свободной волей и лишь постольку, поскольку ты их такими считаешь, приходишь ты через них к свободным тебе подобным существам. Итак, каков же тот закон в тебе, согласно которому ты мог бы себе развивать определения других абсолютно от тебя независимых воль? Одним словом, это обоюдное познавание и взаимодействие свободных существ уже в этом мире совершенно непостижимо с точки зрения естества и мышления, а может быть объяснено исключительно через то Единое, в чем они связаны и в чем они друг от друга обособляются, через бесконечную Волю, которая все содержит и несет в своей сфере. Не непосредственно от тебя ко мне, и от меня к тебе течет то знание, какое мы имеем друг о друге; сами по себе мы обособлены друг от друга непроходимой границей. Мы знаем друг о друге только благодаря нашему общему духовному источнику; только в нем познаем мы друг друга и воздействуем друг на друга. – Почитай здесь образ свободы на земле, вещь, которая носит на себе ее отпечаток, – кричит во мне голос этой Воли, который говорит со мной, лишь налагая на меня долг; и это единственный принцип, согласно которому я признаю тебя и твое дело, когда совесть повелевает мне уважать его.
Но тогда откуда же наши чувства, наше чувственное воззрение, наши дискурсивные законы мышления, то есть все то, на чем основывается чувственный мир, который мы видим и в котором, как мы верим, мы воздействуем друг на друга? Отвечать относительно двух последних, созерцания и законов мышления, что это законы разума самого по себе, означало бы не давать никакого удовлетворительного ответа. Конечно, для нас, прикованных к их области, невозможно даже представить другие законы или такой разум, который подчинен другим законам. Но собственный закон разума самого по себе есть только практический закон, закон сверхчувственного мира или та высокая Воля. И если бы пожелали оставить это на мгновение без объяснения, то откуда согласие всех нас относительно чувств, которые все же представляют собой нечто положительное, непосредственное и необъяснимое? Но от этого согласия относительно чувства, созерцания и законов мышления и зависит то, что все мы видим один и тот же чувственный мир.
Это – непостижимое согласное ограничение конечных разумных существ нашего рода, и именно благодаря тому, что они ограничены согласно, мы становимся ни одним родом – так отвечает философия чистого знания, и должна остановиться на этом, как на высшем достигнутом ей пункте. Но что могло бы ограничить разум, кроме того, что само есть разум? Что могло бы ограничить все конечные существа, кроме бесконечного? Это согласие всех нас относительно чувственного мира, который должен быть положен в основу и как бы наперед дан, как сфера нашего долга, – согласие, которое, если строго его рассматривать, столь же непостижимо, как наше согласие относительно результатов единой, вечной и бесконечной Воли. Наша вера в него, рассмотренная выше как вера в наш долг, есть собственно наша вера в Нее, в Ее разум и Ее справедливость. Но что действительно истинного принимаем мы в чувственном мире и во что мы верим? Не что иное, как то, что из верного и непреклонного исполнения нами нашего долга в этом мире разовьется вечная жизнь, осуществляющая нашу свободу и нравственность. Если это имеет место, то наш мир имеет истину, и притом единственно возможную для конечных существ; это должно иметь место, ибо этот мир есть результат вечной Воли в нас. а эта Воля, в силу законов своей сущности, не может иметь никакой иной конечной цели для конечных существ, кроме указанной.
Следовательно, эта вечная Воля – творец мира, в том единственном смысле, в каком она может быть им и в каком она нуждается в творении: она творец мира в конечном разуме. Тот, кто думает, что Она построила мир из вечной косной материи, мир, который затем мог быть также только косным и безжизненным, подобно прибору, изготовленному человеческими руками, а не являл бы вечный процесс развития из себя самого, или тот, кто воображает, что он мыслит возникновение материального нечто из ничего, оба не знают ни мира, ни Ее. Нигде нет ничего, раз только материя должна представлять собой нечто, и никогда ничего нигде не будет. Существует только разум, бесконечный сам по себе, конечный в нем и через него. Только в наших душах создает Она мир, по крайней мере то, из чего мы его развиваем, и то, посредством чего мы его развиваем; призыв к долгу, согласные чувства, воззрение и законы мышления. Это ее совет, посредством которого видим мы свет и все то, что нам является в этом свете. Она продолжает создавать в наших душах этот мир и входит в наши души через зов долга, лишь только другое свободное существо изменяет в нем что-либо. В наших душах она сохраняет этот мир, а через него наше конечное существование, – на которое одно мы только и способны, – продолжая создавать из наших состояний другие состояния. После того как она, согласно своей высшей цели, достаточно испытала нас для нашего ближайшего назначения, и мы себя для него подготовили, она уничтожает его для нас посредством того, что мы зовем смертью, и вводит нас в новое, результат нашего верного долгу поведения в этом. Вся наша жизнь – ее жизнь. Мы находимся в ее руке, и остаемся в ней, и никто не может нас оттуда вырвать. Мы вечны, так как Она вечна.
Высокая живая Воля, которую нельзя назвать никаким именем, нельзя охватить никаким понятием, я поистине смею возвысить свой дух к тебе, так как ты и я нераздельны. Твой голос звучит во мне, а мой в свою очередь звучит в тебе, и все мои мысли, если только они истинны и хороши, мыслятся в тебе. В тебе, непостижимой, становлюсь я самим собой, и я начинаю в совершенстве постигать мир, все загадки моего бытия разрешаются, и в моем духе возникает совершеннейшая гармония.
Всего лучше понимает тебя детская преданная тебе простота. Для нее ты – сердцевед, ясно читающий в ее душе, вечный верный свидетель ее переживаний, который один знает ее честные намерения и один понимает ее, даже если бы она не была понята всем миром. Ты для нее – отец, всегда желающий ей добра и все обращающий к ее благу. На твои благие решения она полагается всецело, и телом и душой. Делай со мной, что хочешь, говорит она, я знаю, что это будет хорошо, раз это делаешь ты. Мудрствующий разум, который только слышал о тебе, но никогда тебя не видел, хочет на себе познакомить нас с твоей сущностью и выдает за твой образ полное противоречие, уродливое творение, смешное для человека чистого разума, ненавистное и отвратительное для мудрого и доброго.
Я закрываю перед тобой свое лицо и кладу руку на уста. Каков ты сам для себя и каким кажешься ты самому себе, этого я никогда не узнаю, так как я никогда не сделаюсь тобой. После тысячи тысяч прожитых духовных жизней я столь же мало буду понимать тебя, как теперь, в этой земной юдоли. Все, что я понимаю, благодаря одному только этому моему пониманию становится уже конечным, а конечное не может превратиться в бесконечное даже через бесконечное поднятие и возвышение. Ты отличен от конечного не по степени, а по типу. Они таким возвышением делают тебя только более значительным человеком, все более и более значительным, но никогда богом, бесконечным, не допускающим никакого измерения. Я имею только это дискурсивно шествующее вперед сознание и не могу мыслить никакого иного. Как смею я приписать такое тебе? В понятии личности лежат границы. Как могу я перенести на тебя это понятие, не перенося этих границ?
Я не хочу покушаться на то, что воспрещено мне сущностью моей конечности и что не принесло бы мне никакой пользы; каков ты сам по себе, я не хочу знать. Но твои отношения ко мне, конечному, как и ко всему конечному, лежат открыто перед моими глазами: пусть я стану тем, чем я должен быть! – они окружают меня с большей ясностью, чем сознание моего собственного бытия. Ты порождаешь во мне сознание о моем долге, о моем назначении в ряду разумных существ; как, я этого не знаю, да и не имею надобности знать. Ты знаешь и познаешь, что я мыслю и хочу; как ты можешь знать это, каким актом ты осуществляешь это сознание, – я совершенно не понимаю этого; ведь я даже очень хорошо знаю, что понятие акта, и, в частности, особого акта сознания, сохраняет силу только в применении ко мне, а не к тебе, бесконечному. Ты хочешь, ибо ты хочешь, чтобы мое свободное повиновение имело следствия во все века; акта твоей воли я не постигаю, а знаю лишь то, что он не похож на мой. Ты действуешь, и сама твоя воля есть деяние; но твой образ действий прямо противоположен тому, который я только и могу мыслить. Ты живешь и существуешь, ибо ты знаешь, хочешь и действуешь, сосуществуя конечным разумом; ноты существуешь не так, как я единственно только могу мыслить себе существование.
В созерцании этих твоих отношении ко мне, конечному, я хочу быть спокойным и блаженным. Я знаю непосредственно лишь свой долг. Я хочу исполнить его просто, радостно и без мудрствований, ибо так повелевает мне твой голос распорядок духовного мирового плана, и сила, с какой я его исполняю, -твоя сила. То, что приказывает мне твой голос и что я исполняю с помощью твоей силы, наверное входит в этот план и истинно хорошо. Я остаюсь спокойным при всех событиях в мире, ибо они совершаются в твоем мире. Ничто не может меня ввести в заблуждение или заставить сомневаться, раз ты живешь, а я созерцаю твою жизнь, ибо в тебе и через тебя, о, бесконечный; я вижу в другом свете мой здешний мир. Природа и естественный успех в судьбах и действиях свободных существ становятся в сравнении с тобой пустыми, ничего не значащими словами. Нет больше никакой природы; существуешь ты, только ты. Теперь мне уже не кажется более, что конечной целью настоящего мира является установление известного состояния всеобщего мира среди людей и безусловное их господство над механизмом природы; цель не в том, чтобы это состояние было установлено, а в том, чтобы оно было установлено самими людьми, а так как оно рассчитано на всех, то чтобы оно было установлено всеми как единая, свободная, моральная община. Все новое и лучшее для индивидуума – через его согласную с долгом волю. Все новое и лучшее для общины – через общую согласную с долгом волю – в этом заключается основной закон великого нравственного государства, частью которого является современная жизнь. Добрая воля индивидуума так часто погибает для этого мира по той причине, что она все еще только воля индивидуума, а воля большинства не находится с ней в согласии, поэтому следствия ее оказываются исключительно в будущем мире. Из-за этого даже страсть и пороки людей содействуют, по-видимому, достижению лучшего, конечно, не сами по себе (в этом смысле из дурного никак не может получиться хорошее), но уравновешивая противоположные пороки и уничтожая в конце концов как их, так и себя. Угнетение никогда не могло бы приобрести господства, если бы ему не расчистили дорогу трусость, низость и взаимное недоверие людей друг к другу. Оно до тех пор будет усиливаться, пока не искоренится трусость и рабское чувство и пока отчаяние вновь не пробудит потерянное мужество. Тогда оба противоположных порока уничтожат друг друга, и из них произойдет самая благороднейшая форма человеческих отношений – вечная свобода.
Поступки свободных существ, строго говоря, имеют последствия только в других свободных существах, ибо мир существует только в них и для них. Мир есть именно то, в чем все они согласны. Но эти поступки имеют в них последствия только через бесконечную, обусловливающую все отдельное Волю. Но великий зов, всякое проявление этой Воли в нас всегда бывает не чем иным, как приглашением к исполнению определенного долга. Следовательно, даже то в мире, что мы называем злом, а именно следствия злоупотребления свободой, существует только через нее; и она существует для всех, для кого существует, лишь налагая на них долг. Если бы в вечный план нашего нравственного развития и развития всего нашего рода не входило то, чтобы на нас были возложены именно эти обязанности, то они не были бы возложены на нас и вместе с тем вовсе не было бы того, что мы называем злом. В этом смысле все, что совершается, абсолютно целесообразно и хорошо. Возможен только один мир, абсолютно хороший. Все, что совершается в этом мире, служит к улучшению и развитию человека, а через это и к осуществлению его земной цели. Именно этот высший мировой план есть то, что мы называем природой, когда говорим: природа ведет человека через нужду к прилежанию, через зло всеобщего беспорядка к правовому устройству, через бедствия беспрерывных войн к окончательному вечному миру. Эта высшая природа – только твоя воля, бесконечный, только твое предвидение. Лучше всего это понимает безыскусственная простота, которая признает эту жизнь за испытательное и образовательное учреждение, за школу для вечности, которая во всех своих судьбах, как самых ничтожных, так и самых важных, видит твою волю, ведущую ее ко благу, которая верит, что для тех, кто любит свой долг и знает тебя, все должно служить к лучшему.
О, я действительно был в потемках в течение истекшей части моей жизни, действительно строил заблуждение на заблуждении, считая себя тем не менее мудрым. Только теперь понял я вполне то учение, которое казалось мне столь странным в твоих устах, удивительный Дух, хотя мой разум ничего не мог возразить против него, ибо лишь теперь вижу я его во всем его объеме, в глубочайшей его основе и во всех его следствиях.
Человек не является порождением чувственного мира, и конечная цель его бытия не может быть в нем достигнута. Его назначение выходит за пределы времени и пространства и вообще всего чувственного. Что он такое и чем он обязан сделаться, об этом он должен знать; насколько высоко его назначение, настолько и мысль его должна также уметь подняться выше всех границ чувственности. Так должно быть; где родина его бытия, там находится также и родина его мысли, и единственным истинно человеческим, единственным подобающим ему воззрением, таким, в котором представлена вся сила его мышления, является то, в котором он поднимает себя над этими границами и в котором все чувственное превращается для него в чистое ничто, в одно только отражение в смертных глазах сверхчувственного, которое одно только и существует.
Многие люди без искусственного мышления исключительно благодаря своему большому сердцу и чисто нравственному инстинкту возвысились до этого воззрения, ибо они вообще жили предпочтительно сердцем и настроением. Своим поведением они отрицали действительность и реальность чувственного мира и не приписывали ему никакого влияния на определение своих решений и правил, причем они, конечно не уясняли себе путем мышления, что даже для мышления этот мир – ничто. Те, которые решались говорить: наше отечество на небе, мы не имеем здесь постоянного места, но ищем будущее; те, основной задачей которых было умереть для этого мира, возродиться для нового и уже здесь вступить в другую жизнь, – те, без сомнения, не видели ничего ценного во всем чувственном и были, если воспользоваться термином школы, практически трансцендентальными идеалистами.
Другие, которые, помимо всем нам врожденного чувственного образа действий – укрепились в чувственности, опутали себя ей еще посредством своего мышления, и как бы срослись с ней, могут подняться над ней прочно и совершенно только посредством последовательного и до конца доведенного мышления; без этого они даже при самом чистом нравственном настроении постоянно будут испытывать влечение вниз со стороны рассудка, и все их существо навсегда останется неразрешимым противоречием. Для них та философия, которую я только теперь вполне понял, является единственной силой, освобождающей душу из ее оболочки и расправляющей ее крылья, на которых душа немедленно устремляется вверх и бросает последний взгляд на покинутую оболочку, чтобы затем жить и господствовать в высших сферах.
Да будет благословен тот час, когда я решился приступить к размышлению о себе самом и о своем назначении. Все мои вопросы разрешены; я знаю то, что могу знать, и оставил всякую заботу о том, чего я не могу знать. Я удовлетворен; совершеннейшая гармония и ясность воцаряются в моей душе, и начинается новое, более величественное ее существование.
Я не постигаю всего своего назначения; вопрос о том, чем я должен стать и чем я буду, превосходит все мое мышление. Часть этого назначения даже скрыта от меня – она видима только для одного, для Отца духов, которому она вверена. Я знаю только, что оно для меня обеспечено и что оно столь же вечно и величественно, как и он сам. Но ту часть моего назначения, которая вверена мне самому, ее я знаю, знаю вполне, и она есть корень всех прочих моих познаний. В каждый момент моей жизни я точно знаю, что я должен делать, – в этом и заключается все мое назначение, поскольку оно зависит от меня. Я не должен отступать от него, так как мое знание не выходит за его пределы; я не должен хотеть знать что-либо сверх его; я должен твердо стоять на этом единственном среднем пункте и укорениться в нем. На него должны быть направлены все мои мысли и чувства и все мои способности; он должен вобрать в себя все мое существование.
Я должен развить свой рассудок и приобрести знания, насколько я это могу, но лишь с тем единственным намерением, чтобы приготовить себе более значительное поприще и более широкую сферу действия для долга; я должен желать иметь многое, чтобы от меня многое можно было требовать. Я должен укреплять свою силу и ловкость во всех направлениях, но исключительно для того, чтобы дать себе более пригодное и удобное орудие для долга, ибо, пока веление не вышло из моей личности во внешний мир, я ответствен за него перед своей совестью. Я должен представлять в себе человечество во всей его полноте, насколько это в моих силах, но не ради самого человечества, ибо оно само по себе не имеет никакой ценности, но для того, чтобы опять-таки представить в человечестве добродетель, которая одна сама по себе имеет ценность, в ее внешнем совершенстве. Я должен рассматривать себя с телом и душой и всем, что есть во мне, лишь как средство для долга и должен заботиться лишь о том, чтобы его выполнить и чтобы быть в состоянии его выполнить, насколько это от меня зависит. Но коль скоро веление долга – если только это было действительно веление долга, чему я повиновался, и если только я действительно сознавал в себе единственное чистое намерение повиноваться ему, – коль скоро это веление выступает из моей личности наружу в мир, мне не о чем больше заботиться, ибо с этого момента оно уже переходит в руки вечной Воли. Заботиться о нем долее было бы напрасной мукой, которую я сам задал бы, было бы неверием в эту высшую Волю и недоверием к ней. Мне никогда не должно прийти в голову пожелать управлять миром вместо нее, слушать в своей совести голос моего ограниченного рассудка вместо ее голоса или поставить односторонний план отдельного близорукого существа на место ее плана, простирающегося на все целое.
Подобно тому, как я спокойствием и преданностью чту это высшее провидение, так я должен чтить в своих поступках и свободу других существ вне меня. Вопрос не в том, что, согласно моим понятиям, должны делать они, а в том, что могу делать я, чтобы побудить их делать это. Но я могу желать воздействовать непосредственно только на их убеждение и на их волю, поскольку это дозволяет порядок общества и их собственное согласие, но отнюдь не на их силы и отношения помимо их убеждений и воли. То, что они делают, они делают под собственную ответственность, если я не могу или не смею изменить их действий; и вечная воля направит все к лучшему. Для меня гораздо важнее уважать их свободу, чем уничтожать или препятствовать тому, что в их пользовании ей представляется мне злом.
Я возвышаюсь до этого воззрения и становлюсь новым существом, и все мое отношение к данному миру коренным образом меняется. Нити, которыми мой дух был до сих пор привязан к этому миру и которые тайно направляли мой дух сообразно всем изменениям в нем, навсегда порваны, и я стою свободный, спокойный и недвижимый, сам составляя собственный мир. Уже не сердцем, а только глазами познаю я предметы и соединяюсь с ними, и сами мои глаза проясняются в свободе и видят – через ложное и уродливое – истинное и прекрасное, подобно тому, как формы чисто и более мягко отражаются в неподвижной водной поверхности.
Мой дух навсегда недоступен для смущения и замешательства, для неуверенности, сомнения и боязни, мое сердце – для горя, раскаяния и страсти. Существует лишь одно, что я могу знать, именно то, что я должен делать, и я знаю это всегда безошибочно. Обо всем остальном я не знаю ничего, знаю, что я ничего об этом не знаю, прочно укореняюсь в этом своем незнании и воздерживаюсь от мнений и предположений относительно того, о чем я ничего не знаю, чтоб не вызвать в себе самом разлада. Ни одно событие в мире, ни радостное, ни печальное, не может привести меня в движение; холодный и безучастный, смотрю я на все сверху вниз, ибо я знаю, что я не могу ничего ни истолковать, ни привести в зависимость с тем, что только для меня важно. Все, что происходит, входит в план вечного мира и действительно хорошо в нем, насколько мне это известно; но я не знаю, что в этом плане чистый выигрыш и что только средство к тому, чтоб устранить наличное зло, – что поэтому должно меня более, а что менее радовать. В вечном мире все преуспевает; этого мне достаточно, и в этой вере я стою прочно, как скала, но я не знаю, что в этом вечном мире только зародыш, что цвет и что сам плод.
Единственное, что для меня может быть существенным – это успехи разума и нравственности в царстве разумных существ, и притом исключительно себя самого, ради этих успехов. Для меня совершенно безразлично, я ли служу орудием для этого, или кто другой, мои ли поступки способствуют этим успехам (или препятствуют) , или кого другого. Я во всем рассматриваю себя только как одно из орудий цели разума, а потому уважаю и люблю себя, принимаю в себе участие только как в таковом и желаю своему делу удачи лишь в той мере, в какой оно направлено к этой цели. Поэтому и все мировые события я рассматриваю подобным же образом, то есть в их отношении к этой единой цели, причем безразлично, исходят ли они от меня, или от других, относятся ли они непосредственно ко мне самому, или к другим. Мое сердце замкнуто для раздражения из-за личных обид и раздражений, как и для самовозвышения на основании личных заслуг, ибо вся моя личность уже давно исчезла и погибла для меня в созерцании цели.
Если кажется, что истина приведена к полному молчанию, а добродетель уничтожена, что глупость и порок пускают в ход все силы и недалеки от того, чтобы их начали считать разумом и истинной мудростью, если в тот именно момент, когда все добрые надеются, что теперь дела человечества пойдут лучше, эти дела идут так худо, как никогда; если хорошо и счастливо начатое дело, на котором с радостной надеждой останавливались глаза благомыслящего человека, внезапно и против всякого ожидания превращается в постыдное, то все это столь же мало должно нарушать твердость моего духа, как и видимость того, что теперь вдруг начинает расти и развиваться просвещение, что свобода и самостоятельность разливаются мощным потоком, что среди людей распространяются более мягкие нравы, мир, уступчивость и общая справедливость, – все это не должно делать меня ленивым, беспечным и уверенным в том, что все это действительно удастся. Так мне кажется; ил и это так и есть, действительно так – для меня; и я знаю в обоих случаях, как вообще во всех возможных случаях, что я теперь должен далее делать. Относительно всего остального я остаюсь в совершеннейшем покое, ибо обо всем остальном я не знаю ничего. Печальные для меня события могут быть в плане Вечного ближайшим средством для очень хорошей цели; борьба зла с добром предназначена, быть может, быть последней значительной его борьбой; злу предоставлено, быть может, собрать на этот раз все свои силы, чтобы оно разом их потеряло и предстало перед глазами всех во всем своем бессилии. Другие же радостные для меня явления могут покоиться на весьма сомнительных основаниях; то, что я считал просвещением, может оказаться только мудрствованием и отвращением ко всем идеям; то, что я считал самостоятельностью – разнузданностью и жадностью; что я считал мягкостью и кротостью – слабостью и вялостью. Правда, я этого не знаю, но это может быть, а потому я имею столь же мало оснований радоваться по поводу первых, как печалиться по поводу последних. Но я знаю то, что я нахожусь в мире высшей мудрости и благости, имеющей свой план и безошибочно его выполняющей; я пребываю в этом убеждении, и я счастлив.
Правда, есть существа, предназначенные к разуму и нравственности, которые борются, однако, с разумом и направляют свои силы на содействие безумию и пороку, но это столь же мало может лишить меня моей твердости и отдать во власть негодования и возмущения. Несообразность, что они ненавидят хорошее, потому что оно хорошее, и содействуют злу из чистой любви к злу как таковому, несообразность, которая одна могла бы вызвать мой справедливый гнев, – эту несообразность я не приписываю никому, из носящих человеческий образ, ибо я знаю, что этого нет в человеческой природе. Я знаю, что для всякого, кто так действует, поскольку он так действует, нет вообще ни зла, ни добра, а есть только приятное и неприятное, что он вообще не господствует над собой, а находится во власти природы и что не сам он, а природа в нем ищет всеми силами первого и избегает последнего, не обращая никакого внимания на то, хорошо это или дурно. Я знаю, что раз он таков, каков он есть, то он не может поступать ни на чуточку иначе, чем он поступает, а я весьма далек от того, чтобы возмущаться необходимостью, или сердиться на слепую и безвольную природу. Во всяком случае, вина и преступление таких людей заключается именно в том, что они отдаются во власть слепой природы вместо того, чтобы быть свободными и самим по себе представлять что-либо.
Только это могло бы вызвать мое негодование, но здесь я оказываюсь в области абсолютно непонятного. Я не могу ставить таким людям в вину их недостаток свободы, не предполагая их уже свободными для того, чтобы сделать себя свободным. Я хочу рассердиться на них, но не нахожу предмета для своего гнева. То, что в них действительно есть, этого гнева не заслуживает; что его заслуживало бы, того в них нет, и они все же не заслуживали бы его, если бы это и было в них. Мое негодование обрушилось бы на явное ничто. Тем не менее, я должен всегда обходиться с ними и говорить с ними так, как будто они были тем, чем – как это я очень хорошо знаю,-они не являются; в отношении к ним я должен всегда предполагать то, благодаря чему я только и могу стать к ним в какие-нибудь отношения и иметь с ними дела. Долг дает моим действиям такое понятие об этих людях, которое противоположно результату размышления о них. И таким образом всегда может случиться, что я отнесусь к ним с благородным возмущением, как будто бы они были свободны, чтобы посредством этого возмущения воспламенить их против самих себя; между тем я сам никогда не могу ощущать в глубине своей души этого возмущения – так учит разум. На неразумие и порок негодует во мне только действующий в обществе человек, а не тот покоящийся в себе самом и законченный в себе самом, созерцающий человек
Когда меня должны будут поразить телесные страдания, боль и болезнь, то я не буду в состоянии не чувствовать их, ибо это явления моей природы, а здесь, на земле, я являюсь и остаюсь частью природы; но они не должны меня опечаливать. Они затрагивают только природу, с которой я удивительным образом связан, но не меня самого как возвышающееся над всей природой существо. Несомненный конец всякой боли и всякой чувствительности к боли есть смерть. Поэтому среди всего, что естественный человек считает обыкновенно злом, она менее всего является им для меня. Я умру вообще не для себя, но только для других, для остающихся, связь с которыми у меня порвется, а для меня самого час смерти будет часом рождения к новой, более величественной жизни.
После того как мое сердце станет таким образом недоступным для всякого земного желания, после того как я действительно перестану иметь сердце для преходящего, Вселенная представится моим глазам в новом, просветленном виде. Мертвая отягчающая масса, только заполнявшая пространство, исчезла, а на ее месте течет, волнуется и шумит вечный поток жизни, силы и действия, поток первоначальной жизни, твоей жизни, бесконечный, ибо всякая жизнь – твоя жизнь, и только верующее око проникает в царство истинной красоты.
Я родствен тебе, а то, что я вижу вокруг себя, родственно мне; все оживлено и одухотворено и смотрит на меня ясными духовными очами и говорит моему сердцу духовными звуками. Во всех внешних образах я вижу самого себя, разделенного на многообразнейшие части; я сияю навстречу себе, как сияет самому себе солнце, отраженное бесчисленными каплями росы.
Твоя жизнь, насколько ее может постигнуть конечный разум, есть не что иное, как само себя производящее и выражающее хотение, эта жизнь, отражаясь многообразными чувственными изменениями в глазах смертного, течет через меня в неизмеримую природу. Здесь течет она, как сама себя создающая и образующая материя, через мои жилы и мускулы, и вне меня проявляет свою полноту в дереве, растении, траве. Одним непрерывным потоком, капля за каплей, течет образующая жизнь во всех формах, и отовсюду, куда только ни последует за ней мой глаз, она смотрит на меня, – в каждом пункте Вселенной иначе, – как та самая сила, через которую образовано в тайном мраке мое собственное тело. Она свободно волнуется, прыгает, танцует, как само себя образующее движение в животном, и в каждом новом теле представляется как новый, собственный, сам по себе существующий мир; это та самая сила, которая невидимо для меня, волнуется и движется в моих собственных членах. Все, что движется, следует этому всеобщему потоку, этому единому принципу всякого движения, который от одного конца Вселенной до другого проводит это гармоническое потрясение: животное следует ему без свободы,- я же, от которого в видимом мире исходит движение, хотя основа его и не во мне, следую ему свободно.
Но чистая и святая и так близкая твоему собственному существу, как ему может что-либо быть близко в глазах смертного, течет вдаль твоя жизнь, как связь, соединяющая воедино духов с духами, как воздух единого мира разума; немыслимая и непостижимая, но все же совершенно ясно существующая для духовных очей. Уносимая этими потоками света, парит мысль непрерывно и неизменно от души к душе и возвращается из родственной груди более чистой и преображенной. В .этой тайне отдельный человек находит себя самого и понимает и любит себя самого только в другом, и каждый дух возникает, отделяясь от других духов; уже нет человека – есть только человечество, нет отдельного мышления, или любви, или ненависти, а только мышление, любовь и ненависть друг в друге и друг через друга. Через эту тайну родство духов из невидимого мира переходит в их телесную природу и воплощается в двух полах, которые – если бы даже всякая духовная связь между ними могла разорваться – все же, уже как естественные существа, были бы вынуждены любить друг друга; это же родство обнаруживается в нежности родителей, детей, братьев и сестер, как будто души, так же как и тела, произошли от одной крови и представляют собой ветви и цветы одного ствола; оно обнимает затем, в более или менее широких кругах, весь ощущающий мир. Даже в основе ненависти лежит жажда любви, и вражда возникает только вследствие недостижимости дружбы.
Эту вечную жизнь и вечное движение во всех жилах чувственной и духовной природы мой глаз видит сквозь то, что другим представляется мертвой массой; он видит, как постоянно поднимается и растет эта жизнь, проясняясь для более духовного выражения себя самой. Вселенная уже не представляется мне более тем замкнутым в себе кругом, той непрерывно повторяющейся игрой, тем чудовищем, которое пожирает себя самого, чтобы вновь родиться таким, каким оно уже было, – она одухотворилась перед моими взорами и носит на себе отпечаток духа – неизменное движение вперед, к более совершенному, по прямой линии, которая ведет в бесконечность.
Солнце восходит и заходит, звезды исчезают и вновь появляются, и все сферы продолжают свой круговой танец; но никогда они не возвращаются в прежнее положение; в светящих источниках жизни – сама жизнь и движение вперед. Всякий час, принесенный ими, всякое утро и всякий вечер опускается на мир, неся новый рассвет; новая жизнь и новая любовь струятся из сфер, как капли росы из облака, и обнимают природу, как прохладная ночь – землю.
Всякая смерть в природе есть в то же время рождение, и именно в умирании становится видимым повышение жизни. В природе нет мертвящего принципа, ибо вся природа одна только жизнь; умерщвляет не смерть, а более живая жизнь, которая зарождается и развивается, скрываясь за старой. Смерть и рождение – только борьба жизни с самой собой, цель которой – предстать более просветленной и достойной себе. И неужели может быть чем-либо иным моя смерть: ведь я вообще не только выражение и отражение жизни, но я сам в себе ношу единственную истинную и существенную жизнь. Совершенно невозможная мысль, чтобы природа должна была уничтожать жизнь, которая не происходит из нее; ведь не я живу ради природы, но она сама только ради меня.
Но даже мою естественную жизнь, даже это простое проявление невидимой внутренней жизни перед взорами конечного, она не может уничтожить, ибо тогда она должна бы была быть в состоянии уничтожать себя, саму себя, существующую только для меня и ради меня и не существующую, когда меня нет. Именно потому, что она меня умерщвляет, должна она вновь оживить меня; только перед моей же высшей жизнью, развивающейся в природе, может исчезнуть моя теперешняя жизнь; и то, что смертный зовет смертью, есть не что иное, как видимое явление второго оживления. Если бы ни одно разумное существо, некогда увидавшее свет на земле, не умирало, то не было бы никакого основания ожидать нового неба и новой земли; единственная возможная цель природы, а именно проявление и сохранение разума, была бы выполнена уже здесь, на земле, и круг ее был бы замкнут. В действительности же акт, которым она умерщвляет свободное самостоятельное существо, есть ее торжественный, ясный для великого разума, переход через границы этого акта и всей его сферы; явление смерти есть лестница, по которой мое духовное око движется вверх, к новой жизни меня самого и новой природы для меня.
Каждый мне подобный, удаляющийся из земной связи, и который отнюдь не обращается в ничто для моего духа, увлекает с собой вверх мою мысль; он еще существует и ему подобает определенное место. В то время как мы здесь внизу горюем о нем, как горевали бы в душном царстве бессознательности, если бы человеку удалось вырваться из него к свету солнца, – в это время наверху радуются тому, что человек родился для их мира, точно так же как мы, граждане земли, с радостью принимаем новых членов нашего мира. Когда я за ними последую из этого мира, для меня будет только радость; ибо печаль остается в той сфере, которую я покидаю.
Мир, которому я только что удивлялся, – исчезает и скрывается из моих глаз. При всей полноте жизни, порядка и расцвета, какую я в нем вижу, он является для меня все же только завесой, скрывающей от меня другой мир, бесконечно более совершенный; только зародышем, из которого этот должен развиться. Моя вера стремится за эту завесу и согревает и оживляет этот зародыш. Она не видит ничего определенного, но она ожидает большего, чем она может постигнуть здесь на земле и чем когда-либо постигнет.
Так живу я и так существую, неизменный, твердый и завершенный на всю вечность, ибо это бытие не воспринято извне; оно мое собственное единственно истинное бытие и моя собственная единственно истинная сущность.