ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
1. Гомер
Что Гомер – это героический век, то есть безусловная вера в богов и судьбу, это ясно. И сказать, что Гомер скептик, поставив после этого точку, никак нельзя. Тем не менее скептического у Гомера чрезвычайно много, так что позднейшие скептики, привлекавшие Гомера на свою сторону, отнюдь не во всем не правы.
Мы уже приводили выше по Диогену Лаэрцию ссылку на Гомера (II. XX 248-250) о слишком большом разнообразии противоречий и условности человеческих мнений и человеческих словесных заверений. Если это считать элементом скептицизма, то всякий, знакомый с Гомером, несомненно скажет, что таких элементов скептицизма у Гомера чрезвычайно много. Но скептицизм Гомера распространяется гораздо шире.
Оказывается, что сами людские мысли изменчивы ввиду того, что изменчивы дни, посылаемые все время Зевсом с небес. Читаем (Od. XVIII 136-137 Верес):
Мысль у людей земнородных бывает такою, какую
Им в этот день посылает родитель бессмертных и смертных.
Значит, интуиция текучести и связанного с этим релятивизма человеческих мнений у Гомера уже была вполне налицо. Но необходимо пойти еще дальше. Ведь у Гомера наряду с верой в богов, часто трактуемых к тому же весьма обыденным и вполне бытовым способом, безусловно имеется и вера в судьбу. Эта вера, как показал автор настоящей работы273, отражает на себе влияние разных эпох греческого народного развития и выступает то более интенсивно, то менее интенсивно. Иной раз она выше и сильнее самих богов, иной раз она отождествляется с волей самих богов, а иной раз трактуется даже подчиненно по отношению к богам. Так или иначе, но этот неизвестный и никому не понятный источник и направитель всей человеческой жизни, судьба, несомненно привносит в мировоззрение Гомера весьма острую ощутимость случайности, непонятности, недостоверности и вообще всякого релятивизма. Другими словами, если говорить о судьбе, то несомненно, что все греческое мироощущение нужно трактовать как пронизанное элементами скептицизма, неожиданности, неопределенности и всякого рода случайности. Это ничуть не делает греков субъективистами. Наоборот, признавая свою судьбу, греки отказываются, может быть, только от познаваемости этой судьбы, но нисколько не отказываются от ее объективного существования и от зависящего от нее объективного миропорядка.
Поэтому нисколько не удивительно, если мы читаем о родоначальнике греческого скепсиса Пирроне следующее сообщение Диогена Лаэрция (IX 67):
"Филон Афинский, человек, близкий Пиррону, рассказывает, что охотнее всего он упоминал о Демокрите, а также о Гомере, восхищаясь им и без конца повторяя (Il. VI 146):
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков.
Восхищался он и тем, что Гомер уподоблял людей осам, мухам и птицам, и приводил строки (Il. XXI 106 слл. Гнед.):
Так, мой любезный, умри! И о чем ты столько рыдаешь?
Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!
а также все, что относится к людской бренности, суетности, ребячливости".
Заметим, что у Гомера даже и самые боги отнюдь не так уж мирно настроены. Всем, читавшим Гомера, известно, что олимпийские боги ссорятся между собою, обманывают друг друга и даже друг с другом дерутся. У Гомера читаем (Il. V 380-384 Верес):
Нынче уже и с богами бессмертными бьются данайцы
Ей [Афродите] отвечала на это Диона, в богинях богиня:
"Милая дочь, потерпи и сдержись, как ни горестно сердцу!
Многим из нас, на Олимпе живущим, терпеть приходилось
От земнородных людей из-за распрей взаимных друг с другом".
Таким образом, у Гомера одинаково страдают и боги и люди. О людях мы еще привели бы сейчас цитату в более расширенном виде, чем это приводил Диоген Лаэрций для характеристики греческого скепсиса (II. VI 146-149 Верес):
Сходны судьбой поколенья людей с поколеньями листьев:
Листья – одни по земле рассеваются ветром, другие
Зеленью снова леса одевают с пришедшей весною.
Так же и люди: одни нарождаются, гибнут другие.
Богам приходится обманывать людей, а людям приходится обманывать богов. Все у Гомера в становлении, все меняется, все ненадежно. А люди охраняют себя с такой же беспомощностью и ничтожеством, как это делают для себя насекомые. Один из троянских героев, Асий, так обращается к Зевсу (Il. XII 164-166 Верес):
Зевс, наш родитель, и ты оказался обманщиком полным.
Я и подумать не мог, чтоб герои ахейцы способны
Выдержать были еще нашу силу и мощные руки!
Вот картина борьбы людей за существование (там же, 167-170 Верес):
Так же, как быстрые осы с подвижным брюшком или пчелы,
Гнезда свои заложивши близ самой дороги кремнистой,
Полых жилищ не желают покинуть никак, но увидев
Хищных мужей-медоломов, потомство свое защищают, –
Так и они не хотят от ворот, хоть и двое всего их,
С места податься, пока не осилят иль сами не лягут!
Поэтому в такой беспокойной и вечно тревожной жизни, где нет ничего достоверного, понятными делаются слова Гомера, взывающие к тишине и благословляющие эту тишину и бесстрастность, подобно тому как позже официальные скептики тоже взывали к духовному безмолвию, к бесстрастности и тишине, к атараксии. С большим удовлетворением читатель Гомера узнает, как Афина укротила бурю, бушевавшую вокруг Одиссея (Od. V 383-384 Верес):
Загородила богиня дороги ветрам бушевавшим,
Всем приказала им дуть перестать, спокойно улечься.
Или с приближением Одиссея к Острову Сирен говорится (Od. XII 168-169 Верес):
Тут неожиданно ветер утих, неподвижною гладью
Море простерлось вокруг: божество успокоило волны.
Однако мысль о беспокойствах и тревогах жизни, вносящих в душу человека вечную смуту и неуверенность, мы находим повсюду в греческой литературе. В приведенном выше месте из Диогена Лаэрция мы уже нашли указание на Архилоха (68 D.), которое мы уже встречали у Гомера (Od. XVIII 136-137) и которое мы сейчас приведем несколько подробнее:
Настроения у смертных – друг мой Главк, Лептинов сын,
Таковы, какие в душу в этот день вселит им Зевс.
И, как сложатся условья, таковы и мысли их.
Или тот же Архилох сравнивает войну с морской бурей (56 Верес):
Главк, смотри: уж будоражат волны море глубоко,
И вокруг вершин Гирейских круто стали облака, –
Признак бури. Ужас душу неожиданно берет.
2. Архилох. Еврипид
Если брать Архилоха в целом, то, кается, едва ли можно найти поэта более скептического во всей греческой литературе. Он и поэт, и философ, и воин (кстати, весьма ненадежный), женолюб и большой любитель вина, и вообще – самая настоящая богема. Он не радуется никаким радостям жизни, потому что за ними все равно последует страдание. Правда, он не верит и страданиям, потому что за ними могут последовать и радостные события. Он рекомендует разве только наблюдать этот вечный ритм274 человеческой жизни – от радостей к страданию и от страдания к радостям (67 а Верес):
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
Пусть везде кругом засады, – твердо стой, не трепещи.
Победишь, – своей победы напоказ не выставляй,
Победят, – не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
Вопли о ничтожестве земных дел, о вечном человеческом беспокойстве, о сомнениях во всем, начиная с обыденной жизни и кончая богами, никогда не прекращались в греческой литературе, по крайней мере в ее классический период, от Гомера и до Еврипида. При этом весь этот общечеловеческий скепис удивительным образом уживался здесь с учением о судьбе, о мироправителе Зевсе и о железной необходимости жизни и бытия. О мотивах слабости и ничтожества человеческой природы у Еврипида можно было бы написать целую диссертацию. При этом совмещение человеческих слез и роковой необходимости понималось как угодно широко и как угодно узко, и в своих объективных истоках, и в своей субъективной человеческой обусловленности. Так, у Еврипида мы читаем (Tro. 884-888. Шервинск.):
О ты, всего основа, царь земли,
Кто б ни был ты, непостижимый – Зевс,
Необходимость или смертных ум, –
Тебя молю, – движеньем неприметным
Ты правильно ведешь судьбу людей...
Можно сказать, что слезные страдания относительно ничтожества и сомнительности человеческого существования от Гомера до Еврипида только нарастают.
Однако оставим поэтов и коснемся теперь кратко только философов.