ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Даже из всего изложенного в предыдущих главах читатель мог ясно видеть, что материалистическому понятию "природы", как совокупности "вещей в себе", соответствует в общем, та эмпириомонистическая концепция, которая обозначается словами: "непосредственные комплексы низших ступеней организованности". А понятие "физический опыт" выражает совершенно иное – не "природу в себе", а ее отражение в коллективно-организованном опыте или, говоря иначе, "вещи" какими они "являются для нас", т.е. в нашей трудовой и познавательной обработке.
Школа Плеханова, и В.Ильин в том числе, вообще не обладает отдельным понятием, соответствующим понятию "физический опыт". Как мы видели, она, в сущности, всякий опыт считает психическим; и потому "вещи для нас" или физические комплексы опыта она постоянно путает с "представлениями" и "ощущениями"9. Поэтому каждый раз, когда мне приходится беседовать с нашими соотечественниками "материалистами", я старательно объясняю, что "физический опыт" есть не то, что они называют "природой" или "материей", т.е. не мир, взятый без человека и независимо от человека, а мир "вещей опыта", т.е. "явлений" физического характера.
Теперь читатель легко догадается, в чем состоит полемика В.Ильина против моего учения о физическом опыте: почтенный автор, конечно, пользуясь своим методом "замещения" понятий, просто систематически подменяет мое понятие "физического опыта" своим понятием "природы", и обратно. Остальное уже не представляет трудностей.
Следить за почтенным автором по всей линии его "замещений" у меня не хватает ни места, ни охоты. Ограничусь двумя примерами.
В предисловии к третьей части "Эмпириомонизма" я указывал, что если называть материалистическими теории, признающие первичность природы над духом, то эмпириомонизм тогда вполне "материалистичен", хотя я и не считаю нужным применять к нему это слово. "Именно, – писал я, – он рассматривает все существующее, как непрерывную цепь развития, низшие звенья которой теряются в хаосе элементов, а высшие, нам известные, звенья представляют опыт людей – психический и, еще выше – физический опыт, причем это опыт и возникающее из него познание соответствует тому, что обыкновенно называют духом" (стр. XII).
К слову "физический опыт" сделано внизу страницы примечание: "Физический опыт, результат долгой социальной обработки человеческих переживаний, постоянно меняющийся в своем содержании и формах в зависимости от развития науки, не следует смешивать с "природой", о которой говорит Бельтов. Этой "природе" в эмпириомонистической картине мира соответствуют... низшие непосредственные комплексы"... и т.д.
Что же делает наш критик?
Ни единым словом не упоминая об этом примечании, он немедленно же отождествляет физический опыт с природой, как он ее понимает, и затем разражается градом восклицаний:
"Физический мир называется опытом людей, и объявляется, что физический опыт выше в цепи развития, чем психический. Да ведь это же вопиющая бессмыслица! И бессмыслица как раз такая, которая свойственна всей и всякой идеалистической философии" и т.д. (стр. 266).
Что и говорить! способ полемики вполне надежный: замещая каждое данное понятие произвольно выбранным другим, всегда можно доказать или опровергнуть что угодно. И В.Ильин не стесняется, а продолжает в том же духе.
Он цитирует из I части "Эмпириомонизма" следующее место:
"...Мы признали, что сама "физическая природа" есть производное от комплексов непосредственного характера (к числу которых принадлежат и психические координации), что она есть отражение таких комплексов в других, им аналогичных, только самого сложного типа (в социально-организованном опыте живых существ)". ("Эмп-зм" I, изд. 2-е, стр. 146; В.Ильин, стр. 269).
В этой фразе слова "физическая природа" у меня были поставлены в кавычки, чтобы показать, что они применены мною в особом, не мной установленном значении, а именно в том, которое, как прямо перед тем указано, придает им дуализм. О нем было сказано:
"Он принимает, что все "тела" находятся в одном непрерывном общем поле – а "природе физической", и понятно, что они там могут "воздействовать" одно на другое", и т.д.
Ясно, что дуализм говорит о "физической природе" в смысле физического опыта; на это я и указывал, ставя в дальнейшем данный термин в кавычки. А В.Ильин, замещая понятия, для большей безопасности еще устранил эти кавычки в цитате, так как они, несомненно, обращали бы внимание читателя именно на то, в каком смысле термин употреблен. – А дальше остается, понятно, перейти к "теплым словам":
"Философия, которая учит, что сама физическая природа есть производное, – есть чистейшая философия поповщины" и т.д.
Очень вероятно, что В.Ильин гораздо лучше меня знает, какова именно философия поповщины. Я же вспоминаю, что лет 15-20 тому назад мне пришлось держать университетский экзамен по православной апологетике. Ее полемические методы отличаются большой свободой; но таких, какие применяет систематически В.Ильин, я там все-таки не нашел.
Я не считаю себя в праве полемизировать с В.Ильиным за моих товарищей, атакованных им в его книге: они лучше сумеют это сделать сами. Но один-два эпизода его полемики с ними я позволю себе привести здесь, исключительно с той целью, чтобы дорисовать психологическую картину его методов.
В одной из статей сборника "Очерки по философии марксизма" Базаров, разбирая отношение материализма Плеханова к материализму Энгельса, цитирует из статьи Энгельса "Об историческом материализме" то место, где объясняется, что только на практике мы можем узнать, насколько правильны наши представления о той или иной вещи:
"...Если она оказывается годной для того употребления, к которому мы ее предназначаем, то это служит положительным доказательством того, что в этих границах каши представления о веши и об ее свойствах совпадают с существующей вне нас действительностью"...
Базаров так комментировал формулировку Энгельса:
"...В тех границах, в каких мы на практике имеем дело с вещами, представление о вещи и ее свойствах совпадают с существующей вне нас действительностью. "Совпадать" – это немножко не то, "то быть "иероглифом"'. Совпадают – это значит: в данных границах чувственное представление и есть вне нас существующая действительность" (Оч. по фил. марк-с.. стр. 65)
В то время, когда Базаров писал это, он в общем и целом, стоял на чисто "махистской" точке зрения.10 И мне кажется несомненным, что приведенное мною место заключает в себе ошибку именно с махистской же точки зрения. В самом деле, Базаров говорит о вещах, или о действительности, и применяет психологический термин "представление". Махизм всегда строга различающий физическую связь вещей и психическую связь "представлений", совершенно не допускает этого. Назвать "действительность" или физический опыт – чувственным представлением, значит, по существу, впасть в постоянную путаницу Плеханова и Вл.Ильина, которые всякий опыт считают "психическим", всякие элементы опыта – ощущениями, и т. под. Но если сопоставить данную фразу со всей статьей Базарова, то становится несомненным, что это даже не столько ошибка, сколько обмолвка, – потому что во всех других случаях связь вещей и связь представлений у него строго различаются, именно так, как и у Маха.
Теперь посмотрите, что делает из этой обмолвки В.Ильин. На протяжении более двух страниц он устраивает настоящий торжествующий танец, в готтентотском стиле, которого я не могу здесь, конечно, воспроизвести полностью. Основная тема танца такова: "Как ни вертелся В. Базаров, как ни хитрил, как ни дипломатничал, обходя щекотливые пункты, а все же в конце концов проговорился и выдал всю свою махистскую натуру!" (стр. 122). Выдал тем, что сделал ошибку против махизма? Украшения же танца великолепны. Приведу несколько для образчика:
"Основная нелепость, фальшь, галиматья, за которую лобзают Маха отъявленные реакционеры, проповедники поповщины, ложь или увертка, перл махистского извращения, груда гелертерских финтифлюшек" и т.д., и т. под.
Захлебываясь от восторга, В.Ильин теряет контроль над своими словами, и начинает говорить такие вещи:
"Спрашивается, как могут люди, не сошедшие с ума, утверждать в здравом уме и твердой памяти, будто..." и т.д. (стр. 123).
Очевидно, В.Ильин полагает, что только люди сошедшие с ума могут "в здравом уме и твердой памяти" говорить такие вещи, как Базаров... В каком "уме и памяти" сделал наш почтенный автор такое сенсационное открытие? Заканчивает В.Ильин следующим образом:
"Хвала вам, товарищ Базаров! Мы вам при жизни поставим памятник: на одной стороне напишем ваше изречение, а на другой: русскому махисту, похоронившему махизм среди русских марксистов!" (стр. 124).
Все это сильно напоминает мне один эпизод из полемики между двумя политическими фракциями русских марксистов. Большевик Н.Ленин однажды, в книге "Что делать?" обмолвился, что рабочий класс неспособен самостоятельно, без помощи социалистической интеллигенции, возвыситься над идеями тред-юнионизма и прийти к социалистическому идеалу. Фраза вырвалась совершенно случайно, в пылу полемики с "экономистами", и ни в какой органической связи с основными воззрениями автора не находилась. Это не помешало писателям-меньшевикам в течение трех лет сосредоточивать свою торжествующую полемику на указанной фразе Ленина, которой он, якобы, раз навсегда доказал антипролетарский характер большевизма. Мне даже смутно вспоминается – может быть, я ошибаюсь? – что они хотели поставить памятник Ленину за то, что он "похоронил" большевизм среди русских рабочих"...
Не знаю, к какой фракции русских марксистов принадлежит В.Ильин. Но очевидно, что для своего памятника Базарову он не найдет лучшего места, чем та площадь, на которой стоит меньшевистский памятник Н.Ленину... Еще более своеобразна полемика В.Ильина с Луначарским. Луначарский неоднократно злоупотреблял религиозной терминологией. Смешивая религию с энтузиастическим мирочувствованием, он часто называл научный социализм – высшей религией. Видя в идее божества только образ безграничной власти над природой, он называл "божеством" социалистическое человечество будущего, взятое в его развитии, в беспредельном расширении и углублении его власти над природой. Подобные метафоры одобрить никоим образом нельзя. Они могут только мешать точному, научному анализу исторических религий, которые всегда были прежде всего авторитарны, и кроме того, могут поддерживать в умах читателей остатки бессознательного уважения к таким понятиям, с которыми надо покончить.
Луначарский на деле убедился, в конце концов, что эта терминология неудобна, что она спутывает читателя – и отказался от нее. Пока он этого не сделал, – было законно полемизировать против нее, как Энгельс полемизировал против такой же терминологии Фейербаха. Энгельс указывал, что неправильно и вредно прикрывать нерелигиозные и антирелигиозные понятия религиозной терминологией, что это только замедляет их уяснение, затрудняет разрушение отживших понятий. Но прежде всего Энгельс добросовестно излагал действительное содержание взглядов Фейербаха, и, разумеется, даже не помышлял о том, чтобы смешивать его воззрения с настоящими историческими религиями, с "фидеизмом".
Диаметрально-противоположный характер имеет полемика В.Ильина против Луначарского. Она вся основана на стремлении затушевать, скрыть от читателя истинный смысл воззрений противника, – внушить читателю идею, что Луначарский говорит о религии в обычном, традиционном значении слова. Каждый раз о Луначарском упоминается в одной-двух строчках, причем из них человек неосведомленный либо не мог бы вынести никакого, либо – самое извращенное представление об его взглядах.
Напр., в предисловии сообщается, что Луначарский (прибавлено – "всего яснее" именно он, но вовсе не он один) "безбоязненно договаривается до прямого фидеизма" (стр. 2), Это – прямая неправда; о подчинении знания вере, или замещении знания верой у Луначарского нигде нет и речи; его "вера" или "религия" вообще имеет эстетический, а не познавательный характер. И уж, конечно, о "фидеизме" следовало бы говорить кому-нибудь другому, а не Вл.Ильину, требующему веры в абсолютные и вечные истины, – веры уже в самом настоящем, – познавательном значении слова.
В другом месте (стр. 80) Вл.Ильин мимоходом бросает фразу об "аде, леших и "примыслах" Луначарского". Читатель должен подумать, что где-нибудь что-нибудь, вроде "леших" проповедуется у Луначарского и уже конечно никому не догадаться, что дело идет об энтузиастическом отношении к развитию производительных сил будущего, объединенного человечества. – Между тем, если чьи воззрения имеют некоторую логическую связь с "лешим", то это – воззрения В.Ильина. Ибо он требует от нас, чтобы мы считали абсолютной и вечной истиной удостоверенный очевидцами факт смерти Наполеона в такой-то день такого-то года, – а в старые времена факт существования леших не в меньшей степени, и притом многократно удостоверялся также очевидцами.11 Лучше бы уж В.Ильину не упоминать о фидеизме и леших в своей книге!
К Дицгену, который подобно Луначарскому злоупотреблял иногда религиозной терминологией, В.Ильин относится совершенно иначе – почтительно. Нельзя же, в самом деле: "сами" Маркс и Энгельс признавали его пролетарским философом.
Вот она, "объективная истина, открываемая нам органами чувств"! Признавать ее – "значит быть материалистом"...
Что касается Фейербаха, то у него религиозная терминология играет еще большую роль, чем у Луначарского, который, в общем, именно у него заимствовал свой неудачный способ выражения. Но – как быть? ведь Фейербах был во многих отношениях признанным предшественником и учителем "самих". Тут надо быть осторожнее. И вот, напр., наш автор цитирует из Фейербаха такую фразу:
"Как это пошло отказывать ощущению в том, что оно есть евангелие, извещение от объективного спасителя", –
и комментирует уже так:
"Как видите, странная, чудовищная терминология, но совершенно ясная философская линия: ощущение открывает человеку объективную истину", и т.д. (стр. 143).12
Грубость и высокомерие по отношению к людям, которых считают ниже себя по положению, почтительность по отношению к тем, кого признают выше себя, – обычные черты авторитарной психологии, сохраняющиеся в современном обществе.
Не по собственной охоте, а настойчиво вынуждаемый к тому "философской" тактикой В.Ильина, перехожу я к вопросу, связь которого с предыдущими покажется читателю, вероятно, неожиданной и странной: к вопросу о профессиональной учености и профессиональном невежестве.
Десятки раз почтенный автор поднимает этот вопрос в самом вызывающем тоне. Десятки раз обвиняет он своих оппонентов, всех вместе и каждого порознь" в грубом философском невежестве; десятки раз принимает позу профессора, читающего лекции всем "махистам" и эмпириомонистам по "азбучным" вопросам философии.
Такая поза – характернейшая черта всей философской школы, к которой принадлежит В.Ильин; чтобы раз и навсегда покончить с подобным тоном в нашей литературе, я не ограничусь исследованием учености самого В.Ильина, но присоединю сюда его учителя и его образец – Плеханова.
Внешний аппарат учености в книге В.Ильина – огромный. Тысячи имен и цитат проходят перед читателем в дикой пляске, оставляя в неопытном человеке чувство тревожной растерянности перед той бездной знания, в какую проникло глубокомыслие автора.
Читатель подавлен: ему кажется, что целой жизни изучения мало, чтобы одолеть философскую премудрость предлагаемых ему абсолютных и вечных истин. О критике – где уж тут и думать. Нет дело ясное: пусть уж истинные специалисты философствуют за нас и дают нам готовые плоды своих высоких дум; нам же, бедным людям практической жизни, тысячи философских трактатов читать не приходится. Будем "им" верить: "они" знают лучше.
На такой психологический результат рассчитан метод "цитатного ошеломления"; и несомненно, цель иногда достигается.
В действительности, серьезная и цельная философская мысль не может разбиваться на тысячи цитатных лоскутков. Подводя итоги опыту своего времени, она стремится дать ему стройную и связную форму. Если ей нужны многочисленные литературные иллюстрации и подтверждения – она заботливо отделяет их от основной линии своего изложения (как делал Маркс в "Капитале" с его многочисленными цитатами в примечаниях). А где все сводится к цитатам и восклицаниям по поводу них, как в книге В.Ильина и некоторых других произведениях той же школы, – там фактически нет философии, ибо нет даже элементарно-необходимого единства мысля, – чему мы и видели достаточно примеров, анализируя различные мнения В.Ильина, а также Плеханова, по одним и тем же вопросам.
Теперь я позволю себе раскрыть некоторые маленькие секреты подавляющей учености почтенных авторов. Буду брать нарочно именно те случаи, когда они принимают архи-авторитетный вид и говорят о "незнании", "невежестве" и т. под., своих противников.
Вы, напр., думаете читатель, что если вам цитируют определенных авторов, то значит, их читали, изучали, хорошо знают, по крайней мере, в общем и целом? Ну, так вы ошибаетесь в этом. Вот иллюстрации.
"От вульгарных материалистов, Фохта, Бюхнера и Молешотта, Энгельс отгораживался, между прочим, именно потому, что они сбивались на тот взгляд, будто мозг выделяет мысль: так же {Курсив автора), как печень выделяет желчь" (В.Ильин, стр. 39).
Эта цитата определенно и несомненно показывает, что из трех названных им представителей буржуазного материализма В.Ильин коренным образом не знаком по меньшей мере с двумя.
В самом деле, знаменитая формула "мозг отделяет мысль, как печень желчь", – формула, принадлежащая, собственно, физиологу Кабанису, была принята и повторена из всех трех, только Карлом Фохтом. Молешотт, мыслитель осторожный и тонкий в своих формулировках, абсолютно в этой вульгарности неповинен. А Бюхнер специально полемизировал против нее; и где же? Именно в своем известнейшем произведении "Материя и сила"13.
Но имена названы, впечатление учености произведено, и можно затем на каждом шагу повторять по адресу противников – "невежество не есть аргумент", и тому подобные поучения.
Другой случай: урок по истории философии, даваемый профессором В.Ильиным некоему А.Богданову. Лет десять-двенадцать тому назад, в книге "Историч. взгляд на природу", Богданов писал:
"Всеобщая причинная связь явлений есть последнее лучшее дитя человеческого познания; она есть всеобщий закон, высший из тех законов, которые, выражаясь словами философа, человеческий разум предписывает природе".
Приведя это место, В.Ильин величественно замечает:
"Аллах ведает, из каких рук взял тогда Богданов свою ссылку. Но факт тот, что "слова философа", доверчиво повторенные "марксистом" – суть слова Канта. Неприятное происшествие!" (стр. 192).
Неправда ли, какая глубокая ученость? В.Ильин знает, что знаменитейшая, тысячи и тысячи раз цитированная формулировка принадлежит Канту, а Богданов, очевидно, не знал этого, взял ее неизвестно из каких рук, оттого и сказал – "слова философа", не называя его имени.
С другой стороны, какая глубокая, истинная ортодоксальность! Марксист "доверчиво" повторил слова Канта, и В.Ильину смешно: "неприятное происшествие". Уж конечно, он сам никогда так не попадется...
Читатель, который сравнит понимание законов природы, изложенное мною в той старой работе, с кантовским взглядом на них, легко поймет, что я, применяя слова Канта в ином смысле, чем он сам, имел полное основание не отсылать своего читателя к Канту. Но сейчас интересно не это. Интересно то, что заняв свою сверх-ученую позицию, В.Ильин ухитрился в той же фразе обнаружить поистине изумительное незнакомство и с произведениями Канта, и с его исторической ролью, и даже, как это ни странно, со своим собственным отношением к его философии.
"Повторить слова Канта", это само по себе для "марксиста" оказывается – "неприятное происшествие"! Вы только подумайте, читатель.
Марксизм, как известно, явился наследником немецкой классической философии. Кто был ее родоначальником? Кант.
Повторить слова Канта – неприятное происшествие! Напр., рассказать принятую наукой гениальную кантовскую теорию происхождения миров – какой истинный "марксист" позволит себе это? Неправда ли?
"Доверчиво повторить" гениальное кантовское опровержение онтологического, напр., доказательства теологов – неприятное происшествие.
Перед такой "марксистской" строгостью я могу только со страхом и почтением преклониться, открыто признавая свою великую вину и ересь, – что я "повторял" слова Канта каждый раз, как это казалось мне подходящим. Только укажу на одно смягчающее вину обстоятельство – соблазнительный пример, который мне подавали два истинных и авторитетных "марксиста", десятки раз "повторявшие", и притом "доверчиво", слова Канта, как раз о полемике с разными "махистами". Эти два марксиста – Г.Плеханов и Вл.Ильин По вопросу о "вещи в себе" они постоянно исходят из Канта, и постоянно говорят его словами, делая затем разные оговорки и полу-оговорки.
"Что же именно действует на наши органы чувств? На этот вопрос я, вместе с Кантом, отвечаю: вещи в себе".
Тако глаголет Плеханов ("Критика наших Kpитиков", стр. 233).
"Когда Кант допускает, что нашим представлениям соответствует нечто вне нас, какая-то вещь в себе, – то тут Кант материалист".
Сие есть изречение материалиста В.Ильина (стр. 230). Изречение, правда, более чем неосновательное, ибо о каком же материализме может быть речь, пока не выяснено, какого именно рода вещь в себе, – напр., не есть ли она божество... Но во всяком случае изречение, способное разнуздать все инстинкты, направленные к "повторению слов Канта".
Чтобы дойти до дна кладезя учености почтенного автора, возьмем еще один эпизод – с Авенариусом.
Вся "Критика чистого опыта" есть попытка проследить жизненное развитие человеческого опыта. Насколько попытка удачна – относительно этого мнения расходятся, и я лично достаточно полемизировал против многих ее концепций и гипотез. Но сейчас дело идет о другом.
Новейший позитивизм до Маха и Авенариуса стремился быть философией чистого опыта; специально такова имманентная школа. Понятие "чистый опыт" она применяет в смысле – только опыт, только "непосредственно-данное", и противоположность различным возникающим на основе его выводам, обобщениям, гипотезам. Авенариус не удовлетворяется этим понятием, не находит возможным построить на нем эволюционную теорию опыта, и дает со своей стороны критику чистого опыта. Он рассматривает развитие опыта. как приспособление человеческого организма к его среде, и на этом основании приходит к иному понятию "чистого опыта". Для него чистый опыт есть такой, который характеризуется полным соответствием между переживаниями человека и средой, – такой, в котором нет элементов вредных или ненужных для приспособления человека к среде. Развитие опыта и выступает у Авенариуса как прогрессивное преобразование в такой именно чистый опыт, устранение из него всего бесполезного и жизненно-нецелесообразного.
Свою работу Авенариус начинает с сопоставления традиционного понятия чистого опыта и своего, эволюционного понятия; первое он называет "аналитическим", второе – "синтетическим". В своем исследовании Авенариус показывает, что исторически оба понятия расходятся, т.е. далеко не все, что люди считают только опытом, фактами непосредственно им данными в опыт, практически оказывается таковым, далеко не все это соответствует потребностям жизненного развития, и многое, признаваемое непосредственно-данным, впоследствии устраняется из человеческого опыта, как иллюзия, ошибка восприятия, плод фантазии и т. под. В конце концов, когда опыт очистится от подобных составных частей, отпадает и самое различие между традиционным понятием чистого опыта и научно-эволюционным, создается "чистый опыт" в самом полном и строгом значении слова.
Итак, совершенно ясно, что понятия "опыт" и "чистый опыт" означают далеко не одно и то же; последнее для первого является предельным, и в свою очередь имеет не один смысл, а два, исторически и логически весьма различных; и тот, кто смешал бы все эти три понятия, тем самым сразу обнаружил бы незнакомство и со взглядами на опыт имманентной школы, и со взглядами Авенариуса, и специально с "Критикой чистого опыта", которая по существу вся посвящена анализу, биогенетическому и логическому, связи и различия указанных трех понятий, их исторических форм и превращений.
Приведем то, что говорит по данному вопросу В.Ильин (я только позволю себе, там, где он цитирует Авенариуса, по неуклюжему и не вполне точному переводу, исправлять этот перевод):
"Присмотримся теперь к употреблению слова: опыт – в эмпириокритической философии. Первый параграф "Критики чистого опыта" излагает следующее "допущение": "любая часть нашей среды может стоять в таком отношении к человеческим индивидам, что если она дана, то с их стороны следуют высказывания относительно некоторого опыта: "нечто узнается (на опыте)"; или – "нечто представляет из себя опыт", или "произошло из опыта", или "находится в зависимости от опыта", и т. под." (стр. 1). Итак, опыт определяется все через те же понятия: Я и среда, причем "учение" о "неразрывной" их связи прячется до поры, до времени под спудом. Дальше. "Синтетическое понятие чистого опыта": "именно, опыта как такого содержания высказываний (Ausgesagten), которое во всех своих составных частях имеет предпосылкою исключительно части среды" (стр. 2). Если принять, что среда существует независимо от "заявлений" и "высказываний" человека, то открывается возможность толковать опыт материалистически! "Аналитическое понятие чистого опыта": "именно как такого опыта, к которому не примешано ничего такого, что в свою очередь не было бы опытом, и который, следовательно, не заключает в самом себе ничего иного, как только опыт" (стр. 2). Опыт есть опыт. И находятся же люди, которые принимают этот квазиученый вздор за истинное глубокомыслие" (В.Ильин, стр. 166).
Из всего цитированного явствует:
Изучить "Критику чистого опыта", правда, нелегкое дело. Но можно сделать вид, что изучил ее: взять цитаты с первых страниц, и отдельные термины из других мест; читатель и не разберет. Но уверяю В.Ильина: всякий специалист – разберет; а иной и уличит.
Мы знаем В.Ильина – ученого экономиста, действительно знающего свою специальность. И что же? В его экономических произведениях вы не найдете ни такой выставки показной учености, как в его "философии", ни такого высокомерно-профессорского тона, О причине легко догадаться: там он знает, что говорит...
По помимо этой причины, на В.Ильина, несомненно, имел влияние тот образец, который он себе взял: философский лидер школы, Г.Плеханов. К нему я и перехожу.