ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Сравнение эмоций с инстинктами. Специфическое различие между эмоциями и инстинктами в том, что эмоция есть стремление к чувствованиям, а инстинкт – стремление к действиям при наличии известного объекта в окружающей обстановке. Но и эмоции имеют соответствующие телесные проявления, они заключаются иногда в сильном сокращении мышц (например, в момент испуга или гнева), и во многих случаях нелегко провести резкую грань между описанием эмоционального процесса и инстинктивной реакции, которые могут быть вызваны тем же объектом. К какой главе следует отнести явление страха – к главе об инстинктах или к главе об эмоциях? Куда следует отнести любопытство, соревнование и т.п.? С научной точки зрения это безразлично, следовательно, мы должны для решения этого вопроса руководствоваться одними практическими соображениями.
Как чисто внутренние душевные состояния, эмоции совершенно не поддаются описанию. Кроме того, такого рода описание было бы излишним, ибо читателю эмоции как чисто душевные состояния и без того хорошо известны. Мы можем только описать их отношение к вызывающим их объектам и реакции, сопровождающие их. Каждый объект, воздействующий на какой-нибудь инстинкт, способен вызвать и эмоцию. Вся разница здесь в том, что так называемая эмоциональная реакция не выходит за пределы тела субъекта, а так называемая инстинктивная реакция может идти дальше и вступать на практике во взаимные отношения с вызывающим ее объектом. И в инстинктивных, и в эмоциональных процессах простое воспоминание о данном объекте или образ его могут быть достаточными для возникновения реакции. Человек может даже приходить в большую ярость, думая о нанесенном ему оскорблении, чем непосредственно испытывая его на себе, и после смерти матери может питать к ней больше нежности, чем при ее жизни. Во всей этой главе я буду пользоваться выражением объект эмоции, применяя его как к тому случаю, когда этим объектом служит реальный предмет, так и к тому, когда таким объектом служит воспроизведенное представление.
Разнообразие эмоций бесконечно велико. Гнев, страх, любовь, ненависть, радость, печаль, стыд, гордость и различные оттенки их могут быть названы наиболее грубыми формами эмоций, тесно связанными с относительно сильным телесным возбуждением. Более утонченные эмоции – моральные, интеллектуальные и эстетические чувствования, с которыми обыкновенно связаны значительно менее сильные телесные возбуждения. Объекты эмоций можно описывать без конца. Бесчисленные оттенки каждой из них незаметно переходят один в другой и отчасти отмечаются в языке синонимами (например, ненависть, антипатия, вражда, злоба, нерасположение, отвращение, мстительность, неприязнь, омерзение и т.д.).
Различие между ними указано в словарях синонимов и в курсах психологии; во многих немецких руководствах по психологии главы об эмоциях представляют собой просто словари синонимов. Но для плодотворной разработки того, что уже само по себе очевидно, есть известные границы, и в результате множества трудов в указанном направлении чисто описательная литература по этому вопросу, начиная от Декарта и до наших дней, представляет самый скучный отдел психологии. Мало того, изучая его, вы чувствуете, что подразделения эмоций, предлагаемые психологами, в огромном большинстве случаев простые фикции и претензии их на точность терминологии совершенно неосновательны. К несчастью, подавляющее число психологических исследований эмоций чисто описательного характера.
В романах мы читаем описания эмоций, чтобы переживать их вместе с героями. Мы знакомимся с объектами и обстоятельствами, вызывающими эмоции, а потому всякая тонкая черта самонаблюдения, украшающая ту или другую страницу романа, немедленно находит в нас отголосок чувства. Классические литературно-философские произведения, написанные в виде афоризмов, также проливают свет на нашу эмоциональную жизнь и, волнуя наши чувства, доставляют нам наслаждение. Что касается "научной психологии" чувствований, то, должно быть, я испортил себе вкус, знакомясь в слишком большом количестве с классическими произведениями на эту тему, но только я предпочел бы читать словесные описания размеров скал в Нью-Гэмпшире, чем снова перечитывать эти психологические произведения. В них нет никакого плодотворного руководящего начала, никакой основной точки зрения. Эмоции различаются и оттеняются в них до бесконечности, но вы не найдете в этих работах никаких логических обобщений. А между тем вся прелесть истинно научного труда заключается в постоянном углублении логического анализа. Неужели при анализе эмоций невозможно подняться над уровнем конкретных описаний? Я думаю, что есть вывод из области таких конкретных описаний, стоит только сделать усилия, чтобы найти его.
Причина разнообразия эмоций. Затруднения, возникающие в психологии при анализе эмоций, проистекают, мне кажется, оттого, что их слишком привыкли рассматривать как абсолютно обособленные друг от друга явления. Пока мы будем рассматривать каждую из них как какую-то вечную, неприкосновенную духовную сущность наподобие видов, считавшихся когда-то в биологии неизменными сущностями, до тех пор мы можем только почтительно составлять каталоги различных особенностей эмоций, их степеней и действий, вызываемых ими. Если же мы станем их рассматривать как продукты более общих причин (например, в биологии различие видов рассматривается как продукт изменчивости под влиянием окружающих условий и передачи приобретенных изменений путем наследственности), то установление различий и классификация приобретут значение простых вспомогательных средств. Если у нас уже есть гусыня, несущая золотые яйца, то описывать в отдельности каждое снесенное яйцо-дело второстепенной важности. На немногих последующих страницах я, ограничиваясь на первых порах так называемыми грубыми формами эмоций, укажу на одну причину эмоций, причину весьма общего свойства.
Чувствование в грубых формах эмоции есть результат ее телесных проявлений. Обыкновенно принято думать, что в грубых формах эмоции психическое впечатление, воспринятое от данного объекта, вызывает в нас душевное состояние, называемое эмоцией, а последняя влечет за собой известное телесное проявление. Согласно моей теории, наоборот, телесное возбуждение следует непосредственно за восприятием вызвавшего его факта и осознание нами этого возбуждения в то время, как оно совершается, и есть эмоция.
Обычно выражаются следующим образом: мы потеряли состояние, огорчены и плачем; мы повстречались с медведем, испуганы и обращаемся в бегство; мы оскорблены врагом, приведены в ярость и наносим ему удар. Согласно защищаемой мною гипотезе, порядок событий должен быть несколько иным, а именно: первое душевное состояние не сменяется немедленно вторым, Между ними должны находиться телесные проявления. И потому наиболее рационально выражаться так: мы опечалены, потому что плачем; приведены в ярость, потому что бьем другого; боимся, потому что дрожим, а не говорить: мы плачем, бьем, дрожим, потому что опечалены, приведены в ярость, испуганы. Если бы телесные проявления не следовали немедленно за восприятием, то последнее было бы по форме чисто познавательным актом, бледным, лишенным колорита и эмоциональной теплоты. Мы в таком случае могли бы увидеть медведя и решить, что всего лучше обратиться в бегство, могли бы понести оскорбление и найти справедливым отразить удар, но мы не ощущали бы при этом страха или негодования.
Высказанная в столь грубой форме гипотеза может немедленно дать повод к сомнениям. А между тем, для того чтобы умалить ее, по-видимому, парадоксальный характер и, быть может, даже убедиться в ее истинности, нет надобности прибегать к многочисленным и отдаленным соображениям. Прежде всего обратим внимание на то, что каждое восприятие путем какого-то физического воздействия оказывает на наш организм широко распространяющееся действие, предшествующее возникновению у нас эмоции или эмоционального образа. Слушая стихотворение, драму, героическую повесть, мы нередко с удивлением замечаем, что по нашему телу пробегает неожиданно, как волна, дрожь или сердце наше стало сильнее биться, а из глаз внезапно полились слезы. То же самое в еще более осязательной форме наблюдается при слушании музыки. Если мы, гуляя в лесу, вдруг замечаем что-то темное, двигающееся, наше сердце перестает биться и мы задерживаем дыхание мгновенно, не успев еще образовать в голове никакой определенной идеи об опасности. Если наш добрый знакомый подходит близко к пропасти, мы начинаем испытывать знакомое чувство беспокойства и отступаем назад, хотя хорошо знаем, что он вне опасности.
Лучшее доказательство того, что непосредственной причиной эмоций является физическое воздействие внешних раздражений на нервы, представляют патологические случаи, когда для эмоций нет соответствующего объекта. Одно из главных преимуществ моей точки зрения на эмоции заключается в том, что при помощи ее мы можем подвести и патологические, и нормальные случаи эмоций под общую схему. Во всяком доме сумасшедших мы встречаем образцы ничем не мотивированного гнева, страха, меланхолии или мечтательности, а также апатии, которая упорно продолжается, несмотря на решительное отсутствие каких бы то ни было побудительных внешних причин. В первом случае мы должны предположить, что нервный механизм сделался столь восприимчивым к известным эмоциям, что почти всякий стимул, даже самый неподходящий, служит достаточной причиной, чтобы вызвать определенное нервное возбуждение и тем породить своеобразный комплекс чувствований, данную эмоцию. Так, если кто-то испытывает одновременно неспособность глубоко дышать, ощущает биение сердца, своеобразную перемену в функциях пневмогастрического нерва, называемую сердечной тоской, стремление принять неподвижное распростертое положение и, сверх того, еще другие неисследованные процессы во внутренностях, то общая комбинация этих явлений порождает в нем чувство страха и он становится жертвой хорошо знакомого некоторым смертельного испуга.
Мой знакомый, испытывавший припадки этой ужаснейшей болезни, рассказывал, что у него центром душевных страданий были сердечная область и дыхательный аппарат, что главное усилие его побороть припадок заключалось в контролировании дыхания и замедлении сердцебиения и что страх исчезал, как только ему удавалось глубоко вздохнуть и выпрямиться. Здесь эмоция есть просто ощущение телесного состояния и причиной своей имеет чисто физиологический процесс.
Далее, обратим внимание на то, что всякая телесная перемена, какова бы она ни была, отчетливо или смутно ощущается нами в момент появления. Если читатель до сих пор не обращал внимания на это обстоятельство, то он может с интересом и удивлением заметить, как много ощущений в различных частях тела являются характерными признаками, сопровождающими те или другие эмоциональные состояния его духа. Нет оснований ожидать, что читатель ради столь курьезного психологического анализа будет задерживать в себе самонаблюдением порывы увлекательной страсти, но он может проследить за эмоциями, происходящими в нем при более спокойных состояниях духа, и выводы, справедливые относительно слабых степеней эмоции, могут быть распространены на те же эмоции при большей интенсивности.
Во всем объеме, занимаемом телом, мы при эмоции испытываем очень живо разнородные ощущения, от каждой части нашего тела в сознание проникают различные чувственные впечатления, из которых слагается чувство личности, постоянно сознаваемое человеком. Удивительно, какие незначительные поводы вызывают нередко в сознании эти комплексы чувствований. Будучи хотя бы в самой слабой степени огорчены чем-нибудь, мы можем заметить, что наше душевное состояние физиологически всегда выражается главным образом сокращением глаз и мышц бровей. При неожиданном затруднении мы испытываем какую-то неловкость в горле, которая заставляет нас сделать глоток, прочистить горло и кашлянуть слегка; аналогичные явления наблюдаются во множестве других случаев.
Благодаря разнообразию комбинаций, в которых встречаются органические изменения, сопровождающие эмоции, можно сказать, что всякий оттенок в его целом имеет для себя особое физиологическое проявление, которое так же уникально, как самый оттенок эмоции. Огромное число отдельных частей тела, подвергающихся изменению при данной эмоции, делает столь трудным для человека в спокойном состоянии воспроизвести внешние проявления любой эмоции. Мы можем воспроизвести соответствующую данной эмоции игру мышц произвольного движения, но не можем произвольно вызвать надлежащее возбуждение в коже, железах, сердце и внутренностях. Подобно тому как в искусственном чихании недостает чего-то по сравнению с настоящим, так точно не производит полной иллюзии искусственное воспроизведение печали или энтузиазма при отсутствии надлежащих поводов для возникновения соответствующих настроений
Теперь я хочу приступить к изложению самого важного пункта моей теории, который заключается в следующем. Если мы представим себе какую-нибудь сильную эмоцию и попытаемся мысленно вычитать из этого состояния нашего сознания одно за другим все ощущения связанных с ней телесных симптомов, то в конце концов от данной эмоции ничего не останется, никакого "психического материала", из которого она могла бы образоваться. В результате получится холодное, безразличное состояние чисто интеллектуального восприятия. Большинство лиц, которых я просил проверить мое положение путем самонаблюдения, вполне соглашались со мной, но некоторые упорно продолжали утверждать, что их самонаблюдение не оправдывает этой гипотезы. Многие не могут только понять самого вопроса. Например, просишь их устранить из сознания всякое чувство смеха и всякую наклонность к смеху при виде смешного предмета и потом сказать, в чем будет тогда заключаться его смешная сторона, не останется ли в сознании простое восприятие предмета, принадлежащего к классу "смешных". На это они упорно отвечают, что такое физически невозможно и что они всегда вынуждены смеяться, видя смешной предмет. Между тем предложенная задача заключалась не в том, чтобы, глядя на смешной предмет, на самом деле уничтожить в себе всякое стремление к смеху. Это задача чисто спекулятивного характера, сводится она к мысленному устранению некоторых чувственных элементов из эмоционального состояния, взятого в его целом, и к определению того, каковы бы были в таком случае остаточные элементы.
Я не могу отрешиться от мысли, что всякий, кто ясно понял поставленный вопрос, согласится с высказанным мной выше положением. Я совершенно не могу вообразить, что за эмоция страха останется в нашем сознании, если устранить из него чувства, связанные с усиленным сердцебиением, коротким дыханием, дрожью губ, с расслаблением членов, "гусиной" кожей и возбуждением во внутренностях. Может ли кто-нибудь представить себе состояние гнева и вообразить при этом тотчас же не волнение в груди, прилив крови к лицу, расширение ноздрей, стискивание зубов и стремление к энергичным поступкам, а, наоборот, расслабленные мышцы, ровное дыхание и спокойное лицо? Автор по крайней мере, безусловно, не может этого сделать. В данном случае, по его мнению, гнев должен совершенно отсутствовать как чувство, связанное с известными наружными проявлениями, и можно предположить, что в остатке получится только спокойное, бесстрастное суждение, всецело принадлежащее интеллектуальной области: известное лицо заслуживает наказания.
То же рассуждение применимо и к эмоции печали; что такое была бы печаль без слез, рыданий, задержки сердцебиения, тоски, сопровождаемой особым ощущением под ложечкой! Лишенное чувственного тона признание того факта, что известные обстоятельства весьма печальны, – и больше ничего. То же самое обнаруживается при анализе любой другой страсти. Человеческая эмоция, лишенная всякой телесной подкладки, есть пустой звук. Я не утверждаю, что такая эмоция есть нечто, противоречащее природе вещей и что чистые духи осуждены на бесстрастное интеллектуальное бытие; я хочу только сказать, что для нас эмоция, отрешенная от всяких телесных чувствований, есть нечто непредставимое. Чем более я анализирую мои душевные состояния, тем более убеждаюсь, что грубые страсти и увлечения, испытываемые мною, в сущности, создаются и вызываются теми телесными переменами, которые мы обыкновенно называем их проявлениями или результатами; и тем более мне начинает казаться вероятным, что, сделайся мой организм анестетичным (нечувствительным), жизнь аффектов, как приятных, так и неприятных, станет для меня совершенно чуждой и мне придется влачить существование чисто познавательного, или интеллектуального, характера. Хотя такое существование и казалось идеалом для древних мудрецов, но для нас, отстоящих всего на несколько поколений от философской эпохи, выдвинувшей на первый план чувственность, оно должно казаться слишком апатичным, безжизненным, чтобы к нему стоило так упорно стремиться.
Моя точка зрения не может быть названа материалистической. В ней не больше и не меньше материализма, чем во всяком взгляде, согласно которому эмоции обусловлены нервными процессами. Ни один из читателей моей книги не возмутится против этого положения, пока оно высказано в общей форме, и если в этом положении кто-нибудь все-таки усмотрит материализм, то только имея в виду те или другие частные виды эмоций. Эмоции суть чувственные процессы, которые обусловлены внутренними нервными токами, возникающими под влиянием внешних раздражений. Такие процессы, правда, всегда рассматривались платонизирующими психологами как явления, связанные с чем-то чрезвычайно низменным. Но каковы бы ни были физиологические условия образования наших эмоций, сами по себе, как душевное явление, они все равно должны остаться тем, что они есть. Если они глубокие, чистые, ценные по значению психические факты, то, с точки зрения любой физиологической теории, касающейся их происхождения, они останутся все теми же глубокими, чистыми, ценными для нас по значению, каковыми они являются с точки зрения нашей теории. Они заключают в самих себе внутреннюю меру своего значения, и доказывать при помощи предлагаемой теории эмоций, что чувственные процессы не должны непременно отличаться низменным, материальным характером, так же логически несообразно, как опровергать нашу теорию, ссылаясь на то, что она ведет к низменному материалистическому истолкованию явлений эмоции.
Предлагаемая точка зрения объясняет удивительное разнообразие эмоций. Если моя теория верна, то каждая эмоция есть результат соединения в один комплекс психических элементов, из которых каждый обусловлен определенным физиологическим процессом. Составные элементы, из которых слагается всякая перемена в организме, есть результат рефлекса, вызванного внешним раздражителем. Отсюда немедленно возникает ряд вопросов, которые резко отличаются от всяких вопросов, предлагаемых представителями других теорий эмоций. С их точки зрения, единственно возможными задачами при анализе эмоций были классификация ("К какому роду или виду принадлежит данная эмоция?") или описание ("Какими внешними проявлениями характеризуется данная эмоция?"). Теперь же дело идет о выяснении причин эмоций ("Какие именно модификации вызывает в нас тот или другой объект и почему он вызывает в нас именно те, а не другие модификации?"). От поверхностного анализа эмоций мы переходим, таким образом, к более глубокому исследованию, к исследованию высшего порядка. Классификация и описание суть низшие ступени в развитии науки. Как только выходит на сцену вопрос о причинной связи в данной научной области, классификация и описание отступают на второй план и сохраняют значение лишь настолько, насколько облегчают нам исследование причинной связи. Раз мы выяснили, что причиной эмоций являются бесчисленные рефлекторные акты, возникающие под влиянием внешних объектов и немедленно осознаваемые нами, то нам тотчас становится понятным, почему может существовать бесчисленное множество эмоций и почему у отдельных индивидов они могут неопределенно варьировать и по составу, и по мотивам, вызывающим их. Дело в том, что в рефлекторном акте нет ничего неизменного, абсолютного. Возможны весьма различные действия рефлекса, и эти действия, как известно, варьируют до бесконечности.
Короче говоря, любая классификация эмоций может считаться "истинной" или "естественной", коль скоро она удовлетворяет своему назначению, и вопросы вроде "Каково истинное или типичное выражение гнева и страха?" не имеют никакого объективного значения. Вместо решения подобных вопросов мы должны выяснять, как могла произойти та или другая экспрессия страха или гнева, и это составляет, с одной стороны, задачу физиологической механики, с другой – задачу истории человеческой психики, задачу, которая, как и все научные задачи, по существу, разрешима, хотя и трудно, может быть, найти ее решение. Немного ниже я приведу попытки, которые делались для этого.
Дополнительное доказательство в пользу моей теории. Если моя теория справедлива, то она должна подтвердиться следующим косвенным доказательством. Согласно теории, вызывая в себе произвольно при спокойном состоянии духа так называемые внешние проявления той или другой эмоции, мы должны испытывать и саму эмоцию. Предположение это, насколько его можно было проверить опытом, скорее подтверждается, чем опровергается. Всякий знает, до какой степени бегство усиливает паническое чувство страха и как может возрасти чувство гнева или печали, если дать волю их внешним проявлениям. Возобновляя рыдания, мы усиливаем в себе чувство горя, и каждый новый припадок плача еще более вызывает горесть, пока не наступает. наконец, успокоение, обусловленное утомлением и видимым ослаблением физического возбуждения. Всякий знает, как в гневе мы доводим себя до высшей точки возбуждения, воспроизводя несколько раз подряд внешние проявления этой эмоции.
Подавите в себе внешнее проявление страсти и она замрет в вас. Прежде чем отдаться вспышке гнева, попробуйте сосчитать до десяти – и повод к гневу покажется вам до смешного ничтожным. Чтобы придать себе храбрости, мы свистим и тем действительно придаем себе уверенность. Но попробуйте просидеть целый день в задумчивой позе, поминутно вздыхая и отвечая упавшим голосом на расспросы окружающих, и вы тем еще усилите ваше меланхолическое настроение. В нравственном воспитании все опытные люди признали чрезвычайно важным правило: если мы хотим подавить в себе нежелательное эмоциональное влечение, мы должны терпеливо и сначала хладнокровно воспроизводить внешние движения, соответствующие желательным для нас душевным настроениям. Результатом упорных усилий в этом направлении будет то, что злобное, подавленное состояние духа исчезнет и заменится радостным и кротким настроением. Расправьте морщины на челе, проясните взор, выпрямите корпус, заговорите в мажорном тоне, весело приветствуя знакомых, и если у вас не каменное сердце, то вы невольно поддадитесь мало-помалу благодушному настроению.
Против сказанного можно привести тот факт, что, по словам многих актеров, превосходно воспроизводящих голосом, мимикой и телодвижениями внешние проявления эмоций, они при этом не испытывают никаких чувств. Другие, впрочем, согласно свидетельству Арчера, который собрал по этому вопросу среди актеров любопытные статистические сведения, утверждают, что в тех случаях, когда им удавалось хорошо сыграть роль, они переживали все соответствующие эмоции. Это разногласие между артистами объясняется весьма просто. В экспрессии каждой эмоции внутреннее органическое возбуждение может быть у некоторых лиц совершенно подавлено, а вместе с тем в значительной степени ослаблена и сама эмоция; другие же лица не обладают такой способностью. Актеры, испытывающие во время игры эмоции, не способны, не испытывающие эмоций – способны совершенно диссоциировать и их экспрессию.
Ответ на возможное возражение. Мне могут возразить, что иногда, задерживая проявления эмоции, мы ее усиливаем. Мучительно то состояние духа, которое испытываешь, когда обстоятельства заставляют удержаться от смеха; гнев, подавленный страхом, превращается в сильнейшую ненависть. Наоборот, свободное проявление эмоций дает облегчение. Возражение это скорее кажущееся, чем реально обоснованное. Во время экспрессии эмоция всегда чувствуется. После экспрессии, когда в нервных центрах совершился нормальный разряд, мы более не испытываем эмоции. Но когда экспрессия в мимике подавлена, внутреннее возбуждение в груди и животе может проявляться с большей силой, как, например, при подавленном смехе; иногда эмоция вследствие комбинации вызывающего ее объекта с задерживающим ее влиянием перерождается в совершенно другую эмоцию, которая, быть может, сопровождается иным и более сильным органическим возбуждением. Если бы я хотел убить врага, но не осмелился сделать этого, моя эмоция была бы совершенно иной, чем та, которая овладела бы мной в случае, когда бы я осуществил свое желание. В общем это возражение несостоятельно.
Более тонкие эмоции. В эстетических эмоциях телесное возбуждение и интенсивность ощущений могут быть слабы. Эстет может спокойно, без всякого телесного возбуждения, чисто интеллектуальным путем, оценить художественное произведение. Однако произведения искусства могут вызывать чрезвычайно сильные эмоции, и в этих случаях опыт вполне гармонирует с нашими теоретическими положениями. Согласно моей теории, основными источниками эмоции являются центростремительные токи. В эстетических восприятиях (например, музыкальных) главную роль играют центростремительные токи независимо от того, возникают ли наряду с ними внутренние органические возбуждения или нет. Само произведение искусства представляет объект ощущения, и поскольку эстетическое восприятие есть объект непосредственно грубого, живо испытываемого ощущения, постольку и связанное с ним эстетическое наслаждение грубо и ярко.
Я не отрицаю, что могут быть тонкие наслаждения, иначе говоря, могут быть эмоции, обусловленные исключительно возбуждением центров совершенно независимо от центростремительных токов. К таким чувствованиям можно отнести чувство нравственного удовлетворения, благодарности, любопытства, облегчения после решения задачи. Но слабость и бледность этих чувствований, когда они не связаны с телесными возбуждениями, весьма резко контрастируют с более грубыми эмоциями. У лиц, одаренных чувствительностью и впечатлительностью, тонкие эмоции всегда бывают связаны с телесным возбуждением: нравственная справедливость отражается в звуках голоса или в выражении глаз и т.п. То, что мы называем восхищением, всегда связано с телесным возбуждением, хотя мотивы, вызвавшие его, могли быть чисто интеллектуального характера. Если ловкое доказательство или блестящая острота не вызывают в нас настоящего смеха, если мы не испытываем телесного возбуждения при виде справедливого или великодушного поступка, то наше душевное состояние едва ли можно назвать эмоцией. Фактически здесь происходит просто интеллектуальное восприятие явлений, которые относятся нами к группе ловких, остроумных или справедливых, великодушных и т.д. Подобные состояния сознания, заключающие в себе простое суждение, следует отнести скорее к познавательным, чем к эмоциональным душевным процессам.
Описание страха. На основании соображений, высказанных мной на с. 273, я не стану приводить здесь никакого перечисления эмоций, никакой классификации и никакого описания их симптомов. Почти все это читатель может вывести из самонаблюдения и наблюдения за окружающими. Впрочем, как образец лучшего описания симптомов эмоции я приведу дарвиновское описание страха:
"Страху нередко предшествует изумление и так тесно бывает с ним связано, что оба немедленно оказывают действие на чувства зрения и слуха. В обоих случаях глаза и рот широко раскрываются, брови приподнимаются. Испуганный человек в первую минуту останавливается как вкопанный, задерживая дыхание и оставаясь неподвижным, или пригибается к земле, как бы стараясь инстинктивно остаться незамеченным. Сердце бьется быстро, с силою ударяясь в ребра, хотя крайне сомнительно, чтобы оно при этом работало более усиленно, чем обыкновенно, посылая больший против обыкновенного приток крови ко всем частям тела, так как кожа при этом мгновенно бледнеет, как перед наступлением обморока. Мы можем убедиться в том, что чувство сильного страха оказывает значительное влияние на кожу, обратив внимание на удивительное мгновенно наступающее при этом выделение пота. Потоотделение тем замечательнее, что поверхность кожи при этом холодна (откуда возникло и выражение "холодный пот"), между тем как при нормальном выделении пота из потовых желез поверхность кожи бывает горяча. Волосы на коже становятся при этом дыбом, и поверхностные мышцы начинают дрожать. В связи с нарушением нормального порядка в деятельности сердца дыхание становится учащенным. Слюнные железы перестают правильно действовать, рот высыхает и часто то открывается, то снова закрывается. Я заметил также, что при легком испуге является сильное желание зевать. Одним из наиболее характерных симптомов страха является дрожание всех мышц тела, нередко оно прежде всего замечается на губах. Вследствие этого, а также вследствие сухости рта голос становится сиплым, глухим, а иногда и совершенно пропадает (obstupui steteruntque comae et vox faucibus haesit). <...> Когда страх возрастает до агонии ужаса, мы получаем новую картину эмоциональных реакций. Сердце бьется совершенно беспорядочно, останавливается, и наступает обморок: лицо покрыто мертвенной бледностью; дыхание затруднено, крылья ноздрей широко раздвинуты, губы конвульсивно двигаются, как у человека, который задыхается, впалые щеки дрожат, в горле происходит глотание и вдыхание, выпученные, почти не покрытые веками глаза устремлены на объект страха или безостановочно вращаются из стороны в сторону (hue illuc volvens oculos totumque pererrat). Говорят, что зрачки при этом бывают непомерно расширены. Все мышцы коченеют или приходят в конвульсивные движения, кулаки попеременно то сжимаются, то разжимаются, нередко эти движения бывают судорожными. Руки бывают или простерты вперед, или могут беспорядочно охватывать голову. Гагенауэр видел этот последний жест у испуганного австралийца. В других случаях появляется внезапное неудержимое стремление обратиться в бегство, это стремление бывает столь сильно, что самые храбрые солдаты могут быть охвачены внезапной паникой" ("Origin of the Emotions").
Происхождение эмоциональных реакций. Каким путем различные объекты, вызывающие эмоцию, порождают. в нас определенные виды телесного возбуждения? Этот вопрос поднят весьма недавно, но были уже сделаны с тех пор интересные попытки ответить на него. Некоторые виды экспрессии можно рассматривать как повторение в слабой форме движений, которые прежде (когда еще они выражались в более резкой форме) были полезны для индивида. Другие виды экспрессии можно считать воспроизведением в слабой форме движений, которые при иных условиях являлись необходимыми физиологическими дополнениями полезных движений. Примером подобных эмоциональных реакций при гневе или страхе может служить прерывистость дыхания, которая представляет, так сказать, органический отголосок, неполное воспроизведение того состояния, когда человеку приходилось действительно тяжело дышать в борьбе с врагом или в стремительном бегстве. Таковы по крайней мере догадки Спенсера по этому вопросу, догадки, подтвержденные со стороны других ученых. Спенсер также, насколько мне известно, первым высказал предположение, что другие движения при страхе и гневе можно рассматривать в качестве рудиментарных движений, которые первоначально были полезными.
"Испытывать в слабой степени, – говорит он, – психические состояния, сопровождающие получение ран или обращение в бегство, – значит, чувствовать то, что мы называем страхом. Испытывать в слабой степени душевные состояния, связанные со схватыванием добычи, убиванием и съедением ее, все равно что желать схватить добычу, убить и съесть. <...> Сильный страх выражается криком, стремлением к бегству, сердечным трепетом, дрожью, – словом, симптомами, сопровождающими действительные страдания, испытываемые от объекта, который внушает нам страх. Страсти, связанные с разрушением, уничтожением чего-нибудь, выражаются в общем напряжении мышечной системы, в скрежете зубами, выпускании когтей, расширении глаз и фыркании – все это слабые проявления тех действий, которыми сопровождается убивание добычи. К этим объективным данным всякий может прибавить из личного опыта немало фактов, значение которых так же понятно. Каждый может на самом себе убедиться, что душевное состояние, вызываемое страхом, заключается в представлении некоторых неприятных явлений, ожидающих нас впереди, и что душевное состояние, вызываемое гневом, заключается в представлении действий, связанных с причинением кому-нибудь страдания".
Принцип переживания в слабой форме реакций, полезных для нас при более резком столкновении с объектом данной эмоции, нашел себе немало приложений в опыте. Такие мелкие детали, как оскаливание зубов, обнажение верхних зубов, скашивание рта на сторону, рассматриваются Дарвином как нечто унаследованное нами от предков, которые имели большие глазные зубы (клыки) и при нападении на врага оскаливали их (как это делают собаки). Подобным же образом, согласно Дарвину, поднимание бровей при направлении внимания на что-нибудь внешнее, раскрывание рта при изумлении обусловлены полезностью этих движений. Поднимание бровей связано с открыванием глаз, чтобы лучше видеть, раскрывание рта – с напряженнейшим слушанием и быстрым вдыханием воздуха, обыкновенно предшествующим мышечным напряжениям. По Спенсеру, расширение ноздрей при гневе есть остаток действий, к которым прибегали наши предки, вдыхая носом воздух во время борьбы, когда они захватывали зубами часть тела противника (!). Дрожь во время страха, по мнению Мантегацца, имеет своим назначением разогревание крови (!). Вундт полагает, что покраснение лица и шеи есть процесс, уравновешивающий давление на мозг крови, приливающей к голове вследствие внезапного возбуждения сердца.
Вундт и Дарвин утверждают, что то же назначение имеют слезы: вызывая прилив крови к лицу, они отвлекают ее от мозга. Сокращение мышц около глаз, которое в детстве предохраняет глаза от чрезмерного прилива крови во время крика у ребенка, сохраняется у взрослых в виде нахмуривания бровей, которые всегда немедленно хмурятся, когда мы сталкиваемся с чем-нибудь неприятным или трудным.
"Так как привычка хмуриться перед каждым припадком крика или плача поддерживалась у детей в течение бесчисленного ряда поколений, – говорит Дарвин, – то она прочно ассоциировалась с чувством наступления чего-то бедственного или неприятного. Затем при аналогичных условиях она возникла и в зрелом возрасте, хотя никогда не доходила до припадка плача. Крик и плач мы начинаем произвольно подавлять в ранний период жизни, от наклонности же хмуриться едва ли можно когда-либо отучиться".
Другой принцип, которому Дарвин, по-видимому, не отдает полной справедливости, может быть назван принципом аналогичного реагирования на аналогичные чувственные стимулы. Есть целый ряд определений, которые мы употребляем в качестве метафор, говоря о впечатлениях, принадлежащих различным чувственным областям: опытные впечатления всевозможных классов могут быть сладки, богаты или прочны, ощущения всех классов могут быть остры. Согласно с этим Вундт и Пидерит рассматривают многие из наиболее выразительных реакций на моральные мотивы как символически употребляемые выражения вкусовых впечатлений. Наше отношение к впечатлениям, имеющим аналогию с ощущениями сладкого, горького, кислого, выражается в движениях, сходных с теми, которыми мы передаем соответствующие вкусовые впечатления.
"Все душевные состояния, которые язык метафорически обозначает горькими, терпкими, сладкими, характеризуются мимическими движениями рта, представляющими аналогию с выражением соответствующих вкусовых впечатлений. Аналогичная мимика наблюдается в выражениях отвращения и довольства. Выражение отвращения есть начальное движение для извержения рвоты; выражение довольства аналогично улыбке человека, сосущего что-нибудь сладкое или пробующего что-нибудь губами.
Обычный жест отрицания – вращение головы из стороны в сторону около ее оси – есть остаток того движения, которое обыкновенно производят дети, чтобы воспрепятствовать чему-нибудь неприятному проникнуть им в рот, и которое можно постоянно наблюдать в детской. Это движение возникает у нас в случае, когда стимулом является даже простая идея о чем-нибудь неблагоприятном. Подобным же образом утвердительное кивание головы представляет аналогию с нагибанием ее для принятия пищи. У женщин аналогия между движениями, связанными вполне определенно первоначально с обонянием, и выражением морального и социального презрения и антипатии настолько очевидна, что не требует пояснений. При удивлении и испуге мы мигаем, хотя для глаз наших нет никакой опасности; отворачивание глаз на мгновение может служить вполне надежным симптомом того, что ваше предложение пришлось не по вкусу данному лицу и вас ожидает отказ".
Этих примеров достаточно для того, чтобы показать, что такие движения экспрессивны по аналогии, Но если некоторые из наших эмоциональных реакций можно объяснить при помощи двух указанных нами принципов (а читатель, наверное, уже успел убедиться, как проблематично и искусственно при этом объяснение весьма многих случаев), то все-таки остается много эмоциональных реакций, которые вовсе нельзя объяснить и они должны рассматриваться нами в настоящее время как чисто идиопатические реакции на внешние раздражения. Сюда относятся своеобразные явления, происходящие во внутренностях и внутренних железах, сухость во рту, понос и рвота при сильном страхе, обильное выделение мочи при возбуждении крови и сокращение мочевого пузыря при испуге, зевание при ожидании, ощущение "куска в горле" при сильной печали, щекотание в горле и усиленное глотание в затруднительном положении, "сердечная тоска" при боязни, холодное и горячее местное и общее выделение пота, краснота кожи, а также некоторые иные симптомы, которые хотя и существуют, вероятно, но еще недостаточно отчетливо выделены среди других и не получили особого названия. По мнению Спенсера и Мантегацца, дрожь, наблюдаемая не только при страхе, но и при многих других возбуждениях, есть явление чисто патологическое. Таковы и другие сильные симптомы ужаса – они вредны для существа, испытывающего их. В таком сложном образовании, как нервная система, должно существовать много случайных реакций, эти реакции не могли бы развиваться совершенно самостоятельно благодаря одной лишь пользе, которую они смогли представлять для организма. Морская болезнь, боязнь щекотки, застенчивость, любовь к музыке, наклонность к различным опьяняющим напиткам должны были возникнуть случайным путем. Было бы нелепо утверждать, что ни одна из эмоциональных реакций не могла бы возникнуть таким мнимо случайным путем.