ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
"То, что мы излагаем не является плодом наших личных домыслов, но это то, чему мы научились от святых отцов".
(св. Василий Великий. Письмо 140)
Богословская заслуга каппадокийцев, с которою они вошли в историю христианской мысли, заключается, как известно, в выработке и уточнении тринитарной терминологии. Один только св. Григорий Нисский писал специальный трактат о человеке ("De opificio hominis"), который, однако, не является еще системою антропологии. Помимо этого у каппадокийцев можно найти только отдельные мысли о человеке, разбросанные по разным произведениям. Но все же нельзя только в этих произведениях или выражениях антропологического содержания искать ответа на интересующие нас вопросы антропологии. Ответ мы слышим и очень значительный, как раз в той области, которая, собственно и прославила каппадокийцев, т.е. в тринитарной проблематике.
В самом деле, так как старания их были направлены в сторону уточнения терминологии, то тем самым, что они определили различие между "сущностью" и "ипостасью" в Божестве, они сослужили великую службу и для науки о человеке, дав понятие того, что есть Ипостась.
Им удалось больше, чем древней философии, выяснить, что есть бытие в Ипостаси. Если Плотин впервые различал "сущность" как "бытие вообще" от "ипостаси", как "определенного бытия" то отцам каппадокийцам открылось нечто более глубокое и существенное по смыслу. Они, в лице св. Василия, исходя из Аристотелевской Substantia abstracta et concreta прозрели в сущности и Ипостаси различие общего от частного ("сущность и Ипостась имеют то отличие, которое имеется между общим и частным, – между живым существом вообще и данным человеком"633. Такое определение заключает, правда, в себе еще достаточно много неясного, так как может быть понимаемо только, как индивидуальное бытие и не больше. Другими словами, Ипостась могла бы быть сведена на понятие особи. Для обоих Григориев Ипостась является не только отдельно взятым индивидом со своими отличительными признаками, но и реально существующим, разумным лицом. Ипостаси суть, таким образом, способы божественного бытия. Это не только Существо Божие в Себе Самом, но то, как оно осуществляется и выражается во вне. Они принимают Ипостась, как ближайшее различение лица и ставят его рядом. Важная заслуга св. Григория Богослова в том, что для него Ипостась есть реально существующий, самостоятельный образ бытия "в себе самом"634. Для св. Григория Нисского тут ясно "свободное, самодвижное существование"635. Это все сделало возможным понять Ипостась не как особь только, но и как самостоятельное духовное начало, т.е. дать ему персоналистическое содержание. Высказано это, впрочем, достаточно неясно. Потребуется еще в дальнейшем работа мысли Леонтия Византийского, чтобы уточнить некоторые оттенки636.
Имела ли философская мысль древности понятие о личности или нет, разбирать здесь не место. Очевидно только одно: она не могла дать вечного божественного обоснования жизни личности, так как самое понятие Божественного Лица, или, точнее, Лиц было ей не ведомо. Нужно было осознать божественную ценность личности, и начало этому положили каппадокийцы. Человек имеет в себе искру Божества; по Григорию Богослову – он "частица Божества", и это есть его нетварное начало". "Человеческий Ипостасный дух сотворен непостижимым для твари актом творческой любви Божией. Бог умножил и повторил Свои Ипостасные лики в ангельском и человеческом мире, причем эти Ипостаси уже по этому своему происхождению причастны божественной природе"637. Но это могло быть понято богословскою мыслью только после того, как она осознала, что же есть это божественное Ипостасное начало.
Каппадокийцы дали богословское определение лица. Они нашли, благодаря этому, метафизическое обоснование для Ипостаси человека, ноумен человеческой личности, т.е. осмыслили богословски-персоналистическую ценность человека έχαστος древних философов, άτομου или неудачная и неадекватная попытка отождествить τροσωπου театрального быта греков с латинской persona из быта юридического, нашли свое большее уточнение в Ипостаси так, как ее понимали отцы каппадокийцы.
Но прежде, чем перейти к анализу каппадокийской антропологии, необходимо остановиться на воззрениях св. Афанасия Александрийского.
С именем св. Афанасия Александрийского связана борьба за единосущие Слова Божия. Вся его святительская деятельность на престоле aп. Марка, со всеми гонениями и преследованиями, осуждениями и низложениями, наполнена целиком этой борьбою. Казалось бы, она совершенно поглотила все интересы александрийского архиепископа, и в богословии его не оставалось бы места никаким другим проблемам. Между тем, это не так. Борясь за чистоту тринитарного учения, он, тем не менее, глубоко провидел и иные темы. Его послания к Серапиону Тмуифскому уже предвосхищают пневматологические проблемы; некоторые его послания (в частности, к Эпиктету Коринфскому) затрагивают христологические вопросы; а это, значит, что сюда входит и тема о человеке. Та же тема охватывается и всем его сотериологическим подходом к богословию Второй Ипостаси.
Св. Афанасий не дал антропологических трудов, но его богословствование насквозь пронизано идеей обóжения человека. Как ранние его слова "Против язычников" и "О воплощении Слова", так и позднейшие слова "Против ариан", затрагивают этот жизненный вопрос в христианском вероучении. Не обинуясь, можно говорить, что тему о человеке он почувствовал и осознал.
Впервые, может быть, в истории христианской мысли Церковь так ясно дала понять миру, что догмат не есть отвлеченная идея, или абстрактная теорема богословия, а живая истина, с очевидной нравственною применимостью в жизни. Это значение догмата единосущия св. Афанасий прекрасно выразил в одном из своих посланий: "Если бы Слово было Сыном по причастию, а не самосущим Божеством и образом Отца, то Оно не обóжало бы, будучи Само обóжаемо. Ибо имеющему по причастию, невозможно передавать сие причастие другим, потому что не ему принадлежит то, что оно имеет, но Давшему Отцу, и то, что Оно прияло, то прияло, как едва для Него самого достаточную благодать"638. Если, следовательно, правы ариане, т.е. если Слово есть тварь, а не "самосущее Божество", то человек не получил в воплощении этого Слова ничего. Спасти падшего человека могло только, воплотившееся Слово, Которое и есть Бог. Таким образом, основная линия в богословии св. Афанасия – сотериологическая. Он богословствует, созерцая падшего человека; говоря языком Филона, земного, реального, а не небесного, идеального.
Рассмотрим отдельные вопросы в науке о человеке, которые были затронуты александрийским святителем.
Относительно строения человека св. Афанасий определенно придерживается дихотомии. Его язык не возбуждает сомнений. Так, объясняя Евангелие от Луки II, 24, он учит: "...почему же означенных животных Бог повелел приносить в числе двух и двух; и двух совершенных, и двух птенцов? Отвечаю: поскольку человек двусоставен, т.е. состоит из души и тела, то Бог требует от нас двоякого целомудрия и двоякой кротости"639.
Та же мысль повторяется им несколько раз и в его ранних произведениях. Если он и различает ум от души, то только, как способность последней. Он говорит про "ум души", про "разумную, бессмертную, невидимую душу"640. Или пишет: "душа каждого человека и в ней ум"641. Или: "душа одарена умом"642. "Ум этот не одно с телесными чувствами, но есть судья чувств"643. Душа, благодаря своей разумности, "имеет понятие и о созерцании Бога"644. Если "ум человеческий не занят телесными предметами и не примешивается к нему извне возбуждаемое ими вожделение, но весь он горе, и собран в себе самом, как был в начале, тогда, преступив за пределы чувственного и всего человеческого, он парит в горних, и, взирая на Слово, видит в Нем Отца Слову, услаждаясь созерцанием Его и обновляясь в любви к Нему"645. Нельзя не отметить, забегая сильно вперед, как эти слова близки к описаниям мистических переживаний, трезвения ума и внутреннего делания у поздних византийских мистиков преп. Симеона Нового Богослова, Никиты Стифата и самого св. Григория Паламы.
Душа "бессмертна и самодвижна"646. Происхождение ее святителем александрийским не затрагивается нарочито, но в противовес Оригену он отрицает его филологический анализ. Слово ψυχή вовсе не производится им от ψυχρα "холодная по своей природе, как думали некоторые из необразованных (?), но потому, что при большой горячности она иссушает влажное"647.
Насколько можно судить по всем произведениям св. Афанасия, и ранним и поздним, его понимание образа Божия в человеке не претерпело существенных изменений. Подход его к этому вопросу верен линии Александрийской школы, он напоминает Климента и Оригена. Богоподобие усматривается им в Богопознании первобытного человека. Но надо оговориться: во-первых, образ Божий не есть для Афанасия что-то субстанциальное, всажденное человеку в готовом виде, во-вторых, александрийский святитель усматривает в этом вопросе и нечто новое, он в вопросе восстановления утраченного образа, приписывает большое значение благодати Св. Духа. Но об этом будет сказано подробнее ниже.
Человек, и только он, создан по образу и подобию648. Ангелы не суть образ Бога649. Первобытное, догреховное состояние Адама им неоднократно описывалось. Праотец наш создан по образу Творца, и Бог. через уподобление Себе, сделал его созерцателем сущего, дав ему мысль и ведение о собственной Своей вечности, чтобы человек никогда не отдалял от себя представления о Боге и не отступал от сожития со святыми. Адам жил невинно, подлинно блаженною и безмятежною жизнью. Он в чистоте своей непрестанно созерцал Слово, образ Бога Отца, ибо он сам сотворен по образу этого Образа. Когда человек чист, и ум его не занят телесными предметами, а собран в себе, он парит в горних и взирает на Слово, видит в Нем Отца Слову, услаждается созерцанием Его и обновляется в любви к Нему650. Бог сотворил человека и возжелал, чтобы он пребывал в нетлении (Премудр. II, 23-24) и во образе собственной Его вечности"651. Афанасий, по-видимому, не делает различия между образом и подобием.
После падения человек перестал видеть Образ Бога, т.е. Слово, стал созерцать зло, т.е. не сущее. Сущее есть добро, ибо оно имеет для себя образы в сущем Боге; тогда как зло есть не-сущее, так как не имеет своих образов в Боге, а создано человеческими примышлениями. Уклонившись от созерцания Слова, человек в грехе созерцает только зло. Так произошло падение ума человека, его божественного начала. В этом пункте наблюдается, однако, некоторая неясность в учении св. Афанасия. Так, с одной стороны, люди "однажды сделались подвластными естественному тлению и утратили благодать Божия образа"652. Грех распространился на всех людей653. На этом и строится вся диалектика "Слова о воплощении Слова". Покаяние было бы недостаточным для восстановления падшего состояния человека, так как "оно не выводит из естественного состояния, а прекращает только грех". Обновление не могло совершится ни чрез людей, ни чрез ангелов; посему-то единственно возможный путь спасения человеческого рода и был воплощение Слова. Икона, написанная на дереве сделалась невидимою, от внешних нечистот, и надо было, следовательно, придти Тому, Чей это лик, чтобы на той же доске можно было возобновить изображение; ибо ради изображения лика, и само вещество, на котором оно написано, не бросается, но возобновляется на нем лик654. Потому то Слово – Образ Бога принимает на Себя тело и тело не чуждое нашему. Оно уготовляет в Деве тело в храм Себе, и усвояет Себе оное, как орудие655. При этом св. Афанасий не считает вовсе нужным, подобно св. Мефодию Патарскому, отождествлять воплощенное Слово, Единородного Сына Божия с первозданным Адамом.
Но, с другой стороны, можно найти и несколько иное понимание последствий первородного греха Адама и Евы. Душа человека, несмотря на грех, остается разумною, стремится к невидимому, размышляет о бессмертии, хотя тело по природе и смертно656. Даже у язычников св. Афанасий признает возможность с просветлением образа при очищении от скверны греха, созерцать в образе Отчий Образ – Слово, и в Слове уразумевать Отца. "Или, если учение души недостаточно, потому что ум ее омрачается внешним и не видит она лучшего, то ведение о Боге можно заимствовать также от видимого; потому что тварь порядком и стройностью, как бы письменами дает уразуметь и возвещает своего Владыку и Творца"657. В более позднем произведении "Против ариан" он так смягчает свое учение: "как скоро люди изменились, отнят у них Дух, и они отвержены; но кающихся Он снова примет и, дав им свет, опять наречет сынами Божиими, даровав им вначале эту благодать"658.
Как бы то ни было, Слово воплощается ради нас падших. Мотив вочеловечения чисто сотериологический. Оно "усовершает и восстановляет род человеческий, при этом при большей еще благодати, чем в начале (т. е, у Адама), потому что мы, восстав из мертвых, уже не убоимся смерти, но всегда будем царствовать с Христом на небесах"659.
Воплощением Слова совершается наше обóжение. Св. Афанасий произносит свою классическую формулу, – мы знаем, что она в значительной мере навеяна св. Иринеем, – "Слово вочеловечилось, чтобы мы обóжились"660. Эта мысль стала излюбленной для восточного богословского сознания. Она определила всю антропологию Православия. Важно не столько нравственное оправдание, особенно если его понимать юридически, судебно, сколь обóжение. Вспоминается Плотин с его словами: "цель человеческой жизни не безгрешность, а обóжение"661. Неоплатонизм, пусть в его христианизованном облике, не мог не повлиять на александрийского первосвятителя. Разумеется, обóжение невозможно в греховности; оно предполагает узкий путь аскетики, оно обусловлено нравственным катарсисом. Но цель и предел нашего спасения, не одно только моральное очищение, а беспредельное углубление в Бога. Православию чужд пуританизм. Термин "обóжение" встречается очень часто у св. Афанасия662.
Но если дело нашего спасения, т.е. обóжение возможно, благодаря вочеловечению Единосущного Отцу Слова Божия, то оно все же есть дело всей Св. Троицы. Оно совершается благодатным содействием Св. Духа. Апостол Павел мистически познал и научил нас тому, что усыновление Богу совершается Духом Святым, посылаемым в наши сердца (Рим. VII, 15-I6; Галат. IV, 5-6). Св. Афанасий любит в своем учении об обóжении развивать эту мысль. "Дух именуется животворящим... помазанием, и есть печать... Вся тварь делается причастною Слова в Духе"663. "И ради Духа мы все именуемся причастниками Божиими... Сын сочетавает нас с Отцом, благодаря сущему в Сыне Духу... Те, в ком пребывает Дух, обóжаются Духом"664. "Никто не приходит в бытие и не совершается иначе, как только через Сына в Духе"665. "Освящение совершается от Отца через Сына в Духе Святом"666. "Слово совершает обóжение созданных существ в Св. Духе"667.
В этом виден огромный шаг вперед по пути раскрытия догматической мысли. Здесь св. Афанасий далеко опережает своих учителей, платонизировавших александрийцев, и открывает новую, чисто христианскую эпоху в мистической традиции. Стяжание Духа Святого – вот главное в духовной жизни Церкви. Неперестающий подвиг за харизматичность, искание утешения Утешителева. И это еще одна заслуга св. Афанасия.
Каков же, однако, плод этого обóженного состояния? В чем, собственно, заключается это обóжение?
Этим выражается максимальное приближение человека к Богу, его причастие Божеству, без уничтожения, конечно, особенностей человека, приближение и причастие неслиянное и неизменное. Это, повторяем, не есть только моральное совершенство, – катарсис его, конечно, обусловливает, – это не категория нравственности, а вполне онтологическая реальность в плане духовной жизни. А возможно это обóжение только потому, что человек создан по образу и подобию Божию, потому что он богоподобен, потому что Бог вочеловечивается, т.е. облекается в человека, становится человеком, рождается человеком, который есть Его образ. В плане спасения, и даже больше, в плане миротворения предвиден был от века, до сложения мира БОГОЧЕЛОВЕК, а не БОГОАНГЕЛ и не какой иной образ откровения Бога.
В своих "Подвижнических Уставах" св. Василий Великий говорит о том, что "грех Адама рассек естество человека" и соответственно с этим "Спасителево вочеловечение приводит человеческое естество в единение с самим собою и с Спасителем и, истребив лукавое сечение, оно восстанавливает первобытное единство"670. "В людях растлилось судилище души", – пишет он в ином месте671. Эта мысль, можно сказать, является определяющею в его науке о человеке. Это отправная точка его антропологических построений. Небесного человека, т.е. божественный о нем замысел св. Василий обходит молчанием. Он начинает богословствовать, созерцая смертного и падшего человека. Этим строится ветхоадамовская антропология.
Нельзя не обратить внимания на то, что "Шестоднев" не закончен. Толкование доведено им до сотворения земных животных. О самом человеке, о творческом замысле о нем не сказано ничего. Но зато в омилиях св. Василия нет недостатка в морализировании о человеке и в обличении грешного людского рода.
Казалось бы, от ученика афинских риторов можно было бы ожидать более глубокого прозрения и более философского подхода к премирной судьбе человека, как это мы видим у его друга св. Григория Богослова или особенно у его брата св. Григория Нисского. В вопросах онтологии и метафизики св. Василий достаточно умеет показать свою философскую подготовленность и с философским вооружением он полемизирует против ариан и евномиан. А в теме о человеке главным для него является его падшее состояние, лишение райской чистоты, его смертность. Но все же диалектика кессарийского святителя не лишена интереса, так как им затрагивается ряд важных вопросов.
Исходною точкою в учении о человеке является для св. Василия его смертность. "Что такое родилось?.. – спрашивает он в беседе в честь мученицы Иулитты. – Человек. А если человек, то, конечно, и смертный. Что же необыкновенного, если смертный умер?"672. Несколько пространнее говорит он об этой немощности смертного человека в другой беседе: "Человек посеян в утробе матерней. Но этому семени предшествовала скорбь. Семя брошено в бразды естества; если только подумать об этом, то устыдишься начал рождения. Бренное семя изменилось в кровь; кровь одебелела в плоть; плоть со временем приняла на себя образ; образовавшееся непонятным для ума способом одушевилось; стесняемый зародыш скачет, негодует на это узилище естества. Но едва наступило время рождения, распались затворы чревоношения, отверзлись двери естества, материнская утроба разрешила удерживаемый ею дотоле плод. Выскользнул в жизнь этот борец скорби, вдохнули в себя воздух эти уста твари; и что же после этого? Первый от него звук – плачет?..." И несколько ниже св. Василий говорит: "Вслед за суетными надеждами идет смерть, посмевающаяся смертным"673.
Такое же настроение и почти такой же реализм описания мы найдем и у друга св. Василия, у св. Григория Богослова, но общая окраска его взглядов на человека будет, как увидим ниже, несколько отлична.
Эта смертность является последствием греха, т.е. той именно расщепленности естества человеческого, о котором было говорено выше. До падения Адам "был горе... имел начальство по подобию ангелов, по своей жизни был подобен Архангелам, и слышал божественный голос"674. Адам пребывал с Богом в единении любви.
Если обратиться к составу человека, то при ясной дихотомии св. Василий различает значительную сложность внутренней природы, т.е. души. "Наша жизнь двояка; одна свойственна плоти, скоропреходящая, а другая сродна душе, не допускает предела"675. Душа эта разумна676. Человек обладает особым свойством – разумностью, отличающим его от прочих животных677. Поэтому и самое важное благо для человека это мудрость и благоразумие678. "Душе невозможно существовать, не зная Творца; ибо неведение Бога – смерть для души"679. "Ум – это кормчий, который направляет помыслы, и управляет страстями и раздражением"680. "Душа есть подобие неба, так как в ней обитает Господь; плоть же составлена из земли, и в ней обитают смертные люди и бессловесные животные"681.
Природа души определяется им еще и так: "Что существенно наше? Это душа, которою мы живем, существо тонкое и духовное, не имеющее нужды ни в чем обременяющем; это – тело, которое Творец дал душе колесницею в жизни. Ибо вот что человек: ум, тесно сопряженный с приспособленною к нему и приличною плотью... Ему назначено начальствовать над тем, что на земле. Пред ним распростерта тварь, как училище добродетели"682.
Сложность, или, точнее, свыше данная богатая природа человека, говорит о божественном отпечатке на ней. Человек носит на себе начатки всей вселенной, он соотносителен с ней, логосы всего бытия находят в нем свое отражение. Поэтому св. Василий и может сказать: "...нет нужды искать следов Зиждителя в устройстве вселенной, но в себе самом, как в малом каком мире ты усмотришь великую Премудрость своего Создателя"683.
Что касается психологической терминологии, то он верен традиции древней философии: в душе им различаются силы раздражительная, желательная и разумная684.
В разумности души усматривает св. Василий образ Божий в человеке, однако, это не следует понимать в духе узкого интеллектуализма. С одной стороны, правда, он говорит: "Мы – это душа и ум, поскольку мы сотворены по образу Создателя"685. Или: "мы из небытия в бытие приведены, мы сотворены по образу Создавшего, имеем и разум, и слово, которые составляют совершенство нашей природы, и которыми познаем мы Бога"686. Но, конечно, не самое свойство разумности, не нечто заключенное в субстанции ума составляет этот образ, а способность и стремление его к Богу. В естестве человека заложен порыв, некая подвижность к духовному.
В аскетической устремленности к очищению св. Василий яснее прозревает, чем отличен человек от прочих тварей. "Страсти отдалили душу от сродства с Богом... через очищение от срамоты греха человек возвращает древний вид царскому образу. А в блаженном созерцании образа увидишь неизреченную красоту Первообраза"687. Эти слова напоминают рассуждения св. Афанасия.
В книге "О Св. Духе" он говорит: "мы обязаны уподобляться Богу, сколько это возможно для естества человеческого; уподобление же невозможно без ведения"688. "Цель христианства – подражание Христу в мере вочеловечения, сколько это сообразно со званием каждого"689.
В учении св. Василия видно, что образ не есть субстанциальное качество, что-то заложенное и уже готовое в душевном складе человека. Это есть как раз задача, необходимость раскрыть в себе свое творческое начало. Из этого он делает интересные выводы.
В "Пространно изложенных правилах" (ответ 2) читаем: "...вместе с устроением живого существа, я имею в виду человека, вложенное в нас некоторое прирожденное стремление (точнее: семенной логос), в себе самом заключающее побуждение к общению с любовью Божиею"690. Затем несколько дальше: "получив заповедь любить Бога, приобрели мы также и силу любить, вложенную в нас при самом первоначальном нашем устройстве. Доказательство этому лежит не во вне, но каждый может это узнать сам собою и сам в себе. Ибо от природы в нас есть вожделение прекрасного... Что же досточуднее Божией красоты?.."691. Наконец, он заключает: "...люди по природе желают прекрасного; в собственном же смысле прекрасно и достолюбезно благое; а благо – Бог. К благому же все стремится; следовательно, все стремится к Богу"692.
Вот и основание для постройки подлинно христианской эстетики; это может лечь и в основу философии творчества, о чем будет подробнее сказано при разборе учения Паламы о творческом образе в человеке.
В этом неудержимом стремлении к Богу, конечно, не может быть предела, так как в области абсолютного, в порыве к Абсолюту нет ограничения и условности. Поэтому св. Василий и пишет: "уподобление Богу и крайний предел желаемого есть обóжeние"693.
В загробной судьбе человека важно то, что и тело, "истлевшее во гробе" восстанет, и душа, та самая, которая отлучена смертию, снова будет жить в теле"694. Всякий ложный спиритуалистический подход к телу этим совершенно исключается из миропонимания св. Василия. Для него важно целостное обóжение человеческой природы.
Св. Григорий Назианзин прославлен Церковью преимущественно, как "троичный богослов". Но если центральный догмат христианства был главным интересом жизни его, то не мало сил и устремлений своих посвятил он и прославлению человека. Тема о человеке занимала его постоянно. Из его произведений, будь то Слова, поэмы, письма к отдельным лицам, или краткие заметки, ясно, насколько он много думал об этом и насколько сам он был человечным и в творениях своих проявил себя. Он, со всеми присущими человеку качествами, обнаруживает себя в своих писаниях. Поэт, лирик, грустно мечтающий и созерцающий поток жизни, он с глубоким знанием души человеческой говорил о человеке.
Прежде всего, его антропологические построения исходят из его космологии. В Слове "О мире" говорит он о "Мирородном Уме", который в Своих великих умопредставлениях рассматривал им же составленные образы мира, который был произведен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим". В этом созерцании совершенного Всеединства св. Григорий сосредоточивает свой взгляд на человеке. Вот как говорит он в "Похвале девству" об обликах девства. Первая Дева – это Св. Троица, рождающая от безначального Отца не возбужденного никем... Вторая Дева, это после Троицы светозарные ангелы, у которых нет супружества, ни скорбей, ни забот, ни страшного и преступного мятежа страстей... Они просты, духовны, проникнуты светом, не от плоти ведут начало... Для них в девстве готов путь богоподобия... Но это не конец. "Нужен был, говорит Богослов, еще зритель Премудрости, матерь всего и благоговейный царь земной и Бот сказал: Пространное небо уже населяют чистые и присноживущие служители, непорочные умы, добрые ангелы, песнословцы, немолчно воспевающие Мою славу. Но земля украшается одними неразумными животными. Потому угодно Мне создать такой род тварей, в котором бы смешивалось то и другое, род тварей средних между смертными и бессмертными, разумного человека, который бы увеселялся Моими делами, был мудрым таинником небесного, великим владыкою земли, новым Ангелом из персти, песнословцем Моего могущества и Моего ума. Сказав это, и взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками Он составил мой образ и уделил ему часть Своей жизни. Потому что послал в него дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания сотворен человек – образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Поэтому, как земля, привязан я к этой жизни, и, как частица Божества, ношу в груди любовь к жизни будущей"695.
Для св. Григория много неясного в теме о человеке. Он не упрощает проблемы, и для него не так то легко и благополучно можно разрешить этот сложный вопрос. Человек есть средоточие всей вселенной. Он малый мир, микрокосм696, и отсюда двойственность в его природе. Для св. Григория немало вопрошаний, недоумений и загадок в теме антропологической. Он подчас больше недоумевает, чем догматически формулирует. Вот характерный отрывок:
"Кто я был?.. Кто я теперь? И чем я буду? Ни я не знаю этого, ни тот, кто обильнее меня мудростью... Я существую. Скажи: что это значит? Иная часть меня самого уже прошла, иное я теперь, а иным я буду, если только буду. Я не что-либо непременное, но ток мутной реки, который непрестанно притекает и ни на минуту не стоит на месте. Чем из этого назовешь меня? Что наиболее, по-твоему, составляет мое "я"? Объясни мне это, но смотри, чтобы теперь этот самый "я", который стою перед тобою, не ушел от тебя. Никогда не перейдешь в другой раз по тому же течению реки, по которому переходил ты прежде. Никогда не увидишь человека таким же, каким ты его видел прежде. Сперва заключался я в теле отца; потом приняла меня мать, но как нечто общее обоим; потом я стал какая-то сомнительная плоть, что-то не похожее на человека, срамное, не имеющее вида, не обладающее ни словом, ни разумом, и матерняя утроба, служила мне гробом. И вот мы от гроба живем для тления"697.
В том же слове "О природе человека" он пишет: "И ты, душа моя, кто, откуда и что такое? Кто сделал тебя трупоносицею, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле? Как ты, дух, смешалась с дебелостью; ты, ум, сопряглась с плотью; ты, легкая, сложилась с тяготою? Ибо все это противоположно, и портивоборствует одно другому... Я образ Божий, и родился сыном срама; со стыдом должен наименовать похотение матерью своего достоинства. Потому что началом моего прозябания было истекшее семя, и оно сотлело, потом стало человеком, и вскоре будет не человеком, но прахом. Таковы последние мои надежды"698.
Это напоминает слова св. Василия о смертности человека, приведенные выше. Но заподозревать св. Григория в каком бы то ни было манихейском, лжеспиритуалистическом подходе к человеку не приходится. Неизбежность смерти определяет его взгляд на человека. Определяет, но не исчерпывает.
Человек – "трупоносец"699, это верно. "От всякого, наконец, останутся только хрупкие, полуистлевшие кости и голый череп"700. Смертность – неизбежное последствие плотяности. Но именно о теле много и трогательно, хотя и не без горечи подчас говорит св. Григорий:
"...К тебе обращаюсь, плоть, к тебе столь неисцельной, к тебе – льстивому врагу моему и противнику, никогда не прекращающему нападений. Ты – злобно ласкающийся зверь, ты всего страннее, охлаждающий огонь"701. "Плоть – мой враг и друг; приятная война, неверное благо; плоть, непрестанно вкушающая плод человекоубийственного древа; брение, грязная цепь, тяжелый свинец, неукротимый зверь... Перестань безумствовать и питать непримиримую вражду к моей душе"702. "Не понимаю, как я соединился с ним, и как, будучи образом Божиим, я смешался с грязью. Это тело, когда хорошо ему, поднимает войну; а когда я воюю против него, ввергает в скорбь. Его я люблю, как сослужителя; от него же и отвращаюсь, как от врага; бегу от него, как от уз, и почитаю его, как наследника... Это ласковый враг и коварный друг. Чудное соединение и раздвоение. Чего боюсь, того и держусь; и что люблю, того страшусь... Что это за премудрость открывается во мне, и что за великая тайна?"703.
Дуализм во взгляде на человека – одно из самых частых настроений в его антропологии: "Я состою из души и тела. И душа есть струя бесконечного света Божества; а тело ты производишь от темного начала?"704. Так обращается он к манихейцам с обличением в неправоверии. "Во мне двоякая природа, – пишет он в другом месте, – Тело сотворено из земли, потому и преклонно к свойственной ей персти. А душа есть Божие дыхание, и всегда желает иметь лучшую часть пренебесных"705. "Отважусь на одно правдивое слово: человек есть Божия игра, подобно одной из тех, какие мы видим в городах. Сверху надета личина, которую сделали руки; когда же она снята, то каменею от стыда, явившись вдруг другим. Такова вся жизнь жалких смертных. У них на сердце лежит мечтательная надежда, но тешатся они ею недолго"706. "Не весь я чистая природа ум; не весь и худшая, персть; но составлен из того и другого, и нечто иное с ними. А потому и терплю непрекращающуюся тревогу брани между взаимно враждующими"707.
Бог составил человека из смешения неразумного с разумным, "животное разумное"; "таинственно и неизъяснимо связал персть с умом и ум с духом"708. В этом, конечно, основная загадка и трагичность человеческой природы. И об этой телесной части человеческого существа св. Григорий говорит очень возвышенно. Эллинов он упрекает в том, что для них была невероятна светозарность плоти709. А сам он эту светозарность понимает, и очень высоко ставит человека во всей его полноте, а не только в спиритуалистическом освещении.
Указанная двойственность человеческой природы, ее загадочность являются основной линией в мудрствованиях о человеке. Человек для св. Григория иероглиф, который нельзя легко расшифровать. Упрощать проблему о человеке нельзя. В основе ее лежат конфликты и апории. Благополучный взгляд на человека не согласуется с действительностью. Человек полон противоречий. Поэтому, обращаясь от трупоносной стороны человека к другому его облику, св. Григорий видят на дне человеческой души головокружительные бездны и дали. В этом плане – бескрайные возможности.
Неоднократно он говорит о том, что человеческая душа есть "струя Божества"710, "дыхание Бога"711 и т.п. Эти выражения не следует, конечно, ни в коем случае понимать буквально, что привело бы к пантеистическим взглядам на человека, на что совершенно не уполномочивает вся система св. Григория. От того, что человек – дыхание Бога или частица Божества, от этого ничего в Боге не умалилось. Никакого ограничения самой личности человека и уменьшения ее персоналистической ценности здесь не может и быть. Как бы предвосхищая подобные нападки, св. Григорий так исповедует свое понимание души: "Знаю и другое учение, которого никак не приму; потому что у меня не какая-нибудь общая, всем разделенная и по воздух блуждающая душа. В противнем случае все бы вдыхали одинаковую душу, и все те, которые живут на свете, испустив дух, пребывали бы в других живущих"712. Но вернемся к высокому назначению человека.
"Художническое Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, т.е. невидимая и видимая природа; созидает, говорю, человека, и из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь, – что в Слове Божием известно под именем разумной души и образа Божия, – творит, как бы некоторый второй мир, в малом великий; поставляет на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, таинника твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству; земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умопостигаемого713. "Человек – образ Божий, и беседует с Божиим образом"714. "Я и сам образ горней славы Божией"715. "Знаю, что ты от Бога и Божия слава"716. "Несомненно, что человек есть тварь и образ великого Бога. От Бога всякий исшел и к Богу идет"717. "Душа есть дыхание Божие, и будучи небесною, она терпит смешение с перстным. Это свет, заключенный в пещере, однако же, божественный и неугасимый. Ибо образу Великого Бога неприлично разрушиться бесславно, как разрушаются пресмыкающиеся и неразумные животные, хотя грех и усиливался сделать его смертным"718.
Вот его мысли о высоком назначении человека и его положении в духовной иерархии ценностей.
"Первое чистое естество – Троица, а потом ангельская природа; в третьих же, человек, поставленный в равновесии между жизнью и смертью; я, которому предназначена величественная цель, но достигаемая с трудом, если только, хотя несколько, отверста мною дверь греховной жизни; ибо такой подвиг предназначен Богом моему уму"719.
В "Песни Христу, после безмолвия на Пасху" он учит:
"Твоя слава, Христе, – человек, которого Ты поставил здесь ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет и вновь родившийся для смертного... Для Тебя живу, для Тебя говорю; я, одушевленная перед Тобою жертва, единственное приношение, оставшееся у меня от всех моих стяжаний"720.
Каково же это назначение? Это столь излюбленное восточной мыслью обóжeние. Вот что говорит св. Григорий: "От Бога всякий исшел, и к Богу идет..., чтобы, совлекшись плоти и противоборствующей дебелости, сделаться богом и духом, стать в чине светозарного ангельского лика... Такова цель жизни"721. "Окрест светозарного Царя, – пишет он в другом месте, – предстоит непорочный, небесный сонм; это те, которые поспешают от земли, чтобы стать богами; это – Христоносцы, служители креста, презрители мира, умершие земному, пекущиеся о небесном, светила мира, ясные зеркала света. Они видят Бога; Бог – их; и они – Божий"722 "В этот мир вступит впоследствии человек Божий, когда, очистив ум и плоть, совершится Богом".
Но обóжение возможно, только благодаря воплощению Слова723. Христос обóжил человека Своими страданиями724. Поэтому и человеку "со Христом должно спогребстись, со Христом воскреснуть, Христу сонаследовать, стать сыном Божиим, даже Богом"725. В воплощении "дольний человек стал Богом, после того, как соединился с Богом и стал с Ним едино; потому что препобедило лучшее, дабы и мне быть Богом, поколику Он стал человеком"726. Об обóжении много и часто говорит св. Григорий727.
Каковы пути к обóжению?
Прежде всего, любовь. "Любовь, – говорит он, – по моему есть единодушие; любовь к Богу вместе и путь к обóжению"728. Обóжение подается, конечно, и в таинствах Церкви. "Дух делает меня Богом в крещении"729. Но в особенности этому служит святейшее таинство Тела и Крови: "Приступи и стань близ сея Жертвы, у сей таинственной Трапезы, подле меня, который этою Жертвою тайноводствует к обóжению"...730. "Дух научил меня светозарности ангельской, как первой, так и последней. Но и здесь она нашла меру. И эта мера – Бог. Поскольку кто приближается к Царю, постольку делается он светом, а с просветлением приобретает и славу"731.
До Григория Богослова никто еще не сказал таких замечательных и возвышенных слов о человеке:
"Если будешь низко думать о себе, то напомню тебе, что ты – Христова тварь, Христово дыхание, Христова честная часть, а потому вместе и небесный, и земной, приснопамятное творение. Ты – созданный Бог, через Христовы страдания идущий в нетленную славу"732.
"Сотворенным Богом" неоднократно называет св. Григорий человека733. Этим исключается всякий лжеаскетический подход к человеку. Аскетика состоит не в убиении тела и никак не в унижении человеческого назначения, а в помощи человеку исполнить это свое назначение. Истинная духовность выражается не в презрении к телу, а в одухотворении всего психофизического состава человека.
Учение св. Григория Нисского о человеке интересно особенно потому, что оно разносторонне. Писатель не ограничивается одной только сотериологией и нравственным моментом. Это, правда, не есть еще исчерпывающая православная антропология, но св. Григорием затронут ряд тем, которые будут еще неоднократно поставлены перед святоотеческой мыслью. Его учение о человеке стоит в связи с его космологией. Заключается оно, главным образом, в следующих произведениях: "О Шестодневе", написанном брату Петру и являющимся дополнением незаконченного "Шестоднева" старшего брата, Василия Великого; "Об устроении человека", главном антропологическом труде св. Григория, продолжающем тот же "Шестоднев" и являющимся едва ли не первой попыткой трактата на тему о человеке; "О младенцах, преждевременно похищенных смертью"; диалог с сестрой Макриной "О душе и воскресении" (так наз. "Macrinia"; a также в некоторых местах "Большого Катехизиса". Нельзя не упомянуть еще два произведения св. Григория Нисского: 1. беседу на слова "Сотворим человека по образу и подобию нашему (M. P. Gr. t. 44, 257-298) и 2. отрывок на слова "Что значит по образу и подобию" (44, 1328-1345). Надо однако оговориться, что подлинность этих двух произведений подвергается сомнению. Барденэхвер сомневается в аутентичности обоих трактатов734. По-видимому, это мнение разделяет и Баланос, поскольку он не вносит этих названий в список творений св. Григория735 Аутентичность отрицает и М. Оксиюк736. Архиеп. Филарет, не сомневаясь в аутентичности первого трактата, считал второй произведением св. Анастасия Синаита737. Но в последнее время после обстоятельной статьи А. фон Иванка в "Byzantinische Zeitschrift" можно считать аутентичность этих двух сочинений св. Григория доказанной738. По крайней мере, к этому склоняется A. Puech739, a Daniélou прямо это утверждает740.
В изложении св. Григория можно наметить ряд тем:
1. о времени творения человека и о назначении его;
2. об образе Божием;
3. о разделении на полы ("устроение человека").
4. о грехопадении, а в связи с этим и об искуплении и
восстановлении.
Св. Григорий совершенно ясно учит, что Бог творит человека и призывает его "к познанию Себя (т.е. Бога), чтобы ему быть другом Божиим и разделить Его блаженство"741. Логос Божий творит человека "от преизбытка Своей любви с целью сделать его участником божественных благ"742..Бог, как благо, и даже превышающий благо, не мог иметь иных мотивов творения. После премудрого создания мира и выполнения всего творческого плана во всех деталях оставалось увенчать это творение. Все богатства твари было уже готово, но не было еще, кому всем этим воспользоваться"743. Но почему же человек введен в создание последним ?
"Не естественно, – говорит Нисский епископ, – было начальнику явиться прежде подчиненных; но после того, как уготовано сперва владение, следовало показать и царя". "Человек введен последним в творение не потому, что, как не стóящий, отринут на самый конец, но потому что вместе с началом бытия должен был стать царем подчиненных"744.
Если в творении всего видимого мира, можно заметить поспешность, т.е. создание вдруг, по одному повелению Божию, то при сотворении человека наблюдается иное:
"Устроению человека предшествует совет и Художником, по начертанию слова, предызображается будущее создание, и каково должно оно быть, и какого первообраза носить на себе подобие... К одному только устроению человека Творец приступает, как бы с рассмотрительностью, чтобы и вещество приуготовить для его состава, и образ его уподобить первозданной красоте, и предназначить цель, для которой он будет существовать, и создать естество, соответственное ему, приличное его деятельности, пригодное для предположенной цели"745.
Человеку дано царствовать, господствовать над своими желаниями, и в этом человек есть подобие Божией царственной власти. Бог есть Ум, Слово и Любовь, и только человеку даны ум (духовность), слово и любовь746. Даже чисто внешнее, физическое отличие человека, как прямизна стана его, свидетельствует об особом владычественном назначении человека747.
В творении мира можно усмотреть постепенность и разнообразие. Так существа могут быть разделены на умопостигаемые (духовные) и телесные; эти последние на лишенные вовсе жизни, и на живые; живые – на имеющие чувства и на лишенные их; чувствующие – на разумные и неразумные. В словесном (разумном) животном, человеке срастворены всякого рода души. В разумном заключается и прочее; в чувственном есть и естественное. Человек заключает в себе все это748. Человек, стало быть, представляет собою некий малый мир, микрокосм. Но не в этом усматривает св. Григорий достоинство человека.
"Язычники говорили: человек есть микрокосм, состоящий из одних и тех же со вселенною стихий. Но этим громким именем, воздавая такую похвалу человеческой природе, они сами того не заметили, что почтили человека свойствами комара и мыши; потому что и в них растворение четырех стихий... Поэтому что важного в этом почитать человека образом и подобием мира; когда и небо преходит, и земля изменяется, и все, что в них содержится, преходит. Но в чем же тогда по церковному учению состоит величие человека? Не в подобии тварному миру, но в том, чтобы быть по образу естества Создавшего"749.
Что же такое этот "образ"?
Человек существенно отличен от прочих тварей. Он вне их ряда и выше его. Бог творит человека не так, что повелевает ангелу (его создать) и не так, чтобы земля его произвела из себя "автоматически", как цикаду, но творит его Своей собственной рукой"750. Об этом же "собственноручном" творении будет говорить и св. Анастасий Синаит751, во многом зависящий от св. Григория.
Отсюда и сильно развитое чувство высокого достоинства человека. "Научись своему достоинству", ибо "начало нашего бытия есть истинное богословие"752. Отсюда и сознание исключительного назначения человека, которое не дано прочим живым существам. "Что есть христианство? – спрашивает Нисский епископ. – "Уподобление Богу в меру человеческого естества"753, "Если человек для того и приходит в бытие, чтобы сделаться причастником божественных благ, то по необходимости он устрояется таким, чтобы ему быть способным к причастию этих благ"754.
Эта мысль неоднократно повторяется в произведениях Нисского епископа. Во II беседе на евангельские блаженства он говорит: "человечество образовано по точнейшему подобию Первообраза"755. "Человек призван к приусвоению с Богом", – сказано в беседе на Крещение Христово756. "Человек в себе носит подражание божественному начертанию", – говорится в "Macrìnia"757. "В человеке есть что-то сродное Богу"758, почему ему и дано "облечься божественным естеством"759, дано ему "общение Божества"760, дано и обóжиться761. "Разумная природа человека пришла в бытие, чтобы богатство божественных благ не осталось втуне", – утверждает св. Григорий762.
Из этого, однако, не следует делать выводов, переоценивающих разумные способности человека. Наша разумная природа сама по себе не может еще подняться до уподобления божественному Началу. Св. Григорий говорит в 1 проповеди на евангельские блаженства; "человеческой страстной жизни, правда, невозможно совсем уподобиться жизни, изъятой от страстей"763. Как совершенно справедливо замечает А. Крампф, реальным субстратом связи человека с Богом является не ум его, и это не было обладанием божественным благами "naturaliter", a по благодати Св. Духа764. В очень документированной диссертации о первоначальном состоянии человека по учению св. Григория Нисского этот автор стоит, однако, на типичной для латинянина схоластической линии. Он пытается найти у св. Григория те томистские подразделения и терминологию, которых не могло быть в IV веке. Он хочет найти у Нисского святителя тройное значение подобия: по природе, по благодати, и по прославлению. Он ищет схоластические уточнения, которых не существовало в языке и в мировоззрении писателя, незнакомого с методом Фомы Аквината и Тридентского собора, как, например ordo praeternaturalis; dona praeternaturalìa; ex parte primae; ex parte causae effieientis, etc., что в общем является обычным насилием латинского конфессионального антиисторизма765.
Но это же высокое назначение человека связано и с его телесной ограниченностью. Человек и велик, и мал; он и одарен особым достоинством и ничтожен; предназначен к славе, нося в себе ее залог и в то же время подчинен тысячам страстей766. "Бог сотворил внутреннего человека и слепил внешнего; слеплена плоть, сотворена же душа"767. Внешний человек, это не "я", а {??? неразб.}; рука это не "я", тогда как "я" это словесное начало моей души"768.
Как и тезоименный ему Назианский богослов, св. Григорий Нисский почувствовал всю загадочность человека и трагизм его природы, жертвы постоянных конфликтов и контрастов. Как естество глаз не может себя видеть769, так и человеку себя не узнать и не разгадать. "Легче узнать небо, чем самого себя"770. Настоящая и глубокая антропология не может миновать эту иероглифичность человека. Это "познай самого себя" останется навсегда неразрешимой загадкой. Потому-то антропология этих великих богословов и мыслителей и не остается на поверхности внешних явлений.
Учение св. Григория Нисского об образе Божием в человеке представляет особый интерес для историка христианской мысли по двум причинам. Прежде всего, автор пытается сделать некий обзор, предшествующих мнений по этому вопросу, как бы подводя известные итоги сказанному до него. Вместе с этим св. Григорий выдвигает и свое мнение по этому вопросу и в этом он развивает идеи того символического реализма, который в позднейшей христианской письменности получит особенно широкое распространение. Эти две подробности и заставляют историка мысли остановиться возможно внимательнее на учении Нисского епископа о богоподобии человека. В частности, здесь следует обратить внимание и на вопрос об отличии образа от подобия, что будет сделано в заключение настоящего параграфа.
Итак, из предыдущего изложения было ясно, какое значение св. Григорий придает особому, самостоятельному акту творения человека, отличному от создания прочих живых существ. "Свет, небо, светила, море, рыбы, звери и птицы созданы просто, без совета Божия", тогда как о человеке состоялся особый совет Божий. Из формы множественного числа "сотворим", св. Григорий делает заключение об участии всей Св. Троицы в этом совете; а слово "сотворил" указывает на единство Божества771.
Из сказанного ранее об иероглифичности человеческой природы понятно, насколько трудно определить то самое существенное и вместе с тем сокровенное, что есть в человеке, – его божественный образ. "Кто уразумел свой собственный ум? Уразумели ли люди себя самих?" Если нельзя познать Первообраз, то и образ этого Первообраза, т.е. сам человек недоступен уразумению772. Тем не менее, мы призываемся к внутреннему самоуглублению, к напряжению своего духовного взора в сокровенный мир нашей души. Трудно постичь внутренний смысл, сокровенный "логос" нашего создания, но, если углубиться в созерцание своей внутренней сущности, то нам не может не открыться "некое устроение страшное и неудобообъяснимое, содержащее в себе изображение многих сокровенных тайн Божиих"773. Отсюда вот и ведет начало тот символический реализм, о котором только что было сказано.
Если "образ Божий онтологически неопределим, то можно говорить только об отображении совершенств Первообраза, или, что то же, о причастии Его благ"774. Но это не должно служить запретом искать эти отображения. Искать их надо в той стороне человеческого бытия, по которой он отличается от природы, т.е. в разумной сфере. В "Macrinia" сказано так: "душа есть подобие Божие, и поэтому все чуждое Богу не входит в определение души, так как в вещах различных не может сохраняться подобное"775.
Подводя итог высказанным до него мнениям, св. Григорий говорит: "одни называли образом Божиим и подобием начальственную и властную способность в человеке, тогда как другие духовное и невидимое начало души; иные – нетленное и безгрешное состояние, каким создан был Адам, другие же опять-таки это проречение отнесли ко крещению"776. Писатель замечает, что, если духовное начало можно называть образом Божиим, то почему же наиболее духовные существа, ангелы не удостоены наименования "по образу"? Св. Григорий намечает здесь тему о взаимоотношении мира человеческого с миром ангельским, тему, которая будет потом воспринята св. Анастасием Синаитом, патр. Фотием, а также и св. Григорием Паламой именно в связи с вопросом о богоподобии.
Но Нисский святитель считает необходимым не упрощать тему об образе Божием. Надо этот образ искать не в одном только моменте духовной жизни, а надо помнить, как он говорит, что "человек стяжал вовсе не один какой-то образ и подобие, но и второй, изображая как бы в некоем зерцале и прикровенном начертании, прообразующем, конечно, а не природном, тайну Триипостасного Божества; да и не только это, но еще и ясно начертывая вочеловечение Единого от Св. Троицы Бога Слова"777. В этом и есть основание символического миропонимания и построение всего, в том числе и науки о человеке на символическом реализме.
В чем же усматривает св. Григорий тайну Триипостасного Божества в нашей природе? В трех разных смыслах. Во-первых, тайна Св. Троицы символически прообразуется в трех прародительских Ипостасях, т.е. в Адаме, Еве и их сыне. "Адам, не имеющий тварной причины и нерожденный, есть пример и образ не имеющего причины Бога Отца, Вседержителя и Причины всего; рожденный сын Адама предначертывает образ рожденного Сына и Слова Божия; а происшедшая от Адама (но не рожденная от него) Ева, знаменует исходящую Ипостась Св. Духа. Потому то Бог и не вдувает ей дыхание жизни, что она является примером (типом) дыхания и жизни Св. Духа, и что она имеет через Св. Духа восприять Бога, Который есть истинное дыхание и жизнь всех". Отсюда и выводы: нерожденный Адам не имел среди людей другого, подобного ему, нерожденного и не имеющего причины; точно так же и нерожденная, а происшедшая Ева, так как они истинные примеры нерожденного Отца и Св. Духа; тогда как рожденный сын их, имеет среди всех людей настоящих рожденных сынов, братьев, подобных ему, ибо он образ и примерное подобие Христа, рожденного Сына"...778. Таким образом, три "прародительских Ипостаси" знаменуют собой "нерожденность", "рожденность" и "исхождение". Важнее, однако, другое, что и является вторым смыслом выражения "по образу".
"Погрузись в самого себя, – советует св. Григорий, – пристально посмотри в своей душе, как в некоем зеркале, разберись в ее устройстве, и ты увидишь себя самого, созданным по образу и подобию Божию. Духовная и бессмертная сущность твоей души, неименуемая и неведомая, является примерным (типическим) образом неименуемого, непознаваемого и бессмертного Бога". "Из всего того, что в нас есть по образу Божию, – продолжает св. Григорий, – это то, что человеческий ум не в состоянии понять ни логосов бытия Божия, ни сущности нашей души". Опровергая в последующем изложении различные теории о происхождении и времени возникновения души, писатель переходит, к намеченному нами, второму смыслу слова "по образу". Божественный образ усматривается им в трихотомическом строении внутреннего состава человека, а именно: душа, ее разумное слово и ум, который можно называть и духом. "Душа нерожденна и не имеет причины по примеру Нерожденного и не имеющего причины Бога Отца, тогда как разумное слово не нерожденно, а рождается из нее неизреченно, неведомо, необъяснимо и бесстрастно; ум же не беспричинен и не рожден, но совершенно исходит, все исследует и невидимо приближается к образу и подобию Святого и исходящего Духа"779. Отсюда и новый символико-реалистический образ. "Мы имеем некую простую душу и простой и несложный ум, тогда как наше сугубое слово сохраняет свое рождение, единство и нераздельность. В сердце неким непостижимым и бестелесным рождением рождается слово и остается внутри неузнаваемым, а через уста рождается вторым, телесным рождением и тогда уже всеми познается. Оно не отделяется от породившей его души, чтобы через эти два наши рождения слова мы научились по образу и подобию двум рождениям Бога Слова"780.
Третий смысл выражения "по образу и подобию" св. Григорий усматривает в трехчастном же строении самой души. Душа имеет три способности: вожделения, разумения и раздражения. Через вожделение она соприкасается с любовью Божией; через разумную воспринимает от Него исходящее ведение и мудрость; а через гнев противостает против лукавых духов... "Этими тремя способностями Бог управляет и господствует над тремя областями: небесной, земной и преисподней, управляет Своей зиждительной, промыслительной и судебной силой".
"Если, поэтому кто-либо пожелал узнать, как человек создан по образу и подобию Божию, то пусть исследует и вникнет в эти и подобные прикровенные рассуждения и рассмотрит естественное строение своей разумной души. Пусть он подробно и тщательно изучит части ее и части частей ее; причины (логосы), образы и проявления ее; соединения и различия ее, т.е. единовидность и трехчастность ее; единичное, сугубое и трегубое начала ее; то, как эта душа едина, и в трех силах созерцается, и как она примерно (типически) познается Единицей в Троице и Троицей во Единице, по образу и подобию Божию"781.
Это все плод внутреннего самоуглубления и мистических созерцаний и откровений. Это, в сущности, и составляет главное содержание слова "Что значит, по образу и подобию". Оно, как будет видно ниже, вдохновит впоследствии св. Анастасия Синаита. Рассуждения этого последнего в значительной мере попросту списаны с разобранного нами слова св. Григория. Но этим не ограничивается значение этого библейского термина "по образу". Правильно созерцая свою душу, человек найдет в ней "образы всего того, что о Божестве благочестно говорится, отображается и прикровенно начертывается. "Иными словами в душе нашей мы можем усмотреть: троичность Ипостасей, единство естества, единовременность нераздельность, неприступность, неизобразуемость, несозерцаемость, нерожденность, рождение, исхождение, творчество, промышление, суд, неприкосновенность, бесплотность, нетление, неистребимость, бессмертие, вечность, необъяснимость, великолепие"782. Все это, разумеется, должно быть производимо символически, а не грубо-реально; это область библейских типологий, а не абсолютного тождества. В "Большом Огласительном слове" св. Григорий пишет например, так:
"о Божием Слове будет признано, что, хотя Оно называется Словом, однако же, не имеет сходства с нашим словом, преходящим в нечто неосуществившееся, и не в одном порыве произносимого вся его Ипостась. Напротив того, как наше естество скоротечно, имеет и скоротечное слово; тогда как Естество нетленное и всегда сущее имеет вечное и самостоятельное Слово"783.
Точно так же надо мудрствовать и в наших аллегориях о Духе784.
"Сотворенное по образу, – сказано в "Maсrinia", – во всем, конечно, имеет уподобление Первообразу: умственное – умственному, бесплотное – бесплотному; оно свободно от всякого бремени, как и Первообраз, подобно Ему избегает всякого пространственного измерения, но по свойству природу есть нечто иное с ним, потому что не было бы образом, если бы во всем было одно и то же с первообразом"785.
"В естестве человеческом необходимо было сраствориться чему-то сродному с Божеством, чтобы сообразно с этим вожделевать ему свойственного"786. "Богоподобию души свойственны силы созерцательная и рассудительная, потому что ими постигаем мы Божество. Прекрасно по естеству Своему Божество, с Которым по чистоте душа вступает в общение, соединяемая с свойственным ей"787.
Таким образом, не отрицая богоподобия в духовности, уме, свободной воле и способности управлять и владычествовать, св. Григорий предпочитает видеть его в самом внутреннем мире нашей души, в ее таинственной жизни.
Остается сказать о различии "образа" от "подобия". Св. Григорий определил христианство, как "уподобление Богу в меру человеческого естества"788, В "Macrinia" он это повторяет: "в этом и состоит точное Божие подобие, чтобы душа наша уподоблялась, сколько-нибудь превысшему Естеству"789.
При создании человека было два "совета": один по образу, а другой по подобию; создание же было одно790. Создал Бог человека по образу, но не сказано "по подобию". Человеку только дана сила для уподобления Богу; нам допущено быть работниками, деятелями в уподоблении Богу. Отсюда: "по образу" – это мое разумное бытие, а "по подобию" – это моя возможность стать христианином"791.
Иными словами наше богоподобие может увеличиваться или уменьшаться. Образ и подобие не суть что-то статическое и готовое в человеке. Зеркало души может затмеваться или просветляться. От нас зависит стремиться к все большему богоуподоблению, к "теозису". От Плотина унаследованное стремление к богоуподоблению, находит в учении св. Григория Нисского особенно яркое выражение.
Здесь мы встречаемся с наиболее характерным пунктом в антропологии св. Григория. В создании человека надо различать два момента. Св. Григорий исходит из толкования библейского текста о творении человека. Автор оговаривается, что подобное объяснение является его личным предположением и догадкой. В самом деле, библейское повествование говорит: "сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его: мужа и жену сотворил их". (Быт. I, 27). Это двукратное "сотворил" и дает повод св. Григорию говорить о двух моментах. Впрочем, он их не отделяет хронологически. Это два устроения: "одно уподобляемое естеству Божественному, а другое разделяемое на разные полы".
"Слово Божие сказав: сотворил Бог человека, неопределенностью выражения указывает на все человечество; ибо твари не придано теперь имя Адам, как говорит история в последующем. Напротив того, имя сотворенному человеку дается не как какому либо одному, но как вообще роду. Посему общим названием естества приводимся к такому предположению, что божественным предвидением и могуществом в первом устроении объемлется все человечество... Думаю, по силе предвидения, как бы в одном теле сообъята Богом всяческих полнота человечества, и этому то учит слово, сказавшее: "сотворил Бог человека, и по образу сотворил его..." Ибо образ не в части естества, но на весь род равно простирается таковая сила... Это имеют одинаково все: и явленный при первом устроении мира человек, и тот, который будет при скончании вселенной; они равно в себе носят образ Божий. Поэтому целое наименовано одним человеком. Ибо для Божия могущества нет ничего ни прошедшего, ни будущего, но и ожидаемое наравне с настоящим содержится всесодержащею действенностью. Поэтому все естество, простирающееся от первых людей до последних, есть единый некий образ Сущего. А различие рода относительно к мужскому и женскому полу придано твари впоследствии"792.
Вероятно, это первое идеальное человечество существовало только в идее Божией о нем. "Образ Божий, усматриваемый во всем естестве человеческом уже был, но не произошел еще Адам. Потому что Адамом, по словопроизводству, означается земная тварь, как говорят сведущие в еврейском языке... Итак, по образу сотворен человек, это всецелое естество"...793. Деление на полы чуждо божественному естеству, ибо "во Христе Иисусе несть мужеский пол или женский" (Галат. III, 28).
Это все, как мы уже знаем, невеяно философией Филона и его рассуждениями о родовом и конкретном человеке794.
Второе устроение человека, т.е. деление на два пола, объясняется так. "Бог предведал в нас наклонность к худшему и то, что, утратив добровольно равночестность с ангелами, человек приблизится к общению с низшим. Поэтому Бог примешал нечто от неразумной твари к собственному Своему образу. Ибо в божественном и блаженном естестве нет различия мужского и женского пола"795. Бог предвидел, стало быть, что полнота человеческого рода войдет в жизнь рождением. По-видимому, св. Григорий считал, что без греха не было бы и закона супружества.
С этим связано еще одно предположение, а именно, что Богом предопределено известное число душ, предназначенных для жизни. "Бог усмотрел и соразмерное устроению человеков время, чтобы появлению определенного числа душ соответствовало и продолжение времени, и тогда остановилось текучее движение времени, когда прекратится в нем распространение человеческого рода... А когда кончится сей способ рождения людей, с окончанием его, кончится и время"...796.
И тут заметны следы Филона и Оригена. Но нужно оговориться. Под первым устроением человека не надо думать, что "создан был некий всечеловек или всеединый человек. Создано было человечество во всей полноте и объеме, но так, как сразу был создан и весь мир, что, однако, совсем не предполагает эмпирической осуществленности всего сразу"797. Кроме того, св. Григорий не разделяет Оригеновского учения о предсуществовании и переселении душ. Не свойствен св. Григорию и спиритуализм Оригена. Гнушения плотию нет и следа у св. Григория. "Второе разделение" для него есть акт Божественного промышления, а никак не последствие падения. Первого человека он, подобно Оригену, не замышлял каким-то бесплотным духом.
Важно и то, что св. Григорий говорит не только о конкретном человеке, но и о целом человечестве. Различая Петра, Иакова и Иоанна, как Ипостаси ("Quod dii tres non sunt"), он ясно видит в них одного человека. Он чувствует реальность родовой сущности человека, человечества во всей его полноте, "das ganze Menschliche". Это для него конкретная реальность, это универсальная природа; индивидуумы же являются только Ипостасями ее, отличными по своим свойствам.
В V кн. "Против Евномия" он совершенно ясно говорит об этом по вопросу об искуплении: "Единородный Бог, изведший через Себя все к бытию, одно из того, что от Него произошло, т.е. человеческое естество, впавшее в грех и через то подвергшееся истлению смерти, опять через Себя же привлек к бессмертной жизни через человека, в котором вселился, восприняв на Себя целую человеческую природу..." И несколько дальше: "Истощается Божество, чтобы могло быть воспринято человеческим естеством; обновляется же человеческое естество, соделываясь божественным через соединение с Божеством"798.
Св. отец смотрит на райское житие Адама до падения, как на равноангельное. Но и здесь встает вопрос: если человек до падения был подобен ангелам, и размножение рода человеческого было изволено Богом, то как же оно могло бы происходить? Нужды в браке не было. "Какой способ размножения у естества ангельского – это неизреченно и недомыслимо по гаданиям человеческим: однако, несомненно то, что есть. И оный способ мог бы действовать и у людей, мало чем от ангелов умаленных, преумножая человеческий род до меры, назначенной советом Творца"799.
В своем творении человек занял место среднее между Богом и низшею тварью. "Естество человеческое есть некое среднее между двух неких, одно от другого разделенных и стоящих на самых крайностях, между естеством божественным и бестелесным, с одной стороны, и между жизнью бессловесною и скотскою, с другой"800. "Человек носит в себе до противоположности двоякий вид, в богоподобии ума изображая подобие Божественной красоте, а в страстных стремлениях представляя близость свою к скотообразности"801. Этим объясняются все те противоречия и конфликты, которым подвержен человек.
В этом вопросе обращается, прежде всего, внимание на самый плод от древа познания. Замечательно в нем то, что он смешан из противоположностей; в нем предлагается зло не обыкновенное, а такое, которое имеет в себе внутри пагубу, как скрытый обман, а по наружности показывает обольстительную личину добра. Вообще грех, имея в себе скрытую гибель, кажется вожделенным на первый взгляд. В этом плоде было не чистое отрешенное зло (так как он цвел красотою), но и не чистое добро (так как он скрывал в себе зло), но смесь того и другого. Отсюда ясно, что подлинное добро по природе своей просто, однолично, чуждо всякой двойственности и сочетания с противоположным, а зло разнообразно и прикровенно, иным чем-то признается, а иным оказывается на опыте; и ведение его, т.е. опытное познание делается началом и причиною смерти и тления. Этим змей и смог прельстить человека, что показывал ему и побуждал его не на открытое зло, а на зло прикрытое внешнею красотой. Очарованный человек вкусил, и эта пища стала для людей матерью смерти802. Это важнее замечание показывает для всех времен неизменную истину и обличает всякий соблазн компромиссов, всякое "как-то", всякое "до некоторой степени". Добро просто и бескомпромиссно.
Адам умирает не сразу, но облекается в смертность. Он теряет богообразность в душе. До смерти телесной, он умирает душой. Душевная смерть состоит в отделении души от истинной жизни, т.е. от Бога803. Падение, однако, не повлекло совершенной потери образа Божия. Ослабели лишь духовные способности человека: ум. свобода. Св. Григорий любит евангельский символ "черты Кесаря на меди"; это – образ Божий в человеке804. Женщина, метущая комнату и ищущая потерянную драхму, учит о том же; ищется потерянный, но не уничтоженный образ Царя на монете. Монета покрыта грязью и надо ее отчистить805. Это все потом будет воспринято и литургическим богословием: канон Андрея Критского упоминает о той же евангельской драхме; заупокойные тропари вещают "Образ есмь неизреченной Твоей славы, аще и язвы ношу прегрешений".
Таким образом, взгляд св. Григория на зло, независимо от темы искупления, не безнадежен. О небезусловной силе зла он очень интересно говорит в 21-й главе "Об устроении человека".
"Порок не столько могуществен, чтобы превозмогать ему добрую силу, и безрассудство естества нашего не выше и не тверже божественной Премудрости. Да и невозможно превратному и изменяемому быть сильнее и постоянней того, что всегда то же и водружено в добре. Совет Божий всегда и непременно непреложен, а превратность нашей природы не тверда даже и во зле. И непременно всегда движимое, если оно на пути к добру, по беспредельности проходимого дела, никогда не прекратит стремления вперед, и не найдет никакого конца искомому, достигнув которого, могло бы со временем остановиться в движении. Совершив путь порока и достигнув самой крайней меры зла, и по природе своей не находя покоя, как скоро пройдет поприще порока, по необходимости обращает движение к добру... За пределом зла следует преемство добра. Всегдашняя подвижность нашей природы опять, наконец, возвращается на добрый путь, уцеломудривается воспоминанием прежних несчастий не отдаваться снова в плен подобным бедствиям".
Тут автор прибегает к геометрической аллегории. Царство добра есть видимый мир, весь наполненный светом; царство зла – ночная тьма, т.е. тень, отбрасываемая землею от себя в сторону. Шарообразная земля отбрасывает конусообразную тень. Самая глубокая тьма в середине конуса; самое густое зло в середине этой тени; по краям она не лишена некоторого добра; крайние пределы всюду объяты добром. Если кто-нибудь будет в силах перейти расстояние тени, то непременно окажется в свете, не пересекаемом тьмою. Так и мы, дошедши до предела порока, когда будем на краю греховной тьмы, снова начнем жить во свете, потому что естество добра до неисчетности во много раз преизбыточествует перед мерою порока806.
Но хотя св. Григорий и допускает некоторое самоисчерпание зла, все же ясно, что одними своими силами человеку спастись невозможно. Хотя зло и не всесильно, но все же вмешательство Божие в дело освобождения человека от власти зла безусловно необходимо. Таким образом св. Григорий должен поставить в связь с этим проблему искупления.
Прежде всего, и у него мы находим чисто Афанасиевскую (правильнее Иринеевскую) концепцию искуплению: "Бог смешался с нашею природою, чтобы, благодаря этому смешению с божественным, наша природа обóжилась"807. "Бог, явившись людям, смешался с тленною природою, чтобы, благодаря причастию к Божеству, человечество в то же время стало обóженным"808.
Выше было приведено его понимание этого обóжения человеческого рода. Его он понимает, как конкретную реальность, а не как отвлеченное понятие, не как идею, не как голое имя. Он, если можно применять тут термины схоластики, реалист, а никак не номиналист.
Оставляем в стороне разбор самой проблемы искупления, как не входящей непосредственно в рамки нашей темы. Скажем только, что его понимание выкупа по договору довольно неудачно и малоубедительно. Важно другое, а именно, главное содержание понимания искупления. Это – обóжение человека в полноте его естества. Как и для всех восточных отцов, св. Григорию важно именно это обóжение природы, а не удовлетворение правосудию, оправдание и под. стороны юридического понимания искупления.
Для него интересны последние судьбы человека.
"Когда полнота человеческого естества в предуведанной мере достигнет конца, потому что уже не потребуется никакого приращения к числу душ, тогда... во мгновение времени совершится изменение существ"809.
О будущей судьбе человека св. Григорием сказано немало. Эта мысль, по-видимому, особенно интересовала его и не давала успокаиваться его богословскому сознанию. Оставляя в стороне все то, что относится к эсхатологии в настоящем и широком смысле этого слова, но не имеет прямого касательства к антропологии, как таковой, мы задержимся на рассмотрении только тех мыслей Нисского святителя, которые имеют отношение к судьбе отдельного человека, а не всего мира.
Одним из последствий греха прародителей явилась смертность, или, как говорит св. Григорий, "возможность умирать". Это и суть те "кожаные ризы", о которых говорит Моисей810. По определению святителя, смерть есть прекращение чувственной жизни811 и отделение души от тела812.
Для св. Григория, как учителя о человеке, характерным является его особенно светлый и радостный взгляд на будущее и на судьбу человека. Это не просто какой-то наивный оптимизм, а глубоко продуманное и выношенное в себе возвышенное отношение к человеку, происходящее от общего его понимания взаимоотношения Бога и твари. Богословие св. Григория пронизано верою и упованием в то, что мир и человек дороги Богу, любимы Богом, предназначены к лучшей участи. В этой богословской системе нет места безнадежности и мраку. Даже в том, что нам представляется злом и страданием, в самом факте смерти св. епископ Нисский видит нечто промыслительно доброе. В смерти им усматривается некое очистительное средство для врачевания души за гробом. Тело мешало бы этому очистительному процессу, тогда разлучение его от души дает последней возможность пройти путь целительных испытаний. Вот каким сравнением из мира природного св. Григорий старается пояснить свою мысль в "Большом огласительном слове" (гл. 8): В некий глиняный сосуд был, по какому-то злому умыслу, влит расплавленный свинец, который в нем и затвердел. Сосуд, таким образом, становится негодным для дальнейшего употребления. Хозяин сосуда, зная гончарное ремесло, сбивает со свинца черепки и затем вновь их соединяет без примеси свинца. Таким образом, сосуд снова становится годным. Так и Создатель нашего естества, поскольку в чувственной части его, т.е. в теле примешался порок, разлагает все вещество этого тела, принявшее на себя зло, и снова воссоздает его в день воскресения, но уже без примеси инородного зла813. Смерть таким способом разлагает тело и очищает его от излишнего и чуждого. В кузнечном деле, снова поясняет св. Григорий примером из мира природного, – масса железной руды наполненная, кроме металла, еще и всякой иной примесью, очищается огнем; ненужные элементы сгорают. Точно так же и в нашем теле много примесей, ненужных для будущей жизни, которые и должны сгореть в этом процессе очистительного огня814. Если вспомнить, что было сказано выше о не абсолютной власти зла над нами815, о том, что человек, войдя в мрачную область греха, дойдет до какой-то точки особенно сгущенного зла, а потом начнет снова приближаться к более светлым краям этой тени и, наконец, постепенно совсем выйдет из этой тьмы; то мы опять-таки встретимся с теми же мыслями св. Григория о небезнадежности спасения для человека, даже обремененного грехом и, казалось бы, погибшего. Это придает антропологии святителя Нисского особенную радостность и просветленность. Врачевание огнем будущей жизни открывает какие-то перспективы для спасения и тем, кто по традиционному морализированию и обличению должны были бы оставить всякую надежду на выход из огненного испытания.
Оговориться следует, что этот процесс очистительного будущего огня предваряется в воззрении св. Григория актом свободного обращения воли человека к Богу. Будущий очистительный огонь, как старается показать исследователь эсхатологического учения св. Григория, не есть акт насильственного вмешательства Бога во внутреннюю жизнь человека. Огонь бывает для человека очистительным при условии искреннего отвращения грешника от порока. Но даже и с этой оговоркой, антропология разбираемого мыслителя, не перестает быть просветленной и благожелательной.
Он исповедует учение о воскресении тел816. При этом он приводит те же аргументы, что приводили и все ранние апологеты, о том, как тела воссоединятся со своими душами, и как смогут снова собраться воедино давно разложившиеся тела, поеденные рыбами, развеянные ветром и т.д. На душе находятся какие-то знаки, наложенные природою, как бы отпечатки носимого ею тела. Души узнают друг друга по этим телесным признакам, и доказательством тому служит притча о богатом и Лазаре, их разговор после смерти817. И в этом заметно влияние ранних писателей, в частности, Иринея Лионского.
Если на св. Григория Нисского значительно повлиял Ориген, то он решительно отметает ряд неправомыслий, истекающих из Платона и оригенизма. Так им никак не принимается учение о предсуществовании душ и их переселении818. Душа уже находится в семени. Поэтому неправильно думать, что душа произошла прежде тела, или тело создалось без души819.
Также и в учении о восстановлении св. Григорий не безусловно принимает оригенизм. Его взгляд оригинален.
"Кроме бессмертности человеческая природа получит в удел славу, честь, полное совершенство, так что его жизнь не будет больше подвержена физическим условиям, но изменится в состояние духовное и бесстрастное"820. Воскресшее тело снова станет бесполым, т.е. таким, каким оно было в первом устроении его Богом821.
Праведники войдут немедленно в Царствие Божие. Судьба грешников все же не представляется окончательно безнадежной. Но в учение Оригена об апокатастазисе, св. Григорий вносит известные поправки.
И в будущей жизни есть врачевание. Адский огонь представляется Нисскому епископу огнем очистительным, В нем должно перегореть все пустое, вся мера находящегося в человеке зла. А так как зло в человеке ограничено, то когда-то это все зло сгорит. Не бесконечность мучений он оправдывает аргументом филологическим, а не педагогическим. Αίώνιος для него не то, что άίδνιος эоны кончатся; кончится и эон мучений. И тогда ему представляется восстановленное человеческое естество. От Оригена он отличается тем, что, по мнению св. Григория, с восстановлением человека, кончится и время. Новых эонов больше не будет. Кроме того Ориген видел в апокатастазисе возврат к бывшему, к идеальному состоянию мира, св. Григорий видит осуществление неосуществившегося, завершение недовершенного, исполнение, а не забвение822.
В общем историческом обзоре святоотеческого учения о человеке св. Иоанн Златоуст не занимает выдающегося места. Он не оставил специальных антропологических трудов, подобно некоторым своим современникам, и самая тема о человеке его интересовала и им рассматривалась в одностороннем практическом применении. Он не дал богословски значительных перспектив, подобно Оригену, св. Григорию Богослову и св. Григорию Нисскому; он не оставил нам мистических прозрений в духе Ареопагитиков, св. Максима Исповедника или пр. Симеона Нового Богослова; он даже не включил своего понимания человека в рамки натуралистической психологии Немезия Эмесского. Не богослов, не философ, не мистик, он к человеку подошел со своей исключительно пастырской, педагогической стороны. Не богословская проблематика о человеке занимала его, а этико-пастырская оценка человека вдохновляла его высказывать те или иные мысли в его многочисленных и обширных проповедях и истолкованиях Библии.
Нравственное усовершенствование, руководство в добродетельной жизни, советы о милосердии, терпении, кротости, целомудрии, молитве, смирении, скорбях и страстях, учение о спасении, – вот сфера мыслей Златоуста о человеке. Но, тем не менее, нельзя, разбирая историческое развитие святоотеческой антропологии, умолчать о великом проповеднике антиохийском. Пусть и односторонний подход к человеку, но он не прошел бесследно для интересующего нас св. Григория Паламы. Это тем более бесспорно, что св. Григорий Палама был под непосредственным влиянием Златоуста в своих проповеднических трудах. Зависимость его от св. Иоанна чувствуется многократно и в методах истолкования, и в выборе тем. Пастырско-аскетический идеал Златоуста стоял перед Паламой, но, конечно, не покорил его всецело. Это объясняется, прежде всего, тем, что это люди разных темпераментов и климатов. Златоусту не хватало мистических дарований и того настроения символического реализма, чтобы покорить себе сердце Паламы. Св. Иоанн не обладал тем богословским дерзанием, которое вдохновляло св. Григория. Константинопольского первосвятителя не интересовало в человеке то, что было определяющим для фесалоникийского епископа-исихаста.
В вопросе состава человека св. Иоанн Златоуст, в общем, разделяет, усвоенные его современниками, взгляды. Каких либо ярких мыслей богословского содержания он не высказал. Более верный букве Писания и с характерным для него моралистическим умонастроением, он и в отношении человеческой природы меньше склонен к углублению в проблемы, чем к упрощающим нравственным выводам.
В не получившем у свв. отцов ясного и определенного ответа о дихо- или трихотомизме, Златоуст, однако, решительно встал на точку зрения двухчастного строения человека. Вот его ясный ответ на этот вопрос: "Бог – творец душ разумных и чувствующих. В людях же нет никакого различия между духом и душей; но эти два названия обозначают одно и то же, как тело и плоть, человек и разумное животное"823. Такое упрощение не может, впрочем, быть так безоговорочно принято. Отожествление души и духа не может не вызвать возражения при толковании слов ап. Павла в 1 Солун. V, 23, где душа отличается от духа. Златоуст выходит из противоречия, понимая здесь под духом благодатный дар, харизму Св. Духа824. Это же был взгляд и св. Иринея Лионского, по которому человек без Духа несовершенен; образ им усматривался "in plasmate", a уподобление от Св. Духа, со ссылкой на тот же текст ап. Павла825.
Пользуясь "определением философов", св. Иоанн называет человека "животным разумным и смертным"826, в котором душа по природе бессмертна, а тело по природе смертно827. Что представляет собою душа по своей сущности, Златоуст не считает возможным сказать. В беседе против Аномеев (V, 4) он говорит: "мы нисколько не знаем даже сущности нашей души... Даже и того нельзя сказать, как она находится в нашем теле?.. Распространяется ли по составу тела?.. Сосредоточена ли в какой-нибудь его части"828. Если в беседе на Лазаря (II, 3) он и говорит, что "душа его была закопана в теле, как в могиле, и носила на себе плоть, как гроб"829, то это относится только к греховной душе самого Лазаря, обремененного страстями и пороками, а вовсе не определяет вообще взаимоотношения души и тела в человеческом организме, что привело бы к некоторым неблагоприятным для тела выводам манихейского характера, от чего Златоуст безусловно свободен.
Вообще же, душа бестелесна830; но она не происходит из сущности Божией, не будучи, впрочем, той же сущности, что и бессловесные животные831.
Несмотря на свой строгий аскетический идеал и постоянное подчеркивание нравственного момента в толковании Писания, св. Иоанн нисколько не отрицается, от свойственного свв. отцам, светлого космизма. Говоря, например, о красоте созданий Божиих, он в своих беседах "О статуях" (IX) поучает: "когда увидишь красоту, величие, высоту, положение, вид, столь долговременное существование, то, как бы слыша голос и научаемый видом, ты поклоняешься Создавшему столь прекрасное и чудное тело. Молчит небо, но вид его издает звук громче трубы, научая нас через зрение, а не через слух"832. "Многие из еретиков, – сказано в другой беседе "О статуях" (XI, 2), – говорят даже, что тело и не сотворено Богом. Оно-де не стоит того, чтобы сотворил его Бог, говорят они, указав на нечистоту, пот, слезы, труды, изнурения и все прочие несовершенства тела. Но... не говори мне об этом падшем, уничиженном, осужденном человеке. Если хочешь знать, каким Бог сотворил наше тело вначале, то пойдем в рай и посмотрим на человека первозданного"833. "Люди суть слава Божия", – сказано в толковании на прор. Исаию (hom XLI!).
Зло не в естестве созданного. Это помнит и этому учит константинопольский первосвятитель. Противоречия искать надо не между телом и душей, а между совершенным созданием Божием и искривленным грехом падшим человеком, злоупотребляющим своей свободой. "То обстоятельство, что не живет во плоти доброе, – говорится в толковании на послание к Римлянам (XIII), – не доказывает, что она сама в себе зла. Мы согласны, что плоть ниже и недостойнее души, но вовсе не противоположна ей, не враждебна и не зла, но, как гусли – музыканту и как корабль – кормчему, так и плоть подчинена душе"834. Это и дает правильный тон в оценке тварного и в отличии его от греховного. Златоуст разделяет святоотеческий подход к так называемому "миру". Не эмпирическая тварная природа зла, а "мир", как совокупность страстей, порочного, греховного. В таком случае "мир" есть духовная, а не космологическая категория.
"Кого называет Павел "миродержителями тьмы века сего?" – спрашивает Златоуст. "Какой тьмы? Не ночной ли? Нет. Но греховной. Мы были некогда, говорит апостол, тьмой, называя так грех в настоящей жизни"835.
О сотворении человека Богом по особому совету и премудрому плану говорит Златоуст часто. Во всех своих толкованиях на кн. Бытия, а также и в особых беседах о творении мира этому вопросу посвящено много внимания. Ряд мыслей у него напоминает его старших современников, свв. Григория Богослова и Нисского. Так, например, о создании человека напоследок, как совершенного владыки всего уже созданного, говорит Златоуст в толковании I гл. кн. Бытия (бес. VII, 6-7)836. Те же мысли, что и в "Устроении человека" св. Григория Нисского о том, что тело человека отлично от тел животных по своему прямому положению высказаны в беседах "О судьбе и провидении"837. Это же повторяется в беседах "О статуях" (XI, 4), с тем же дополнением, что тело человека, хотя и прямое, господствующее, превосходящее других животных, но физически более слабое и менее защищенное природными средствами защиты (зубы, когти, клыки и пр.)838.
Св. Иоанн Златоуст явно упрощает проблему "образа и подобия" Божия в человеке. Если некоторые писатели были, как мы видели, склонны усматривать богоподобие в разных сферах и способностях человеческого духовного бытия, а другие (св. Григорий Нисский, а впоследствии св. Анастасий Синаит и св. Фотий Константинопольский) даже пытались суммировать мнения предыдущих учителей и отцов Церкви в этом вопросе, а иногда и подвергать эти мнения известной оценке и критике, то Хризостом сводит весь вопрос к одному. Для него образ Божий в человеке определенно заключен в способности человека господствовать и властвовать над животными и силами природы. Это он неоднократно высказывал в ряде своих проповеднических и истолковательных трудов839. Этот же дар властвования над зверями был утерян Адамом в грехопадении: звери из рабов его превратились во врагов840.
Другой вопрос: различает ли Златоуст образ от подобия, или нет. Специального различия или даже сопоставления мы у него не находим, но все же можно на основании одного текста думать, что под "подобием" следует понимать способность уподобления Богу в добродетели841.
В описании райской жизни нашего праотца Златоуст особенно любит подчеркивать его достоинство и исключительное положение в ряду прочих тварей.
Адам обладал особой мудростью842, и даже пророческим даром843. Он легко и непосредственно беседовал с Богом. Его дар богообщения был более совершенным, чем у ангелов: "ангелы трепетали, Херувимы и Серафимы не осмеливались даже прямо поглядеть на Бога, тогда как Адам беседовал с Ним, как бы друг с другом"844. Звери ему подчинялись. Это особенно видно из того, что они подходили к Адаму и он им нарекал имена. Но тут следует отметить, что Хризостом опять-таки упростил проблему. В этом таинственнейшем моменте миробытия он не увидел того, что открылось взору Василия Селевкийского. Златоуст не ощутил тут "проблему имени"; он прошел совсем равнодушно мимо того, что в западном средневековом любомудрии надолго пленило умы и разделило мыслителей на две школы, номиналистов и реалистов. Хризостом просто регистрирует факт: Адам нарекал имена, в этом его господствующее положение в мироздании проявилось, но таинственнейший процесс зарождения имени в сознании праотца Адама совершенно не тронул св. Иоанна845. Вместо этого он перенес ударение на милосердие и человеколюбие Творца к падшему Адаму, а именно: "величайший знак божественной чести не в том, что, Бог повелел Адаму наречь имена, а в том, что, когда Адам поколебал закон, Бог не поколебал чести, которую Он дал Адаму до закона"846.
Жизнь Адама в раю была полна тишины и беззаботности. Златоуст делает характерный для себя моралистический вывод: "Адам, когда жил без трудов, ниспал из рая; но Апостол, когда проводил жизнь труженическую и тягостную, в трудах и подвигах, делая ночью и днем, взошел в рай и восхищен на третье небо. Не будем охуждать труд"847.
Сохрани Адам послушание Богу, он не был бы приведен к браку и умножению своего рода848. "Адам был бессмертен... у него не было ни печали, ни забот, которые присоединились потом, как наказания849.
Последствия грехопадения сказались, главным образом, в потере того совершенства, которым Адам был одарен при творении. Не столько надо рассматривать факт грехопадения с точки зрения карающего закона, сколько с духовно-медицинской, с аскетической, пастырско-моральной. Человек заболел грехом, поддался возможности грешить. После падения стало еще более уместным говорить о сложности и загадочности человеческой природы. "Скажи мне: что такое человек? – спрашивает Хризостом в XXXII беседе на Деяния Апостольские. – "Если кого спросить, чем человек отличается от бессловесных, как он сроден существам небесным, что может сделаться из человека, – мог бы ли он отвечать правильно? Не думаю. Как о какой-нибудь вещи, так и о человеке, можно сказать: человек есть существо, но он может сделаться и ангелом и зверем... По собственному настроению человек может быть всем: и ангелом, и человеком. Что я говорю: ангелом? И сыном Божиим. "Аз рек – говорит Писание, – бози есте, и сынови Вышняго вси". И еще важнее то, что он сам имеет власть делаться и богом, и ангелом, и сыном Божиим... Вообще ангелами делает добродетель, а она в нашей власти, следовательно, мы можем созидать ангелов, если не по естеству, то по произволению. Без добродетели нет никакой пользы быть ангелом по естеству; это доказывает диавол, бывший таким прежде. А с добродетелью нет никакого вреда быть человеком по естеству. Это доказывает Иоанн, бывший человеком, и Илия, восшедший на небо, и все имеющие отойти туда. Им и тело не воспрепятствовало общению на небе; тогда как те, будучи бестелесными, не могли остаться не небе"850. Впрочем, об этой теме о взаимоотношении ангелов и человека будет сказано ниже несколько подробнее.
В данном контексте надо лишь указать, что человек после падения стал "рабом безумных страстей"851. Златоуст не дает схематического перечисления страстей, как это мы находим у некоторых аскетов, например: преп. Иоанна Кассиана, св. Ефрема Сирина, Евагрия и др., но он вполне стоит на этой именно точке зрения. Для него в терапевтике греха важны не столько отдельные греховные факты и случаи, сколько болезненное состояние души, одержимость ее различными страстями, от которых легко порождаются те или иные злые дела. В разных своих толкованиях и поучениях он касается по очереди и при случае той или иной страсти: чревоугодия, сребролюбия, плотской похоти, гордости, уныния и др., перечисление которых по отдельности заставило бы переписать бесчисленные выдержки из творений константинопольского проповедника.
Одним из последствий греха была и смертность. Но тут св. Иоанн различает смерть телесную от душевной. Кончина в первом смысле ничего не означает. "Смерть есть не больше, как сон", сказано им в "Слове к неверующему отцу" (Слово 2-ое). "Сон образ смерти; он образ кончины мира", – учит Хризостом в XXVI беседе на Деяния Апостолов852. Но страшна смерть духовная. "Как тело тогда умирает, когда душа оставляет его лишенным своей силы, так и душа тогда умерщвляется, когда Дух Святый оставляет ее без Своей силы"853. Вспомним, что в своей строго дихотомической схеме Златоуст понимает слово "дух" в схеме ап. Павла именно, как благодатную силы Св. Духа, усовершающую человека (см. выше).
Таким образом, тварный мир, который сам по себе, как мы знаем, не плох и не зол, погрузился во зло. Зло пронизывает каждый атом этого космоса и внедряется в каждое явление и в каждый факт. Но Златоуст, останавливаясь часто на самом явлении зла в мире, вносит очень важный момент в определении этого зла. То обычное понимание зла, которое так часто в истории человеческой мысли мучило сознание наше, т.е. наличие в мире болезней, войн, страданий и пр., наряду с всеблагой волей Божией, принимается св. Иоанном со своей моралистической точки зрения и позволяет ему различать зло и зло. Вот его рассуждение:
"Итак, есть зло, действительное зло: блуд, прелюбодеяние, любостяжание и бесчисленное множество пороков, достойных крайнего осуждения и наказания. Опять есть зло, а лучше сказать не есть, а называется злом: голод, язва, смерть, болезнь и т. под. Все это не может быть истинным злом, потому я и сказал, что это называется только злом. Почему же? А потому, что, если бы все это было злом, то не делалось бы для нас причиной благ, не обуздывало бы гордости, не искореняло бы беспечности, не возбуждало бы нас к рачительности и не делало бы более внимательными к самим себе. "Егда убиваше я, – говорит Писание, – тогда взыскаху его, и обращахуся и утреневаху к Богу" (Псал. 77, 34). И несколько дальше продолжает проповедник: "злом называется здесь страдание, причиняемое нам наказаниями и называется так оно не по собственной его природе, но приспособительно к мнению людей... Вот что означают слова пророка: "несть зла во граде, еже Господь не сотвори" (Амоса III, 6). Это же выразил Бог и через Исайю: "Аз Бог, творяй мир и зиждяй злая" (Исайя, XLV, 7), злом называя и здесь бедствия. На это зло делает намек и Христос в Евангелии, когда говорит ученикам: "довлеет дневи злоба его" (Матф. VI, 34)854.
Настоящее же зло "не от природы, а от свободы", т.е. от злоупотребления своими природными дарованиями или благами жизни. Таким путем пытается Златоуст подойти к проблеме свободы и разрешить один из самых мучительных для мыслителя вопросов о возможности согласования зла в мире с свободной от всякого зла волей Божией. Это все та же проблема, что мучила человечество от Иова, до Достоевского, Киркегора, Шестова и Бердяева.
Эта тема приобретает особый интерес для того, кто изучает паламитское учение о человеке. Св. Григорием Паламой эта тема воспринята особенно остро и на ней построено его учение о творчестве. Он усматривает, как это будет показано ниже (гл. VII), большую близость к Богу у человека, чем у ангела. Палама вообще не зачарован идеалом равноангельности, как это можно было бы предполагать, судя по его исихастским, монашеским идеалам. Указанные его оценки мира ангельского, несмотря на всю его зависимость во многом от Златоуста, не находят своих истоков и влияний у константинопольского первосвятителя.
Прежде всего, у Златоуста ясно выражена мысль с том, что каждому человеку дан его ангел. Это он выводит непосредственно из слов Писания, именно из Деяний Апостольских XII, 15. Когда, освобожденный из темницы, ап. Петр постучался у ворот дома и служанка возвестила его прибытие, собравшиеся сказали: "в своем ли ты уме?" Но она утверждала свое. Они же говорили: "это Ангел его". Златоуст заключает: "очевидно, что у каждого из нас есть ангел"855.
Но важнее и интереснее другое, а именно, взаимоотношение обоих миров, человеческого и ангельского, равно как и степень их близости к Богу. Кто больше "по образу и по подобию"? Ангел или человек? Общее утверждение Златоуста таково: "у Бога и ангелов не один образ и не одно подобие. Как, действительно может быть один образ и одно подобие у Владыки и у служителей"856. "Ангельское дело предстоять, а не творить; архангельское служить, а не участвовать в решении и совете"857. Характерное замечание о богоподобии, приведенное в связь с моментом творчества. Но как раз именно на эту то тему Златоуст не скажет ничего такого, что впоследствии так замечательно выразит св. Григорий Палама.
Кто же больше, спросим мы: человек или ангелы?
Златоуст иногда очень сдержан в этом вопросе. Так, например, в "Беседе против Аномеев" (V, 3) он высказывает свое соотношение двух миров, казалось бы, не чрезмерно в пользу ангелов: "несомненно есть между человеком и ангелами некоторое расстояние, хотя и малое; и мы не знаем с точностью существа ангелов"858. Но в тех же беседах "Против Аномеев" сказано и нечто большее в пользу ангельского мира. "Как велико расстояние между ангелами и человеком! Они мудрее нас", – восклицает он в IV беседе859. "Ангелы гораздо выше праведников", – утверждает он в II беседе860. В другом месте ("Беседа на сотворение мира" IV, 5) он еще решительнее: "Спрошу, кто больше: ангелы или люди? Конечно, ангелы. Когда мы достигнем полной меры добродетели, мы и тогда не будем превосходить их, а будем лишь равны им; теперь же мы много уступаем природе ангелов и их бестелесному состоянию"861.
Следует, однако, оговориться. Очарование "ангеличностью" не безусловно у Хризостома. Если в сфере моральных ценностей ангелы и восхищают его, и становятся его нравственным идеалом, он все же не может отрицать бесспорности того, что вочеловечение Христа возвеличило именно человека, а не ангела. Богом изволен в Его промышлении о мире Богочеловек, а не Богоангел. Естество наше в факте вознесения превзошло меру ангельского. Златоуст должен признать, что "люди называются сынами Божиими, ангелы же никогда". Они только служебные духи862. А в толковании послания к Колоссянам (V) он ясно говорит: "человека, который был ниже камней, Христос поставил выше ангелов, архангелов, престолов, господств". "Человеческое тело восстает, делается нетленным, восходит на небеса, сподобляется бессмертия, водворяется с ангелами, преселяется"863. Говоря о том же будущем прославлении, он в толковании на псалом 8-й пишет: "нас уже не стыдятся ангелы, но даже служат нашему спасению"864. И в том же толковании сказано еще: "Именем Божиим разрушена смерть, связаны бесы, отверсто небе, открыты двери рая, ниспослан Дух, рабы сделались свободными, враги – сынами, чужие – наследниками, люди – ангелами. Что я говорю: ангелами? Бог стал человеком и человек Богом"865.
Не надо видеть, однако, противоречия между этими двумя группами текстов. Поскольку Златоуст говорит о будущем прославленном состоянии нашего естества, он стоит на иринеевско-афанасьевской, т.е. просто на святоотеческой линии "теозиса" человеческого естества. В будущем человечества – заоблачные и сверхангельские высоты. В настоящем же скорбном, подвижническом и многотрудном житии в мире греха и скорби идеалом человеческого подвига является равноангельность.
В связи с темой богоподобия отцы неоднократно развивали (св. Григорий Нисский, блаж. Феодорит, св. Анастасий Синаит, св. Фотий, и особливо Палама) тему творческих заданий человеку. Из святоотеческой литературы можно сделать вывод о том, что творчество задано человеку по предвечному изволению Божию, что оно не есть наказание человеку, а именно особый божественный дар, отличие человека от животных неразумных с одной стороны, и от разумных небожителей ангелов с другой. Человек не осужден на строительство культуры и на участие в историческом процессе, а это ему щедро дано Богом, даровано, предначертано. Человеку дано быть творцом, и в этом одна из черт его богоподобия.
Но есть и другой взгляд на это в святоотеческой литературе. Есть особый, пессимистический взгляд на наше участие в созидательном процессе. Творение человеком земных ценностей усматривается некоторыми писателями Церкви, именно как последствие первородного греха, как осуждение за ошибку Адама, как наказание за преступление в раю. Творчество таким образом из богодарованной способности, заложенной в самое существо наше, низводится на степень какого-то каторжного труда, барщины, тяжелого оброка. Признаться надо, что Златоуст именно так и рассматривает творчество. Единственно, что он готов признать, это творчество моральных ценностей. Культура им поставлена на одну линию с последствиями проклятия за грех.
"Болезни чадородия прежде проклятия были излишними, а после стали необходимыми", – рассуждает он в "Книге о девстве", §15, – "По причине нашей немощи, как это, так и все прочее: города, искусства одежды и множество остальных нужд. Все это привлекла и принесла смерть вместе с собой"866.
А наряду с таким невдохновительным взглядом на творчество находим и такое узкое моралистическое его понимание: "Бог дал нам тело из земли для того, чтобы мы и его возвели на небо, а не для того, чтобы через него и душу низвели в землю. Оно – земное, но, если захочу, будет небесным. Смотри, какой честью Он нас почтил, представив нам такое дело. Я сотворил, говорит Он, землю и небо, даю и тебе творческую власть: сотвори землю небом. Ты можешь сделать это... Я сотворил, говорит Он, прекрасное тело; даю тебе власть создать нечто лучшее: соделай прекрасную душу"867. "Ты не можешь сотворить человека, но можешь сделать его праведником и благоугодным Богу. Я сотворил существо; ты же укрась намерение"868. Как это далеко от взглядов Василия Селевкийского на творческие упования и от дерзания Паламы!
Только что было сказано, что, несмотря на известную очарованность равноангельным идеалом Златоуст видит вечное назначение человека в его прославленном, обóженном состоянии в сиянии небесного сонаследия не с ангелами, а с Христом. Поэтому равное ангельность может быть расценена, как подвижнический путь здесь на земле, чтобы в будущем эоне превзойти сферу ангельскую и войти в вечное созерцание и причастие Христа. Усыновление человека Богом не забывается никогда Златоустом. Идеалом будущего эона является для него не рай, из которого ниспал Праотец, а сонаследие с Христом, Сыном Божиим.
"Человек создан из земли и воды, и помещен был в рай. Воссоздается же от воды и Духа, но обещается ему не рай, а Царство Небесное"869. "Бог обещает ввести нас не в рай, а в самое небо. И не царство райское возвестил, а царство небесное. Ты потерял рай, а Бог дает тебе небо"870. "Те, кто Его прияли, – говорится в толковании на еванг. Иоанна (XI, I ), – "от Бога родились и стали чадами Божиими... Он стал Сыном человеческим, чтобы сынов человеческих сделать чадами Божиими"871. "Если Христос есть Сын Божий, а ты в Него облекся, то имеешь Сына в себе, и Ему уподобляешься в единое родство и в един вид", сказано в толковании на послание к Галатам872.
Благодатными средствами для облечения себя во Христа, для сродства с Ним и для вхождения в Его Царство обладает Церковь.
Открывается этот путь таинством крещения. Оно "не только очищает сосуд, но совершенно его переплавляет", – учит нас св. Иоанн873. Но, конечно, главное ударение в своей сакраментологии Хризостом ставит на таинстве Евхаристии. Недаром западная схоластика называла его неоднократно "доктором Евхаристии".
"Христос, – учит он. – "восхотел стать нашим братом; ради нас приобщился крови и плоти; Он снова дает нам самое тело и кровь, чтобы мы благодаря им стали Его сродниками. Кровь Христова демонов отгоняет и ангелов приближает"874. Если "тело и кровь ветхозаветных жертв очищала совне, то Тело и Кровь евхаристические не телесным образом очищают, а духовно, так как это не кровь, истекшая от тел бессловесных животных но от Тела, совершаемого Духом"875. Евхаристичность Христа и Церкви еще раз утверждаются Златоустом в толковании на псалом 8-й: "человек в Новом Завете имеет главой своим Христа, когда он делается Телом Христовым, когда он становится братом и сонаследником"876. Еще яснее это сказано в толковании на послание к Ефесянам: "Христос сделал нас Своим Телом и дал нам Свое Тело"877. Это в высшей степени важная сторона евхаристического приобщения, сторона обычно не усматриваемая. Принятие нами св. Тела и Крови делает нас частями этого Тела Церкви, мистического Тела Христа. Здесь имеет место обратный обычному физиологическому поглощению акт: не принимаемая пища становится частью нашего организма, а наш организм, прияв эту таинственную пищу, т.е. Евхаристию, становится сам частью Христова Тела; не Евхаристия превращается в наше тело, а наше Тело превращается в нее. Так будет учить в XIV в. наш лучший толкователь литургии Николай Кавасила878.
Заканчивая обзор антропологических воззрений александрийцев и каппадокийцев (III-IV вв.) нельзя не отметить деятельности Немезия Емесского. Следует впрочем заметить, что его "александрийство" есть в достаточной мере понятие условное. Географически, т.е. по занимаемой им кафедре (Емесса, нынешний Хомс в Сирии) он, конечно, не александриец. Кроме того в его терминологии не мало можно найти выражений антиохийского направления, напоминающих "Эранист" блаж. Феодорита, а также и близких к халкидонскому богословию. Но его близость к неоплатонизму (Порфирию, Ямвлиху, Аммонию Сакку, Плотину), знание Платона, Аристотеля, стоиков, Посидония, Галена и Цицерона, заставляют отнести его богословие к сфере александрийских и каппадокийских интересов. Он прежде всего эклектик до конца879. На нем заметно влияние Оригена, он богослов и философ. В его лице мы находим отрадное явление ученого и науколюбивого епископа-философа. Он очень искренне учит о великом призвании и назначении человека. Его он не презирает и не берет под сомнение, а горячо верит в его высокое достоинство.
Ничего точного нельзя установить об этом интереснейшем явлении в истории богословской мысли. Даже при определении хронологии мы наталкиваемся на неясности и потому несогласия в науке. Тогда как издавна было принято считать его писателем или конца IV в.880, или около 400 г.881, или самое позднее начала V в.882, – в последнее время высказано мнение, что деятельность его относится скорее к интервалу между Ефесским и Халкидонским соборами, т.е. к середине V века883. На это как раз уполномочивает ученых антиохийствующий язык Немезия, близкий к Феодориту, еще не обличающий по имени Евтихия, но отвергающий поименно Аполлинария и Евномия.
Во всяком случае этот мало известный писатель является автором произведения "О природе человека". Это "трактат характера философского о человеке, его составе, устройстве, назначении, первый, как кажется полный трактат по антропологии"884. По одному этому мы не может его обойти молчанием, и ставим его в связь с линией, восходящей к Оригену и Филону, хотя еще раз оговаририваемся, что многое мешает зачислить его с полной безусловностью в ряд александрийских богословов.
В этом трактате мы находим и наблюдения, так сказать, экспериментальной психологии с мнениями медиков, с данными естествознания и т.д. и чисто философский подход к духовной природе человека, к происхождению его души, его назначению. Первые находятся на уровне научных знаний того времени, часто наивны и близоруки, а потому для нас и неинтересны, тогда как вторые привлекают внимание исследователя. Вот какие темы затрагивает ученый сирийский епископ.
Немезий как и многие отцы церкви, исходит в своей науке о человеке из понимания мира не как совокупности разрозненных, сменяющихся явлений, а как одного органического целого, с ясно выраженною взаимной связью его составных частей. В этом чувствуется влияние Платона ("Тимей", 30-31). И в этом великом мире, созданном для человека, он занимает центральное место. Он объединяет в себе ступени бытия и является поэтому как микрокосм в макрокосме. Телом своим он связан с неразумными существами, а духом с миром умным. Он стоит на границе между Богом и миром.
"По телу и по составу из четырех элементов человек приобщается к неодушевленным существам; по тому же, а также и по способности роста и размножения, он приобщается к растениям. С бессловесными у него обще это все, и кроме того, он с ними близок по стремлению к движению, по чувствам, по гневу, по желаниям... А по разумному началу он соприкасается с бесплотными и духовными существами"885. По-видимому Зиждитель соединил в человеке разнообразные природы, чтобы соединить воедино все части. Во всем творении видна гармония886.
Человек завершает творение мира. И не только потому, что все твари созданы для него, но и потому, что нужно было соединить их воедино, чтобы они не были чужды сами себе. Человек и есть эта связь σύνδεσμον, и в этом видна Божественная Премудрость887. Мир, тварь созданы для человека. Ангелы не имеют нужды в животных, в растениях, в пище. Это нужно только человеку, и все это имеет свое назначение. Все полезно, даже ядовитые животные и растения, которые служат медицине. Но человек, разуму которого подчинено все, потерял власть над животными, так как потерял власть над своими страстями888.
Немезий – дихотомист. "Как соединяется душа с бездушным телом, это вопрос неясный. Но если и ум входит в этот состав, как думают некоторые, то вопрос становится еще более неясным. Но если и еще нечто другое участвует в этом соединении, как предполагают иные, то разрешить вопрос совсем уже невозможно"889. Человек состоит из разумной души и тела. Разум есть лучшая часть души, подобно тому, как око для тела, так и разум для души. Немезий ссылается также и на мнения тех, кто признавали человека трехчастным существом (Плотин, Аполлинарий Лаодикийский)890.
a. Что такое душа?
Немезий полемизирует с разными взглядами философов на существо души. Прежде всего с материалистическим пониманием души (Демокрит, Эпикур, стоики). Потом и с теми, кто учил о нематериальности души, но не согласно с истинным взглядом, а именно: с Талесом (душа есть движение), с Пифагором (число), с Платоном (умопостигаемая сущность), с Аристотелем (первая энтелехия, имеющая жизнь в потенции) и с Дикеархом (гармония четырех элементов891.
Против последнего им приводится аргумент от Платона ("Федон"). Для Немезия "душа способна к гармонии, но сама не есть гармония; равно как не надо думать, что она добродетель потому только, что она способна к добродетели"892. Душа не может быть также и числом, потому что "число есть количество; душа же не количество, но сущность. Душа длительна (συνεχής), а число нет. Число бывает четным или нечетным; душа же не есть чет или нечет. Число увеличивается умножением, душа не увеличивается. Душа самоподвижна, число же ограничено и неподвижно"893. Для Немезия душа есть невещественная субстанция894 и "начало, сохраняющее тело895.
б. Как соединяется душа и тело?
Способ сочетания двух начал в человеке, духовного и телесного сильно занимает богословствующий ум Немезия. Как душа и тело, входя в состав одного сложного целого, остаются тем, что они были до того? Каково же это соединение? "Как камень с камнем, или как танцующие в хороводе, или же как вода с вином?" "Поэтому, если в человеке нет между душой и телом ни соединения, ни соприкосновения, ни смешения, то как же они составляют одно живое существо"896. На этом основании неудовлетворительно и Платоновское объяснение: человек есть душа, пользующаяся телом, или как бы облеченная телом897. Одежда не составляет с телом чего-то одного898. Душа не сливается с телом; это видно из состояния сна и из процесса мышления. В этих случаях душа, насколько возможно, отделяется от своего тела899.
Немезий пользуется и некоторыми аналогиями. Заимствованное из мира физических явлений, как всегда, не может до конца удовлетворить нашу пытливость. Так, например, он говорит о солнце, пронизывающем воздух. Но тут разница в том, что солнечный луч ограничивается известным местом, равно как и пламя в дровах, или на фитиле лампы, так как и солнце и огонь материальны. А душа не ограничивается местом и находится целиком повсюду в теле900. Поэтому лучше сказать, что не душа содержится телом, но скорее тело душою; и душа не заключена в теле, как в сосуде, а скорее тело заключено в душе. Духовное находится во всем теле, пронизывает его, простирается в нем. "Будучи духовным, оно пребывает в духовных местах, или в более возвышенных. Поэтому душа, то в себе самой, то в мыслях". Надо говорить, что душа не в таком-то месте находится, но к такому-то месту относится901.
Более удачна, хотя и она не совершенна, аналогия богословская: душа с телом связаны, как Логос с человеческою природою в ипостасном соединении Богочеловека. Впрочем, тут не безусловное сходство. Душа, как и Логос, пребывает в теле неслиянно, но все же связано с ним при посредстве чувств, тогда как Слово не испытывает никакого изменения от своей связи с телом и не участвует нисколько в слабости чувств. Слово, сообщив им свою божественность, составляет с ним одно целое, оставаясь все тем же, чем оно было и до соединения. В лице Господа Спасителя нет общения в страстности, а только в содействии902.
в. Устроение души
Уча о душе, как субстанциальном центре всей внутренней жизни человека, Немезий не мало внимания посвящает и способностям души, ее силам, ее устроению. Следуя нити рассуждения самого автора, Доманский воспроизводит схему душевных способностей человека903.
Надо отличать душу разумную от неразумной (словесную от несловесной). Первая обладает тремя способностями: размышляющей (col. 660), вспоминающей (col. 660-665), и воображающей (col. 633).
В неразумной душе надо прежде всего отличать то, что подчинено разуму (col. 692 В) от того, что ему не послушно (col. 692 В). Разуму подчинены: раздражительное начало, гнев (col. 692 AB) и вожделеющее, похоть (col. 676-677). Непослушное разуму начало охватывает естественные потребности или функции: питание и размножение, (col. 693-697) и оживляющие силы (col. 697-700).
Но кроме того, Немезий различает наряду с силами, подчиненными разуму, еще и то, что подчинено нашей воле. Отсюда у него пространные рассуждения о выборе действий, о свободе воли, о Провидении и полемика против языческих учений о судьбе, о влиянии звезд на жизнь человека, об астрологии и т.д.
Что касается гносеологии и психологии, Немезий обнаруживает сильную зависимость от древней философии. Глава 6-я его трактата посвящена специально вопросу о воображении. Здесь он, пользуясь стоической терминологией, дает и свои определения904. Он, как и стоики, различает, воображающую способность души, действующую через чувства; воображаемое, т.е. предмет воображения; воображение, как явление в душе, произведенное воображением; и, наконец, призрак, иллюзия, пустое явление, произведенное несуществующим предметом воображения.
Он говорит также и об органах воображения, внутренних полостях мозга, о "жизненном духе в них", о зависящих от них нервах, целиком наполненных жизненных духом. Но оставляя в стороне эти экспериментально-физиологические рассуждения, обратим внимание на то, что Немезий знает в душе, наряду с частями служебными, также и господствующую, занимающую первое место.
Тут он повторяет мысль Платона ("Тимей" 70 AB.) об уме, управляющем из некоего акрополя своими спутниками чувствами905, мысль, как мы видели, высказанную св. Григорием Нисским906. Вообще же в этой части своих построений, как замечает W. Jäger, Немезий использовал историю философии Псевдо-Плутарха (Placita), гносеологию Галлена и отразил влияние Платона и Иппократа907.
Мы не разбираем учения Немезия о чувствах, их органах (гл. 7-11), о рассуждении и воспоминании, о других разделениях в душе, о неразумной ее части (гл. 12-16). Он различает слово произнесенное от заключенного в работе мысли908. Его интересные наблюдения о неразумной части души, гневе, вожделении, страстях, свободе воли, вольных и невольных движениях, Промысле и судьбе и пр. имеют значение больше для аскетики, чем для антропологии.
В этом, столь для философствующей мысли неясном вопросе, Немезий занимает позицию не во всем согласную с традиционным учением, впрочем, весьма неопределенно выраженную.
Полемизируя с философами о сущности души, Немезий подвергает критическому разбору и разные мнения об ее происхождении. Так традуционизм отметается им на том основании, что душа должна была бы быть смертной, коль скоро она передается от родителей, подобно телесной субстанции. Креационизм он не признает, ибо сказано, что "Бог почил от всех дел Своих" и, следовательно, уже больше ничего не творит909. Слова же о том, что "Отец Мой и доныне делает" (Иоанна V, 17), он понимает только в смысле предвéдения Божия, а не творчества. Таким образом, Немезию, по-видимому, остается только стать на точку зрения предсуществования. Сторонником этого учения его и считают обычно910, но Немезий об этом говорит достаточно туманно: "наша душа существовала еще до человеческого облика"911. Возможно, что он устанавливает только предсуществование души до тела, в смысле независимости вообще от телесной субстанции, а вовсе не безначальное, вечное ее бытие. Во всяком случае, он говорит неясно и, если и был в известной степени сторонником преэкзистенции, то, как думает Доманский, потому что это учение тогда совсем еще не было отвергнуто, будучи осуждено только на V вселенском соборе912. В этой связи Немезий говорит и о Мировой Душе913. Манихейское понимание Мировой Души, как одной только, общей всем душе, в которую все они и возвращаются, он отметает. Такое его отношение понятно, так как манихейский взгляд уничтожал бы персоналистическую ценность души. Немезий упоминает и Платоновское учение о Мировой Душе, наряду с отдельными душами человеческими, но своего мнения по этому вопросу Емесский епископ не высказал. Надо пожалеть, что при своей философской начитанности и проницательности, он не разработал подробнее идеи о Мировой Душе, этом столь важном вопросе в космологии и антропологии.
Вопрос о будущей жизни и воскресении человека не оставлен Немезием без внимания914. "Евреи – говорит он, – учили, что человек по сущности своей ни смертен, ни бессмертен. Но надо признать, что человек создан смертным, но с возможностью бессмертия, т.е. имеет потенциальное бессмертие". Немезий видит в человеке две отличительные особенности, два преимущества по сравнению с другими существами: 1. прощение грехов и ошибок через покаяние и 2. возможность смертному телу стать бессмертным. Ни демоны, ни ангелы не могут получить прощения. До отпадения они еще могли покаяться, но после уже не могут. Отпадение для ангелов то же, что смерть для человека915.
Значительное внимание Немезий уделяет и столь распространенному в древней философии учению о переселении душ. Он, прежде всего, решительно восстает против возможности переселения души человека в тела животных на том основании, что человек – разумное существо, а души животных неразумны. Между человеком и скотом непроходимая граница. Кроме того, он является вообще противником метемпсихозы916.
Пожалуй, самое важное и привлекательное в трактате Емесского архипастыря, это его учение о достоинстве и назначении человека. Он высказывает мысли достойные его высокопросвещенного ума и всего склада его богословствующей мысли.
Человек занимает совсем особое место в общей гармонии мироздания. Он как мы выше сказали, на границе разумной и неразумной природы. Его учение о человеке, как связке всего мира, верно, лучшим традициям до-христианской мысли, как это показал Jäger917. Философия эллинизма синтезировалась у него с идеями великих христианских мыслителей: Оригена, св. Григория Богослова и св. Григория Нисского.
От мира животного человек отделен существенными различиями. Прежде всего, только человеку свойственно смеяться918. Отрадно, что смех и веселие не взяты им под подозрение и не осуждаются, как грех.
Но что особенно важно, это то, что человеку дан особый дар, приближающий его к Творцу, способность творчества. "Только человеку принадлежит познание искусств, наук и их приложения. Потому только человек и называется животным разумным, смертным и способным к науке". Животным, так как он существо одушевленное, чувственное и этим, собственно, и определяется животное; разумное, чтобы его отличать от неразумных, бессловесных; смертным, чтобы его отличать от других разумных, но бессмертных существ; способным к науке, так как через изучение мы познаем искусства и науки. "Поистине мы имеем природное расположение к познанию и науке, но только трудом мы их приобретаем"919. Здесь Немезий повторил и развил мысль Секста Эмпирика, который в "Hypotyp. Pyrrh." II, 5 говорит: "другие называют человека животным словесным, смертным, способным к познанию и науке"920. Это же когда-то высказывал и Аристотель921.
В святоотеческой литературе мало говорилось о творческой способности человека. Проблема культуры не увлекала мысль того времени. Поэтому особенно ценно, когда на вопросах культуры и познания эта мысль останавливалась. Это будет иметь значение и для богословия Паламы.
Обладая своим широким философским кругозором и христианскою верою в назначение человека, Немезий может сказать так высоко и значительно о достоинстве человека:
"Кто достойно не удивится благородству этого существа (человека)? Он в себе соединяет смертное и бессмертное, сочетает разумное с неразумным. Он в своей природе представляет образ всецелой твари, почему о нем и можно говорить, что он микрокосм. Человек – существо, которое Бог признал достойным такого промышления, ради которого даже Бог сделался человеком; который бежит от смерти и тянется к бессмертию; который создан по образу и подобию Божию, чтобы царствовать на небе; который живет со Христом; который есть чадо Божие; которому принадлежит всякое начало и власть. Можно ли перечислить все его превосходства? Он пересекает море, он проникает в небо своею мыслью, он постигает движение, расстояния и величия небесных светил; он наслаждается всеми благами земли и морей; он покоряет диких животных и морских чудовищ; он распространяет всякую науку, всякое искусство и ремесло. При помощи письмен он общается, с кем ему угодно, несмотря на расстояние, и тело ему не мешает; он предсказывает будущее. Над всем он начальствует, всем управляет, всем наслаждается; он общается с Богом и ангелами; он повелевает всей твари; подчиняет демонов; исследует природу вещей; мыслит о Боге; становится обителью и храмом Бога; и во все это он входит через добродетели и благочестие. Зная таким образом, наше благородство и небесное происхождение, не посрамим нашей природы"...922.
Вообще же источником наук, искусств и культуры является, по мнению Немезия, нужда, необходимость. В главных мыслях и отдельных выражениях видно в его учении о культуре, как показал исследователь, влияние Посидония и Цицерона ("De natura deorum")923.
Резюмируя сказанное о трактате Емесского епископа, надо заметить, что это произведение в истории христианской мысли имеет особое значение. Прежде всего, это первая попытка систематической антропологии в нашей патристике. Немезий дает интересный синтез философии и христианского богословия. Он стоит на уровне современных ему научных требований. Он затрагивает не только вопросы гносеологии, экспериментальной психологии и аскетики, но ставит и проблемы назначения и достоинства человека, и в этом он представляется нам светлым примером христианского епископа-гуманиста.
Немезий говорил на языке современных ему образованных людей; он отражал на себе сияние античной культуры, впитав ее из сочинений эллинских философов, писателей и врачей. Этим же языком говорили и все образованные люди его времени. Это придает ему известное значение в христианской литературе, а потому и привлекает к нему внимание исследователей. Ему посвящена в русской богословской литературе большая магистерская диссертация Ф. Владимирского "Антропология и космология Немезия, епископа Емесского" (Житомир, 1912). В своем отчете об этой работе один из рецензентов, проф. Моск. Дух. Академии П. П. Соколов дал не только подробную критику этой монографии, но и оценку положения самого Немезия в христианской литературе.
"Немезий, – по его словам, – был небольшой писатель, но это был писатель особого типа, не встречающегося более в патристической литературе. Это был христианский психофизиолог и психолог-систематик. Церковные писатели не интересовались научной разработкой психологических проблем самих по себе и касались их постольку, поскольку они стояли в связи с догматическими и нравственными вопросами христианского вероучения. Вот почему мы не находим у них ни специального исследования низших психических и психофизиологических функций, ни систематического изложения психологии вообще. Скромная заслуга Немезия в том и состояла, что он до некоторой степени заполнил этот пробел в патристической антропологии... Он изложил результаты своих исследований в виде цельного систематического курса, расположенного по такому же приблизительному плану, по которому психологические проблемы изучаются и до сих пор... Каковы бы ни были недостатки сочинения Немезия, оно все-таки занимает в патристической литературе совсем особое место. Это единственный дошедший до нас от христианской древности систематический компендиум физиологической психологии, отличающийся от произведений других христианских антропологов и по своим задачам, и по своему методу, и по своей форме... Немезий был не столько выдающийся психолог, философ и богослов, сколько популяризатор античной науки". Кроме того, Немезий – "один из наиболее ранних христианских аристотеликов"924.
Владимирский хотел представить Немезия, как некую центральную фигуру в церковной литературе, как выразителя учений древних философов и как вдохновителя всех последующих учителей церкви. Проф. Соколов подверг такой взгляд подробной и беспощадной критике. Нельзя, однако, не заметить, что, кроме той заслуги, которая им признана за Немезием, этому последнему принадлежит еще и то, что нами уже выше отмечено: Немезий, подобно Клименту, Юстину, Оригену, Синезию, Каппадокийцам выражает особое настроение в святоотеческой письменности. Он – гуманист, просвещенный святитель, он синтезирует эллинскую культуру с христианством и не противопоставляет поэтому Иерусалим Афинам.
Как в свое время никейско-каппадокийское богословие было всецело занято борьбой за единосущие, за определение понятий "сущности" и "Ипостаси", так и напряжение богословской мысли в эпоху Ефеса и Халкидона было поглощено, главным образом, христологической проблемой. Было бы, однако, неправильно суживать эту проблему. Она в себе содержит нечто большее, чем христологическая тема; в ней заложена проблема антропологии. В христологии главное внимание было сосредоточено на взаимоотношении божественной и человеческой природ, следовательно, тема о человеке стоит в центре этих споров, хотя бы и заслоненная темой о Богочеловеке.
В том или другом освещении, – александрийском или "восточном", антиохийском, трактовалась оценка человека. Не дав законченной антропологии, писатели этого периода осветили особенным образом проблему о человеке, а в лице Леонтия Византийского обогатили литературу ценным терминологическим вкладом.
Эти писатели (например, Немезий) любят сравнивать внутреннее состояние человека, взаимоотношение его души и тела, с взаимоотношением обоих природ в Ипостаси Богочеловека925. По аналогии с христологическим термином "богомужный" (θεανδριχώς) св. Анастасий Синаит создает новые, до него не существовавшие в греческом языке, слова: "душевно-мужественно" (σώματοψύχως), "душевно-телесно" (ψυχανδριαχώς). "По примеру богомужного Христа в человеке душевно-мужественным образом действуют оба начала, – душа и тело"926. Или же, в другом месте: "душа, существующая по образу и подобию невидимого Бога Слова, действует душевно-мужественно, т.е. телесно-душевным образом по примеру богомужного Христа"927. Тот же писатель применяет к душе и к ее связи с телом чисто христологические термины "безипостасный" и "воипостазированный"928. Таким образом, благодаря введению в язык антропологии христологических сравнений и терминов, учению о человеке придается большая богословская значимость и глубина. Антропология становится решительно христоцентричной.
Оба крайних воззрения на человеческую природу. – александрийское и антиохийское удачно определены терминами: 1. "антропологического минимализма", т.е. самоуничижения человека, гнушения им, наиболее ярким представителем какового направления был Лаодикийский епископ Аполлинарий младший и 2. "антропологического максимализма", с Диодором, Феодором Мопсуестийским и Несторием во главе, старавшимся реабилитировать человека и превознести аскетический подвиг, человеческий героизм929. Иными словами, идет ли здесь речь о теофании или апофеозе, как формулировал проф. Иванка930.
Из того немногого, что сохранилось из сочинений Аполлинария, совершенно невозможно воссоздать полную картину его богословия. Фрагменты, собранные и изданные Литцманном931, могут еще до некоторой степени осветить его тринитарные и христологические воззрения, но что касается его антропологии, как таковой, то составить себе полное о ней представление невозможно. Оценка его науки о человеке не может быть сделана с надлежащею ясностью. Он трихотомист, по крайней мере, во второй период его жизни; и в его трехчастном делении человека – ум, душа и тело, – о. С. Булгаков представляет дух, как ипостасный центр человека, носитель его личности932.
В христологии, и именно в вопросе о небесном человечестве, если не сам Аполлинарий, то, во всяком случае, его последователи заняли особую позицию, о которой в своем месте будет сказано особо (см. главу о воплощении).
Любопытно, к известному в науке об Аполлинарие добавить то, что содержится в одном отрывке из Диодора против Лаодикийского епископа, найденном Д. Спиридоновым в Ватопедской библиотеке и опубликованном в "Христианском Чтении" в 1910 г. Этим дополняется в литературе то, что было сделано Литцманном и А. А. Спасским в его "Историческая судьба сочинений Аполлинария Лаодикийского".
Диодор полемизирует против учения о предсуществовании душ. "И кто только ни упоминал о невидимых силах, как о происшедших от Бога и не говорил нам, вместе с тем, о множестве душ, заранее сотворенных и посылаемых в созидаемые тела". "Но, если душа существовала раньше тела, то, конечно, она помнила бы о своем поведении вне тела, не подчинялась бы ему, как дивному, но презирала бы его, как низменное, и заботилась бы о земном лишь настолько, чтобы поддержать тело". "Душа не предшествует телу, говорит Диодор, иначе бы она сохранила бы воспоминание обо всем бывшем до вселения в тело". В доказательство того, что душа, возвратившись в тело, может вспомнить о бывшем вне тела, автор ссылается на пример ап. Павла: "вем человека прежде лет четырнадесяти, аще в теле, не веме, аще кроме тела не вем, Бог весть..." (2 Коринф. XII, 2). "И по природе" – продолжает Диодор, – душа не бестелесна, но, вследствие своей более тонкой, сравнительно с телом, материальности, противополагаемая телу, получила наименование духа"933.
Разбираемое Диодором учение Аполлинария есть учение о предсуществовании. Между тем, по словам автора статьи, психология Аполлинария представляется не идеалистической, а материалистической, так как по другим источникам (письмо блаж. Иеронима к Марц. и Анапсихии) ставит Аполлинария рядом с Тертуллианом, как традуциониста, учащего, что душа рождается от души, как тело от тела. Немезий Эмесский еще определеннее характеризует психологическое учение Аполлинария. По-видимому, отзыв Диодора об учении Аполлинария, с одной стороны, и Иеронима и Немезия, с другой, исключают друг друга. Но это видимое противоречие объясняется особенностями Платоновой (Оригеновой) психологии, усвоенной Аполлинарием. Душа делится на: разумное начало, неразумное (гнев) и вожделение. Разумное или νούς есть бессмертное начало души, a άλοχου (гнев и вожделение) ее смертный вид. Теория домирного существования, падения и вселения в тело, относится к бессмертной душе, или к νούς; смертная же душа разделяет судьбу тела. По отзыву блаж. Феодорита, Аполлинарий признавал в человеке две души: душу животную и растительную и душу разумную934. Стоя на почве Платонова определения души, данного в "Тимее" (или Оригенова трихотомизма), Аполлинарий, не впадая во внутреннее противоречие, мог быть традуционистом в учении о неразумной душе и преэкзистенциалистом в учении о разумной. В отличие от тела душа у Диодора именуется духом; но различие их не существенное: душа не бестелесна, ей свойственна лишь более тонкая, сравнительно с телом материальность. Отсюда ее описуемость, т.е. ограниченность, подверженность страстям и подчинение телу. В противоположность Аполлинарию, учившему: 1. о трехчастном делении человека, 2. предсуществовании души и 3. ее вселении в человека, Диодор Тарсский, в приведенных отрывках, является в учении о природе человека дихотомистом, о сущности души – (стоическим) материалистом, о происхождении души – креационистом, о познании – сенсуалистом"935.
Во всяком случае, каковы бы ни были воззрения Аполлинария, его богословская терминология открыла дверь монофизитству и монофелитству, тем умаляя совершенство человека в лице Господа Спасителя936.
В учении о творении св. Кирилл Александрийский различает, кроме "мира сего", видимого и чувственного, иной, умопостигаемый, мир ангелов, которые являются высшею ступенью творения937. Бог создал все твари, а, следовательно и человека, в нетлении938. Однако, это нетление не следует понимать абсолютным. Адам, "не имея по собственной природе нетленности и неразрушимости, – ибо это принадлежит, по существу, одному только Богу, – был запечатлен духом жизни"939. Человек, таким образом, есть животное, разумное, сложное, состоящее из души и этого скоропреходящего земного тела. Поэтому св. Кирилл может определить человека и так: "животное разумное, смертное, способное к мысли и к наукам"940. Как мы знаем, в этом он не самостоятелен; это им заимствовано от Немезия941, который сам, в свою очередь, воспринял эту мысль от Секста Эмпирика942.
Св. Кирилл – дихотомист; но это для него не упрощает вопроса. Он отличает во внутреннем строении человека много сил и способностей. Жизненный принцип обозначается им, как душа, и все, что относится к телу, является душевным. По-видимому, понятия плоть и тело им не отличаются. Но кроме этого "душевного" в человеке заложен ряд высших функций, как то: дух. слово, ум, рассуждение сердца, духовная воля943. В отличие от этих высших сил, в человеческой душе живет и нечто низшее, страсти. Они может быть безупречными (слабость, голод, жажда, утомление)944 или же опасными, греховными: плотские похоти, душевные мудрования, плотские наслаждения, сладострастие; все это называется еще и έμρυτα χινήματα.945
Человек – прекраснейшее из всех земных созданий Божиих946, разумнее и свободное947. В совершенном состоянии в раю ум Адама был целостным и постоянно пребывал в боговедении948. "Бог через создание влагает каждому человеку, призываемому к бытию, семя премудрости или богопознания и прирождает корень разума. Таким образом, Он создает разумное животное, являя его причастным Своей собственной природе и посылая в его ум, как бы некие световидные пары неизреченного Своего блеска"949. Поэтому человек особенно богоподобен.
Образ Божий усматривается только в духовной, а никак не в телесной природе человека. Это, прежде всего, разумность и свободная воля950, стремление к добру, φιλάρετου и к господствованию951. Можно думать, что у александрийского святителя образ и подобие, часто в богословии различаемые, являются синонимами952. Правда, Петавий считает, что Кирилл отличает образ от подобия953, но он, кажется, не находит себе сторонников. Ни Weigl,954 ни Gross.955 с этим не согласны. Новейший исследователь св. Кирилла говорит, что богоподобие в человеке проявляется сугубо: онтологическое подобие требует и нравственного уподобления956.
Но важнее другое: человек есть образ не только Триединого, но и Триипостасного Бога. Потому то при творении и сказано: "сотворим человека по образу Нашему, чтобы кто не сказал: "мы созданы по образу Бога, но не Сына" или другой кто: "а мы по образу Сына, но не Отца", но чтобы всякий знал, что по образу всей неизреченной природы Божества"957. На этом основании можно и в учении о спасении человека говорить о восстановлении образа всей Св. Троицы. Через воплощенное Слово мы лучше познаем Бога Отца, образом Которого Слово является и воплощенное Слово становится Подателем св. Духа958.
Св. Кирилл не разделяет взгляда Платона о теле, как о темнице души и учения Оригена о предсуществовании человеческих душ959.
Выше было сказано о райском состоянии Адама, об его способности богопознания и богообщения и о вдуновении в него Духа Божия. Это дуновение, как "печать божественной природы"960, или как "сообщение Адаму особой совершенной красоты"961, понимается некоторыми католическими писателями, как сообщение Адаму особой божественной благодати, дополнительно к его природному состоянию962.
Однако, совершенство Адама не безусловно, потому то он и называется "душевным", а не "духовным", что он "не вполне свободен от плотских похотей"963.
Отклонение воли Адама от Бога было отречением от Бога, отпадением от связи со Св. Троицею, т.е. от "связи с Богом Отцем и с Его Сыном через Св. Духа"964. Адам потерял, благодаря этому, то, чего он не имел по существу своему, ούσιωδώς965.
В духовном плане это наблюдается в потери добродетели; в телесном – потеря красоты, болезненность, тление.
Важно, однако, не только это; в Адаме едином Сатана победил весь людской род966. Грех стал наследственным. И тут важно следующее: люди согрешили в Адаме. Сердце всех людей осквернилось преступлением в Адаме967. Мы растлились в Адаме968.
Но это "в Адаме" надо оговорить. Как совершенно правильно замечает Тиксерон, в этом понимании наследственности греха Адама, очевидно, его различие от понимания латинского, августинского969. Для св. Кирилла люди повинны в грехе Адама, не потому, что они преступили заповедь вместе с Адамом, ибо они еще и не существовали тогда, но потому что они той же природы, что и та, которая подпала под закон греха"970. "Естество наше заболело грехом и мы повторяем грех Адама, подражаем ему". Мы облекаемся в тление по подобию падения Адама971.
В деле вочеловечения Логоса св. Кирилл, верный богословию своего предшественника Великого Афанасия, видит, прежде всего, восстановление падшего образа и обóжение нашей природы. Он повторяет мысль св. Афанасия "Бог вочеловечился, чтобы человек обóжился"972. Как пример сотериологического восприятия воплощения можно привести такой отрывок из св. Кирилла: "Став причастными Ему (Евр. III, 14) через Духа, мы запечатлелись в подобие с Ним. Мы восходим в первоначальный вид образа, по которому, как и говорит Писание, мы сотворены. Так, снова получив изначальную красоту своей природы и преображенные сообразно с божественной природой, будем побеждать зло, приключившееся нам, вследствие преступления заповеди. И так через Христа мы восходим в сверхъестественное достоинство, но сынами Божиими мы будем вовсе не так совсем, как и Он, но только посредством благодати, по подражанию Ему. Он есть истинный Сын, сущий из Отца, а мы усыновлены по человеколюбию, получая по благодати достоинство, о котором сказано: "Я сказал вы боги и сыны Вышнего все"973. "Тленную плоть могло сделать нетленною только причастие божественной животворящей силы, т.е. Единородного Слова Божия"974. Логос, "жизнь по естеству", усваивает подвергшееся тлению тело, чтобы разрушить смерть и восстановить первоначальное нетление.
Св. Кирилл, верный традиции церковной мысли, придает обóжению совершенно реалистическое понимание. Это не есть вовсе только усовершение обновленного человека, его нравственное возрождение. Это – онтологический теозис. Основание ему – кенозис Слова до смерти, смерти же крестной, без которой и невозможно себе представить наше спасение975. Воплощение, хотя и изволено искони976, понимается исключительно сотериологически. Кирилл стоит на крайней линии: "если бы мы не согрешили, Он не вочеловечился бы"977.
Благодаря вочеловечению Логоса, спасается не один только Праотец, но и все мы. То, что обóжено во Христе, то и в нас978. Сравнивая двух Адамов, земного и Небесного, Кирилл обращает наше внимание вовсе не на разности их природ, – они одинаковы, – но гораздо больше, на образ жизни их. У одного больше плотского мудрования; у Другого же "свободы Духа"979.
Христос вовсе не только идеальный нравственный пример. Он – источник совершенно реального нашего обóжения. Поэтому для Кирилла Евхаристия есть совершенно реальное средство нашего оживотворения, как о том свидетельствует, хотя бы 11-ый анафематизм. Совершенно справедливо поэтому замечает Weigl в своей работе о св. Кирилле: "Christus wirkt nicht bloss moralisch für uns, Er wirkt auch physisch auf uns"980, И вот в этом действовании обóжения через Христа важно отметить следующее. Мы все вступаем в новые отношения с Христом. Он восстанавливает человечество и становится родоначальником нового поколения людей. Мы становимся родственниками Христовыми. Родство наше с Ним двоякое: одно естественное, ибо мы соединяемся с Христом, как с общим главой нового рода человеческого и другое благодатное, мистическое через участие в таинствах. Благодаря вочеловечению Христову, нам дано участвовать и в благодатной жизни через стяжание Духа Святого981. Адам соединен с людьми через Еву. жену и мать всего рода человеческого; Христос соединен через Церковь982. В этом смысле учение св. Кирилла об обóжении гораздо совершеннее, чем у его предшественников, так как он развивает его глубже и оно является "сводкой великих доктринальных синтезов Афанасия и Григория Нисского и подготовкой пути для мистики обóжения, выраженной лучше всего Ареопагитиками и св. Максимом"983. Спаситель – совершенный Бог и совершенный человек. Бог, чтобы обóжить человека; человек же, чтобы в Нем обóжилась всецелая природа человека, ибо, "что не воспринято, то и не спасено"984. Александрийский архипастырь может поэтому так сказать: "как бы средина некая между высшим Божеством и человечеством есть Христос, будучи одновременно тем и другим, и как бы объемля в себе столь разъединенное друг от друга; как Бог по природе, Он соприкасается с Богом и Отцом, а как истинный человек с людьми"985. Бросается в глаза, не забытое еще александрийское влияние Филоновского учения о Логосе, как "промежуточной природе".
Что также еще бросается в глаза, как типично александрийское, и на что указал Tixerant986, это, принесенная Спасителем жертва, равноценная, эквивалентная греху. Спаситель превосходит достоинством всех; Он не просто человек и не усыновленный Богом человек. Он – превосходящий всякую тварь воплощенный Логос. "Единый должен был умереть за всех и быть равноценным жизни всех"987. Это подчеркнутый александрийский подход "антропологического минимализма" который и обращается оружием против Нестория с его преувеличением подвига человека в сложной Ипостаси Христа.
В учении о назначении человека св. Кирилл, стало быть, проводит дальше учение своих предшественников. Обóжение нас всех означает в его представлении совершенное знание о Боге988, некое божественное в нас разумение989, некое божественное и неизреченное озарение ума нашего990 и прославленное состояние тела в будущей жизни991. Как Кирилл не разделял учения Оригена о предсуществовании душ, так же он свободен от уклона в апокатастазис. Он развивает учение о "всепожирающем огне"992.
В лице Кирского епископа Феодорита "восточное" богословие эпохи христологических споров синтезирует то, что было сказано его предшественниками, в частности, его учителем Феодором Мопсуестийским, и сглаживает те острые углы, которые в период ожесточенной борьбы были неприемлемы для александрийского сознания св. Кирилла. Напоминаем, что полнее всего антропология этих писателей выражается в их христологических утверждениях. Надо раскрыть их концепцию Лица Господа Спасителя, чтобы понять истинное значение человека в их системе. Как и Феодорит, оба столпа несторианства, т.е. и Феодор, и сам Несторий, ставят все логическое ударение на человеческом возрастании Иисуса, на Его подвиге, на том, что "снизу" что от человека. Это во многом определяет их антропологию. Впрочем, как это будет указано ниже, этого не следует переоценивать, и не следует слишком обострять различий. Они скорее в оттенках мысли. Обратимся к самому учению.
Во многом в своей антропологии Феодорит напоминает Немезия Емесского. Это не значит, что он его повторяет или копирует; но, во всяком случае, кирский архипастырь знал хорошо Немезия и вдохновлялся им. Тот же несколько наивный натурализм в описании человеческого тела и его функций, то же упоминание четырех составных его стихий, то же возвышенное учение о творческом разуме человека, такое же рассуждение о душе, те же имена языческих философов и писателей, до Галлэна включительно упоминаются и Феодоритом. Кое что может быть заимствовано от учителя, Феодора Мопсуестийского.
Человеческое тело создано из четырех элементов: воды, воздуха, огня и земли993. Душа не есть какая-либо часть божественной сущности, или эманация от Бога, но разумный и мыслящий дух994. "Душа создана вместе с телом, и не в вещественном семени имеет начало своего создания, но изволением Творца приходит в бытие по образовании тела... Поскольку Бог душу сотворил бессмертною, а тело смертным, то телу дал старейшинство во времени, чтобы душа не величалась пред ним, преимуществуя и по естеству, и по времени"995.
Говоря об образе Божием, блаж. Феодорит, прежде всего, подвергает критической оценке различные, до него высказанные мнения, а именно:
"Иные невидимость души называли образом Божиим, но говорили несправедливо. Если невидимость души есть образ Божий, то Божиим образом в большей мере назывались бы ангелы, архангелы и все бесплотные и святые природы, как совершенно свободные от тел, чисто невидимые. Иные же по великой простоте утверждают, что тело человеческое сотворено по образу Божию, ибо слышат Божие Слово, которое говорит: "отверзи очи твои, и виждь, приклони ухо твое и услыши" (4 Царств XIV, 16) и "обоня Господь воню благоухания" (Быт. VIII, 21) и "уста Господня глаголаша сия" (Исайя I, 20), и "в pyце Его концы земли" (Псал. 94, 4), и подобное сему".
Это все Феодорит объясняет "немощию слушающих" и потому легко опровергает подобные антропоморфизмы. Он продолжает дальше:
"Поэтому слова "сотворим человека по образу Нашему и по подобию" некоторые учители разумели так: Бог всяческих, сотворив чувственную и разумную тварь, напоследок создал человека, поставив его, как некий Свой образ среди неодушевленных и одушевленных, чувственных и разумных тварей, чтобы неодушевленные и одушевленные, как некую дань, приносили ему пользу, а природы разумные, попечительностью о человеке, доказывали приверженность к Сотворившему. Это сказал и божественный Апостол: "не все ли суть служебные духи, посылаемые в служение, за хотящих наследовать спасение" (Евр. I, 14). И Господь говорит в Евангелии: "блюдите, да не презрите единого от малых сих; говорю вам, что ангелы их на небесах ежедневно видят лицо Отца Моего Небесного" (Матф. XVIII, 10). Другие же говорили, что человек сотворен по образу Божию в означение обладания, представляя на это, как самое ясное доказательство слова, присовокупляемые Творцом: "и да обладет рыбами морскими, и птицами небесными, и скотами, и всею землею, и всеми гадами, пресмыкающимися по земле" (Быт. I 26). Бог, как Сам имеет владычество над всеми так и человеку дал власть над бессловесными животными. Но можно найти и другие черты, показывающие подобие Первообразу, а именно: и человек, по подобию сотворившего Бога, зиждет домы, стены, города, пристани, корабли, верфи, колесницы и весьма многое другое, как, например, изображение неба, солнца, луны и звезд; изваяния людей и подобия бессловесных животных. Но бесконечная разность в создании. Бог всяческих созидает и из сущего и из несущего, притом без труда и без продолжения времени. Только восхощет, и уже производит, что Ему угодно; а человеку для уготовления производимого, нужно вещество, нужны орудия, и свет, и размышления, и время, и труд, и другие искусства. Строитель дома имеет нужду в кузнеце, кузнец в рудокопе и обжигателе углей; всем нужны дровосеки, а дровосекам лесоводы и землепашцы; и, таким образом, каждое искусство заимствует нужное для себя у других искусств. Но и так созидая, человек уподобляется несколько Творцу, как образ Первообразу. Ибо всякий образ имеет сходство с Первообразом; но, имея вид частей его, не имеет деятельности, потому что лишен души, которой приводится в движение тело. Так опять-таки человек и царствует и производит суд, подобно Богу всяческих. Но когда Бог судит, то Он не имеет нужды в обвинителях, ни в свидетелях, так осудил Он Каина, как самовидец преступления. Человек же, когда судит, то имеет нужду в свидетелях и обвинителях, потому что не знает, как что сделалось... Иной же найдет в душе человеческой и другое еще, более точное подобие, потому что она имеет в себе разумную и жизненную силу. Ум рождает слово; со словом же исходит дух, не рождаемый, подобно слову, но всегда сопровождающий слово, исходящий, вместе с рождаемым словом. Впрочем, в человеке это бывает только в образе, а потому слово и дух его не самостоятельны. Во Святой же Троице разумеем Три Ипостаси, и неслитно соединенные и самостоятельные"996.
Все это пространное рассуждение значительно навеяно св. Григорием Нисским, во многом же является повторением Немезия Емесского. Считаем нужным наперед сказать, что многое из этого будет повторено и св. Григорием Паламою (см. ниже, глава седьмая).
Итак, для блаж. Феодорита образ находится в разумном и свободном духе человека. Совершенство и превосходство первозданного человека представляется, кроме того, и в его бессмертности. "Если бы прародители не согрешили, то и не подпали бы смерти в наказание за грех; а не быв смертными, не подлежали бы и тлению"997. "С того дня, сказано Адаму, в который вкусишь от древа, ты будешь смертным" (Феодорит придерживается в данном случае перевода Симмаха). "Потому что человек, по произнесении Божиего приговора, каждый день ожидал себе смерти"998.
Но возникает вопрос, как же именно понимать эту способность бессмертия, как данный ему дар при творении, или только, как возможность бессмертным остаться при условии послушания до конца? Из данного отрывка сказать что-либо определенное трудно, но невольно является подозрение, что блаж. Феодорит был верен своему учителю Феодору Мопсуестийскому и в этом, как он проводил и другие пункты его учения. Надо уточнить этот вопрос.
Напомним, что Феодор придерживается телеологической, по выражению Харнака, позиции во взгляде на райское состояние человека. Это значит, что по учению Феодора Мопсуестийского, в божественном плане искони было два предначертания, или, как он говорит: "катастатиса", а именно: настоящее положение мира и будущее, а не три, т.е. еще и райское, отличное от теперешнего, исключительно возвышенное. В настоящем положении или "катастазисе" – изменяемость, искушение, смертность; в будущем – полнота и бессмертие. Новое, будущее осуществится лишь после воскресения мертвых, хотя начало ему уже положено в воплощении Сына Божия. Смерть для Феодора не есть последствие греха, а природное явление. Смерть является как бы педагогическим средством, а потому она и полезна. Бог знал, что смертность будет ограждать Адама от греха. Попущение греха лежало в плане Божиего промышления. Смерть была послана в наказание за преслушание, хотя смертность искони была свойственна человеческой природе999.
Адам согрешил. Как же понимают антиохийские богословы прародительский грех? Что грех стал не только достоянием Адама, но что ему повинны и потомки, в этом нет разногласия у антиохийцев с другими богословами. Но в понимании наследственности этого греха экзегеза мопсуестийского епископа занимает особое место. Оно отличается заметно от западного, августиновского понимания. Для Феодора грех не есть наследственное свойство человеческой природы. Потомки Адама грешат по подражанию Адаму. В этом случае Адам не Stammvater, а лишь Typus для всех нас1000. Ап. Павел, согласно Феодору, пользуется Адамом, как примером, чтобы описать наше общее всех падение1001.
Когда Адам, по мнению Мопсуестийского епископа, нарушив заповедь, сделался смертным, то "была также прервана, установленная через человека, связь творения. Тогда от нас, как от виновников стольких зол, удалились и духовные существа, которые были этим опечалены"1002. По-видимому, в учении Феодора, как думает исследователь этого вопроса, "даже Адам и в своем первобытном состоянии до грехопадения не был способен к полному и совершенному осуществлению в себе образа Божия, потому что он Богом был создан смертным", и эта "смертность его природы должна была необходимо разорвать, установленную через него Богом, связь творения, если бы даже он и не согрешил. Полное и совершенное осуществление в человеке образа Божия возможно только в будущем состоянии мира, когда в человеке установится неразрывная связь души с телом и прекратится между ними разлад, т.е. когда он явится бессмертным, неизменяемым и безгрешным"1003.
В богословском сознании Феодора грех Адама стушевывается до степени эпизода из личной жизни нашего праотца. Феодор является даже автором любопытного трактата "Против защитников первородного греха". В нем он учил, что грех есть дело воли каждого человека, а не самой природы человеческой. Если бы грех был делом природы, то и Христос должен был бы принять вместе с природою и самый грех. Но, отрицая первородный грех, Феодор все же учил, что человеку по причине смертности его природы свойственна некоторая постоянная склонность ко греху, которая оказывает весьма сильное влияние на направление его свободной воли. В этом существенное отличие Феодора от Пелагия. Грех все же настолько силен в человеке, что без искупления Богом, человеку невозможно спастись1004.
Вернемся к блаж. Феодориту. У него найдем то же. "Грех, возобладав над нашими прародителями, проложил себе некий путь и стезю"1005. Выражение ап. Павла "в нем все согрешили" Феодорит понимает не "в нем", т.е. не в Адаме все согрешили, а "понеже", потому что все согрешили. "Каждый из нас подвергается наказанию смерти не за грех праотца, а за свой собственный грех"1006.
Это впоследствии повторит патриарх Фотий, а в наши дни митрополит Антоний (Храповицкий) (см. ниже).
Нечто подобное мы видели и у св. Кирилла, но не так ярко выраженное. Такое реалистическое понимание наследственности греха особенно типично для антиохийского аристотелизма с его конкретною личностью, προσωπον Нестория. Для "восточных" человеческая природа существует только в реальных индивидах; абстрактно существующая человеческая природа, или "человечество" им не нужно и не понятно. Учение Феодора Мопсуестийского, говорит Харнак, "строго рационалистично и аристотелевское"1007.
В вопросе спасения или, согласно Феодору Мопсуестийскому, "рекапитуляции", "восстановления1008 очень важно снова обратиться к христологии антиохийцев. "Максимализм" с его движением "снизу" находит в этом вопросе свое полное выражение. Для Мопсуестийского Толкователя усвоение, адаптация Иисуса происходит постепенно, – крещение, смерть, воскресение, вознесение. Она вся проходит через узкие и тесные рамки человеческого, через возрастание в героизме своего подвига. Этим же всем определяется и спасение человека, его адаптация в меру "сына Божия". Христология "восточных" не была реально сотериологической, они больше созерцали исторического Христа, тогда как св. Кирилл Александрийский как бы затенял индивидуальность Человека Иисуса, и больше богословствовал о Логосе, ставшем плотию1009.
Для Нестория, например, невозможно понятие небесного человечества Христа; для него единственно важно и понятно несуществование конкретного человека Иисуса до воплощения Сына Божия. Точно так же и образ Божий в первом человеке понимается им очень узко, так сказ. статически, субстанциально. "Иметь лицо Божие, значит, в действительности хотеть того, чего хочет Бог, лицом (образом) Которого он является"1010.
"Бог Слово принимает вольное послушание Богу Отцу, чтобы изгладить ошибку первого человека и вернуть его природе первоначальный образ"1011. Послушание является опять-таки главным моментом и в Крещении Спасителя. Воплощение понимается не в смысле реально-сотериологическом, как у всех александрийцев, а в смысле назидательном, чтобы показать всем нам истинный образ Божий и дать о нем полное представление; и воспитательное, чтобы мы в Христе Иисусе имели пример совершенного подвига и смирения1012. Зачарованный словами Апостола "послушлив быв даже до смерти, смерти же крестные" (Филипп. II, 8), Несторий подчеркивает это послушание во всех действиях Спасителя. Между прочим, он особенно восхищается стойкостью Господа в искушениях Его Сатаною1013. Иорданская пустыня в его богословском сознании, как будто бы больше и важнее Гефсимании, Фавора и Сионской Горницы, столько своего пафоса отдает он этому моменту жизни Господа. В своей беседе на третье искушение Несторий говорит: "как в Адаме людская природа получила свое основание, и, с падением этого основания, падает и природа, и становится подвластной диаволу, низвергшему Адама, точно так же вера церковная имеет основанием Господа Христа и остается неподвижной силою этого основания и несокрушимою, вследствие стойкости главы (в искушениях)"1014.
Для Феодора Мопсуестийского благодать Св. Духа, получаемая в таинствах, делает нас сынами Божиими1015. Это надо понимать не в смысле божественности Единородного Сына, но "по благодати", по примеру Человека Иисуса1016.
Также и Феодорит Кирский понимает будущее, прославленное состояние человека, подобно Иисусу, усыновленному Богом. Вообще же антиохийцы считают "усыновление" и "бессмертие" синонимами1017. Тогда человек снова становится "связкою вселенной". Но напоминаем, что для Мопсуестийского епископа будущее прославление не есть возврат к прежней райской "катастазе", а создание совершенно новой, не бывшей. Как кажется, Феодор не произносит ни разу слова "обóжение". Феодорит это слово употребляет охотнее.
Историк восточного учения об "обóжении" так резюмирует догматические позиции, в интересующем нас вопросе, в эпоху христологических споров. "Догматический климат Антиохийской школы не благоприятствовал понятию "обóжения", тогда как в Александрии в ту же эпоху, т.е. в первую половину V в. это учение увидело свое настоящее возрождение"1018.
Как бы то ни было, но в применении к жизни, в аскетике Александрия в своем крайнем выявлении, т.е. в аполлинарианстве открыла двери монофизитству, а затем и монофелитству, тогда как Антиохия дала христианскому миру вполне законченный тип сирийского монашества с его строгим аскетическим идеалом, отчуждением от мира и некоторою засушенностью. Будучи крайностями догматическими, эти полярные позиции где то сходятся, почти соприкасаются.
Василий, епископ Селевкии Исаврийской – писатель, недооцененный в истории христианской литературы. Минутная слабость на "разбойничьем" соборе 449 г. навлекла на него подозрение в монофизитстве. Несмотря на подписание им послания папы Льва Великого к Флавиану, ему на Халкидонском соборе грозило лишение сана вместе с четырьмя другими епископами. Его почему-то замолчали. В курсах патрологии ему отводят ничтожное место, тогда как он заслуживает безусловно большего внимания. Интересная статья Р. Maas о кондаках и о бесспорном влиянии Василия на творчество Романа Сладкопевца1019 доказала, что Василий не остался без подражателей в литературе. Крупнейший песнописатель того времени, Роман сияет отраженным светом селевкийского святителя. Но для нас речи Василия (из 41, напечатанных у Миня, по-видимому, можно подозревать неподлинность только двух – 38-й и 41-й) имеют особый интерес по своему христологическому и антропологическому содержанию. Именно евтихианство никак не отразилось на богословских идеях Василия. У него совсем не чувствуется то, что принято называть "психологическим монофизитством". Высокое почитание и любовь к человеку проходят через все его проповеди. С другой стороны, если у него иногда звучат несторианские нотки, то их надо отнести к несовершенству терминологии1020.
В первых же речах, посвященных, главным образом, толкованию стихов Бытия о творении мира и человека и о жизни Адама в раю, говорится очень возвышенно о человеческом существе и о его назначении. Василий Селевкийский подчеркивает не биологический, не материалистический интерес к человеку. "Мы видим человека не как плоть, выточенную в утробе матери, и не как зародыш, вылепленный в мастерской природы, и не как стесняемую естественными границами и предназначенную к развитию во чреве часть плоти, терпеливо ожидающую мук рождения, чтобы, руководимая ими, явиться на свет; не как ожидающего время, чтобы освободиться от уз утробы, а после рождения снова попасть в сети пеленок; не как принужденного тихими шагами двигаться по земле и с трудом проходящего ступени несовершенного возраста; но мы видим человека, как зачатого в руках Бессмертного, как имеющего утробой руки Создателя, как изваяние, усовершенствованное одним движением, как созданного и вместе с тем в цари рукоположенного... Этой твари (Адаму) вручается тварь и такого же раба по естеству Бог показывает владыкой по благодати"1021.
"Душа человека по природе бессмертна", – говорит Василий1022. Человек есть "одушевленный образ Создателя, и удивительно достоинство этого новосозданного образа... Человек есть художественное произведение, премудро и любовно обработанное Творцом"1023. Но в чем же этот образ Создателя? Василий к этому вопросу возвращается неоднократно и из его слов можно вывести такие заключения.
Прежде всего, образ виден в том, что "человек почтен разумом, украшен способностью выбора, сияет свободой воли, имеет рассудок, не рабствующий желаниям и имеет господствующее положение"1024. Как и св. Григорий Нисский, Василий останавливается на "прямизне стана, устремленной к небу". "Ногами человек касается земли, а лицом обращен к небесному своду. Отечество его на небе, куда он и простирает руки"1025.
Но что важнее, "один создаваемый образ, но напоминание он не одного только лица, а трех Ипостасей, ибо создаваемое есть общее творение Божества. Человек являет создавшую его Троицу и человек есть образ Св. Троицы"1026.
Но, кроме того, и это для нашей темы особенно интересно, Василий Селевкийский усматривает богоподобие человека в его способности творить, "строить дома, корабли, ложа, столы и, забавляясь творением, руками подражать Создателю"1027. Всего замечательнее в этой связи то, что Василий коснулся наиболее яркого проявления творческой способности человека, его словотворчества, языкотворчества. Полный мистической загадочности, как и вся мифологема книги Бытия, эпизод с наречением Адамом имен животным и птицам в Раю привлек внимание Василия и он правильно узрел в этом повествовании проблему величайшей важности для философии имени. Василий понял, что в этом моменте жизни праотца Адама Бытописатель подошел и наметил одну из самых трудных задач в истории мысли. Ведь в этом рассказе книги Бытия заложена вся будущая средневековая полемика номиналистов и реалистов, вся философия Имени, все имяславчество. Адам всматривается во внутреннюю сущность каждого творения, каждого животного, каждой вещи, всматривается и угадывает самое существенное в них. Своим словом, находимым в каком-то непостижимом процессе творчества имени, он прочитывает внутреннюю умопостигаемую криптограмму всякого бытия. Толкователи этого места Библии прошли мимо этой проблемы, их толкование поражает исключительной неглубиной. В этом одном большая заслуга Василия Селевкийского, как толкователя Писания и как учителя о человеке. Вот как он говорит об этой богоподобной способности человека.
"Адам, именованием зверей, ты подтверждаешь свое владычество. Ты подражаешь достоинству Зиждителя. Бог создает естества, а ты даруешь названия... Адаму надо было узреть неизреченное устроение, носимое в себе каждым животным. И все они подходили к Адаму, признавая этим свое рабское состояние... Бог говорит Адаму: "будь, Адам, творцом имен, коль скоро ты не можешь быть творцом самых тварей... Мы делим с тобой славу творческой премудрости. Пусть познают Меня, как Зиждителя по закону естества, тебя же, как владыку по смыслу именования. Давай имена тем, кому Я дал бытие"1028.
Это библейское повествование привлекло, насколько нам известно, внимание и было оценено и продумано во всей глубине его проблематики прот. Сергием Булгаковым в его "Философии имени". Адам – нарицатель имен не должен быть обойден богословским сознанием. В проблеме имени нельзя забывать слов селевкийского епископа.
Как и Плотин, как и св. Григорий Богослов, Василий Селевкийский не мог не почувствовать, углубляясь в рассмотрение человека, его загадочности, двойственности, таящихся в нем противоречий и конфликтов.
Человек создан вне рая и вводится в него, "чтобы быть владельцем (ктитором) того, частью чего он не стал". "Человек становится владельцем (ктитором) того, чего он не был творцом; последний в создании становится первым по достоинству"1029. Но, тем не менее, Адам "был чуждым скитальцем" в Раю1030. Ему нужен подобный ему помощник, и Господь творит ему жену.
Созданный из персти тленной, ограниченной и души бессмертной, человек принадлежит двум планам бытия, но и разрывается в разных направлениях. Человек, правда, почтен разумом, но разум этот ограничен. Человек не способен не только познавать в совершенстве высшие истины мироздания, но не знает даже и самого себя. "Познай самого себя, как ты создан, как образовался, как оживился, как в теле твоем обитает бестелесное". "Видишь ли, – обращается Господь к человеку, – как это зачатие (человека) недоступно восприятию? Как же ты ищешь того, что превыше тебя? Если ты уразумеешь свое бытие, тогда ты, вероятно, поймешь и Мое воплощение..1031. Безгранично расстояние между Богом и людьми. Если же неизвестно тебе, то, что относится к тебе, то что же с тем, что превосходит тебя?.." Вообще Василий стоит на ясной позиции анти-сенсуализма и анти-материализма. Ученики не узнали Божества, "скрытого в человечестве, но, напрягая свой ум к познанию видимых вещей, они не могли видеть ничего дальше этого, так как пределом их ведения были сила их зрения". "Началом же знания является признание своего неведения, а началом учения то, чего не знает чувство". Когда ученики радовались тому, что и демоны им покоряются, Василий влагает в уста Господа такие слова: "это дело Моей благодати, а не силы их разумения"1032.
Через все проповеди Василия проходит сотериологическое восприятие воплощения, что в общем, начиная с Иринея и Афанасия, характерно для все патриотической литературы. Воплощение совершилось ради спасения от греха. Поэтому и приходится рассматривать эти два момента в истории вместе. Вкратце можно формулировать всю теодицею Василия такими положениями: "диавол в Раю окрылял Адама возможностью равнобожия"1033, тогда, как Сын Божий дал нам спасение, усыновление, обóжение.
В теме искупления и воплощения видно насколько Василий был далек от приятия Евтихова учения и насколько монофизитское гнушение плотью ему чуждо. "Равноангельность" не была религиозным идеалом селевкийского святителя.
"Невидимое естество ангелов, не нуждающееся в пище, не разделенное на мужской и женский полы, не распространяет свой род ни рождением, ни браком, ни наследством. Бесплотное естество не связано с телом, хотя эллины и баснословят о браках и увлечениях демонов, что и есть изобретение демонское... Логос Божий не коснулся ангелов и никто из ангелов не назван Сыном Божиим. Одни только люди почитаются этим наименованием, ибо на тех, на ком почивает достоинство образа Божия, распространяется и дар усыновления"1034.
"Пусть никто не думает, – продолжает он в другом месте, – скверно о человеческом теле и не клевещет на него, как на чуждое Богу. Ибо не творения надо стыдиться, а деяния осуждать. Не глаза или рука, или иная какая часть тела согрешает, но плохое пользование рукой, глазами или другими членами"1035.
Итак тело нескверно само по себе и оно может быть достойно боговоплощения. Но как Сын Божий может стать человеком? Василий, между прочим, употребляет именно это выражение "Бог стал человеком"1036. "Как же, несозданная и невместимая сущность Слова, совершенно непричастная твари сущность, на которую не дерзают взирать Херувимы, хотя они и превосходнее всех небесных чинов, как эта сущность приближает к общению с Собою слабую и земляную природа человечества? Это есть таинство, остается таинством и никогда не перестанет быть таинством"...1037. Бог, "одним хотением приводящий в исполнение Свои замыслы, мог и без воплощения спасти человека, но Он пожелал умаленное грехом естества показать в Себе Самом сильнее греха, чтобы во плоти осудить грех, Свою праведность распространить на всех и упразднить "имущего державу, т.е. диавола"1038. "Желая очистить образ и обессмертить плоть Он облекается плотью, сродным исцеляя сродное. Он становится во всем совершенным человеком, чтобы совершенно спасти того человека, которого Он создал"1039. К испорченному образу Своему Бог посылает Творца этого образа, чтобы обновить его черты красками благости. Ради этого Тот, Кто во образе Божием, принял образ раба, чтобы, освободив рабов от греха, возвести их в первобытное благородство и показать сынами Отца Небесного тех, кто вновь сделались сообразными Ему"1040. Воплощение не разделило Св. Троицу.
"Логос Божий, воплощаясь в Богородице, не отделяется от поклонения на небесах. Как писанное слово целиком находится на хартии, и целиком в породившем его уме, и целиком же в читающем его, точно так же и Бог Логос весь в Своем теле, и весь в Боге Отце, и наполняет небо, и содержит землю, и охватывает всю тварь. Кто упрекнет Бога в смирении Себя? Кто будет поносить Его за обнищание ради нас, благодаря каковому обнищанию мы обогатились небесным царством? Что же скажут страдающие неугодным Богу благочестием и "убоявшиеся страха там, где нет страха"? Они хотят, чтобы Бог не страдал для бесстрастного исцеления наших страстей и потому они маловерничают, что рождение воплощенного Бога доверено женской утробе. Но, таким образом, еще больше прославляется Бог, еще больше Он показывается бесстрастным, ибо облекается бесстрастным телом и доказывает бесстрастность Божества"1041.
По личности своей и происхождению загадочный писатель VI века1042, Леонтий заслуживает внимания, гл. образом, как уточнитель терминологии, выработанной эпохою Ефеса и Халкидона. По общему мнению ученых, он является первым в Византии последовательным и ярким аристотеликом и схоластиком1043. Это обнаруживается в его антропологии особенно ясно там, где его внимание направлено больше на конкретную личность, чем на человечество, как отвлеченное понятие. Его базой для рассуждения о человеке является индивидуальная природа человека, каким либо способом ипостазированная, так как "природа, т.е. сущность, безипостасною быть никак не может"1044.
Он ведет свои рассуждения о человеке в общем контексте христологической темы и всецело в пылу полемики против обоих крайностей, – несторианства и монофизитства. Он рассуждает о человеке, воипостазированном в конкретной Ипостаси Спасителя, но из этого не трудно выделить его антропологические взгляды.
Человек сам по себе существо сложное, состоящее из различных начал, но бытие свое он имеет независимо от них. "Тело человека имеет три измерения; это есть естественное, органическое тело, имеющее потенциальную жизнь"1045. Душа, вслед за Немезием Емесским, определяется, как "сущность бестелесная, самоподвижная, бессмертная и нетленная", что лишний раз подтверждает аристотелевское направление его мышления1046. По существу душа разумна, по качеству бесплотна1047. Способности души: 1. господствующая (возможности понимания, рассуждения, воспоминания, советования, мнения), 2. раздражительная и 3. похотная, а, кроме того, и множество им подчиненных. Суть ли это части души или только лишь ее способности, Леонтий оставляет без рассмотрения1048. Сами по себе душа и тело вполне совершенны, и об их неполноте можно говорить только в отношении к Ипостаси, которую они составляют1049. Душа страдает от страданий тела, но может страдать и вне его1050.
В отличие от Немезия Емесского, учившего, что душа не заключена в теле, а скорее сама его охватывает, Леонтий Византийский полагает, что душа, будучи заключена в себе самой, в силу своего существования, заключена еще, кроме того, и телом1051.
Душа и тело составляют одну природу человека или, точнее, "воипостазированы" в одну Ипостась. Они одна другое дополняют. Дуализм человеческой природы, который у некоторых писателей Церкви переходит в трагический конфликт, не мучает до такой степени Леонтия. Он старается найти примирение и оптимистически разрешить эту задачу. Как систематик и уточнитель, как искатель не проблем, а примиряющих и уточняющих формул, Леонтий старается найти выход из этого дуализма. "Душа нуждается в теле, и тело в душе, и одна другой благодетельствуют"1052. Душа научает тело божественным заповедям для благоугождения Богу; тело же пользуется душой для жизни, чтобы лучшую честь воздавать всему видимому. Поэтому "мы вынуждены, живя в теле, не шествовать по пути тела"1053.
О грехе Леонтий учит, как о поступке против природы, причем "душа есть первый источник греха; посему она первая и осуждена"1054. Грех разрушил в человеке божественное подобие; человек был побежден демоном и божественный замысел о человеке был ниспровергнут1055. Спасти человека Бог может всякими путями, и даже одною Своею божественною волею, но Он благоволил это сделать, показав человеку Свою благость и Свое правосудие1056. Поэтому вочеловечение Слова в глазах Леонтия приобретает узко сотериологический оттенок1057.
Полемика Леонтия против афтартодокетов в значительной мере определила сотериологические выводы его. В самом деле, афтартодокеты учили, что тело безгрешного Адама было по естеству бессмертно и нетленно; следовательно, и Христово тело всегда пребывало нетленным, откуда и самое название ереси "афтартодокетов". По учению Леонтия бессмертность Адама проистекала вовсе не из природной нетленности его тела, а только из того, что он питался от древа жизни. Коль скоро он перестал от него вкушать, он стал тленным"1058. Невинный и предназначенный к бессмертию, буде он невинным и останется, но сам по себе тленный, – вот каков Адам, созданный по божественному замыслу. Отсюда видно насколько Леонтий далек от взглядов крайнего антиохизма, скажем, особенно ярко выявленном у Феодора Мопсуестийского.
Христос Спаситель Своим искупительным подвигом дает нам возможность и нравственного Ему подражания, и исцеляет нашу греховную язву, и подает нам источник таинственной, благодатной жизни в церковных таинствах.
Самый акт искупления определяется, как уплата долга. Кому? И кто же получает выкуп? Это неясно из слов самого писателя, но латинский интерпретатор его учения хочет, естественно, видеть в этом плату удовлетворения оскорблению Бога1059, с чем едва ли можно согласиться, зная византийское отношение к святоотеческой традиции и почти полную свободу византийского богословия от римского феодального юридизма.
Личность, значение и место преп. Анастасия Синаита в истории догмы далеко еще не выяснены. Литературное наследство его еще не установлено и критически не изучено. В этом согласны историки христианской богословской литературы1060. Наличие в одну и ту же приблизительно эпоху нескольких писателей с этим именем затрудняет решение самых кардинальных вопросов, относящихся к этим лицам. Преп. Анастасий ждет еще своего исследователя и он достоин того, чтобы историки богословской мысли и литературы занялись им поосновательнее. Он интересен и как историк монофизитства, и как полемист против него, и как богослов, и, наконец, как яркое культурное явление своего времени; его язык привлекает к себе внимание и филолога и богослова.
Не подлежит никакому сомнению и то, что в истории учения о человеке этот писатель занимает видное место. Он, как и современные ему полемисты против монофизитства, смотрел на все богословские вопросы, в том числе и на антропологию с точки зрения христологической. В его писаниях чувствуется, что под учение о человеке подводится прочный богословский фундамент. Для нас же этот писатель интересен в особенности потому, что он не мало повлиял на изучаемого нами св. Григория Паламу.
Не занимаясь специально антропологией и не посвятив учению о человеке самостоятельного труда, св. Анастасий, тем не менее, подошел к теме о человеке с разных сторон и не раз высказывал в своих произведениях мысли, касающиеся этой темы.
Неоднократно св. Анастасий говорит о божественном происхождении Адама и о том, что среди прочих творений он занимает особое, исключительное место. "Сотворив Адама по образу и подобию Своему, Бог, через дуновение, вложил в лицо его благодать, просвещение и луч Всесвятого Духа"1061. Праотец не похож на других животных по своему происхождению. Его создание является особым творческим актом Бога. Бог создает его "своими руками"1062. Адаму усваивается особое наименование "раеродного" (παραδεισογενής)1063, слово до св. Анастасия неизвестное. По-видимому, автор не решается приписывать праотцу бессмертия по существу, так как говорит о нем: "Адам был посреди тления и нетления"1064.
Таким образом, из рук Божиих выходит особое, совершенное создание "животное разумное, смертное и способное к пониманию и восприятию наук (знания)"1065. Это не оригинально ни для св. Анастасия, ни для патристики вообще. Как мы видели выше, эту же мысль уже выразил Немезий Эмесский1066, заимствовав ее, в свою очередь, из Аристотеля1067 и Секста Эмпирика1068.
Среди прочих даров Божиих человеку Синаит подчеркивает "движение (способность) свободной воли"1069.
Вооруженный для христологической полемики всеми категориями и терминологией Аристотеля, св. Анастасий переносит эту терминологию и в диалектику о человеке. Он пользуется богатым спектром выражений и оттенков: лицо, ипостась, индивид, начертание, природа, род, сущность, образ. Кроме того, он говорит и о душе, уме, слове, чувствах, воле, действиях (энергиях) души и под. Характерно, что нападая на своих противников за их аристотелизм, за нежелание представить себе природу вне конкретной реальности лица, сам Синаит глубоко укоренен в диалектике Стагирита.
Говоря о составе человека, как это представляется в творениях Синаита и принимая всю условность дихо- или трихотомизма, можно св. Анастасия отнести скорее к дихотомистам, несмотря на весь тот богатый терминологический аппарат, который мы только что упомянули.
Отдавая дань времени, столь еще недавних сравнительно оригенистских споров, св. Анастасий утверждает, что "душа не до тела, но и тело не до души"1070. Ей даются такие определения. "Душа человеческая есть сущность разумная (словесная), бессмертная, духовная, не от стихий, а от Бога, имеющая свое бытие"1071. В ином месте сказано так: "душа есть сущность разумная, безымянная, непознаваемая, словесная, оживляющая и составляющая тело. Это сущность тонкая, невещественная, безобразная, но образ и тип Божий". Самое слово ψυχή происходит от глагола ψυχείυ оживотворять тело. Св. Анастасий отличает от разумной души, душу животную и бессловесную, как начало (энергия), оживляющее кровь1072. Разум словесный определяется, как созерцательное чувство души бессмертной и разумной. Самый ум – эта бестелесное видение"1073.
Взаимоотношение души и тела определяется, таким образом.
"Как Бог проявляет Свои силы и энергии через материальные и видимые твари, т.е. через небо, воздух, солнце, луну, дожди, землетрясение и море, Сам будучи невидим; точно так же и наша невидимая душа, созданная по Его образу, проявляет свои энергии через свое видимое тело, как через некий мир. В мозгу, если можно так выразиться, небесном, который создан по образу высшего и небесного Бога, она имеет ум, господствующий и управляющий телом, как неким миром. Поэтому, если случится человеку получить какую-нибудь опасную рану по голове, то немедленно страдает ум и человек тогда уже не может, как прежде, рассуждать и помнить. Свою способность рассуждения душа осуществляет через сердце; вожделение через печень; удовольствие (буквально: способность улыбаться) через селезенку; дыхание через легкие; производительные способности через почки; раздражение через кровь; познание через глаза; говор через язык"1074.
Оставляя в стороне наивные натуралистические представления того времени, мы в этом рассуждении можем усмотреть типичный для патристики символизм. Видимый мир и конкретные реальности отображают иную действительность и во временном и пространственно ограниченном заключают образы вечного и трансцендентного.
Важнее, однако, другое. Для объяснения устроения человека и его состава Синаит прибегает не к одним только натуралистическим сравнениям. Он ищет богословского обоснования психофизического состава человека. "Как в Богочеловеке обе Его природы соединены и действуют "богомужно", теандрично, так и соединение души и тела произошло по тому же плану и типу, – душевно-мужественно или телесно-душевно"1075. Здесь новый символ: душа и тело символически отображают обе природы Богочеловека, Его "богомужный" состав. Это заставляет делать выводы, а именно: 1. вглядываясь в себя и углубляясь в себя (будущий онтологический катарсис ареопагитской мистики), человек углубляется в боговедение, и 2. созданный по образу Божию душевно-телесный человек в искании своего Первообраза, своего Архитипа, придет к идеальному, до временному, до историческому Богочеловеку; не к уже воплотившемуся в истории (т.е. после Адама и ряда его потомков) Богочеловеку Христу, а к Первообразу человека, задуманному в Предвечном Совете, ибо, если параллелизм богомужного (Христа) и душевномужественного (всякого человека) может конкретно проводится только после боговоплощения уже совершившегося, то до этого боговоплощения потомки Адама все же были такими же душевно-мужественными во образ будущего боговоплощения. Здесь ставится тема о небесном человечестве Христа. Ставится, но не разрешается...
Для пояснения, соединившихся души и тела, Синаит прибегает к христологическим терминам Леонтия: "воипостазированный" и "безипостасный"1076.
Еще св. Григорий Нисский сказал, что "христианство есть уподобление Богу в меру человеческого естества"1077. Св. Анастасий Синаит неоднократно возвращается к этой теме. Он начинает свои "Вопросо-ответы" утверждением, что признак истинного и совершенного христианина есть обитание Христа в его душе или вселение Св. Троицы в его душу. Это он повторяет не раз1078. Платонизирующий мистик, св. Григорий Нисский, ставит больше ударение на богоуподоблении, на теозисе. Синаит суше и аскетичнее, и любит говорить о нравственном катарсисе, о борьбе со страстями, о подвигах. Но, в сущности, их понимание христианской цели жизни одинаково, – единение с Христом через таинственную духовную жизнь. Вот некоторые выдержки из св. Анастасия:
"Что есть признак истинного и совершенного христианина? – Одни говорят, что это правая вера и дела благочестия. Иисус же не этими признаками определяет сущность истинного христианина. Ибо можно и веру иметь и добрые дела, и возвышенно мудрствовать об этом, но все же не быть совершенным христианином, потому что христианин есть истинный дом Христов... Господь говорит: "если кто любит Меня, он соблюдает слова Мои" и "Отец Мой возлюбит его, и мы к нему придем и сотворим у него обитель" (Иоан. XIV, 23). Мы научаемся, следовательно, из этих слов, что через правую веру и добрые дела созидается дом души и, таким образом, Бог обитает в нас"1079. Пребывание Христа в душе человека есть скрытый от внешних взоров и таинственный факт духовной жизни. Диавол, несмотря на всю свою хитрость, не знает этого и только, когда мы сами показываем себя "гневающимися, кричащими, клянущимися, сквернословящими, укоряющими, клевещущими, придирчивыми, оскорбляющими, ненавидящими, неправедными к другим, превозносящимися, гордыми, много смеющимися, празднословящими, не постоянно молящимися и не помнящими о смерти, тогда он узнает, что в душе нашей нет Бога, охраняющего и промышляющего о нас. И тогда лукавый, войдя как тать, ибо в душе нет божественного светильника, он расхищает дом души и бывают последние хуже первых"1080.
"Откуда, однако, человек знает, живет ли в нем Христос? – Как беременная женщина не от других узнает, что она беременна (и дальше Синаит перечисляет физиологические признаки беременности), так и душа не от других узнает это, а по внутреннему своему состоянию"1081.
Таким образом, целью христианского делания является не одно только хранение православных догматов, и не одна только нравственно безупречная жизнь, но еще и таинственное внутреннее единение со Христом.
В связи с вопросом о столь высоком назначении человека богословское сознание выдвигает и тему о достоинстве человека. Синаит очень типичен в этом отношении среди православных богословов и аскетов. В своем "Путеводителе" он высказал следующие замечательные мысли.
"Христос говорит: "Я пришел бросить огонь на землю" (Лук. XII, 49), т.е. соединить Божество с землевидной нашей природой. Этим явно укоряются те, кто сквернят нашу природу, созданную по образу и подобию Божию; те, кто порочат и презирают наше тело, созданное руками Божиими, получившее образ и живительное божественное вдуновение. Они, как и Манихеи, оскорбляют самого Творца, презирая, как якобы нечистого, человека, – творение и подобие образа Божия. Если же нечист образ невидимого Бога, то как же все, что Бог создал "добро зело"?.. Но никто из еретиков, по слову Христову, чистым сердцем, не увидел в себе живущего Бога (Матф. V, 8). Никто из них не узнал и не увидел Церковь небесную внутри себя. Никто из них не имеет сокровища Духа в скудельных сосудах перстного тела (2 Кор. IV, 7)"1082.
И дальше Синаит говорит о святости, чистоте и непорочности нашего тела, достойного восприять в себе воплощающегося Бога. Ничто в нем по существу не недостойно, не отметаемо, не противно Богу: ни тело, ни душа, ни ум, ни воля, ни энергия.
Св. Анастасий любит говорить об обóжении человеческой природы в сложной Ипостаси Христовой. "Слово плоть быть, чтобы и тело Его стало Словом"1083. У Синаита мы встречаем часто слова о том, что наше естество во Христе стало божественным и собожественным. Это именно выражение όμόθεος, заимствованное в таком смысле у св. Григория Богослова, Синаит вводит в свой богословский словарь1084. Это будет иметь влияние на последующую богословскую мысль, в частности, на св. Григория Паламу.
Для сознания, далекого от отеческой аскетики, может быть непонятным, как палящее солнце пустыни и раскаленные буро-красные камни Синая не высушили и не испепелили все человеческое в душе и уме этого подвижника. Может быть непонятным, почему он так возвышенно учит о высоком достоинстве человека. Но всякому, кто знаком с духом восточной аскетики, ясно, что чем выше подвиг и чем, казалось бы, бесплотнее сам аскет, тем выше, почтительнее и благоговейнее учит он именно о плоти, о человечности, о божественном происхождении этого человеческого естества. Тому две причины. Во-первых, сама аскетическая строгость к себе научает подвижника видеть в человеке "сотворенного Бога" (св. Григорий Богослов) и "сродника Богу по Божеству (св. Симеон новый Богослов). Во-вторых, самого св. Анастасия научила этому антимонофизитская полемика, борьба против антропологического минимализма.
Один из основных вопросов святоотеческой антропологии, – тема об образе и подобии Божием в человеке, – поставлен Синаитом в связь с ангелологией. Наряду с этим для него возникает вопрос и о творческом послушании человеку, как последствии его богоподобия. Совершенно так же восприимет проблему образа и подобия и св. Григории Палама, почему диалектика св. Анастасия и имеет для нас особое значение и интерес.
Анастасий любит настаивать, – а Палама будет часто повторять, что человек выше ангела. Христос прославил наше естество и возлюбил его больше ангельского. Стремящийся к равноангельному житию бесплотных небожителей синайский пустынник, проповедует превосходство человеческого естества над ангельским. Вот что, например, мы читаем в ответ на вопрос (77-й), "каковы суть те блага, которые подаются нам Христом и во что желают приникнуть ангелы"? (1 Петра I, 12).
"Одни говорят, что это то, что глаз не видит, ухо не слышит и не приходило на сердце человеку (1 Кор. II, 9). Другие же утверждают, что это таинство причащения нашего. Но каков же смысл этого, коль скоро наша бескровная жертва совершается святыми ангелами, дориносится и действуется ими? Мне же кажется, что ангелы желают, чтоб и в их естестве, подобно тому, как и в нашей плоти, существенно вселился Бог Слово, сотворивший эту плоть. Они желают также, чтобы и мы поклонились их естеству и славословили его, подобно тому, как с их стороны и со стороны всякой видимой и невидимой твари, поклоняемо наше во Христе естество, посаженное на престоле Херувимском в недрах Отца. Ангелы желают так же иметь ключи Царства Небесного и сесть на двенадцати престолах со Христом и судить с Ним, в день судный, как будут судить рыбаки (т.е. апостолы). Я же утверждаю, что Херувимы и Серафимы желают иметь такое же дерзновение ко Христу, какое имел возлегший на персях Его Иоанн евангелист и грешные жены, помазавшие Его благовониями. Скажу тебе и больше этого: Христос учил, что, когда Он придет в день суда, то силы небесные заколеблются страхом и трепетом Его. Он будет судить праведников и, придя, послужит им Он, их Создатель. Это и подобное сему и суть те блага, которые дарованы нам Христом и во что желают приникнуть ангелы, т.е. в них войти"1085.
В следующем за этим вопросе (78-ом) Синаит рассуждает о том, что Бог двумя способами отличил человека перед всей тварью. Во-первых, тем, "что создал его Своими руками", а Христос "сделал его прообразом Своего домостроительства, – животным видимым и невидимым, смертным и бессмертным. Во-вторых, тем, что "Он сделался одного рода с нами, единосущный нам, соплеменный нам и сообразный, то естественным образом Он предпочел и возлюбил соплеменное, сродное и единосущное Ему"1086.
В нескольких местах своих творений св. Анастасий касается вопроса об образе и подобии Божием1087. Самое пространное рассуждение его об этом мы имеем в так. наз. "отрывке из слов о том, что есть по образу"1088. В значительной своей части этот отрывок представляет собой не что иное, как дословное повторение Слова св. Григория Нисского на ту же тему1089; поэтому, самостоятельное значение имеют в этом отрывке только отдельные места. Содержание отрывка сводится к нижеследующему:
В человеке надо различать не один только образ и подобие Божие; их можно найти несколько. Прежде всего, как и у св. Григория Нисского, человек прикровенно начертывает в себе тайну Триипостасного Божества. Прародители собою прообразуют Св. Троицу: Адам, нерожденный и не имеющий тварной причины, есть образ Отца; рожденный сын Адама – образ Слова; нерожденная же и не имеющая тварной причины и неизреченным исхождением из сущности Адама, явившаяся Ева, – образ Духа. Подробнее нам это уже известно из диалектики св. Григория Нисского. Затем для уразумения второго смысла "по образу" св. Анастасий, как и св. Григорий Нисский, предлагает углубиться в самого себя, в жизнь своей души и там усмотреть триипостасную жизнь. Душа, слово и ум (или дух) символически отражают, как в некоем зеркале внутритроичную жизнь Божества. В этом особенно оправдывается символико-реалистическое мировоззрение свв. отцов.
Кроме того, третий смысл "по подобию" усматривается Синаитом уже не тринитарный, а христологический. Тут он отдает дань своей эпохе христологических споров. Это то, о чем уже было сказано выше, а именно: соединение души и тела человека отображает символически, "душевно-мужественно" или "телесно-душевно" соединение природ в Ипостаси Христовой. Такова диалектика отрывка этого слова "По образу".
В 89-ом вопросе Синаит снова приходит к этой же теме и устанавливает еще и другие смыслы интересующего нас библейского выражения. Так, непостижимый, неименуемый, невидимый, неосязаемый и нетленный Бог символически отражает в душе нашей Свой образ. Душа наша точно так же непостижима по своей сущности, невидима, необъяснима, неосязаема, нетленна и бессмертна. Это четвертый смысл слова "по образу".
Наконец, пятый смысл заключается в нашей творческой способности. Человек – творец, димиург, по образу Бога, Творца и Димиурга. Человек порождает человека, но что важнее, он строит дома, города, сажает деревья, производит искусства, слова, науки1090. Вспомним приведенное выше определение Аристотеля и Секста Эмпирика, что человек есть "животное разумное, смертное и способное к восприятию знания (наук)"1091. В этом св. Анастасий сильно повлияет на Паламу. В этом святоотеческое оправдание христианской и всякой вообще культуры.