ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Наблюдение природы находит понятие реализованным в неорганической природе, находит законы, моменты которых суть вещи, которые в то же время относятся [друг к другу] как абстракции; но это понятие не есть простота, рефлектированная в себя. Напротив того, жизнь органической природы есть лишь эта рефлектированная в себя простота; противоположность себе самой, как противоположность всеобщего и единичного, не раздваивается в сущности самой этой жизни; сущность не есть род, который бы делился и двигался в своей лишенной различий стихии и в то же время в своем противоположении для себя самого был бы неразличен. Наблюдение находит это свободное понятие, всеобщность которого столь же абсолютно содержит внутри себя самой развитую единичность, лишь в самом понятии, существующем как понятие, или в самосознании.
[ 1. Закон мышления. ] – Возвращаясь теперь внутрь себя самого и направляясь к действительному понятию как к свободному понятию, наблюдение прежде всего находит законы мышления. Мышление в самом себе есть эта единичность, а она есть абстрактное движение негативного, целиком принятое обратно в простоту, и законы [его] – вне реальности. – У них нет реальности – это значит вообще только то, что в них нет истины. Правда, они и должны быть не полной, но все же формальной истиной. Однако чисто формальное, лишенное реальности, есть мысленная вещь или пустая абстракция без раздвоения в ней, которое и было бы не чем иным, как содержанием. – С другой стороны, так как они суть законы чистого мышления, а это последнее есть всеобщее в себе и, следовательно, некоторое знание, которому непосредственно присуще бытие и в нем вся реальность, то эти законы суть абсолютные понятия и нераздельно существенности как формы, так и вещей. Так как всеобщность, движущаяся внутри себя, есть раздвоенное простое понятие, то у этого понятия есть таким именно образом содержание в себе, и при том такое, которое есть всяческое содержание, только не чувственное бытие. Это есть содержание, которое не находится ни в противоречии с формой, ни вообще от нее не отделено, а скорее есть по существу она сама, ибо форма есть не что иное, как всеобщее, разделяющееся на свои чистые моменты.
Но в том виде, в каком эта форма или содержание есть для наблюдения как наблюдения, она сохраняет определение найденного, данного, т.е. лишь сущего содержания. Последнее становится покоящимся бытием соотношений, множеством обособленных необходимостей, которые в качестве некоторого устойчивого содержания в себе и для себя, в своей определенности, должны обладать истиной и которые таким образом на деле отвлекаются от формы. – Но эта абсолютная истина фиксированных определенностей или многих различных законов противоречит единству самосознания или мышления и формы вообще. То, что высказывается как устойчивый, неизменный в себе закон, может быть только моментом рефлектирующегося в себя единства, может выступать только как исчезающая величина. Но когда их при исследовании вырывают из этой связи движения и берут в отдельности, им недостает не содержания – ибо некоторое определенное содержание у них есть, – а, напротив, они лишаются формы, составляющей их сущность. На деле эти законы не составляют истины мышления не потому, что они должны быть только формальными и не должны иметь содержания, а скорее по противоположной причине – потому, что в своей определенности, или: именно в качестве некоторого содержания, у которого отнята форма, – они должны считаться чем-то абсолютным. В своей истине, как моменты, исчезающие в единстве мышления, они должны были бы рассматриваться как знание или мыслящее движение, а не как законы знания. Процесс же наблюдения не есть самое знание, и последнее неведомо ему, но он обращает его природу в формообразование бытия, т.е. постигает его негативность лишь как законы этого бытия. Здесь нам достаточно указать на недействительность так называемых законов мышления, исходя из общей природы вещей. Более же подробное выяснение относится к спекулятивной философии, где они оказываются тем, что они поистине суть, т.е. отдельными исчезающими моментами, истина которых есть лишь мыслящее движение в целом, само знание.
[ 2. Психологические законы. ] – Это негативное единство мышления есть для себя самого, или, лучше сказать, оно есть для-себя-самого-бытие, принцип индивидуальности, и в своей реальности – действующее сознание. Поэтому наблюдающее сознание природою вещей приводится к нему как к реальности названных законов. Так как оно не видит этой связи, то, по его мнению, мышление в своих законах остается для него по одну сторону, а на другой стороне оно сохраняет некоторое другое бытие в том, что теперь составляет для него предмет, а именно действующее сознание, существующее для себя так, что оно снимает инобытие и в этом созерцании себя самого как негативного имеет свою действительность.
Для наблюдения, таким образом, открывается новое поле в практически действующей действительности сознания. В психологии содержится много законов, согласно которым дух по-разному относится к разным модусам своей действительности как некоторого уже найденного инобытия; с одной стороны, он принимает их в себя, сообразуясь с теми обычаями, нравами и образом мыслей, которые он застал, как то, в чем он как действительность есть для себя предмет, с другой стороны, он познает себя самодеятельным по отношению к ним, со страстным влечением выхватывает из них для себя только особенное и сообразует предметное с собою; – он ведет себя негативно в первом случае по отношению к себе самому как единичности, во втором случае – по отношению к себе как всеобщему бытию. Самостоятельность сообщает тому, что дух застал, с одной стороны, лишь форму сознательной индивидуальности вообще, и, что касается содержания, остается внутри всеобщей действительности, которую дух застал; с другой же стороны, она сообщает действительности по меньшей мере некоторую специфическую модификацию, которая не противоречит ее существенному содержанию, или же и такую, в силу которой индивид противополагается ей как особенная действительность и специфическое содержание и становится преступным, снимая ее лишь единичным образом или делая это всеобщим образом и тем самым для всех, принося другой мир, другое право, другой закон и другие нравы вместо имеющихся налицо.
Наблюдающая психология, которая прежде всего говорит о своих восприятиях всеобщих модусов, встречающихся ей в деятельном сознании, находит всевозможные способности, наклонности и страсти, и так как при перечислении всей этой коллекции нельзя подавить воспоминания о единстве самосознания, то она должна по меньшей мере дойти до изумления от того, что в духе, как в мешке, могут находиться вместе столь многие и столь неоднородные друг по отношению к другу случайные вещи, в особенности поскольку они оказываются не мертвыми покоящимися вещами, а беспокойными движениями.
В перечислении этих разнообразных способностей наблюдение держится всеобщей стороны; единство этих многообразных способностей есть сторона, противоположная этой всеобщности, есть действительная индивидуальность. – Но опять-таки постигать различаемые действительные индивидуальности и рассказывать о них таким образом, что, мол, один человек более склонен к тому-то, а другой более склонен к другому, что у одного больше рассудка, чем у другого, – гораздо менее интересно, чем даже перечислять виды насекомых, мхов и т.д.; ибо эти последние дают наблюдению право брать их так порознь и не постигая в понятии, потому что они по существу относятся к стихии случайной обособленности. Брать же сознательную индивидуальность лишенной духа как единичное сущее явление противоречит тому, что сущность ее есть всеобщность духа. Но так как постигание позволяет ей в то же время вступить в форму всеобщности, то оно находит ее закон и, как кажется, имеет теперь разумную цель и занято необходимым делом.
[ 3. Закон индивидуальности. ] – Моменты, которые составляют содержание закона, суть, с одной стороны, сама индивидуальность, а с другой стороны, ее всеобщая неорганическая природа, т.е. оказавшиеся налицо обстоятельства, ситуация, обычаи, нравы, религия и т.д.; исходя из них и нужно понять определенную индивидуальность. В них содержится определенное точно так же, как и всеобщее, и в то же время они суть то, что имеется налицо, что предстает наблюдению и выражается на другой стороне в форме индивидуальности.
В законе этого отношения обеих сторон должно было бы теперь содержаться [указание на] то, какое воздействие и влияние оказывают на индивидуальность эти определенные обстоятельства. Но эта индивидуальность как раз в том и состоит, что она в такой же мере есть всеобщее, и потому спокойно и непосредственно сливается с имеющимся налицо всеобщим, с нравами, обычаями и т.д., а также с ними сообразуется, в какой она противополагает себя им и, напротив, преобразовывает их, – так же, как в своей единичности она относится к ним совершенно равнодушно, не дает им воздействовать на себя и не проявляет какой-либо деятельности по отношению к ним. Что должно оказывать влияние на индивидуальность и каково должно быть это влияние, – что, собственно говоря, означает одно и то же, – зависит поэтому только от самой индивидуальности; вот почему "эта индивидуальность стала этой определенной индивидуальностью", означает лишь, что она уже была таковой. Обстоятельства, ситуация, нравы и т.д., которые оказываются, с одной стороны, имеющимися налицо, а с другой стороны, в "этой" определенной индивидуальности, выражают только неопределенную сущность ее, с которой нечего делать. Если бы не было этих обстоятельств, образа мыслей, нравов, этого состояния мира вообще, то, конечно, индивид не стал бы тем, что он есть, ибо эту всеобщую субстанцию и составляют все [индивиды], которые находятся в данном состоянии мира. – Но подобно тому, как это последнее обособлялось в "этом" индивиде, и о таковом следует составить понятие – оно само в себе и для себя должно было бы обособляться, и в той определенности, которую оно себе сообщило, воздействовать на индивид; только так оно сделало бы его "этим" определенным индивидом – таким, каков он есть. Если бы внешнее само в себе и для себя было таково, каким оно проявляется в индивидуальности, о последней можно было бы составить понятие, исходя из внешнего. Мы получили бы двойную галерею образов, из коих одна была бы отражением другой; одна – галерея полной определенности и отграничение со стороны внешних обстоятельств, другая – та же, переведенная в тот вид, в каком эти обстоятельства имеются в сознательной сущности; первая – поверхность шара, вторая – центр, который ее представляет внутри себя.
Но поверхность шара, мир индивида, непосредственно имеет двусмысленное значение: он есть в себе и для себя сущий мир и ситуация и он есть мир индивида – или постольку, поскольку индивид лишь сливался бы с сущим миром, предоставлял бы ему входить в себя в том виде, в каком этот мир есть, и относился бы к нему лишь как формальное сознание; или: он есть мир индивида в том виде, в каком то, что имеется налицо, им преобразовано. – Так как вследствие этой свободы действительность способна иметь это двоякое значение, то о мире индивида следует составлять понятие, исходя только из самого индивида, и влияние, оказываемое на индивида действительностью, которая представляется сущей в себе и для себя, приобретает благодаря индивиду тот абсолютно противоположный смысл, что индивид или предоставляет потоку действительности свободу влияния на себя или обрывает и преобразовывает его. Но в силу этого психологическая необходимость становится пустой фразой таким образом, что налицо абсолютная возможность того, чтобы то, что должно было бы оказывать это влияние, его могло бы и не оказывать.
Тем самым отпадает то бытие, которое было бы в себе и для себя и должно было бы составлять одну, и при том всеобщую, сторону некоторого закона. Индивидуальность есть то, что есть ее (ihre) мир как мир, ей принадлежащий (ihrige); она сама есть круг своего действования, в котором она проявилась как действительность и есть просто лишь единство имеющегося налицо и созданного бытия – единство, стороны которого не распадаются, как в представлении психологического закона, на мир, имеющийся налицо в себе, и на сущую для себя индивидуальность; или: если каждая сторона так и рассматривается сама по себе, то налицо нет необходимости и закона их отношения друг к другу.
Психологическое наблюдение не находит закона отношения самосознания к действительности или к миру, противополагающемуся ему, и в силу равнодушия обоих друг к другу оно отброшено назад к специфической определенности реальной индивидуальности, которая есть в себе самой и для себя самой или содержит уничтоженной в своем абсолютном опосредствовании противоположность для-себя-бытия и в-себе-бытия. Она теперь стала предметом наблюдения, иначе говоря, наблюдение переходит к ней.
Индивид есть в себе самом и для себя самого: он есть для себя, или он есть свободное действование; но он есть также в себе, или: он сам обладает некоторым первоначальным определенным бытием – определенностью, которая согласно понятию есть то же, что психология хотела найти вне его. Таким образом, в нем самом противоположность выступает как двойная противоположность: движение сознания и прочное бытие некоторой являющейся действительности – такой действительности, которая есть непосредственно в нем его действительность. Это бытие, тело определенной индивидуальности, есть первоначальность ее, не результат ее действования (ihr Nichtgetanhaben). Но так как индивид в то же время есть только то, что получается в результате его действования, то его тело есть им же созданное выражение его самого и вместе с тем некоторый знак, который не остался непосредственной сутью дела, но в котором индивид дает только знать, что он есть в том смысле, что он осуществляет свою первоначальную природу в произведении.
Если мы сопоставим наличествующие здесь моменты с предшествующим рассмотрением, то увидим, что мы имеем здесь некоторую общечеловеческую форму или, по крайней мере, общую форму для некоторого климата, части света, народа, как в предыдущем – одни и те же общие нравы и образованность. Сюда привходят особенные обстоятельства и положение внутри всеобщей действительности; здесь эта особенная действительность существует как особое формирование индивида. – С другой стороны, подобно тому как раньше свободное действование индивида и действительность как его действительность противополагались наличной действительности, так здесь существует облик как выражение его претворения в действительность, установленного им самим, черты и формы его самодеятельной сущности. Но как всеобщая, так и особенная действительность, которую наблюдение прежде заставало вне индивида, есть здесь действительность индивида, его прирожденное тело, и к нему-то и относится выражение, которое принадлежит его действованию. В психологическом рассмотрении сущая в себе и для себя действительность и определенная индивидуальность должны были соотноситься друг с другом; здесь же определенная индивидуальность в целом составляет предмет наблюдения; и каждая сторона ее противоположности сама есть это целое. К внешнему целому относится, стало быть, не только первоначальное бытие, прирожденное тело, но точно так же формация его, относящаяся к деятельности внутреннего; тело есть единство необразованного бытия и образованного бытия и действительность индивида, проникнутая для-себя-бытием. Это целое, которое объемлет в себе определенные первоначальные устойчивые части и черты, возникающие единственно благодаря действованию, есть, и это бытие есть выражение внутреннего, выражение индивида, установленного как сознание и движение. – Это внутреннее точно так же уже не есть формальная, бессодержательная или неопределенная самодеятельность, содержание и определенность которой находились бы, как прежде, во внешних обстоятельствах, а оно есть определенный в себе первоначальный характер, форма которого есть только деятельность. Здесь, следовательно, рассматривается отношение между этими обеими сторонами: как определить это отношение и что следует понимать под этим выражением внутреннего во внешнем.
[ 1. Физиогномическое значение органов. ] – Прежде всего это внешнее делает внутреннее видимым или вообще бытием для другого не в качестве органа, ибо внутреннее, поскольку оно есть в органе, есть сама деятельность. Уста, которые говорят, рука, которая работает, и, если угодно, то и ноги суть претворяющие в действительность и осуществляющие органы, которым присуще действование как действование, или внутреннее как таковое; внешнее же проявление, которое внутреннее приобретает благодаря им, есть действие как некоторая отделенная от индивида действительность. Речь и работа суть внешние проявления, в которых индивид в себе самом более не сохраняет себя и не обладает собой, а дает возможность внутреннему полностью выйти наружу и предоставляет его другому. Поэтому можно с таким же правом утверждать то, что эти внешние проявления выражают внутреннее слишком много, и то, что они выражают его слишком мало; слишком много – так как само внутреннее в них появляется наружу, то между ними и внутренним не остается противоположности; они дают не только выражение внутреннего, но и его само непосредственно; слишком мало – так как внутреннее в речи и в поступках делается чем-то другим, то оно тем самым отдает себя стихии превращения, которая извращает произнесенное слово и совершённое действие и делает из них нечто иное, нежели то, что они суть в себе и для себя как поступки "этого" определенного индивида. Результаты поступков благодаря этому внешнему проявлению не только теряют под воздействием других характер чего-то неизменного по отношению к другим индивидуальностям, но так как эти результаты относятся к внутреннему, которое они содержат, как обособленное равнодушное внешнее, то они как внутреннее могут благодаря самому индивиду быть чем-то иным, нежели то, чем они кажутся: или индивид намеренно делает их для обнаружения чем-то иным, нежели то, что они поистине суть, или он недостаточно искусен для того, чтобы придать себе ту внешность, какую он собственно хотел придать себе, и настолько укрепить ее, чтобы результат его действия для него не мог быть извращен другими. Следовательно, действование как выполненное произведение имеет двойное противоположное значение – или оно есть внутренняя индивидуальность, а не ее выражение, или, будучи внешним, оно есть свободная от внутреннего действительность, которая есть нечто совершенно другое, чем внутреннее. – В силу этой двусмысленности мы должны присмотреться к внутреннему, как оно еще, но видимо или внешне, есть в самом индивиде. Но в органе оно есть лишь в качестве самого непосредственного действования, достигающего своего внешнего проявления в действии, которое или представляет внутреннее или же не представляет. Таким образом, если мы будем рассматривать орган со стороны этой противоположности, он не дает искомого выражения.
Если же внешний облик мог бы выражать внутреннюю индивидуальность лишь постольку, поскольку он не орган или не действование, а значит [мог бы выражать] в качестве покоящегося целого, то он был бы, следовательно, некоторой устойчиво существующей вещью, которая в свое пассивное наличное бытие спокойно принимала бы внутреннее как нечто постороннее и которая благодаря этому стала бы его знаком – внешним случайным выражением, действительная сторона которого сама по себе лишена значения, – речью, звуки и звукосочетания которой не являются самой сутью дела, а связаны с ней в силу произвола и случайны для нее.
Такая произвольная связь таких [моментов], которые друг для друга суть внешнее, не дает никакого закона. Но физиогномика должна бы отличаться от других сомнительных искусств и шарлатанских учений тем, что она рассматривает определенную индивидуальность в необходимой противоположности чего-то внутреннего и внешнего, характера как сознательной сущности и характера как сущей формы, и связывает эти моменты друг с другом так, как они соотнесены своим понятием и должны поэтому составлять содержание некоторого закона. В астрологии, хиромантии и подобных науках, напротив того, соотнесены, по-видимому, только внешнее с внешним, что-нибудь – с чем-нибудь чуждым ему. Такое-то положение звезд при рождении [человека] и – если это внешнее больше связывается с самим телом [человека] – такие-то черты на руке суть внешние моменты, указывающие на продолжительную или короткую жизнь и вообще на судьбу отдельного человека. Как внешние они равнодушны друг к другу и не обладают той необходимостью друг для друга, которая должна бы содержаться в соотношении внешнего и внутреннего.
Рука, правда, кажется чем-то вовсе не внешним для судьбы, а, скорее, имеющей отношение к ней как внутреннее. Ибо судьба опять-таки есть лишь явление того, что есть определенная индивидуальность в себе как внутренняя первоначальная определенность. – Хиромант, как и физиогномист, приходят к знанию того, что есть индивидуальность в себе, более коротким путем, чем, например, Солон, который считал, что об этом можно судить лишь на основании всей жизни и по истечении ее; он рассматривал явление, а они – то, что в себе. Но то обстоятельство, что рука должна выражать в-себе[-бытие] индивидуальности в отношении судьбы последней, легко усмотреть из того, что наряду с органом речи рука больше, чем что бы то ни было, служит человеку для проявления и воплощения себя. Она – одушевленный кузнец его счастья; о ней можно сказать, что она есть то, что человек делает, ибо в ней как в деятельном органе своего самоосуществления человек наличествует как одушевляющее начало, и так как он первоначально является своей собственной судьбой, то, стало быть, рука выразит это "в-себе".
Из определения, [гласящего], что орган деятельности в такой же мере есть некоторое бытие, как и действование внутри его, или что само внутреннее в себе-бытие наличествует в органе и обладает бытием для других, вытекает иной взгляд на орган, чем только что рассмотренный. А именно, если, как оказалось, органы вообще нельзя считать выражениями внутреннего потому, что в них действование наличествует как действование, действование же как действие есть лишь внешнее, а внутреннее и внешнее, таким образом, распадаются и чужды или могут быть чуждыми друг к другу, то, согласно рассмотренному определению, орган опять-таки следует считать средним термином того и другого, так как именно то обстоятельство, что действование наличествует в нем, составляет в то же время некоторое его внешнее проявление, и притом проявление иного рода, чем действие, а именно – оно остается для индивида и в нем. – Этот средний термин и единство внутреннего и внешнего теперь, во-первых, само является также внешним; но затем эта внешность принимается тотчас же во внутреннее; как простая внешность она противостоит рассеянной внешности, которая либо есть только единичное – и для индивидуальности в целом случайное произведение или состояние, – либо как внешность в целом есть судьба, раздробленная на множество произведений или состояний. Стало быть, простые черты руки, а также звук и диапазон голоса как индивидуальная определенность речи, – и опять-таки та же речь, поскольку она при помощи руки получает более прочное существование, чем при помощи голоса – письмо (Schrift), с присущим ему своеобразием в виде почерка (Handschrift), – все это есть выражение внутреннего, так что в качестве простого внешнего проявления это выражение, опять-таки в противоположность многообразному внешнему проявлению деятельности и судьбы, относится к ним как внутреннее. – Если, следовательно, определенная природа и прирожденная особенность индивида вместе с тем, чем они стали благодаря образованию, понимаются сначала как внутреннее, как сущность деятельности и судьбы, то индивид внешне проявляется прежде всего в устах, руке, голосе, почерке, точно так же как и в прочих органах и их постоянных определенностях, и только потом он выражает себя дальше вовне в своей действительности в мире.
А так как этот средний термин определяется как внешнее выражение, которое в то же время принято обратно во внутреннее, то его наличное бытие не ограничивается непосредственным органом действования, скорее он есть ничего не осуществляющее движение и форма лица и внешнего облика вообще. Эти черты и их движение, согласно этому понятию, суть скрытое, остающееся в индивиде действование, а по отношению индивида к действительному действованию – собственный контроль и наблюдение за ним, внешнее проявление как рефлексия о действительном внешнем проявлении. – Индивид потому не безмолвствует по поводу своего внешнего действования, совершая его, что он при этом одновременно рефлектирован в себя и внешне проявляет эту рефлектированность в себя; это теоретическое действование или разговор индивида об этом с самим собой доходит и до слуха других, ибо сам этот разговор есть внешнее проявление.
[ 2. Многозначность этого значения. ] – Итак, на этом внутреннем, которое в своем внешнем проявлении остается внутренним, наблюдается рефлектированность индивида из его действительности; посмотрим же, как обстоит дело с необходимостью, которая установлена в этом единстве. – Эта рефлектированность отличается прежде всего от самого действия, и, следовательно, может быть чем-то иным и может приниматься за нечто иное, чем она есть; по лицу человека видно, придает ли он серьезное значение тому, что говорит или делает. – Но и обратно, то, что должно быть выражением внутреннего, есть в то же время сущее выражение и потому само подпадает под определение бытия, которое абсолютно случайно для обладающей самосознанием сущности. Поэтому оно, конечно, есть выражение, но вместе с тем выражение в смысле знака, так что для выражаемого содержания характер того, с помощью чего выражается внутреннее, совершенно безразличен. Внутреннее в этом проявлении, можно сказать, есть невидимое, которое видимо, но это внутреннее не связано с этим проявлением; оно в такой же мере может проявляться в чем-нибудь другом, как и какое-нибудь другое внутреннее может проявиться в этом же. – Лихтеиберг поэтому прав, когда говорит: "Допустим, что физиогномист уловил однажды человека, но достаточно последнему принять твердое решение, чтобы опять сделаться непостижимым на тысячелетия" [24]. – Подобно тому как в вышеприведенном отношении данные обстоятельства обладали некоторым бытием, из которого индивидуальность брала себе то, что могла и хотела взять, либо подчиняясь ему, либо преобразовывая его, и на основании которого в нем не содержалось необходимости и сущности индивидуальности, – точно так же и здесь являющееся непосредственное бытие индивидуальности есть такое бытие, которое либо выражает ее рефлектированность из действительности и ее внутри-себя-бытие, либо есть для нее только знак, безразличный к обозначаемому и потому поистине ничего не обозначающий; непосредственное бытие для индивидуальности в такой же мере есть ее лицо, как и ее маска, которую она может снять. – Индивидуальность пронизывает свой облик, движется, говорит в нем; но это наличное бытие в целом точно так же в качестве некоторого бытия, безразличного к воле и деятельности, выходит за свои пределы; индивидуальность уничтожает в нем то значение, какое оно имело прежде, т.е. то, что она имеет свою рефлектированность в себя или свою истинную сущность в нем, и наоборот, скорее вкладывает последнюю в волю и в действие.
Индивидуальность отказывается от той рефлектированности в себя, которая выражена в чертах [лица], и вкладывает свою сущность в произведение. Тут она вступает в противоречие с тем отношением, которое устанавливается инстинктом разума, занимающимся наблюдением индивидуальности, обладающей самосознанием, касательно того, что должно быть ее внутренним и внешним. Эта точка зрения приводит нас к собственной мысли, которая лежит в основе физиогномической, – если угодно, – науки. Противоположность, на которую наталкивается это наблюдение, по форме своей есть противоположность практического и теоретического, и то и другое установлено именно внутри самого практического, – противоположность индивидуальности, осуществляющейся в поступках (понимая последние в самом общем смысле), и индивидуальности, как она, будучи в этих поступках, в то же время выходит из них, рефлектирует в себя и имеет их своим предметом. Наблюдение воспринимает эту противоположность со стороны того же извращенного отношения, в котором она определяется в явлении. Несущественным внешним оно считает само действие и произведение, – действие и произведение языка ли или какой-нибудь более утвердившейся действительности, существенным же внутренним – внутри-себя-бытие индивидуальности. Из двух сторон, имеющихся в практическом сознании, намерения и действия – мнения о своих поступках и самих этих поступков – наблюдение выбирает первую сторону в качестве истинного внутреннего; последнее должно, мол, иметь свое более или менее несущественное внешнее проявление в действии, а свое истинное внешнее проявление – в своем внешнем облике. Это последнее внешнее проявление есть непосредственное чувственное наличие индивидуального духа: внутренний мир, который следует, мол, считать истинным, есть особенность намерения и единичность для-себя-бытия; то и другое – мнимый (der gemeinte) дух. То, что наблюдение имеет своими предметами, есть, следовательно, мнимое наличное бытие, и в нем оно отыскивает законы.
Непосредственное мнение о мнимом наличии духа есть естественная физиогномика, поспешное суждение о внутренней природе и характере ее облика при первом взгляде на нее. Предмет этого мнения таков, что к самой его сущности относится то, чтобы быть поистине чем-то иным, нежели только чувственное непосредственное бытие. Правда, в чувственном наличествует именно эта рефлектированность из него в себя, именно видимое как видимое невидимого есть предмет наблюдения. Но именно это чувственное непосредственное наличие есть действительность духа, как она есть только для мнения; и наблюдение возится с этой стороны со своим мнимым наличным бытием, с физиогномикой, почерком, тоном голоса и т.д. – Оно ставит такое наличное бытие в связь именно с таким мнимым внутренним. Не убийца, не вор подлежит распознанию, а способность быть ими; устойчивая абстрактная определенность теряется благодаря этому в конкретной бесконечной определенности единичного индивида, требующей теперь более искусных изображений, нежели такого рода квалификации. Такие искусные изображения, конечно, говорят больше, чем квалификации вроде "убийца", "вор", или "добродушный", "непорочный" и т.д., но они далеко не достаточны для цели, которая ими преследуется; выразить в словах мнимое бытие или единичную индивидуальность, – они столь же не достаточны, как те изображения внешнего облика, которые идут дальше указания на плоский лоб, длинный нос и т.д. Ибо единичный облик, точно так же как и единичное самосознание, в качестве мнимого бытия нельзя выразить в словах. Наука о познании человека, которая имеет в виду мнимого человека, точно так же как и наука физиогномики, которая имеет в виду его мнимую действительность и хочет возвысить до знания бессознательное суждение естественной физиогномики, есть поэтому нечто бесконечное и беспочвенное, что никогда не может достигнуть того, чтобы сказать, что оно "мнит", потому что оно только мнит и его содержание есть только "мнимое".
Законы, которые стремится найти эта наука, суть соотношения обеих этих мнимых сторон, а потому и сами могут быть лишь пустым мнением. И так как предмет этого мнимого знания, которое хлопочет о действительности духа, состоит именно в том, что дух из своего чувственного наличного бытия рефлектируется в себя и что определенное наличное бытие есть для него равнодушная случайность, – то это знание, найдя свои законы, должно непосредственно знать, что ими ничего не сказано, кроме, собственно, чистой болтовни или дается лишь мнение о себе – выражение, истина которого в том, что высказать свое мнение есть то же, что сообщить не суть дела, а только мнение о себе. По содержанию же эти наблюдения не далеки от таких, как: "каждый раз, когда у нас ярмарка, идет дождь", говорит лавочник; "а также каждый раз, когда я сушу белье", говорит хозяйка.
Лихтенберг, который так характеризует физиогномическое наблюдение, говорит еще следующее: "Если бы кто-нибудь сказал: ты поступаешь, правда, как честный человек, но я вижу по твоему лицу, что это – одно притворство и что в душе ты – мошенник, то, наверняка, пока существует мир, на такое заявление каждый честный человек будет отвечать оплеухой" [25]. – Этот ответ потому попадает в цель, что он опровергает первую предпосылку такой науки о мнимом, а именно, будто действительность человека есть его лицо и т.д. – Истинное бытие человека, напротив, есть его действие; в последнем индивидуальность действительна, и оно-то и снимает мнимое с обеих его сторон. Во-первых, [оно снимает] мнимое как телесное покоящееся бытие: в поступках индивидуальность проявляется скорее как негативная сущность, которая есть лишь постольку, поскольку она снимает бытие. Во-вторых, действие снимает неизреченность мнения точно так же и относительно обладающей самосознанием индивидуальности, которая в мнении есть индивидуальность бесконечно определенная и определимая. В совершённом действии эта дурная бесконечность уничтожена. Действие есть нечто просто определенное, всеобщее, постигаемое в абстракции; действие есть убийство, кража, или благодеяние, подвиг и т.д., и о нем можно сказать, что оно есть. Оно есть "это", и его бытие есть не только знак, но сама суть дела. Оно есть "это", и индивидуальный человек есть то, что есть оно; в простоте "этого" бытия индивидуальный человек есть сущее для других, всеобщая сущность, и перестает быть только мнимой сущностью. Хотя он в этом установлен не как дух, но так как речь должна идти о его бытии как бытии и, с одной стороны, двойное бытие внешнего облика и действия противостоят друг другу, а то и другое должно быть его действительностью, то следует, напротив, в качестве его подлинного бытия утверждать только действие, – не его лицо, которое должно было выражать то, что человек думает относительно своих действий, или то, что думали о том, что он только мог бы делать. Равным образом, так как, с другой стороны, противопоставляют друг другу его произведение и его внутреннюю возможность, способность или намерение, то лишь произведение следует считать его истинной действительностью, хотя бы он сам на этот счет обманывался и, возвратившись в себя из своих действий, мнил, будто в этом внутреннем он есть некоторое "иное", чем на самом деле. Индивидуальность, которая вверяет себя предметной стихии, переходя в произведение, тем самым обрекает себя, конечно, на изменения и извращения. Но характер действия именно тем и определяется, будет ли оно действительным бытием, которое устоит, или оно будет только мнимым произведением, которое, будучи внутренне ничтожным, пропадет. Предметность не меняет самого действия, а только показывает, что оно есть, т.е. есть ли оно, или не есть ли оно ничто. – Расчленение этого бытия на намерения и подобные тонкости, вследствие чего действительный человек, т.е. его действие, должен быть для объяснения снова отослан назад в мнимое бытие, какие бы особые намерения он сам ни создавал себе относительно своей действительности, – должны быть предоставлены праздному мнению; эта праздность, если она хочет свою бездеятельную мудрость обратить в произведение, отрицать разумный характер у совершающего поступки и таким образом дурно с ним поступить, желая объявить бытием его не действие, а скорее лицо и черты [лица], должна опасаться вышеупомянутого ответа, который показывает ей, что лицо есть не в себе-[бытие], а скорее может быть предметом воздействия (der Behandlung).
[ 3. Френология. ] – Если мы посмотрим теперь на круг доступных наблюдению отношений обладающей самосознанием индивидуальности к ее внешнему проявлению вообще, то остается одно отношение, которое наблюдение еще должно сделать своим предметом. В психологии – это внешняя действительность вещей, которая должна иметь свой сознающий себя противообраз в духе и должна дать о духе понятие. В физиогномике, напротив, дух должен познаваться в своем собственном внешнем проявлении как в некотором бытии, которое есть, мол, язык – видимая невидимость его сущности. Остается еще определение той стороны действительности, с которой индивидуальность выражает свою сущность в своей непосредственной устойчивой, всецело налично сущей действительности. – Это отношение отличается, следовательно, от физиогномического тем, что последнее есть говорящее наличие индивида, который в своем внешнем проявлении, состоящем в совершении поступков, воспроизводит в то же время рефлектирующееся в себя и рассматривающее себя внешнее проявление, которое само есть движение, покоящиеся черты [лица], которые сами по существу суть некоторое опосредствованное бытие. Но в определении, которое еще подлежит рассмотрению, внешнее есть, наконец, некоторая совершенно покоящаяся действительность, которая в самой себе не есть говорящий знак, а проявляется для себя отдельно от обладающего самосознанием движения и существует в качестве простой вещи.
[(α) Череп как внешняя действительность духа.] – Прежде всего, что касается соотношения внутреннего с этим его внешним, то ясно, что его, видимо, надо понимать как отношение причинной связи, так как соотношение одного в-себе-сущего с другим в-себе-сущим как соотношение необходимое есть отношение причинной связи.
Далее, для того, чтобы духовная индивидуальность оказывала воздействие на тело, она сама как причина должна быть телесной. Но то телесное, в котором эта индивидуальность выступает как причина, есть орган, однако не орган действования по отношению к внешней действительности, а орган действования сущности, обладающей самосознанием, внутри себя самой, вовне же – лишь по отношению к своему телу; не сразу можно усмотреть, что за органы это могут быть. Если бы речь шла только об органах вообще, то сразу пришел бы на ум орган труда вообще, а также орган полового влечения и т.д. Однако такие органы следует рассматривать как орудия или как члены тела, которые дух как один крайний термин имеет в виде среднего термина по отношению к другому крайнему термину, представляющему собой внешний предмет. Здесь же имеется в виду орган, в котором индивид, обладающий самосознанием, сохраняется для себя как крайний термин по отношению к своей собственной, ему противоположной действительности, не обращаясь вместе с тем вовне, а рефлектируясь в своей деятельности, орган, у которого сторона бытия не есть бытие для другого. В физиогномическом соотношении, правда, орган также рассматривается как наличное бытие, рефлектирующее в себя и истолковывающее действование; но это бытие есть предметное бытие, и в результате физиогномического наблюдения получается, что самосознание противостоит именно этой своей действительности как чему-то безразличному. Это безразличие исчезает оттого, что сама эта рефлектированность в себя оказывает воздействие; благодаря этому указанное наличное бытие сохраняет необходимое соотношение с ней; но для того, чтобы она могла оказывать воздействие на наличное бытие, она сама должна обладать некоторым бытием, но не предметным в собственном смысле, и она-то и должна быть указана в качестве этого органа.
В обыденной жизни считают, например, что гнев как такого рода внутреннее действование помещается в печени. Платон [26] приписывает печени даже нечто более высокое, что, но мнению некоторых, есть даже самое высокое, а именно прорицание или дар провозглашать святое и вечное, не прибегая к помощи разума. Но движение, которое имеется у индивида в печени, сердце и т.д., нельзя рассматривать как движение индивида, целиком рефлектированное в себя, а скорее оно заложено ему уже в тело и обладает животным наличным бытием, обращенным наружу к внешнему проявлению.
Нервная система, напротив того, есть непосредственный покой органического в его движении. Хотя сами нервы опять-таки суть органы сознания, уже погруженного в своем направлении вовне, но головной и спинной мозг можно рассматривать как пребывающую внутри себя – не предметную и не выходящую также наружу – непосредственную наличность самосознания. Поскольку момент бытия, которым располагает этот орган, есть бытие для другого, наличное бытие, он есть мертвое бытие, уже не наличность самосознания. Но это бытие внутри себя самого, согласно своему понятию, есть текучесть, в которой непосредственно растворяются образующиеся в ней круги и ни одно различие не выражается как сущее различие. Между тем, подобно тому, как сам дух не есть нечто абстрактно-простое, а есть система движений, в которой он различает себя в моментах, но в самом этом различении остается свободным, и подобно тому, как он вообще расчленяет свое тело по различным отправлениям и каждую отдельную часть тела определяет только для одного отправления, – точно так же можно представить себе и то, что текучее бытие его внутри-себя-бытия есть бытие расчлененное; и по-видимому, его так и нужно представлять, потому что рефлектированное в себя бытие духа в головном мозгу само, в свою очередь, есть только средний термин его чистой сущности и его телесного расчленения, средний термин, который в свою очередь должен тем самым иметь у себя [нечто] от природы обоих и, следовательно, со стороны последней – также сущее расчленение.
У духовно-органического бытия есть в то же время необходимая сторона некоторого покоящегося устойчивого наличного бытия; первое должно отойти обратно как крайний термин для-себя-бытия и иметь против себя второе как другой крайний термин, который тогда есть предмет, на который воздействует первый крайний термин как причина. Если же головной и спинной мозг есть названное телесное для-себя-бытие духа, то череп и позвоночный столб есть другой выделенный крайний термин по отношению к нему, т.е. прочная покоящаяся вещь. – Но так как каждому, когда он думает о собственном месте наличного бытия духа, приходит на ум не спина, а только голова, то в исследовании знания, вроде данного, мы можем довольствоваться этим (для него не слишком плохим) основанием, чтобы это наличное бытие ограничилось черепом. Если бы кому-нибудь пришла на ум и спина, – поскольку ведь иной раз и через нее знание и действование то вколачиваются, то выколачиваются, – то это ничуть не доказывало бы – потому что доказывало бы слишком много, – будто спинной мозг нужно сопричислить к местообитанию духа, а позвоночник – к соответствующему наличному бытию; ибо с таким же успехом можно припомнить, что бывали и другие излюбленные внешние пути подхода к деятельности духа, для того чтобы ее пробудить или обуздать. – Итак, позвоночный столб отпадает, если угодно, по праву; и не хуже других натурфилософских учений построение, по которому череп один не содержит, правда, органов духа. Ибо это уже раньше было исключено из понятия этого отношения, и вследствие этого череп был отнесен на сторону наличного бытия; или если не позволительно напоминать о понятии вещи (Sache), то ведь опыт учит нас, что посредством глаза как органа мы видим, но посредством черепа не убивают, не крадут, не сочиняют стихов, и т.д. – Поэтому и следует воздержаться от выражения "орган" для того значения черепа, о котором нам еще предстоит говорить. – Ибо хотя принято говорить, что для разумного человека важнее всего не слова, а суть дела, но из этого не следует, что суть дела можно обозначать неподходящим для нее словом; ибо это – несообразность и в то же время обман, когда воображают и утверждают, будто не хватает только надлежащего слова, и скрывают от себя, что фактически недостает самой сути дела, т.е. понятия; если бы последнее имелось, нашлось бы для него и надлежащее слово. – Прежде всего здесь определилось только то, что подобно тому, как мозг есть живая голова, череп есть caput mortuum.
[(β) Связь формы черепа с индивидуальностью.] – Итак, в этом мертвом бытии духовные движения и определенные модусы мозга должны были бы сообщить себе свое изображение внешней действительности, которая, однако, еще присуща самому индивиду. Отношение их к черепу, который, будучи мертвым бытием, не заключает в себе самом местообитания духа, прежде всего предстает как установленное выше отношение, [т.е.] как внешнее и механическое, так что органы в собственном смысле – а они суть в мозгу – в одном месте делают череп круглым, в другом – сплющенным и плоским, или как бы еще ни изображалось это воздействие. Правда, так как череп сам есть часть организма, то в нем, как во всякой кости, нужно предполагать некоторое живое самоформирование, так что, если рассматривать его так, то скорее он со своей стороны давит на мозг и устанавливает его внешние границы; к этому он скорее располагает возможностью и как нечто более твердое. Но при этом взаимное отношение того и другого в определении их деятельности все еще оставалось бы то же самое; ибо будет ли череп представлять собой то, что определяет, или то, что определяется, это вообще ничего не меняло бы в причинной связи, только череп тогда сделали бы непосредственным органом самосознания, потому что в нем как в причине находилась бы сторона для-себя-бытия. Но так как для-себя-бытие как органическая жизненность одинаково приходится на обе стороны, то на деле причинная связь между ними отпадает. Но такое развитие обеих было бы связано во "внутреннем" и было бы органической предустановленной гармонией, которая обе соотносящиеся стороны оставляет свободными друг по отношению к другу и оставляет за каждой из них ее собственный облик, которому нет надобности соответствовать облику другой стороны; и еще в большей степени свободными остаются друг по отношению к другу облик и качество, как свободны друг по отношению к другу форма виноградины и вкус вина. – Но так как на сторону мозга приходится определение для-себя-бытия, а на сторону черепа – определение наличного бытия, то внутри органического единства также следует установить причинную связь их – некоторое необходимое соотношение их как соотношение внешнее друг для друга, т.е. некоторое собственно внешнее соотношение, благодаря коему, следовательно, их форма определялась бы друг через друга.
Что же касается определения, по которому орган самосознания был бы деятельной причиной на противостоящей стороне, то об этом можно толковать самым различным образом, ибо речь идет о характере причины, рассматриваемой со стороны ее равнодушного наличного бытия, ее формы и величины, – причины, коей "внутреннее" и для-себя-бытие должны быть именно такими, которые не касаются непосредственного наличного бытия. Органическое самоформирование черепа прежде всего равнодушно к механическому воздействию, и отношение этих обоих отношений (так как первое есть соотнесение себя с самим собой) есть именно сама эта неопределенность и безграничность. Затем, если даже мозг принимал бы в себя различия духа в качестве сущих различий и был бы множеством внутренних, занимающих разное пространство органов (что противоречит природе, которая сообщает моментам понятия некоторое собственное наличное бытие, и поэтому на одну сторону целиком ставит текучую простоту органической жизни, а на другую – артикуляцию и подразделение ее, точно так же в ее различиях, так что они в том смысле, в каком они должны пониматься здесь, оказываются особенными анатомическими вещами), все же было бы неясно, должен ли какой-нибудь духовный момент, – смотря по тому, есть ли он первоначально сильнее или слабее, – обладать в первом случае более расширенным мозговым органом, а во втором случае – более сжатым, или же как раз наоборот. – Точно так же [оставалось бы неясным], увеличивался бы при его развитии орган или уменьшался, становился бы он более грубым и плотным или более тонким. Вследствие того, что осталось бы неясным, как обстоит дело с причиной, остается столь же неопределенным, как происходит воздействие на череп, есть ли это некоторое расширение или сужение и сморщивание. Если это воздействие определяется, скажем, более высокопарно, как некоторое возбуждение, то остается неясным, происходит ли это в виде вспучивания, как под воздействием шпанского пластыря, или в виде сморщивания, как под воздействием уксуса. – Для всех подобных точек зрения можно привести правдоподобные основания, ибо органическое соотношение, которое в такой же мере оказывает действие тут, делает столь же подходящим одно основание, как и другое, и оно равнодушно ко всем этим способам понимания.
Но для наблюдающего сознания дело не в том, чтобы определить это соотношение. Ибо, помимо всего прочего, то, что находится по одну сторону, не есть мозг как животная часть, а есть мозг как бытие обладающей самосознанием индивидуальности. – Последняя как постоянный характер и движущееся сознательное действование есть для себя и внутри себя; этому для-себя-бытию и внутри-себя-бытию противостоит ее действительность и наличное бытие для другого; для-себя-бытие и внутри-себя-бытие есть сущность и субъект, имеющий в мозгу некоторое бытие, которое подчинено ему и сохраняет свою ценность лишь благодаря присущему ему значению. Но другая сторона обладающей самосознанием индивидуальности, сторона ее наличного бытия, есть бытие как бытие самостоятельное и как субъект, или: есть в качестве некоторой вещи, а именно кости: действительность и наличное бытие человека есть его черепная кость. – Таковы отношение и смысл, который имеют обе стороны этого соотношения в наблюдающем их сознании.
Для наблюдающего сознания дело теперь в более определенном соотношении этих сторон; черепная кость, быть может, имеет в общем значение непосредственной действительности духа. Но многосторонность духа сообщает своему наличному бытию совершенно такую же многозначность; то, что нужно получить, это – определенность значения отдельных мест, на которые разделено это наличное бытие; посмотрим, какое имеется в них указание на это.
Черепная кость не есть орган деятельности и не есть что-то, выражающее движение; черепной костью не воруют, не убивают и т.д., и она не строит никаких гримас при такого рода действиях, так, чтобы ее можно было признать выразительным жестом. – Лишено это сущее и ценности знаки. Выражение лица и жест, тон, даже столб, свая, вбитая на необитаемом острове, сразу же дают знать о себе, что под ними разумеется еще что-то иное, нежели то, что они только непосредственно суть. Они тотчас же выдают себя за знак, так как у них есть определенность, которая указывает на нечто иное тем, что она им не принадлежит как нечто свойственное только им. Конечно, многое может прийти на ум и при виде черепа, как у Гамлета по поводу черепа Йорика; но черепная кость сама по себе есть столь равнодушная, наивная вещь, что непосредственно в ней нельзя усмотреть и под ней подразумевать что-либо иное, кроме лишь ее самой; она напоминает, правда, о мозге и его определенности, о черепе другой формации, но не о каком-либо сознательном движении, так как на ней не запечатлены ни мимика и жест, ни что-либо, что давало бы знать о происходящем от сознательного действования; ибо она есть действительность, долженствующая представлять в индивидуальности такую другую сторону, которая была бы уже не бытием, рефлектирующимся в себя, а всецело непосредственным бытием.
Так как, далее, сама черепная кость не обладает также чувством, то, по-видимому, некоторое более определенное значение для нее может еще состоять, скажем, в том, что благодаря [своему] соседству определенные ощущения дают возможность узнать, что она собою представляет; и так как ощущение некоего сознательного модуса духа связано с определенным местом черепа, то это место, допустим, своим обликом будет указывать на этот модус и на его особенность. Подобно тому, например, как некоторые жалуются на то, что при напряженном мышлении или даже при мышлении вообще они чувствуют где-то в голове болезненное напряжение, так и воровство, убийство, сочинение стихов и т.д. могли бы каждое сопровождаться некоторым собственным ощущением, которое, кроме того, должно было бы иметь еще свое особое место. Это место в мозгу, которое было бы таким образом более подвижным и деятельным, вероятно развивало бы в большей степени и соседнее место кости; или это последнее из симпатии или в силу согласованности также не оставалось бы инертным, а увеличивалось бы или уменьшалось, либо тем или иным способом формировалось бы. – Однако эту гипотезу делает неправдоподобным то обстоятельство, что чувство вообще есть нечто неопределенное и что чувство в голове как в центре могло бы быть общим сочувствием всякому страданию, так что к воро-убийце-поэтически-головному щекотанию или головной боли примешивались бы другие чувства, и друг от друга, точно так же как и от ощущений, которые можно назвать чисто телесными, их можно было бы отличить столь же мало, как мало можно определить болезнь по одному симптому – по головной боли, если мы ограничим его значение только телесным.
С какой бы стороны ни рассматривалась суть дела, фактически отпадает какое бы то ни было необходимое взаимоотношение, равно как и указание на него, которое говорило бы само за себя. Если же это отношение все же должно иметь место, то остается и оказывается необходимой непостигнутая в понятии свободная предустановленная гармония соответствующего определения обеих сторон, ибо одна из сторон должна быть лишенной духа действительностью, просто вещью. – Таким образом, по одну сторону находится множество покоящихся мест черепа, по другую – множество духовных свойств, многочисленность и определение которых будут зависеть от состояния психологии. Чем беднее представление о духе, тем более с этой стороны облегчается дело, ибо отчасти тем малочисленное будут эти свойства, отчасти тем более обособленными, прочными и закостеневшими, а тем самым более похожими на определения кости и тем более с ними сравнимыми. Но хотя бедностью представления о духе многое облегчено, все же остается еще очень много с обеих сторон; остается для наблюдения совершенная случайность их соотношения. Если бы из детей Израилевых каждый взял себе от песка морского, которому они уподобляются, песчинку, то равнодушие и случайность (Willkür), с которыми на долю каждого пришлась бы его песчинка, были бы так же велики, как и те, с которыми каждой душевной способности, страсти и (что здесь равным образом следовало бы рассмотреть) каждому оттенку характера, о которых имеет обыкновение говорить утонченная психология и человековедение, можно было бы указать соответственные места на черепе и формы кости.* Череп убийцы имеет такой-то – не орган и не знак, а такую-то шишку; но у этого убийцы есть еще много других свойств, равно как и других шишек, а вместе с шишками – и впадин; можно выбирать между шишками и впадинами. И опять-таки его склонность к убийству может быть связана с любой шишкой и с любой впадиной, и в свою очередь эти последние – с любым свойством; ибо и убийца не есть просто эта абстракция некоего убийцы, и обладает он не одной только выпуклостью и впадиной. Наблюдения, производимые по этому поводу, должны, следовательно, совершенно так же звучать, как [рассуждения] лавочника и хозяйки относительно дождя во время ярмарки или сушки белья. Лавочник и хозяйка могли бы сделать и такое наблюдение, что, мол, дождь идет всякий раз, когда мимо проходит такой-то сосед или когда на обед бывает жаркое из свинины. Как безразличен дождь к этим обстоятельствам, так же для наблюдения безразлична данная определенность духа к данному определенному бытию черепа. Ибо из обоих предметов этого наблюдения один есть тощее для-себя-бытие, закостеневшее свойство духа, как другой – тощее в-себе-бытие; столь закостеневшая вещь, как оба эти [бытия], совершенно равнодушна ко всякому "иному"; большой шишке столь же безразлично, имеется ли по соседству с ней убийца, как убийце безразлично, имеется ли поблизости плоское место.
Остается, конечно, несомненная возможность того,
что с каким-нибудь свойством, страстью и т.д. где-нибудь
какая-нибудь шишка да связана. Можно представить
себе убийцу с большой шишкой на одном месте черепа, а
вора – с такой шишкой на другом. С этой стороны
френология способна еще к большему расширению, ибо на
первых порах она, по-видимому, ограничивается только связью
какой-нибудь шишки с каким-нибудь свойством у одного и
того же индивида, так что у него есть и то и другое. Но
уже естественная френология (ибо таковая должна
существовать так же, как и естественная физиогномика)
переступает эти границы; она не только высказывает суждения
о том, что, мол, у хитрого человека сидит за ухом шишка с
кулак величиною, но представляет также, что не у самой
неверной, жены, а у супруга имеются шишки на лбу. – С
таким же успехом можно себе представить и человека,
живущего под одной крышей с убийцей, или также его соседа,
а дальше и сограждан и т.д. с огромными шишками на
каком-нибудь месте черепа, – как можно представить
себе летающую корову, которую сперва приласкал рак,
прискакавший на осле, а потом и т.д. – Но если
возможность понимается не в смысле возможности
представления, а в смысле внутренней
возможности или понятия, то предмет – такая
действительность, которая есть чистая вещь и должна быть ею
и которая не имеет и не должна иметь подобного значения, и,
следовательно, может иметь его только в представлении.
[(γ) Задатки и действительность.] –
Если, несмотря на равнодушие обеих сторон, наблюдатель все
же приступит к делу определения соотношений, ободряемый
отчасти общим разумным основанием, что внешнее есть
выражение внутреннего, отчасти опираясь на аналогию с
черепами животных (которые хотя бы и обладали более простым
характером, чем люди, но о них в то же время тем труднее
сказать, какой же характер у них, так как представлению
любого человека не так-то легко проникнуть воображением в
природу животного), такой наблюдатель, утверждая
возможность законов, открытие коих для него желательно,
встретит отличную поддержку в одном различии,
которое и нам здесь необходимо должно прийти на ум. –
Бытие духа, по меньшей мере, нельзя считать чем-то
просто неподвижным и непоколебимым. Человек свободен;
допустим, что первоначальное бытие – только
задатки, над которыми человек имеет большую власть
или которые нуждаются в благоприятных обстоятельствах для
своего развития, т.е. первоначальное бытие духа
можно равным образом назвать таким бытием, которое
существует не как бытие. Если бы, следовательно, наблюдения
противоречили тому, что кто-нибудь вздумал бы утверждать в
качестве закона, – если бы, например, во время ярмарки
или сушки белья была прекрасная погода, то лавочник и
хозяйка могли бы оказать, что, собственно говоря,
дождь должен был идти, и что задатки к тому
имеются, конечно, налицо; точно так же в наблюдении
над черепом: данный индивид, собственно говоря,
должен быть таким, как о том говорит, в соответствии с
законом, череп, и у него есть первоначальные задатки,
но они не развились; налицо нет данного качества, но
оно должно было бы быть. – Закон и
долженствование основываются на наблюдении
действительного дождя и действительной склонности при
данной определенности черепа; но если
действительности налицо нет, то такое же значение
имеет пустая возможность. – Эта возможность,
т.е. недействительность установленного закона, и вместе с
тем противоречащие ему наблюдения должны войти именно
благодаря тому, что свобода индивида и развивающиеся
обстоятельства равнодушны к бытию вообще, – к
бытию и как к чему-то первоначально внутреннему и как к
чему-то внешнему закостенелому, – и благодаря тому,
что индивид может быть и чем-то иным, нежели он есть
внутренне первоначально, а тем более – в качестве кости.
Итак, мы получаем возможность того, что данная шишка или
впадина черепа обозначает и нечто действительное и один
лишь задаток, и при том неопределенно – задаток
к чему именно, другими словами, что она обозначает нечто
недействительное; мы видим то, что всегда случается с
дурной уловкой, – что ее самое можно использовать
против того, чему она призвана помочь. Мы видим, что мнение
природою вещи приведено к тому, что оно безотчетно
само говорит противоположное тому, чего оно придерживается,
– говорит, что данная кость на что-то указывает, но в
такой же мере и не указывает.
То, что при этой уловке представляется самому мнению,
есть истинная, прямо его уничтожающая мысль, что
бытие как таковое вообще не есть истина духа.
Подобно тому как уже задаток есть некое первоначальное
бытие, которое не участвует в деятельности духа, такое
же бытие есть со своей стороны и кость. Сущее без духовной
деятельности есть некоторая вещь для сознания и столь мало
составляет его сущность, что оно, вернее сказать, есть то,
что противоположно ей, и сознание для себя
действительно лишь благодаря легации и уничтожению
такого бытия. – С этой точки зрения выдавать кость за
действительное наличное бытие сознания значит
полностью отречься от разума; а она выдается за него, когда
рассматривается как "внешнее" духа: ибо внешнее как раз и
есть сущая действительность. Делу не поможет, если скажут,
что по этому внешнему только судят о внутреннем,
которое есть нечто иное, – что внешнее есть не
само внутреннее, а только его выражение. Ибо во
взаимном отношении того и другого именно к внутренней
стороне относится определение мыслящей себя и
мысленной действительности, а к внешней стороне
– определение сущей действительности. –
Следовательно, сказать человеку: ты (твое внутреннее)
таков, потому что такова твоя кость,
равносильно тому, что я считаю кость твоей
действительностью. Упомянутый по поводу физиогномики
ответ пощечиной на подобного рода суждение отнимает прежде
всего у мягких частей подобающее им уважение и
положение и доказывает лишь то, что они – не истинное
"в себе", не действительность духа; – здесь
этот ответ, собственно говоря, должен был бы дойти до того,
чтобы проломить череп тому, кто так рассуждает, дабы
доказать столь же осязательно, как осязательна его
мудрость, что кость для человека не есть никакое "в
себе", тем более не есть его истинная
действительность.
Грубый инстинкт обладающего самосознанием разума без
рассмотрения отвергнет френологию, – этот другой
наблюдающий инстинкт его, который, поднявшись до
предчувствия познавания, постиг без участия духа то,
что внешнее есть выражение внутреннего. Но чем слабее
мысль, тем менее иной раз заметно, в чем определенно
заключается ее слабость, и тем труднее анализировать ее.
Ибо мысль считают тем более слабой, чем более чиста и пуста
абстракция, которую она считает сущностью. Члены же
противоположности, о которой здесь идет речь, – это
сознающая себя индивидуальность и абстракция внешности,
превратившейся целиком в вещь, – внутреннее
бытие духа, постигаемое как устойчивое лишенное духа бытие
и противополагаемое именно такому бытию. – Но тем
самым, по-видимому, и наблюдающий разум на деле достиг
своей вершины, где он вынужден покинуть себя самого и
перевернуться; ибо лишь совершенно дурное содержит в себе
непосредственную необходимость превратиться в
противоположное. – Подобно тому, как о еврейском
народе можно сказать, что именно потому, что он стоит
непосредственно перед вратами спасения, он есть и был самый
отверженный: – он не есть для себя (sich) то, чем он
должен был быть в себе и для себя, не есть эта
самодовлеющая существенность, а перемещает ее по ту сторону
себя; благодаря этому отрешению он делает для себя
возможным более высокое наличное бытие, если бы мог
снова вернуть в себя свой предмет, – более высокое,
чем если бы он оставался внутри непосредственности бытия,
потому что дух тем более велик, чем больше та
противоположность, из которой он возвращается в себя; но
эту противоположность дух создает себе, снимая свое
непосредственное единство и отрешаясь от своего
для-себя-бытия. Однако если такое сознание не
рефлектируется, то средний термин, в котором оно находится,
есть злосчастная пустота, так как то, что должно было бы
заполнить ее, сделалось устойчивым крайним термином. Таким
образом эта последняя ступень наблюдающего разума есть
наихудшая его ступень, а потому его превращение в
противоположность необходимо.
[
Заключение. – Тождество вещи и разума. ]
– Если же мы окинем взглядом до сих пор
рассмотренные ряды отношений, составляющих содержание и
предмет наблюдения, то окажется, что в его первом
модусе, в наблюдении отношений неорганической природы,
для этого наблюдения уже исчезает чувственное бытие;
моменты отношения этой природы представляются как чистые
абстракции и как простые понятия, долженствующие быть
привязанными к наличному бытию вещей, которое, однако,
утрачивается, так что момент оказывается чистым движением и
всеобщностью. Этот свободный, внутри себя завершенный
процесс сохраняет значение чего-то предметного, но
выступает теперь как некоторое "одно"; в процессе
неорганического "одно" есть несуществующее внутреннее;
существуя же в качестве "одного", процесс есть
органическое. – "Одно" как для-себя-бытие или как
негативная сущность противостоит всеобщему, уклоняется от
него и остается свободным для себя, так что понятие,
реализованное только в стихии абсолютного разъединения, не
находит в органическом существовании своего подлинного
выражения, состоящего в том, чтобы налично быть в
качестве всеобщего, а остается чем-то внешним или, что
то же самое, некоторым "внутренним" органической
природы. – Органический процесс свободен только в
себе, но он не свободен для себя самого;
для-себя-бытие его свободы наступает в цели,
существует как некоторая иная сущность, как некая
сознающая себя мудрость, находящаяся вне указанного
[органического процесса]. Наблюдающий разум, следовательно,
обращается к этой мудрости, к духу, к понятию,
существующему как всеобщность, или к цели, существующей как
цель; – и отныне собственная сущность этого разума
есть для него [его] предмет.
Наблюдающий разум прежде всего обращается к его чистоте;
но так как он есть постигание движущегося в своих различиях
предмета как некоторого сущего, то для него открываются
законы мышления, соотношения постоянного с
постоянным; но так как содержание этих законов суть только
моменты, то они стекаются в "одно" самосознания. –
Этот новый предмет, понимаемый равным образом как
сущее, есть единичное случайное самосознание;
наблюдение поэтому находится внутри мнимого духа и
случайного отношения сознательной действительности к
несознательной. В себе самом этот предмет есть только
необходимость этого соотношения; наблюдение поэтому ближе
подступает к нему и сравнивает его волеизъявляющую и
действующую действительность с его рефлектированной в себя
и рассматривающей действительностью, которая сама
предметна. Это внешнее, хотя оно и есть некоторый язык
индивида, присущий ему самому, есть в то же время в
качестве знака нечто равнодушное к содержанию, которое оно
должно было обозначать, точно так же как то, что
устанавливает для себя знак, равнодушно по отношению к
последнему.
От этого изменчивого языка наблюдение поэтому
возвращается в конце концов к прочному бытию и,
согласно своему понятию, провозглашает, что внешнее
проявление есть внешняя и непосредственная действительность
духа не как орган и не как язык и знак, а как мертвая
вещь. То, что было снято самым первым наблюдением
неорганической природы, а именно, будто понятие должно быть
налицо как вещь, восстанавливается этим последним способом
[наблюдения] таким образом, что он делает действительность
самого духа некоторой вещью или, выражаясь в обратном
смысле, сообщает мертвому бытию значение духа. – Тем
самым наблюдение пришло к провозглашению того, что было
нашим понятием о нем, а именно, что достоверность разума
ищет себя самое как предметную действительность. –
Хотя при этом, конечно, не имеется в виду, что дух,
представляемый черепом, объявляется вещью, не следует
считать, что в этой мысли заключается материализм, как его
называют; напротив, дух должен быть еще чем-то иным, нежели
эти кости; но само выражение: дух есть, означает не
что иное, как: он есть вещь. Если бытие как
таковое или бытие в качестве вещи высказывается духом как
предикат (von dem Geiste prädicirt), то подлинное
выражение этого заключается в том, что он – такое
бытие, как кость. Поэтому нужно считать в высшей степени
важным, что нашлось истинное выражение того, что о духе
просто говорится: он есть. Обыкновенно, если о духе
говорится: он есть, обладает некоторым
бытием, есть некоторая вещь, единичная
действительность, то этим не имеется в виду
нечто, что можно видеть или брать в руку, толкать и т.д.,
но нечто подобное говорится; и то, что на самом деле
говорится, выражает тем самым, что бытие духа есть кость.
Этот результат имеет теперь двоякое значение, во-первых,
свое истинное значение, поскольку он есть дополнение
результата предшествующего движения самосознания.
Несчастное самосознание отрешилось от своей
самостоятельности и вытолкнуло свое для-себя-бытие,
низводя его до вещи. В силу этого оно возвратилось
из самосознания в сознание, т.е. в то сознание, для
которого предмет есть некоторое бытие, некоторая
вещь; – но то, что есть вещь, есть [здесь]
самосознание; оно, стало быть, есть единство "я" и бытия,
категория. Когда предмет определен таким образом для
сознания, последнее обладает разумом. Сознание, так
же как и самосознание, есть в себе, собственно
говоря, разум; но лишь о сознании, для которого предмет
определился как категория, можно сказать, что оно
обладает разумом; – но это еще не означает
знание того, что такое разум. – Категория, которая
есть непосредственное единство бытия (des
Seins) и "своего" (des Seinen), должна пройти через
обе формы, и наблюдающее сознание есть именно то сознание,
для которого категория выступает в форме бытия. В
своем результате это сознание высказывает в качестве
положения то, бессознательной достоверностью чего оно
является, – положение, которое содержится в понятии
разума. Это положение есть бесконечное суждение,
гласящее, что самость есть некоторая вещь, – суждение,
которое само себя снимает. Этим результатом, стало быть,
определенно присовокуплено к категории то, что она есть эта
снимающая себя противоположность. Чистая категория,
которая есть для сознания в форме бытия или
непосредственности, есть неопосредствованный
еще, лишь имеющийся налицо предмет, а сознание есть
столь же неопосредствованное отношение [к нему]. Момент
указанного бесконечного суждения есть переход
непосредственности в опосредствование или
негативность. Имеющийся налицо предмет определен
поэтому как предмет негативный, а сознание – как
социосознание по отношению к нему. Другими словами,
категория, которая в наблюдении прошла через форму
бытия, установлена теперь в форме для-себя-бытия;
сознание более не хочет непосредственно находить
себя, а хочет порождать себя само своей деятельностью.
Оно само есть себе цель своего действования, как в
наблюдении для него важны были только вещи.
Второе значение результата – это рассмотренное уже
значение наблюдения, не прибегающего к понятию. Это
наблюдение умеет постигать и выразить себя только так, что
наивно объявляет действительностью самосознания
кость, как она обнаруживается [им] в качестве чувственной
вещи, не теряющей в то же время для сознания своей
предметности. Но и о том, что оно это говорит, оно не имеет
ясности сознания и постигает свое положение не в
определенности его субъекта и предиката и их соотношения, а
тем более не в смысле бесконечного, себя само растворяющего
суждения и понятия. – Из глубже заложенного
самосознания духа, которое здесь выступает как естественная
порядочность, оно, напротив, скрывает от себя бесстыдство
голой, не прибегающей к понятию, мысли, принимающей за
действительность самосознания какую-то кость, и
приукрашивает эту мысль тем, что с помощью самого безмыслия
примешивает всяческие не имеющие здесь никакого смысла
отношения причины и действия, знака, органа и т.д. и с
помощью различений, от них заимствованных, прикрывает
вопиющую нелепость [указанного] положения.
Мозговые волокна и т.п., если их рассматривать как бытие
духа, уже есть некоторая мысленная, лишь гипотетическая
действительность – не наличная, не осязаемая и
видимая, не истинная действительность; если они
наличны, если они видимы, то они – мертвые
предметы и уже не означают бытия духа. Но предметность в
собственном смысле должна быть непосредственной,
чувственной, так что дух в этой предметности как в
предметности мертвой устанавливается как нечто
действительное, ибо кость есть мертвое, поскольку мертвое
находится в самом живом. – Понятие этого представления
состоит в том, что разум для себя есть всякая
вещность, даже сама чисто предметная вещность;
но разум таков – в понятии, или: только понятие
есть его истина; и чем чище само понятие, тем более нелепо
представление, до которого оно низводится, если его
содержание есть не в качестве понятия, а в качестве
представления, – если себя само снимающее суждение
берется не с сознанием этой его бесконечности, а как
неизменное положение, субъект и предикат которого должны
иметь каждый значение для себя, самость должна
фиксироваться как самость, вещь как вещь, и все же одно
должно быть другим. – Разум, по существу понятие,
раздвоен непосредственно на себя самого и на противное себе
– противоположность, которая именно поэтому столь же
непосредственно снята. Но если он таким образом предстает в
качестве себя самого и в качестве противного себе и
удерживается в совершенно единичном моменте этого
раздвоения, он постигается неразумно; и чем чище моменты
этой противоположности, тем более бросается в глаза явление
этого содержания, которое либо есть только для сознания,
либо наивно им только высказывается. – Глубина,
которую дух извлекает изнутри наружу, но не далее своего
представляющего сознания, оставляя ее в нем – и
неведение этим сознанием того, что им высказывается,
есть такое же сочетание возвышенного и низменного, какое
природа наивно выражает в живущем, сочетая орган его
наивысшего осуществления – орган деторождения – с
органом мочеиспускания. – Бесконечное суждение как
бесконечное можно было бы назвать осуществлением жизни,
постигающей самое себя, а не выходящее из представления
сознание его можно было бы сравнить с мочеиспусканием.