ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Мне и раньше приходило в голову, что мозг – машина времени, но только сейчас я понял, чем занята эта машина. Оперируя с двумя бесконечностями, она превращает "сейчас" в "когда угодно" – то-есть, во ВСЕГДА, а "здесь" – в "где угодно", что означает ВЕЗДЕ.
И вот, где бы я ни пребывал в мире внешнем, я могу быть где угодно в мире внутреннем. В частности, почему бы не вообразить, как сжимается пространство и как ускоряется время при быстром полете в сверкающем тоннеле? И вот, я уже готов принять, что сейчас – это как ТОГДА, а здесь – это как ТАМ.
Самое смешное, если это повод для смеха, состоит в том, что, несмотря на доступные просторы, я себе напоминаю заточенного в клетку зверя, бессчетно измеряющего шагами отведенное ему пространство и каждый раз мечтающего, пока есть куда шагать, что решетка волшебным образом исчезнет – или обрушится стена.
Решетка и стена сделаны из слов.
Рабство сравнений, тирания метафор, косноязычные попытки передать образ – или сделать его самому себе понятным.
Поскольку слова ограничивают и искажают текущее представляемое, оно видится из клетки.
Мой взгляд увлажнился – и я послал привет Глухому Композитору, потому что если из клетки выйти, звуку уже не обязательно оставаться звуком.
В Египте, в Долине Царей, я увидел, как весело раскрашены иероглифы и рисунки на стенах гробниц. Я подумал, что это был медовый месяц личности со словом, только начинающим свой путь к бесплотности идей.
От образа – к рисунку, от рисунка – к иероглифу.
Имя птицы – это уже не только птица, которую можно поймать, убить или нарисовать, а еще и Бог.
Имя Фараона – это не просто ОН, гордо восседающий на троне с белокожей НЕЮ. Это тождество с повергнутыми врагами, с завоеванными землями – и с весело раскрашенной гробницей, вместившей дух, не только плоть.
– Игра в куклы, – сказал бы я о тогдашних ухищрениях по сохранению плоти, если бы вполне был уверен в безнадежности таких приготовлений к вечной жизни. Это ведь только гипотеза, что бессмертия нет.
– А вдруг?
– Чур меня, чур, – говорю себе и продолжаю внутренне заискивать у жрецов Древнего Египта, хранителей предания об одной из побед на пути к Метаязыку.
– Метаязык, что это такое? – участливо спрашивает она меня, и я ценю мягкость иронии.
– Это как море, – говорю я, потому что нет у меня настоящего ответа, а море, благо, перед нами.
Равнина до горизонта, и оно же – бушующая стихия до горизонта. Заявляет о себе шипящим грохотом прибоя, сейчас и всегда, мне и тебе, без меня и без тебя.
А под поверхностью – другое море. Это я о тихой подводной буколике кораллового рифа. Разные формы и расцветки похожих на бабочек рыб не мешают им быть единой стаей, окружившей пловца подрагивающим облаком тел.
Стая вроде как бы готова принять его к себе.
Пловцу пора догадаться: это не тишина, а глухота.