ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Что такое мышление? Мы называем человека разумным животным, и представители традиционного интеллектуализма всегда с особенным упорством подчеркивали тот факт, что животные совершенно лишены разума. Тем не менее вовсе не так легко определить, что такое разум и чем отличается своеобразный умственный процесс, называемый мышлением, от ряда мыслей, который может вести к таким же результатам, как и мышление.
Большая часть умственных процессов, состоя из цепи образов, когда один вызывает другой, представляет нечто аналогичное самопроизвольной смене образов в грезах, какой, по-видимому, обладают высшие животные. Но и такой способ мышления ведет к разумным выводам, как теоретическим, так и практическим. Связь между терминами при таком процессе мысли выражается или в смежности, или в сходстве, и при соединении обоих родов этой связи наше мышление едва ли может быть очень бессвязным. Вообще говоря, при подобном непроизвольном мышлении термины, сочетающиеся между собой, представляют конкретные эмпирические образы, а не абстракции. Солнечный закат может вызвать в нас образ корабельной палубы, с которой мы видели его прошлым летом, спутников по путешествию, прибытие в порт и т.д., и тот же образ заката может навести нас на мысль о солнечных мифах, о погребальных кострах Геркулеса и Гектора, о Гомере, о том, умел ли он писать, о греческой азбуке и т.д.
Если в нашем мышлении преобладают обыденные ассоциации по смежности, то мы обладаем прозаическим умом; если у данного лица часто непроизвольно возникают необыкновенные ассоциации по сходству и по смежности, мы называем его одаренным фантазией, поэтическим талантом, остроумием. Но содержание мысли обусловлено совокупностью всех звеньев в последовательной цепи образов. Подумав о чем-нибудь, мы затем замечаем, что думаем уже о другом, почти не зная, каким путем пришли к последнему выводу. Если в этом умственном процессе играет роль отвлеченное свойство, то оно лишь на мгновение привлекает наше внимание, а затем сменяется чем-нибудь иным и никогда не отличается большой степенью абстракции. Так, размышляя о солнечных мифах, мы можем мельком с восторгом подумать об изяществе образов у первобытного человека или на мгновение вспомнить с пренебрежением об умственной узости современных толкователей этих мифов. Но в общем мы больше думаем о непосредственно воспринимаемых из действительного или возможного опыта конкретных впечатлениях, чем об отвлеченных свойствах.
Во всех этих случаях наши умственные процессы могут быть вполне разумны, но все же они не представляют здесь мышления в строгом смысле слова. В мышлении хотя выводы могут быть конкретными, тем не менее они не вызываются непосредственно другими конкретными образами, как это бывает при простых ассоциациях. Конкретные выводы связаны с предшествующими конкретными образами посредством промежуточных ступеней, общих, отвлеченных признаков, отчетливо выделяемых нами из опыта и подвергаемых особому анализу. Объект вывода может вовсе не быть элементом привычной ассоциации по смежности или сходству с данными вывода, из которых мы его получаем. Он может быть вещью, которой мы вовсе не встречали в предшествующем опыте и которая не могла бы никоим образом быть вызвана при помощи простой ассоциации конкретных образов. Великая разница между простыми умственными процессами, когда один конкретный образ минувшего опыта вызывается с помощью другого, и мышлением в строгом смысле слова фактически заключается в следующем: эмпирические умственные процессы только репродуктивны, мышление же – продуктивно. Грубый эмпирик ничего не в состоянии вывести из данных, с которыми у него нет общих элементов ассоциации и практическое значение которых ему неизвестно. Мыслитель же, наоборот, придя в столкновение с конкретными данными, которых он никогда раньше не видел и о которых ничего не слышал, спустя немного времени, если способность мышления в нем действительно велика, сумеет из этих данных сделать выводы, совершенно сглаживающие его незнание данной конкретной области. Мышление выручает нас при непредвиденном стечении обстоятельств, при которых вся наша обыденная ассоциативная мудрость и наше воспитание, разделяемые нами с животными, оказываются бессильными.
Точное определение мышления. Условимся считать характерной особенностью мышления в узком смысле слова способность ориентироваться в новых для нас данных опыта. Эта особенность в достаточной степени выделяет мышление из сферы обыденных ассоциативных умственных процессов и прямо указывает на его отличительную черту.
Мышление заключает в себе анализ и отвлечение. В то время как грубый эмпирик созерцает факт во всей его цельности, оставаясь перед ним беспомощным и сбитым с толку, если этот факт не вызывает в его уме ничего сходного или смежного, мыслитель расчленяет данное явление и отличает в нем какой-нибудь определенный атрибут. Этот атрибут он принимает за существенную сторону целого данного явления, усматривает в нем свойства и выводит из него следствия, с которыми дотоле в его глазах данный факт не находился ни в какой связи, но которые теперь, раз будучи в нем усмотрены, должны быть с ним связаны.
Назовем факт или конкретную данную опыта S, существенный атрибут М, свойство атрибута P. Тогда умозаключение от S к P может быть сделано только при посредстве М. Таким образом, сущность М заключается в том, что он является средним, или третьим, термином, который мы выше назвали существенным атрибутом. Мыслитель замещает здесь первоначальную конкретную данную S ее отвлеченным свойством М. Что справедливо относительно М, что связано с М, то справедливо и относительно S, то связано и с S. Так как М есть одна из частей целого S, то мышление можно очень хорошо определить как замещение целого его частями и связанными с ним свойствами и следствиями. Тогда искусство мышления можно охарактеризовать двумя чертами: 1) проницательностью или умением вскрыть в находящемся перед нами целом факте S его существенный атрибут М; 2) запасом знаний или умением быстро поставить М в связь с заключающимися в нем, связанными с ним и вытекающими из него данными. Если мы бросим беглый взгляд на обычный силлогизм:
М есть Р
S есть М
-------------
S есть Р,
то увидим, что вторая, или меньшая, посылка требует проницательности, первая, или большая, – полноты и обилия знаний. Чаще встречается обилие знаний, чем проницательность, так как способность рассматривать конкретные данные под различными углами зрения менее обыкновенна, чем умение заучивать давно известные положения, так что при наиболее обыденном употреблении силлогизмов новым шагом мысли является меньшая посылка, выражающая нашу точку зрения на данный объект, но, конечно, не всегда, ибо тот факт, что М связано с Р, также может быть дотоле неизвестен и ныне впервые нами сформулирован. Восприятие того факта, что S есть М, есть точка зрения на S. Утверждение, что М есть Р, есть общее, или абстрактное, суждение.
Скажем два слова о том и другом.
Что такое точка зрения на данный предмет? Когда мы рассматриваем S просто как М (например, киноварь – просто как ртутное соединение), то сосредоточиваем все внимание на атрибуте М, игнорируя остальные атрибуты. Мы лишаем реальное явление S его полноты. Во всякой реальности можно найти бесчисленное множество различных сторон и свойств. Даже такое простое явление, как линия, проводимая по воздуху, можно рассматривать в отношении ее положения, формы, длины и направления. При анализе более сложных фактов точки зрения, с которых их можно рассматривать, становятся бесчисленными. Киноварь не только ртутное соединение, она, сверх того, окрашена в ярко-красный цвет, обладает значительным удельным весом, привозится в Европу из Китая и т.д. ad infinitum.
Все предметы суть источники свойств, которые познаются нами лишь мало-помалу, и справедливо говорят, что познать исчерпывающим образом какую-нибудь вещь значило бы познать всю Вселенную. Или непосредственно, или опосредованно эта вещь окажется в соотношении со всякой другой, и для всестороннего изучения ее необходимо будет познать все ее отношения. Но каждое отношение представляет один из атрибутов вещи, один из углов зрения, по которым мы можем ее рассматривать, игнорируя остальные ее свойства. Человек – весьма сложное явление; но из этого бесконечно сложного комплекса свойств провиантмейстер в армии извлекает для своих целей только одно, именно потребление стольких-то фунтов пищи в день; генерал – способность проходить в день столько-то верст; столяр, изготовляющий стулья, – такие-то размеры тела; оратор – отзывчивость на такие-то и такие-то чувства; наконец, театральный антрепренер – готовность платить ровно столько-то за один вечер развлечения. Каждое из упомянутых лиц выделяет в целом человеке сторону, имеющую отношение к его точке зрения, и практические выводы не могут быть сделаны этим мыслителем до тех пор, пока ему не удастся ясно и отчетливо выделить в человеке искомую сторону, а раз он ее выделил, он может игнорировать другие атрибуты человека.
Все остальные точки зрения на конкретный факт равно истинны. Нет ни одного свойства, которое можно было бы признать абсолютно существенным для чего-нибудь. Свойство, которое в одном случае существенно для данной вещи, становится для нее в другом случае совершенно неважной чертой. Теперь, пока я пишу, самым существенным в бумаге для меня является то, что она представляет поверхность, на которой можно писать. Если бы я не имел этого в виду, то должен был бы приостановить работу. Но если бы я захотел зажечь огонь и под рукой не было бы никакого иного горючего материала, кроме бумаги, то самым существенным свойством бумаги оказалась бы ее способность к горению и я мог бы игнорировать иные назначения бумаги. Она действительно заключает в себе все свойства, какие ей можно приписать: поверхность для письма, горючая тонкая вещь, органическое соединение, предмет длиной в десять и шириной в восемь вершков, отстоящий ровно на 1/8 часть английской мили к западу от известного камня в поле моего соседа, предмет, сделанный на американской фабрике, и т.д. ad infinitum.
Становясь временно на любую из этих точек зрения, я начинаю несправедливо игнорировать другие точки зрения. Но так как я могу квалифицировать бумагу каждый раз только одним определенным образом, то каждая моя точка зрения неизбежно окажется ошибочной, узкой, односторонней. Природная необходимость, заставляющая меня поневоле быть ограниченным и в мышлении, и в деятельности, делает для меня извинительной эту неизбежную односторонность. Мое мышление всегда связано с деятельностью, а действовать в одно и то же время я могу лишь в одном направлении. Бога, которого мы представляем правящим сразу целой Вселенной, мы можем также представить без всякого ущерба для его деятельности созерцающим разом без различия все части Вселенной. Но если бы наше внимание могло быть в такой степени равномерно распределено по различным частям созерцаемого мира, то мы оказались бы пассивно созерцающими явления и лишили бы себя возможности совершить какое бы то ни было определенное действие.
Уорнер в одном из произведений ("Adirondae story") рассказывает, что он застрелил медведя, не целясь в какую-нибудь определенную часть тела – в глаз или сердце, а целясь "в медведя вообще", но мы не можем подобным же образом направлять наше внимание "на Вселенную вообще"; всякие попытки должны исследовать явления по частям, не пытаясь охватить грандиозную совокупность всех элементов природы, связывая в ряды отдельные факты и преследуя свои мелкие ежечасно изменяющиеся интересы. При этом односторонность нашего миросозерцания в каждый данный момент уравновешивается отчасти односторонностью иного характера, в которую мы впадаем в следующий момент. В данную минуту для меня, пока я пишу эту главу, способность подбирать факты и умение сосредоточивать внимание на известных сторонах явления представляется сущностью человеческого ума. В других главах иные свойства казались и будут еще казаться мне наиболее существенными сторонами человеческого духа.
Односторонность в мировоззрении до того глубоко укоренилась в людях, что для поклонников здравого смысла и схоластики (схоластика ведь та же точка зрения здравого смысла, только приведенная в систему) мысль, будто нет ни одного качества, которое было бы на самом деле абсолютно, всецело существенно для чего-нибудь, представляется почти логически невозможной. "Сущность всегда делает вещь тем, что она есть. Без сущности, принадлежащей абсолютно только ей, она не была бы ничем в частности, ее бы никак нельзя было назвать, мы не могли бы указать оснований, почему она должна быть именно тем, а не этим. Например, к чему вы говорите о материале, на котором пишете, что это – горючее вещество, предмет четырехугольной формы и т.д., когда вы знаете, что все это – случайные свойства, а то, что он есть на самом деле и чем должен быть, есть бумага и больше ничего?" Весьма возможно, что читатель сделает мне подобное возражение.
Но ведь и сам он подчеркивает лишь одну сторону в данном явлении, соответствующую той незначительной цели, которую он себе наметил: именно цели дать данному предмету известное название; для фабриканта бумаги важна иная цель – производство товара, на который есть всеобщий спрос. Между тем реальность остается явлением, совершенно безразличным по отношению к целям, которые мы с ней связываем. Наиболее обыденное житейское назначение реальности, ее наиболее привычное для нас название и ее свойства, ассоциировавшиеся с последним в нашем уме, не представляют, в сущности, ничего неприкосновенного. Они более характеризуют нас, чем саму вещь. Но мы до того скованы предрассудками, наш ум до того окоченел, что наиболее привычным для нас названиям вещей и связанным с ними представлениям мы приписываем значение чего-то вечного, абсолютного.
Сущность вещи должна характеризоваться наиболее привычными для нас ее названиями; то, что означается в ней менее привычными названиями, может иметь для нас значение случайного и несущественного свойства. Натуралисты могут подумать, что молекулярное строение вещества составляет сущность мировых явлений в абсолютном смысле слова и что Н2О есть более точное выражение сущности воды, чем указание на ее свойство растворять сахар или утолять жажду. Нимало! Все эти свойства равно характеризуют воду как некоторую реальность, и для химика сущность воды прежде всего определяется формулой Н2О и затем уже другими свойствами только потому, что для его целей лабораторного синтеза и анализа вещество вода как предмет науки, изучающей соединения и разложения веществ, есть прежде всего Н2О.
Локк первым подметил это заблуждение. Но ни один из его последователей, насколько мне известно, не избежал этого заблуждения вполне, не обратил внимания на то, что "сущность" есть понятие телеологическое и что образование концептов и классификация суть чисто телеологические средства, которыми пользуется наш ум.
Сущность вещи есть свойство ее, которое столь важно для преследуемых мною интересов, что я могу совершенно игнорировать остальные. Я классифицирую данную вещь среди тех, которые обладают интересным для меня свойством; я даю ей сообразное с ним название; я представляю ее себе как нечто, обладающее этим свойством. И в то время как я ее так классифицирую, называю и представляю, все остальные истины, относящиеся к этой вещи, не имеют для меня ровно никакого значения.
Для разных людей в различное время весьма различные свойства кажутся наиболее важными. Благодаря этому для той же вещи у нас имеются различные названия и концепты. Но многие предметы, входящие в состав нашего домашнего обихода (например, бумага, чернила, масло, сюртук), обладают свойствами столь постоянной для нас важности и названиями столь для нас привычными, что мы в конце концов начинаем думать, будто есть только один истинный способ представлять себе эти вещи – именно тот, к которому мы привыкли; на самом же деле этот способ не более истинен, чем другие, а только наиболее часто применялся нами к делу.
Мышление всегда связано с личным интересом. Обратимся опять к символическому изображению умственного процесса:
М есть Р
S есть М
-------------
S есть Р.
Мы различаем и выделяем М, так как оно в данную минуту есть для нас сущность конкретною факта, явления или реальности S. Но в нашем мире М стоит в необходимой связи с Р, так что Р – второе явление, которое мы можем найти связанным с фактом S. Мы можем заключать к Р посредством М, которое мы с помощью нашей проницательности выделили как сущность из первоначально воспринятого нами факта S.
Заметьте теперь, что М было только в том случае хорошим показателем для нашей проницательности, давшим нам возможность выделить Р и отвлечь его от остальных S, если Р имеет для нас какое-нибудь значение, какую-нибудь ценность. Если, наоборот, Р не имело для нас никакого значения, то лучшим показателем сущности S было бы не М, а что-нибудь иное. С психологической точки зрения, вообще говоря, с самого начала умственного процесса S является преобладающим по значению элементов. Мы ищем Р или что-нибудь похожее на Р. Но в целом конкретном факте S оно скрыто от нашего взора; ища в S опорный пункт, при помощи которого мы могли бы добраться до Р, мы благодаря нашей проницательности нападаем на М, которое оказывается как раз свойством, стоящим в связи с Р. Если бы мы желали найти Q, а не Р и если бы N было свойством S, стоящим в связи с Q, то мы должны были бы игнорировать М, сосредоточить внимание на N и рассматривать S исключительно как явление, обладающее свойством N.
Мы мыслим всегда, имея в виду какие-нибудь частные выводы или желая в каком-нибудь отношении удовлетворить свое любопытство. Мыслитель расчленяет конкретный факт и рассматривает его с отвлеченной точки зрения, но он должен, сверх того, рассматривать его надлежащим образом, т.е. вскрывая в нем свойство, ведущее прямо к тому выводу, который представляет для исследователя в данную минуту наибольший интерес.
Результаты нашего мышления могут быть нами получены иногда случайно. Стереоскоп был открыт путем предварительных теоретических соображений, но на это открытие человек мог бы натолкнуться и совершенно случайно, играя с рисунками и зеркалами. Известно, что иногда кошки отворяют дверь, двигая ручку, но если бы ручка, испортившись, не стала поддаваться прежним толчкам, то ни одна кошка в мире не смогла бы догадаться, как открыть дверь, пока какая-нибудь новая случайность не натолкнула животное на новый способ движения, который ассоциировался бы в его уме с целым образом запертой двери. Мыслящий же человек сумеет отпереть дверь, выяснив, где находится препятствие. Для этого он определяет, что именно в двери повреждено. Если, например, рычаг не приподнимает в достаточной степени запора над поперечной перекладиной, – значит, дверь низко повешена на петлях и ее необходимо приподнять. Если дверь пристает снизу к порогу вследствие трения, ее также необходимо приподнять. Очевидно, малый ребенок или идиот могут быть научены, как отпирать ту или другую дверь, не прибегая к этим рассуждениям. Я помню, как моя горничная обнаружила, что наши стенные часы могут правильно идти, только будучи наклонены немного вперед. Она напала на этот способ случайно, после многих тщетных попыток заставить часы идти как следует. Причиной постоянной остановки часов было трение чечевицы маятника о заднюю стенку часового ящика; развитый человек обнаружил бы эту причину в пять минут. У меня есть лампа, пламя которой мигает самым неприятным образом, если не приподнять стекла примерно на 1/16 часть вершка. Я открыл это случайно, немало перед этим промучавшись, и теперь всегда при помощи маленькой подпорки держу стекло слегка приподнятым над основанием горелки. Но все эти открытия представляют простую ассоциацию двух конкретных фактов: доставляющего неудобство предмета и средства, устраняющего неудобство. Человек, хорошо знакомый с пневматикой, вскрыл бы путем абстракции причину мигания и тотчас же указал средство устранить его.
При помощи измерения множества треугольников можно было бы найти их площадь, всегда равную произведению высоты на половину основания, и сформулировать это свойство как эмпирический закон. Но мыслитель избавляет себя от бесчисленных измерений, доказывающих, что сущность треугольника заключается в том, что он есть половина параллелограмма с тем же основанием и высотой, площадь которого равна произведению высоты на основание. Чтобы уяснить себе это, надо провести дополнительные линии, и геометр часто должен проводить такие линии, чтобы с их помощью вскрыть нужное ему существенное свойство фигуры. Сущность фигуры заключается в некотором отношении ее к новым линиям, отношении, которое не может быть ясным для нас, пока эти линии не проведены. Гений геометра заключается в умении вообразить себе новые линии, а проницательность его – в усмотрении этого отношения к ним данной фигуры.
Итак, в мышлении есть две весьма важные стороны: 1) свойство, извлеченное нами из конкретного факта, признается нами равнозначным всему факту, из которого выделено; 2) выделенное свойство наталкивает нас на известный вывод и сообщает этому выводу такую очевидность, какой мы не могли бы извлечь непосредственно из данного конкретного факта.
Рассмотрим подробнее первую сторону мышления. Допустим, что мне предлагают в магазине кусок сукна. "Я не возьму его: оно на вид как будто линюче", – говорю я, желая этим сказать только то, что вид его напоминает мне что-то линючее. Мое суждение в этом случае, может быть и верное, не есть процесс мышления в строгом смысле слова, а чисто эмпирический вывод. Но если я могу сказать, что в состав окраски данного сукна входит красящее вещество, химически неустойчивое, и потому сукно скоро выцветет, мое суждение есть строго логический вывод. Понятие окраски есть посредующее звено между понятиями сукна и линючести. Необразованный человек станет путем эмпирического вывода ожидать, что лед при приближении к огню будет таять, а палец, разглядываемый в увеличительное стекло, – казаться шероховатым. И в том, и в другом случае результат явления предвидят без полного предварительного знакомства с самим явлением. Здесь нет никакого акта мышления в строгом смысле слова.
Но человек, рассматривающий тепло как род движения, превращение твердого тела в жидкое состояние как нечто тождественное возрастанию молекулярного движения, человек, знающий, что кривые поверхности преломляют известным образом световые лучи и что кажущаяся величина всякого предмета находится в зависимости от степени преломления световых лучей, входящих в глаз, – такой человек делал бы по поводу всех указанных явлений правильные выводы даже в том случае, если бы он никогда в жизни не наблюдал их в действительности. И он поступал бы так потому, что, согласно сделанному нами предположению, он обладал бы теми идеями, которые были посредующим звеном между явлениями, служившими для него исходным пунктом, и выводами, сделанными им из них. Но эти идеи суть лишь элементы, извлеченные из данного явления или связанные с ним обстоятельства. Правда, движение, порождающее теплоту, и преломление световых лучей глубоко скрытые ингредиенты; гораздо менее скрытым ингредиентом было трение чечевицы маятника о стенку часового ящика, а приставание двери к полу почти и вовсе не может считаться скрытым от нас ингредиентом. Но во всех есть та общая черта, что они устанавливают более очевидное отношение данного явления к выводу, который не может быть получен из него непосредственно с такой же очевидностью.
Обратимся теперь ко второй стороне мышления: почему следствия, выводы и комбинации, делаемые из составных элементов данного явления, более очевидны, чем выводы, делаемые прямо из целого конкретного явления? По двум причинам. Во-первых, отвлеченные свойства более общи, чем непосредственные, конкретные данные, вследствие этого они могут вступать в связь с фактами более знакомыми для нас, более часто встречаемыми в опыте. Предположите, что теплота – движение. Тогда всё, что справедливо относительно движения, окажется справедливым и относительно теплоты, но в опыте нам приходится наблюдать в сто раз более явлений движения, чем теплоты. Начните рассматривать лучи, проходящие через призму, как линии, наклонные к перпендикуляру, и вы заместите сравнительно мало знакомое понятие призмы весьма привычным понятием "перемены в направлении линии", понятием, для которого мы ежедневно имеем массу примеров.
Другая причина, почему отношения между свойствами, выделенными нами из данного предмета, так очевидны, заключается в следующем. Эти свойства значительно малочисленное совокупности всех свойств целого, из которого мы выделяем их. В каждом конкретном факте свойства и вытекающие из них следствия так многочисленны, что мы можем совершенно потеряться, не сделав из них того вывода, который надлежит сделать. Если же нам посчастливилось выделить надлежащее свойство, то мы разом можем как бы охватить мысленно все вытекающие из него следствия. Например, то обстоятельство, что дверь пристает к порогу, связано в нашем уме с весьма немногими следствиями, между которыми выделяется такое соображение: приподняв дверь, мы уничтожим ее трение о порог. Между тем целый образ плохо отпирающейся двери может вызвать в нашем уме огромное количество понятий. Подобные примеры могут показаться банальными, но они заключают в себе сущность самого утонченного отвлеченного мышления. Физика становится все более и более дедуктивной наукой, придавая математическую формулировку законам, управляющим основными свойствами материи (каковы молекулярные массы или эфирные волны различной длины), именно потому, что непосредственные выводы из таких понятий весьма малочисленны и мы можем разом охватить все их мысленно и извлечь из них те, в которых имеем надобность.
Проницательность. Итак, для того чтобы мыслить мы должны уметь извлекать из данного конкретного факта свойства, и не какие-нибудь вообще, а те, которые соответствуют правильному выводу. Извлекая несоответствующие свойства, мы получим неправильный вывод. Отсюда возникают недоумения: как извлекаем мы известные свойства из конкретных данных? И почему во многих случаях они могут быть вскрыты только гением? Почему все люди не могут мыслить одинаково успешно? Почему лишь одному Ньютону удалось открыть закон тяготения, одному Дарвину – принцип выживания существ наиболее приспособленных? Чтобы ответить на эти вопросы, нам необходимо произвести новое исследование, посмотрев, как у нас естественным путем развивается проникновение в явления действительности.
Первоначально все наше знание смутно. Мы хотим этим сказать, что в нем первоначально нет внутренних подразделений (ab intra) и точных внешних разграничений (ab extra); но все же к нему применимы все формы мысли. В нем может быть единство, реальность, предметность, объем и т.д., – словом, оно есть познание объекта, вещи, но познание вещи как нераздельного целого. При этом неясном способе познания ребенку, впервые начинающему осознавать комнату, она, вероятно, представляется чем-то отличающимся от находящейся в движении кормилицы. В его сознании еще нет подразделений; одно/окно комнаты, быть может, особенно привлекает его внимание. Такое же смутное впечатление производит каждая совершенно новая сфера опыта и на взрослого.
Библиотека, археологический музей, магазин машин представляют собой какие-то неясные целые для новичка, но для машиниста, антиквария, библиофила целое почти совершенно ускользает от внимания, до того стремительно они набрасываются на исследование деталей. Знакомство с предметом породило в них способность различения. Неопределенные термины, вроде "трава", "плесень", "мясо", для ботаника и зоолога не существуют, до того они углубились в изучение различных видов трав, плесени и мышц. Когда Кингслей показал одному господину анатомированную гусеницу, тот, увидев тонкое строение ее внутренностей, заметил: "Право, я думал, что она состоит только из внешней оболочки и мякоти". Мирный обыватель, присутствуя при кораблекрушении, сражении или пожаре, совершенно беспомощен. Опыт так мало пробуждал в нем способность к различению, что его внимание не может сосредоточиться на какой-нибудь стороне сложного, исключительного события, которое требует немедленной деятельности. Моряк же, пожарный или полководец сразу принимаются за дело. Они мигом умеют разобраться в данном положении и проанализировать его. Оно заключает в себе массу почти неуловимых деталей, которые замечаются специалистами благодаря постепенному развитию их сознания в известном направлении, но которые не различаются достаточно отчетливо не опытным в данной области лицом.
Каким путем развивается в нас способность к анализу, мы выяснили себе в главах "Различение" и "Внимание". Разумеется, мы диссоциируем элементы смутно воспринимаемых цельных впечатлений, направляя наше внимание то на одну, то на другую часть целого. Но почему мы сосредоточиваем наше внимание сначала на том, а потом на другом элементе? На это можно тотчас же дать два ясных ответа; 1) благодаря нашим практическим или инстинктивным интересам и 2) в силу наших эстетических интересов. Собака где угодно сумеет отличить запах себе подобных, лошадь чрезвычайно чутка к ржанию других лошадей, потому что эти факты имеют для них практическое значение и вызывают у этих животных инстинктивное возбуждение. Ребенок, замечая пламя свечки или окно, оставляет без внимания остальные части комнаты, потому что последние не доставляют ему столь живого удовольствия. Деревенский мальчишка умеет находить чернику, орехи и т.п. благодаря их практической пользе, выделяя их из массы кустарников и деревьев; дикарю доставляют немало удовольствия бусы и кусочки зеркал, привозимые на торговых кораблях, вид же самого корабля не вызывает у него никакого интереса, так как корабельное устройство недоступно из-за своей сложности его пониманию. Таким образом, эти практические и эстетические интересы суть наиболее важные факторы, способствующие яркому выделению частностей из цельного конкретного явления. На что они направляют наше внимание, то и служит объектом последнего, но, что такое они сами, мы не можем сказать. Мы должны в данном случае ограничиться признанием их далее неразложимыми, первичными факторами, определяющими то направление, в котором будет совершаться рост нашего знания.
Существо, руководимое в своей деятельности немногочисленными инстинктивными импульсами или немногочисленными практическими и эстетическими интересами, будет обладать возможностью диссоциировать весьма немногие свойства и в лучшем случае будет одарено ограниченными умственными способностями; существо же, наделенное большим разнообразием интересов, будет обладать высшими умственными способностями. Человек, как существо, одаренное бесконечным разнообразием инстинктов, практических стремлений и эстетических переживаний, доставляемых каждым органом чувств, в силу одного этого должен обладать способностью диссоциировать свойства в гораздо большей степени, чем животные, и согласно этому мы находим, что дикари, стоящие на самой низкой ступени развития, мыслят неизмеримо более совершенным образом, чем самые высшие животные. Разнообразие интересов ведет, сверх того, к варьированию опытов, накопление которых становится почвой для деятельности закона диссоциации при изменении окружающей обстановки, о чем мы говорили на с. 125.
Помощь, которую оказывают нам при мышлении ассоциации по сходству. Не лишено также вероятия, что ассоциации по сходству, высшие ассоциации у человека, играют важную роль при различении свойств, связанных с процессами мышления наивысшего порядка. Значение этих ассоциаций настолько велико для мышления, а мы говорили о них так мало в главе "Различение", что теперь необходимо остановиться на них подробнее.
Что вы делаете, читатель, когда хотите точно определить сходство или различие двух объектов? Вы с наивозможно большей быстротой переносите ваше внимание то на один, го на другой предмет. Быстрая поочередная смена впечатлений в сознании выдвигает, так сказать, на первый план сходство и различие объектов, которые навсегда ускользнули бы от нашего внимания, если бы поочередное восприятие впечатлений разделялось большими промежутками времени. Что делает ученый, отыскивающий скрытый в данном явлении принцип или закон? Он преднамеренно перебирает в уме все те случаи, в которых можно найти аналогию с данным явлением. Заполняя одновременно всеми аналогиями свой ум, ученый обыкновенно оказывается в состоянии выделить в одной из групп этих аналогий ту особенность, которую он не мог определить, анализируя каждую из них в отдельности, несмотря даже на то, что в его минувшем опыте этой аналогии предшествовали все остальные, с которыми она теперь одновременно сопоставляется.
Наши примеры показывают, что для диссоциации свойств простая повторяемость явления в опыте при различной окружающей обстановке еще не дает достаточного основания. Нам нужно нечто большее: именно необходимо, чтобы все разнообразие окружающих обстановок возникло перед сознанием сразу. Только тогда искомое свойство выделится из среды других и займет отдельное положение. С этим немедленно согласятся все, изучавшие "Систему логики" Дж. Ст. Милля и познакомившиеся с практическим применением "наведения", с "четырьмя методами опытного исследования": методом согласия, различия, остатков и сопутствующих изменений. В каждом из них мы имеем ряд аналогичных случаев, среди которых искомое свойство может нам попасться и сосредоточить наше внимание.
Из сказанного ясно, что всякий ум, в котором способность образовывать ассоциации по сходству сильно развита, есть ум, самопроизвольно образующий ряды подобных аналогий. Пусть А есть данный конкретный факт, в котором заключается свойство m. Ум может вначале вовсе не замечать этого свойства m. Но если А вызывает в сознании В, С, D и Е – явления, сходные с А в обладании свойством m, но не попадавшиеся по целым месяцам в опыте животному, воспринимающему явление А, то, очевидно, эта ассоциация сыграет в уме животного такую же роль, какую играло в уме читателя преднамеренное быстрое сопоставление впечатлений, о котором мы только что говорили, или в уме исследователя – систематический анализ аналогичных случаев, и может повести к выделению m путем абстракции.
Это само собой ясно и неизбежно заставит сделать вывод, что после немногочисленных сильнейших влечений, связанных с практическими и эстетическими интересами, ассоциация по сходству преимущественно помогает нам вскрывать в данном явлении те специфические свойства, которые, будучи раз подмечены и названы нами, рассматриваются как основания, сущности, названия классов и средние термины в логическом доказательстве. Без помощи ассоциаций по сходству преднамеренные умственные операции ученого были бы невозможны, так как он не смог бы сгруппировать воедино аналогичные случаи. В высокоодаренных умах эти процессы совершаются непредумышленно: аналогичные случаи самопроизвольно группируются в голове, явления, отделенные в действительности друг от друга огромными пространствами и временными промежутками, объединяются в таких умах мгновенно, и, таким образом, среди различия окружающих условий обнаруживаются общие всем явлениям свойства, которые для ума, руководимого одними ассоциациями по смежности, остались бы навсегда недоступными.
Описанный нами процесс изображен схематически на рис. 18. Если m в данном представлении А вызывает в нашем уме В, С, D и Е, которые сходны с А в том, что обладают все свойством m, и притом вызывает их в быстрой последовательности одно за другим, то m, ассоциируясь почти одновременно со столь различными окружающими условиями, выделится из среды и обратит на себя наше особое внимание.
Рис.18
Если читатель вполне уяснил себе мою мысль, то он, наверное, будет склонен думать, что умы, в которых преобладает ассоциация по сходству, благоприятствующая выделению общих свойств, наиболее способны к мышлению в строгом смысле слова, умы же, не проявляющие наклонности к такому мышлению, по всей вероятности, располагают почти исключительно ассоциациями по смежности.
Все согласны в том, что гении отличаются от обыкновенных умов необычайным развитием способности к ассоциациям по сходству. Установление этого факта – одна из крупнейших психологических заслуг Бэна. Указанное свойство наблюдается у гениев не только в области мышления, но и в других областях психической деятельности.
Умственные способности животных. Ум гения находится в таком же отношении к уму простого смертного, в каком ум последнего – к умственным способностям животных. Не лишено вероятия, что животные, в противоположность людям, не возвышаются до образования общих концептов и почти не имеют ассоциаций по сходству. Мысль животных, вероятно, переходит от одного конкретного объекта к другому, обычно следующих в опыте друг за другом с гораздо большим однообразием, чем у нас. Другими словами, в их уме преобладают почти исключительно ассоциации идей по смежности. Но поскольку можно было бы допустить, что животное мыслит не ассоциациями конкретных образов, а путем отвлечения общих признаков, постольку пришлось бы признать животное мыслящим существом, употребляя это выражение совершенно в том же смысле, в каком мы применяем его к людям. В какой мере такое допущение возможно – трудно сказать. Известно только, что животные, наиболее одаренные умом, поневоле руководствуются отвлеченными признаками; выделяют ли они сознательно эти признаки из конкретных образов, или нет – другой вопрос. Животные относятся к объектам так или иначе, сообразуясь с тем, к какому классу последние принадлежат. Для этого необходимо, чтобы животное обращало внимание на сущность класса, хотя бы последнее и не было отвлеченным понятием. Одна вещь – конкретный индивидуальный факт, в котором внимание не направлено особенно ни на какую сторону, другая вещь – отчётливо понятое свойство, выделенное особым названием из совокупности остальных атрибутов данного предмета. Но между совершенно непроанализированным конкретным фактом и полным его анализом, между абсолютным отсутствием отвлечения признаков данного объекта и полной абстракцией лежит бесчисленное множество переходных ступеней. Для некоторых ступеней должны быть особые названия так как оттенки в известных ступенях абстракции заметны для нашего сознания. Для идеи смутно отвлеченного понятия класса объектов Романес предложил термин "рецепт", а Ллойд-Морган – "конструкт". Последний вполне определенную абстракцию называет "изолат". Ни термин "конструкт", ни термин "рецепт" я не нахожу удачными; несмотря на это, они вносят в область психологических понятий некоторый новый оттенок, и потому я отмечаю их здесь. В следующем отрывке из книги Романеса ("Mental Evolution in Man") я предлагаю заменить термин "рецепт" более подходящим словом "инфлуэнт":
"Водяные куры имеют привычку несколько иначе опускаться на землю и даже на лед, чем на воду, а те породы, которые ныряют с высоты (например, чагравы и бакланы), никогда не опускаются на сушу и на лед так же, как на воду. Подобные факты показывают, что в уме этих птиц существует один рецепт, соответствующий твердой поверхности, и другой, соответствующий жидкой поверхности. Подобным же образом человек никогда не попробует нырнуть с высоты над землей или ледяной поверхностью и в воду всегда прыгнет иначе, чем на сушу. Другими словами, подобно водяной курице, он обладает двумя различными рецептами, из которых один соответствует суше, а другой – воде. Но, в противоположность водяной курице, человек может дать каждому из этих рецептов особое название и возвести их на степень концепта. Поскольку дело касается чисто практического вопроса о передвижении нашего тела, постольку, разумеется, неважно, превратили ли мы данный рецепт в концепт или нет, но во многих других случаях способность превращать рецепт в концепт имеет огромное значение".
Я знаю одну легавую собаку, которая не прикусывала приносимых ею в зубах птиц. Но однажды ей нужно было сразу принести двух птиц, которые еще были живы и бились, хотя уже не могли летать. После некоторого колебания собака одну из них удавила, взяла в зубы другую и принесла живьем к хозяину, потом вернулась за первой, убитой, и принесла также ее. Нельзя не признать, что в голове собаки быстро промелькнул при этом ряд отвлеченных мыслей вроде: "она жива еще", "а надо уйти", "необходимо убить ее", с какими бы конкретными образами этот ряд мыслей ни был связан.
Такое практическое руководство особыми соображениями, которые могут при случае быть важными, заставляет предполагать в животном наличие основной черты мышления. Но свойства объектов, обращающие на себя внимание животных, весьма малочисленны и всегда непосредственно связаны с инстинктивными стремлениями. Животные, в противоположность людям, никогда не отвлекают свойств от конкретных данных ради забавы. Это можно попытаться объяснить как результат того факта, что у них почти совершенно отсутствуют характерные для человеческого ума ассоциации по сходству. Предмет напоминает животному другой совершенно сходный предмет, но не предмет, сходный с первым лишь отчасти, и диссоциация при различии окружающей обстановки, которая в человеке опирается в значительной степени на ассоциации по сходству, в животном мире, по-видимому, почти вовсе не имеет места.
Один конкретный факт во всей своей цельности напоминает животному другой, а низшие млекопитающие различают свойства объектов неведомым для них самих путем; основным капитальным несовершенством их ума является неспособность постоянно расчленять, комбинировать группы идей в новом непривычном порядке. Животные навек порабощены рутиной, мышлением, почти не возвышающимся над конкретными фактами. Если бы самое прозаическое существо могло переселиться в душу собаки, то оно пришло бы в ужас от царящего там полного отсутствия воображения. Мысли стали бы вызывать в его уме не сходные, а смежные с ними привычные мысли. Закат солнца напоминал бы ему не о смерти героев, а о том, что пора ужинать. Вот почему человек есть единственное способное к метафизическим умозрениям животное.
Для того чтобы удивляться, почему Вселенная такова, какова она есть, нужно иметь понятие о том, что она могла бы быть иной, чем она есть; животное, для которого немыслимо свести действительное к возможному, отвлекая в воображении от действительного факта его обычные реальные следствия, никогда не может образовать в своем уме это понятие. Животное принимает мир просто за нечто данное и никогда не относится к нему с удивлением.