ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Религиозный человек, кто бы он ни был и во что бы он ни веровал, является или "ищущим", или "нашедшим"; а если его религиозность живая и творческая, то он оказывается сразу: и "уже нашедшим", и "все еще ищущим", ибо тайна Божия открывается людям лишь постепенно. И вот, поскольку человек является религиозно ищущим, – он ищет "касания" к объективно-сущему Божеству, которое есть Предмет его религиозного искания; а поскольку человек является религиозно нашедшим, – он обрел это "касание" или "восприятие", и объективно-сущее Божество стало Предметом его религиозного опыта.
Произнося это слово "Предмет" я отнюдь не имею в виду ни приравнивать религиозный опыт – умственному познанию или мышлению, ни уподоблять религиозный Предмет – окружающим нас вещам чувственного мира.
1. Прежде всего о познании и мысли. Мысль призвана к участию в религиозном опыте и отнюдь не исключается из него; иначе религиозный опыт был бы не целен и не стал бы верой. Однако это участие мысли в религиозном опыте не одинаково в различных исповеданиях, а в пределах каждого исповедания не одинаково у различных людей. Религиозный акт Григория Богослова включает в себя мышление совсем иначе, чем религиозный акт Макария Великого; Фома Аквинский мыслит Бога, а Франциск Ассизский постигает Его художественным отождествлением. Будда ведет своих учеников по путям мысли к забвенному немыслию. Парменид ведет своих учеников от обычного человеческого чувственного полумыслия к созерцательному мышлению божественного Тождества и т.д.
Это означает, что религия больше мысли, – и шире ее, и глубже ее, и окончательнее ее. И именно поэтому законы религиозного опыта не совпадают с законами мышления. И идея "Предмета" в религий имеет совсем иное значение, чем в познании и мышлении. От прикосновения мысли предмет ограничивается, скудеет и замыкает человека, тогда как от прикосновения религиозного опыта Предмет начинает раскрывать свое богатство и свою беспредельность, а человек углубляется, очищается и перерождается.
В пределах религии мы говорим о "Предмете" для того, чтобы противопоставить объективно-сущее Божество всевозможным субъективным фантазиям, вымыслам и химерам человеческой души; чтобы отличить духовную религиозность,1 ищущую самого живого Бога, от недуховной, младенчески-мечтательной и аутистической, т.е. ищущей чисто-субъективного удовлетворения в лично-устраивающей химере; чтобы пролить свет на те закономерности религиозной жизни, которые связуют человеческий религиозный акт с его содержанием и религиозное содержание души с самим, единым, истинно-сущим Божеством. Правда, предмет религиозного опыта нередко обозначается, как "познаваемый" или "знаемый" Предмет: "он познал истинного Бога"; "язычники пребывают во тьме неведения" и т.д. Не допускать эти выражения можно лишь при том условии, чтобы пользующийся ими придавал понятиям "знания" и ведения совсем иное, совсем новое значение; всякое забвение об этом содействует интеллектуалистическому вырождению религии.
1 См. главу третью.
2. Что же касается чувственно-вещественного искажения идеи Предмета, то надо установить следующее.
Идею "Предмета" и "предметности" в философии религии отнюдь не следует истолковывать в приближении к вещам чувственного мира. Не только потому, что вещи материальны, чувственны, протяженны, длительны и временны, тогда как Предмет религиозного опыта может открыться в совершенно ином способе обстояния; но еще и потому, и особенно потому, что религиозный опыт требует от человека способности к совсем иному "общению" с Предметом, чем это доступно чувственному опыту. Неспособность человека к чисто духовному общению (духовной любви, восприятию, созерцанию, молитве, "беседе", удостоверению и единению) всегда искажала и снижала, а иногда и прямо извращала всю его религиозность: именно включение плотского человека со всеми его актами в сферу религии лежит в основе целого ряда недуховных псевдорелигий, оргиастических сект, скопчества, хлыстовства, гедонистической практики, человеческих жертвоприношений, священной проституции и иных.
В самом преддверии религиозности, приступая к созданию своего религиозного опыта, человек должен осознать и примириться с тем, что он сам есть "вещь среди вещей", но что он есть и еще нечто, гораздо большее; и далее, что религия живет в сфере этого большего; что она добывается и даруется именно через пребывание в этом большем, через опростание и очищение души для него, через целостное углубление в эту иную, новую сферу. Это не означает, что человек должен перестать быть "вещью среди вещей" или свести свою "вещность" к болезненному или духо-уродующему минимуму; но это означает, что человек не должен принимать "категории" и "законы" своей "вещности" за единственные и универсальные, что он должен готовить себя к жизни и творчеству в иных "категориях" и "законах", подчиняя свою вещность – духу, а не наоборот.
"Предмет религии" не есть вещь и не становится вещью даже и тогда, когда он является человеку, как сокровенная "сила", созидающая вещественный мир. Он не становится вещью и тогда, когда религиозно знаменует себя через вещественные состояния (чудесное исцеление), или когда символически открывается в вещественном миропорядке (в солнечном свете, в свойствах огня, воды или воздуха), или когда художественно выражается во вдохновенных созданиях искусства (храм, икона, скульптура, песнопение, музыка). Вещь может стать знаком, символом, художественным одеянием или даже (в Св. Дарах) сущей "частицей" религиозного Предмета; но религиозный Предмет не становится от этого вещью. И для того чтобы человек мог, оставаясь вещью, созерцать религиозный Предмет, любить Его и вступать с Ним в религиозное единение, он должен растить в себе эту сверх-вещественную сферу, пребывать в ней, приобретать умение жить и творить в ней, дабы научиться невещественно созерцать, невещественно любить и вступать в целостное, невещественное единение с религиозным Предметом. Пока он не научится этому, он всегда будет вовлекать свое скудно-человеческое, инстинктивно-вещественное, анимально-эротическое в сферу духовной религиозности и искажать ее этим; и вследствие этого впадать в слишком человеческую и больную псевдо-мистику, которая и доныне принимается иными заблудшими людьми за сущность религии.
Земная "человечина" не должна и не смеет вторгаться в религиозный опыт и извращать его подлинную природу. Для этого человек, приступающий к устроению, укреплению и углублению своего религиозного опыта, должен прежде всего искренне и цельно восхотеть религиозного Предмета в том смысле, который я только что наметил.
Человек, строящий свой религиозный опыт, должен прежде всего восхотеть религиозного Предмета, удостовериться в искренности своего хотения, углубить и очистить его. Это и придает религиозной автономии ее настоящий духовный смысл.
Внутренняя религиозная нестесненность (свобода) отнюдь не означает умственного произвола. Автономия не есть развязание или разнуздание фантазии и чувства. Самостоятельность дается не душе, а духу; а дух не дает неограниченного выбора и не ведет к самовластному усмотрению ("своеумию"). Религиозный опыт – по переживанию – субъективен и личен; но "субъективность" его нисколько не развязывает человека к "субъективизму", и "личностность" его нисколько не освобождает человека от духовности и от воли к предметности. Личный произвол совершенно недопустим в религии. Напротив: религиозная автономия возлагает на человека величайшую ответственность и предполагает в нем цельную и неколеблющуюся направленность на Предмет.
Иными словами: автономный дух есть как бы сосуд для откровения, а не приют для мимоидущих лжеучений. Предметность в религии есть необходимый и драгоценный коррелят автономности.
В силу своей субъективно-личностной формы религиозный опыт имеет коэффициент "по-моему": самостоятельно выношенное и самодеятельно вработанное в жизнь, религиозное "по моему" необходимо каждому человеку, как духовный воздух. Но не всякое "личное по-моему" равноценно всякому другому. "По-моему" может возникнуть из мгновенной прихоти; из мимолетной или устойчивой, но чисто субъективной склонности; оно может иметь за собой рассудочную выдумку, вздорную гипотезу, душевно-больной бред, слепую страсть, голодное честолюбие и властолюбие. И все это никогда не будет равноценно настоящему религиозному откровению, какими бы путями оно ни осенило душу. А между тем лично-принятое, подлинное религиозное откровение появляется на земле с тем же самым коэффициентом субъективного "по-моему". Правда, за этим "по-моему" скрывается настоящий религиозный огонь. Этот огонь, сообщившийся человеку из сфер подлинного божественного бытия, прожигает всякое субъективное "по-моему" и может сделать его совсем несущественным и почти неощутимым. Тогда человек может забыть о своем личном "по-моему", и разуметь, и возвещать только то, что есть "на самом реле" (пророки). Отсюда требование религиозно-предметной интенции1 и ответственности, ибо человек призван веровать не в свое скудно-личное "по-моему", а в таинственно-подлинное и предметное "на самом деле".
1 Слово "интенция" имеет два значения: целевой направленности и напряженной сосредоточенности.
Словом, религиозная автономия провозглашает и ограждает личное горение души о Боге, самостоятельное, но предметное религиозное делание, а не дурные и уродливые подделки. Автономия священна именно как ограда личной духовности, а не как мнимое право на религиозный произвол, на "мистическое" беспутство, на экстатическое буйство или патологическое извращение. Свобода духа не есть свобода от духа; свобода "совести" не есть свобода от совести; свобода религиозной очевидности не освобождает от религиозной очевидности. Отвергающий религиозное насилие должен сам идти к Богу, а не продавать свою душу мамоне или сатане. Человек призван ко всежизненному и пожизненному исканию Бога; и если он протестует против терроризующего авторитета, то лишь потому, что авторитет мешает ему идти к Богу и позволяет ему не искать Бога. Человек истинно автономен тогда, когда предается предметному исканию и созерцанию, а не тогда, когда он "непринужденно" отворачивается от религиозного Предмета. Стоит ли освободиться от внешнего принуждения в религии для того, чтобы впасть в самостоятельный религиозный индифферентизм, или в нестесняемую никем религиозную слепоту, или в самозаконную беспочвенность, или даже в служение беспредметным химерам? в скудоумное "своеумие"?
Это означает, что религиозная автономия освобождает человека к чрезвычайной ответственности, и что каждый из нас, воспринимая свою свободу и утверждая ее, должен прежде всего измерить эту ответственность и допросить себя о своей духовной зрелости или незрелости...
Религиозный опыт осуществляется не через автономию, как таковую, а через духовно-предметное заполнение ее на путях сердечного созерцания. Это есть опыт, обращенный к религиозному Предмету, имеющий Его в виду. Ему посвященный и Им заполненный. Религиозность должна быть внешне-социально-свободна. Но этой внешней свободе соответствует величайшая внутренняя ответственность и связанность. Зрелая духовная свобода дается для внутреннего обретения духовных необходимостей и законов; в этом ее обоснование и оправдание. Ее формула такова: "Не заставляйте и не запрещайте. Я сам ищу и созерцаю, я сам призван – воспринять религиозный Предмет, т.е. узреть сердцем истинного Бога и предаться Ему чувством, помыслом, волей, деланием. Бели можете, помогите и научите, но не думайте заменить меня или погасить мой личный опыт!"...
Отсюда уже ясно, что религиозная автономия, как таковая, нисколько не обеспечивает человека от ошибок, заблуждений, фантазий и ересей. Может быть, даже наоборот: всякому духовно не утвержденному и не зрелому человеку она может дать повод к саморазнузданию и, следовательно, открыть ему дорогу к всевозможным фантазиям и извращениям. Автономия подобна сосуду, ожидающему благородного вина; но в него может быть налита любая вода, любая муть, любой яд. И если душа человека столетиями приучалась к пассивному и покорному заполнению извне, – к положению пустого сосуда, из себя ничего не производящего, и к божественному напитку не обращающегося, если она ни к чему иному не способна, и ничего иного не желает, – то ее беспомощная пустота будет всего вероятнее опять заполнена извне мутной водой или отравой. Это мы и видим во все эпохи религиозных кризисов, когда традиционные религиозные содержания как бы "выветриваются" и "испаряются", когда автономия являет незаполненную пустоту и пустота заполняется химерами и соблазнами.
Поэтому религиозная автономия не может ни приниматься, ни выдаваться за "критерий истины". Автономия сама по себе совсем еще не дарует человеку истинного Откровения: она является только возможностью и правом начать самодеятельное приуготовление души к Его восприятию. Это относится и ко всем, доселе мной выдвинутым основам религиозного опыта. Субъективность человеческой души совсем не гарантирует ей религиозной предметности. Духовность ее может привести человека к похвальной моральности, к доблестной гражданственности, к научной продуктивности, но не привести его к истинной и правой религиозности. Неопытный человек, вкусивший впервые автономии, может погрузиться в болото соблазнов. И самое сердечное созерцание может прилепить нечистую душу к таким содержаниям, в которых от Предмета не останется ни образа, ни подобия.
Естественно и понятно ставить вопрос о "критерии религиозной истины" или о признаках сущего правоверия. Но наивно и безнадежно думать, что на этот вопрос может быть дан точный, ясный, быстрый и легкий ответ. Этот ответ дается не в начале, не до выработки личного религиозного опыта, а лишь в конце этого долгого и претрудного строительства. Он дается не в виде умственной "формулы", а в виде цельного созерцания, воплотившегося в жизнь. Он предносится и как бы брезжит вдали в виде опытной удостоверенности, окончательной, неколеблющейся, предметной... Если же кто-нибудь попытается дать его до религиозного опыта, да еще в виде рационалистической формулы, то он скоро убедится в том, что попытка его несостоятельна для него самого, и в то же время мертва и неубедительна для других.
"Критерий религиозной истины" должен быть выстрадан, вымолен, добыт сердцем, волей, разумом и жизненным служением; и каждый человек призван разрешить эту задачу для самого себя. И чем глубже и цельнее он будет жить в этом искании, тем больше шансов, что добытый им критерий будет, может быть, иметь значение и для других. Возможно, однако, что этот критерий окончательно дается людям – лишь по смерти: в последнем и окончательном, не-телесно-земном предстоянии Богу.
Говоря о Предмете религиозного опыта, я разумею, согласно всему вышесказанному – реальное совершенство, и, притом, действительное совершенство, обладающее объективной реальностью, т.е. Бога. В земной жизни человека естественно (и, может быть, даже неизбежно) начинать свое религиозное искание с меньшего, именно с совершенных реальностей, т.е. с земных, но подлинных, обнаружений совершенства (в природе, в человеческой душе и в созданиях культуры).1 Однако это искание является только началом религии. Зрелая религиозность имеет в виду не только совершенство земных воплощений, но подлинно-сущее Совершенство "в небесах".
1 См. главы третья и шестая; и в дальнейшем главу пятнадцатую "О религиозном очищении" и главу шестнадцатую "Огни жизни".
Не подлежит никакому сомнению, что обращение души к Богу есть обращение ее к совершенству; и обратно: душа, обращенная к совершенному – обращена к божественному, даже тогда, когда она не сознает этого и не называет его этим словом. Божественное – может быть еще не Бог, а только Его благодатное излучение; но здесь уже дается человеческому опыту веяние Его, или дыхание Его, иди каким бы иным образом ни обозначить Его присутствие. Поэтому подлинный опыт божественного открывает человеку его духовное око. приучает его к этой высшей сфере и должен привести его к восприятию самого Бога, что дается, однако, в земной жизни не всем.
Это можно было бы выразить так. Религиозность становится возможна, как только человек начинает различать между "лучше" и "хуже"; как только он начинает постигать, что "лучше-по-моему" не есть еще "лучшее-на-самом-деле"; как только от восприятия "лучшего-на-самом-деле" родится предчувствие полноты совершенства. Все это еще не религиозность, но лишь та "атмосфера", тот "уровень", та настроенность, которые делают религиозность возможной. Доколе этого нет, доколе человек духовно слеп и глух, настоящая религиозность невозможна, а возможны лишь ее суррогаты, порождаемые страхом, жадностью, вожделением и другими страстями.
На этом духовном уровне надо закрепиться и утвердиться. Надо убедиться в том, что человек призван к совершенству сначала к молитвенному созерцанию его, потом к приобщению ему и к единению с ним (религия). Он должен удостовериться в том, что "совершенное-по-моему" может быть "на-самом-деле-несовершенно"; так, что я могу отвергнуть совершенное, не узнав его, и принять по ошибке несовершенное за совершенное. Вслед затем он должен удостовериться, что отвергнутое им совершенство нисколько не умалилось и не померкло; и что ошибочно признанное им несовершенство от этого нисколько не усовершенствовалось; что человек, оторванный от объективного совершенства скуден, темен и бессилен, несмотря ни на какую земную силу и "власть": что он нуждается в совершенном, как в воздухе, как в свете и в питании; и что он призван возлюбить его "всем сердцем, всей душой и всем разумением" (Мтф. 22. 37. Мрк. 12. 30. 33. Лук. 10. 27). Религиозный опыт ставит человеческую душу перед "лучше", перед "объективно-лучше", перед совершенством, перед объективным совершенством; так, что душа человеческая, не имеющая (хотя бы в предчувствии, хотя бы в "духовной жажде") опыта объективного совершенства – не имеет религиозного опыта, но пребывает в слепоте и беспомощности; а та душа, которая встречает этот опыт иронией, отвержением, возмущением и кощунством, идет по путям демонизма и сатанизма.
Религиозный опыт есть по самому существу своему опыт объективного совершенства. И различные исповедания, также как и религиозные философемы, отличаются друг от друга по тому, какими именно душевными силами и способностями люди обращаются к совершенству, воспринимают его и предаются ему, ища у него "блага" и "спасения".
Так, человек может предаваться этому опыту иррациональными силами своей души, приближаясь к мистической религиозности, или же отдавать предпочтение разуму и мысли, тяготея к метафизическим формам религиозности. "Совершенство" может открываться человеку через нравственное чувство, как моральное и политическое благо (Конфуцианство); или в акте полного преодоления инстинкта жизни и полного отречения от всего конечного (Будда); или в акте целостного праведничества, ведущего к сотрудничеству с Богом в Его борьбе против темных сил (Авеста). Но человек может обращаться к "совершенству" через восприятие сверхчеловеческого могущества и чувственной красивости, создавая религию нравственно-несвязанной или даже индифферентной красоты (Эллинство). Он может постигать совершенство преимущественно разумом, как истину и мудрость, как великую живую-целевую силу, имманентную миру или прямо составляющую мир (греческие гилозоистические философемы).
Но существуют и более элементарные, недуховные, примитивные концепции "совершенства". На низших ступенях духовности человек сам живет не духом, а измерением "силы" и "могущества": всякое превосходство в силе вызывает в нем страх и преклонение; он мыслит "бога" как явление многомогущества или всемогущества и переживает всемогущество сам по себе, как "совершенство"; он еще не понимает, что "совершенство могущества" отнюдь не сочетается с "совершенством красоты", "доброты", "справедливости", "мудрости" и "любви". То, что сверхчеловечески сильно и способно погубить или не погубить – становится для него предметом религиозного поклонения (удивления, страха, уничижения, задабривания, просьб, молитвенного привлечения на свою сторону, или, как у римлян, ритуального обязывания богов к благосклонности и содействию). Таков тотемист, наивно поклоняющийся вещам и животным; такова симпатическая магия, основанная на "подражании" заклинаемым предметам; таково поклонение силе, связанной с нравственным уродством (демонология во всех видах, поклонение злобным, кровожадным и развратным богам), или силе, связанной с эстетическим уродством (боги многорукие, многоногие, отвратительного вида или в образе отталкивающих животных). Это есть нередко – простое превосходство грубой силы, от которого надо "застраховаться" или с которым надо "договориться". В гимнах Ригведы "божественным" считается все, в чем воспринимается таинственная сверхсильность, быть может, благостно-величавая, быть может, потенциально-полезная или, напротив, потенциально-вредная (от гор и рек, до птиц, до оружия и орудия, например, плуга, и до только что взрытой борозды).
По мере того, как у народов возрастает и крепнет духовный опыт, они научаются измерять "совершенство" высшими духовными критериями и видеть его в высших формах. И часто, обратившись к этим высшим, духовным ликам "совершенства", они сохраняют прежние, низшие лики его через их аллегорическое истолкование, или через их символическое углубление и утончение. Так, доселе "воздух" и "птица" переживаются, как символ духа, но это уже воздух – благоухающий ("в воню благоухания духовного") и птица кротчайшая, голубь. Доселе человек имеет потребность освятить свое оружие, помолиться при посеве, перекреститься при ударе грома, – приобщить естественную силу к совершенству духа, или оградиться духовным совершенством, разумным и благодатным, от опасной или даже погибельной стихийно-слепой силы.
К этим исканиям "совершенства" следует отнести также и человеческое созерцание "идеала", скаль бы смутным и беспомощным оно ни являлось. Можно было бы сказать, что потребность в "идеале" есть первый проблеск духовности и даже религиозности в человеке; и обратно: человек, не живущий "идеальным" измерением жизни, лишен и духа, и религиозности. В сущности говоря, "идеал" имеет религиозное значение: это есть религиозный Предмет, но переживаемый в аспекте неосуществленности, нереальности. Это есть совершенство, каким оно должно явиться, каким оно было бы, если бы оно было реально; совершенство, к осуществлению которого мы призваны, несмотря на нашу беспомощность и грешность. И если наше отношение к нему верно и цельно, – то это есть любимое нами, желанное нам совершенство, за которое мы ведем пожизненно постоянную борьбу... "Идеал" есть нечто объективно-совершенное. Именно поэтому "разочароваться" в нем – значит пережить духовное крушение, опустошить и обессмыслить свою жизнь, обесценить не "идеал", а самого себя. "Переменить" идеал – невозможно: это значило бы или кощунственно посягнуть на его низвержение, или же увидеть, что я ошибался, что "это был не идеал", что я принимал нечто несовершенное за совершенство. Изменить "идеалу" – значит пасть; не хотеть его – значит быть духовно-религиозно мертвым. Идеал есть предмет созерцания, любви и веры; священное задание жизни. Это не Бог, но божественное, заданное к осуществлению.
Итак, в чем бы душа ни усматривала подлинное совершенство, она, обращаясь к нему, вступает на уровень духа и религиозного опыта. Только еще вопрошая о нем, она взыскует божественного; сомневаясь в нем, она уже ищет его. Искание совершенства есть состояние религиозное; и потому человек искренне страдающий от несовершенства или духовно-отвергающий зло – уже вступает на путь религиозности, независимо от того, понимает он это или не понимает. Именно этим объясняется то историческое явление, что религиозность оживает в людях после периодов упадка, порочности и торжествующего ала. Это символически выражено в Евангелии (Иоан. 9. 1-7) исцелением слепого после возложения на глаза его земной грязи ("брения"): опыт зла вызывает жажду очевидности; он раскрывает сердце и дает очевидность веры.
Любовь к совершенству, радость ему, жажда его – есть живая основа религиозности, а потому и всякой настоящей религии. Быть религиозным совсем не значит иметь сверхъестественные видения, или предаваться экстазам, или переживать мистические "посещения"; всего этого может и не быть, и в духовном отношении, может быть, даже лучше, чтобы этого не было. Но нельзя стать религиозным, не имея хотя бы малого опыта объективного совершенства и не принимая этого совершенства сердцем.
Однако религиозный опыт не сводится к опыту "идеала"; он есть опыт сущего совершенства, обладающего подлинной реальностью. Человечество именует Богом объективно-сущее Совершенство; в первобытных религиях страха и корысти, а также и в дьяволопоклонстве оно даже забывает о совершенстве, но всегда склоняется перед реальной сверхсилой; и имеется одна единственная религия, которая сомневается в бытии такой "сверхсилы" – это пали-буддизм.
В религии человек имеет дело отнюдь не с чем-то "возможным", или "должным", или с "неосуществимым идеалом", как бы ни описать эту онтологическую проблематичность: как "нереализуемую" или "бесконечную" идею (Фихте), как "постулат" (Кант) или еще иначе. Религиозный опыт переживает Бога как подлинно-сущее, а не как "желанное"; не как "предчувствуемое", "вероятное", "правдоподобное", "предполагаемое", "сомнительное", "недостоверное", "условное", "грядущее", "преходящее" или "чаемое". Бог есть Совершенство и Реальность. Поэтому имеет религиозный смысл сказать, что Бог есть единственная реальность, ибо кроме Него ничего нет (таково учение пантеизма) ; точно также имеет религиозный смысл утверждение "вездесущия" Божия. Но допущение того, что Бог не есть реальность, упраздняет религиозный опыт и религию. Бог не есть реальность, значит Бога нет; если Бога нет, то религия оказывается беспредметной порождением субъективного аффекта, бреда или игры; тогда религиозный опыт неизмерим предметностью и религия невозможна.
Поэтому религиозный опыт есть опыт реальности и притом объективной реальности, не мнимой, не кажущейся, не субъективно-иллюзорной. Бог не "фантасма", а "субстанция". Не так обстоит дело, что "приявший Бога дает Ему существование" и если бы он не приял Бога, то Его и не было бы; напротив: восприятие Бога дает воспринявшему Его человеку опору подлинного бытия. Древние греки полагали, что тени умерших людей томятся в своем тене-образном полубытии до тех пор, пока не напьются предназначенной для них жертвенной крови. Но Бог не "томящаяся тень" и человек не может прибавить Ему бытия или убавить. Утверждающий бытие Божие – объективно прав, а отрицающий Его бытие пребывает в слепоте, или в ошибке и в духовной скудости.
Эта объективная реальность, именуемая Богом, обнаруживает свое бытие в действии: она есть творческая сила, безусловная мощь, сверхсила, "превозмогающая" совершенная энергия. Именно поэтому Бог переживается в религиях, как власть всемогущая, предустановленная к победе и побеждающая ("Воскресение"). Отсюда это обычное в религиях восхваление всемогущества Божия, к которому в духовных религиях присоединяется Его всеблагость (духовное совершенство). Этим объясняется также тот возвышенный оптимизм, который присущ людям духовной религиозности: ибо если человек приял Бога, – подлинно-сущего, всесильного и всеблагого, – и созерцает весь мир и себя самого в Его "руке", то он не может не верить в победу Блага и не может бояться угроз, исходящих от зла и хаоса. Такой человек внемлет "дыханию" и "голосу" Божию и в себе самом, определяет ими свою деятельность и утверждает на них свою жизнь; и характер его получает такой источник духовной силы и мужества, который дает ему способность к истинному героизму.
В этой связи становится понятным, почему известные проблемы обсуждаются в философии с таким пафосом и трепетом, философия всегда имела общее с религией:1 с религиозным созерцанием подлинного бытия и подлинного совершенства, – даже тогда, когда она разрешала эти вопросы отрицательно, – то в смысле непознаваемости абсолютного бытия ("вещи в себе"), то в смысле небытия абсолютного совершенства (доктрины скептические, нигилистические, материалистические, пессимистические, атеистические). Проблемы метафизической онтологии и метафизического познания имеют для философа религиозное значение: в них разрешается или ими предрешается вопрос о бытии Божием и о его познаваемости. Такое же приблизительно значение имеют для него вопросы Духа, идеала, совершенства и личного бессмертия. Именно этим объясняется и атеистический характер пессимистических доктрин, ибо пессимисты сосредоточиваются опытом или на несовершенствах бытия (мира), или же на необъективности совершенства (идеала), теряя доступ – в первом случае к божественному в мире (к "совершенным реальностям"), во втором случае к сверхмирному Божеству (к "реальному Совершенству").
1 См. мою книгу "Религиозный смысл философии".
Итак, говоря о Предмете в религии, следует разуметь Божество, как оно есть на самом деле. Предметно в религии то, что обстоит в плане божественного бытия, независимо от того, сколькими людьми это признано и кем именно; независимо от того, что именно, и притом верно или неверно люди о сем предметном обстоянии доселе воображали, чувствовали, думали и высказывали.
Предмет в религии – есть само подлинное средоточие религиозных чувств и созерцаний. Поэтому настоящая религиозность есть живая воля к предметности: "я призван созерцать и любить Бога, как Он есть во истину; и хочу именно этой правды о самом Боге". Только через отношение к Нему – опыт человека становится религиозным, а не "религие-образным". Религия есть связь человека с самим Предметом; восприятие Его есть основа откровения; любовь к Нему есть основа религиозности; созерцание Его есть основа веры; воля к Нему ведет и строит религиозный опыт; верное узрение Его и жизненное исповедание Его – задано каждому человеку.
Религия, утратившая эту религиозную направленность (интенцию) и удовлетворяющаяся "проекцией" или "гипостазированием" человеческих фантазий (сколько бы "привлекательны" они ни были), есть не религия, а недоразумение. Зато религия, открывшая себе доступ к подлинному и верному переживанию религиозного Предмета, есть религия истинная, религия откровения, т.е. строго говоря – сама религия, действительно заслуживающая этого наименования. Религиозный Предмет есть то, к чему тяготеет всякое религиозное искание; от чего исходит благодать и откровение; откуда человек ожидает величайшего блага и спасения; чьими лучами он может осветить, очистить и утвердить свой дух; чей "ритм" или "закон" он призван осуществлять в жизни.
Именно поэтому в религии чрезвычайно важно отличать переживаемое человеком содержание – от самого Предмета. Именно поэтому в религии необходимо работать над своим религиозным актом и предметно освещать свои религиозные содержания.