<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

§2. Плотин и Платон

1. Общие замечания

а) Уже самое название школы "неоплатонизм" как будто бы свидетельствует о полной зависимости Плотина от Платона и о зависимости даже слишком рабского или непосредственного характера. На это нужно сказать, что вся истина, которой служил Плотин, конечно, представлена для него по преимуществу у Платона. Однако историко-филологическая точность требует признать, что свою основную истину Плотин находил также и у других философов, хотя бы у того же Гераклита или Анаксагора. Очень многое, и притом ответственное (вроде учения об уме, об энергии, о душе, о космосе и т.д.), прямо перешло к Плотину от Аристотеля. Как увидим ниже, нельзя игнорировать также и влияния на Плотина стоиков или позднейших эклектиков. Тут же необходимо заметить, что Плотин прямо ставил своей задачей обобщить все предыдущие философские системы Греции и Рима, и подобного рода обобщение, конечно, требовало от него каждый раз весьма большой переработки древних учений и даже прямой их критики.

Другими словами, употребляя термин "неоплатонизм", ни в каком случае не нужно абсолютизировать влияние только одного Платона, хотя оно и было для Плотина наибольшим. Вопрос этот тоже относится к той области, которая еще не получила окончательного разъяснения.

б) В качестве примера весьма большой смеси в признании и реального, и преувеличенного, и преуменьшенного влияния Платона на Плотина приведем рассуждения Дж. Риста. Дж. Рист рассуждает следующим образом⁶⁷.

По Дж.Ристу, в V 1,8,1-27 Плотин защищает свою теорию трех ступеней действительности указанием на то, что о ней знал Платон. Плотин неоднократно заявляет, что его собственные же взгляды не новы, они только в развернутом виде высказывают то, что имелось в виду уже раньше. В.Тейлер, говорит Дж.Рист, назвал плотиновского Платона Plato dimidiatus ("раздвоенный Платон"), и хорошо известно, что, несмотря на постоянное обращение к учителю, частое употребление "phёsi" ("он говорит"), почти столь же частое, как "aytos epnё" ("сам сказал") у пифагорейцев, у Плотина очень слабы отзвуки, ранних диалогов, "Законов", мало платоновской этики или политики. Чаще всего, по Ристу, в "Эннеадах" цитируются диалоги среднего периода: "Государство", "Федон", "Федр", "Пир", "Тимей" и странно интерпретируемый "Парменид". Есть отрывки из других диалогов, особенно из "Софиста" и "Филеба", но те – значительнее. Нужно помнить, говорит Рист, что даже в пределах этих "главных" для всего платонизма книг Плотин снова и снова возвращается к одним и тем же местам: "Государство" VI 509, "Пир" 210 слл., "Федр" 247, "Софист" 248-249, "Тимей" 39е и т.д.

По Ристу, нет сомнения в том, что плотиновское отношение к тексту Платона можно назвать "антологическим"⁶⁸. Плотин не позволяет себе также аргументации ad hominem, не учитывая противоречивости в развитии самого Платона, считая противоречия проблемами, требующими разрешения (например, Красота и Благо). Как показал Генри, можно назвать три главные платоновские мысли у Плотина: различение чувственного и умопостигаемого мира, нематериальность и бессмертие души, трансцендентность Единого, или Блага.

Однако, по Дж.Ристу, есть доктрины, никогда не возводимые Плотином к Платону и не имеющие к Платону прямого отношения. Бывают случаи, когда Плотин почему-либо изменяет сказанное Платоном. Так, в "Федре" (252 d) Платон говорит о благодеяниях возлюбленному как о том, что он делает из него для себя кумира (agalma tectainetai), а Плотин в I 6, 9, 13 призывает ищущего Блага к продолжению работы над собственной своею статуей: tectainön to son agalma. Бывают и более очевидные перемены в доктрине. Для Платона (особенно в "Государстве" и "Федоне") симметрия – это самая сущность Блага и красоты; для Плотина сущностью красоты является жизнь. Почему больше красоты в живом лице, чем в мертвом? Почему живые портреты считают более прекрасными, чем просто симметричные? Потому что неверно полагать симметрию носительницей красоты. Наоборот, красота – причина симметрии (VI 7, 22, 24-36).

Наконец, во взглядах Плотина на искусство тоже очевиден разнобой с Платоном. В "Государстве" (VI 484 cd) Платон говорит, что художник может обращаться, искать в идеальном мире образца действительности, но детально разработанная в X книге мысль приводит к тому заключению, что все художники просто копируют частности, производят подобия подобий действительности. Против этого взгляда выступали и до Плотина (например, Cic. Orator II 8-9; Philostr. Apoll. Tyan. VI 19,2). Плотин же, пользуясь традиционным примером Фидия, настаивает на том, что скульптор создал статую Зевса, созерцая не чувственный предмет, но, скорее, уходя в мир идей, по ту сторону материальных вещей и представив себе Зевса, каким он мог бы сам себя явить (V 8,1, 38-40). То же сам Рист находит и в вопросе о Красоте и Благе. Для платоновского политика это взаимодополняющие сплетения ткани, для Плотина – коренные антагонизмы (V 5, 12, 9-40).

В заключение Рист отвечает на три поставленных в начале главы вопроса: 1) Считает ли Плотин себя только интерпретатором Платона? 2) Обладает ли, по Плотину, Платон полнотою истины? 3) Сознает ли Плотин все отличие своей философии от платоновской? На первые два вопроса Рист отвечает отрицательно. Как говорит сам Плотин: "Лучше всего изучить наиболее ценное из мнений древних и посмотреть, соответствуют ли они нашим собственным" (III 7,7, 10-15). Хотя, конечно, именно Платон наставил Плотина на путь истины. Наиболее трудный третий вопрос. Что касается, например, противоречия и Красоты (V 5, 12, 9-46), то, согласно Ристу, Плотин не мог не понимать всей своей разницы с Платоном в этом отношении.

Если сделать вывод из предложенной работы Риста, то едва ли кто-нибудь будет отрицать ее большое значение. Важно уже то одно, что зависимость Плотина от Платона трактуется здесь не в тех общих и для историка философии общеизвестных тонах, как это можно найти везде, но в виде специальной проблематики, которая делает всю зависимость Плотина от Платона чем-то весьма дифференцированным и филологически весьма точным и сложным. Работа Дж.Риста, очевидно, должна быть продолжена и никак не может считаться чем-то окончательным или завершительным.

в) Есть еще одна работа, уже чисто филологическая – это сопоставление текстов Плотина и Платона в издании Плотина под редакцией Анри-Швицера (III, р. 448-457). Конечно, работа эта весьма ценная. Для нас, однако, эта работа весьма недостаточная и даже, можно сказать, вообще только сырые материалы для работы.

Во-первых, сопоставления эти, как говорится в филологическом быту, совершенно слепые, то есть они состоят только из цифр для обозначения трактатов, глав и страниц обоих мыслителей и не содержат ни одного слова, которое указывало бы на содержание или смысл этих сопоставлений. Следовательно, чтобы сделать из такого слепого индекса какой-нибудь осмысленный вывод, необходимо разыскивать целые сотни, если не тысячи сопоставляемых текстов у самих философов. Во-вторых, такое сопоставление часто вызывает некоторого рода недоумение, а иной раз даже и возражение, поскольку все такого рода сопоставления предполагают определенную научную точку зрения, которая у Анри-Швицера отсутствует целиком или является весьма эклектичной. В-третьих, результаты такого сопоставления свидетельствуют о том, что Анри-Швицер сопоставлял обоих философов не в смысле содержания их учений, но только в смысле совпадения у них словесных выражений. Поэтому при использовании индекса Анри-Швицера часто оказывается, что данному тексту Платона соответствует, собственно говоря, совсем другой текст Плотина, вовсе не тот, на который указывали Анри-Швицер в своем стремлении свести сравнительный анализ Плотина и Платона только на сопоставление отдельных словесных выражений. А отсюда, в-четвертых, вытекает и самая главная особенность индекса Анри-Швицера. А именно – этот индекс является торжеством филологического позитивизма, при котором никак невозможно разобрать, что является главным, что второстепенным, что вовсе не является сопоставлением и чего даже вообще не нужно было и вносить в этот сопоставительный индекс. Другими словами, при всей пользе, которую приносят подобного рода слепые индексы, можно сказать, никакой проблемы там совершенно не ставится.

г) При всем том эту труднейшую и чудовищную по своим размерам проблему сопоставления Плотина с Платоном приходится ставить и решать так, как будто бы никакого индекса Анри-Швицера и не существовало. То, что мы сейчас предполагаем сделать, основано не только на тщательном сопоставлении идейного содержания философских построений у обоих философов, но не чуждается также и внешнесловесных сопоставлений. А, главное, это сопоставление Плотина с Платоном будет преследовать у нас как историко-филологические цели, так и цели оценочного характера. Сначала мы изучим этот сопоставительный материал по отдельным диалогам Платона, а потом сделаем и наш общий историко-филологический, историко-философский, принципиально-оценочный и прежде всего историко-эстетический вывод.

д) Нам хотелось бы, кроме того, предварительно указать и на количество используемых у Плотина платоновских текстов по отдельным диалогам, поскольку подобный подсчет, как мы видим, тоже играет совсем не последнюю роль.

Наши подсчеты указывают на то, что количество использованных платоновских текстов у Плотина оказывается наибольшим в "Тимее". Этих текстов – 105. Такого рода подсчет подтверждает ту характеристику Плотина и всего неоплатонизма, которая уже не раз высказывалась в науке, а именно, что весь Плотин есть не что иное, как комментарий на платоновского "Тимея". Это, конечно, не совсем так. Но все же максимальное использование "Тимея" для Плотина чрезвычайно характерно.

Остальные диалоги Платона, если их распределить в убывающем порядке с точки зрения количества использованных из них мест у Плотина, необходимо перечислить в такой последовательности: "Государство" – 98 текстов, "Федон" – 59, "Федр" – 50, "Филеб" – 41, "Пир" – 36, "Законы" – 35, "Парменид" – 33, "Софист" – 26, "Теэтет" – 11, "Горгий" – 9, "Алкивиад" – 8, "Кратил" – 7, "Послезаконие" – 5, "Политик" – 4, "Гиппий больший" – 4, "Ион" – 1.

То, что в результате наших подсчетов получилась именно такая картина, это вполне естественно, потому что на первом плане оказываются здесь у нас именно те диалоги Платона, которые занимают у него первое место. Интересно, однако, что Плотин отнюдь не является механическим комментатором Платона. Многие, очень важные тексты из Платона он оставляет почти без внимания, другие же, с нашей теперешней точки зрения, подвергает слишком пространному рассмотрению. Но, повторяем, все это сопоставление платоновских текстов мы для того и затеяли, чтобы соотношение обоих философов предстало в общеизвестном и внефилологическом виде,. но чтобы здесь можно было дойти пусть не до окончательной, но все же до достаточно дифференцированной картины.

Наконец, в преддверии рассмотрения отдельных диалогов Платона заметим, что не только по недостатку места в нашем настоящем томе, но и ввиду полной ненужности сопоставлять с Плотином решительно все те платоновские тексты, которые мы дали сейчас в виде арифметического подсчета, мы не будем анализировать эти сопоставления в безразличном виде. Сопоставления будут приводиться у нас только самые главные, а отнюдь не все независимо от их смысла и значения. Это было бы ненужным и для науки достаточно праздным механицизмом.

2. Плотин и "Тимей"

а) Все главнейшие идеи платоновского "Тимея" нашли у Плотина весьма яркое и частое отражение. Укажем на главные. Прежде всего общеплатоническое учение о трех ипостасях с последующим воплощением их в космосе, который от этого оказывается универсальным и прекрасным живым существом, дано в самом начале Тимея (30 ab). Это чуть ли не единственное место у Платона, где все ипостаси упомянуты сразу и вместе. Обычно же все эти проблемы излагаются у Платона отдельно и враздробь. Что касается Плотина, то кроме общего изложения этих ипостасей в IV 8,1, 40-47 мы находим систематическое учение об этих ипостасях по крайней мере в целых двух трактатах – VI, который так и называется "О первых трех начальных ипостасях", и V 2 под названием "О происхождении и порядке того, что существует после Первоначала". Таким образом, центральное космологически-эстетическое учение одинаково формулировано и у Платона и у Плотина, но только у Платона более или менее случайно, у Плотина же подробно и систематично.

Тут же необходимо указать и на разительное отличие Плотина от "Тимея". Учение о Первоедином в "Тимее", можно сказать, совсем отсутствует, в то время как у Плотина оно фигурирует решительно на каждой странице.

Далее, в порядке постепенного изложения в "Тимее" мы находим прежде всего страницы 29 b – 31 b, посвященные учению о вечном образце, взирая на который демиург творит все мироздание. Этот текст Платона используется часто и приводится почти буквально. Приведем, например, рассуждение о подражании образцу в мировом Уме, душе и живом космосе в II 2,1 (вся глава). Слова о том, что демиург был благ, буквально повторены у Плотина в III 7,6,50. Слова Платона о космосе как о живом существе (30 b) находим в V 9, 9, 4. Место Платона (29 е), что благой демиург ни к чему не имеет зависти и потому все творит в наилучшем виде, имеются в виду Плотином в V 4, 1, 35. О всесовершенстве Ума (VI 6,7,16-17; 15, 8-9; 7,8,31), который, кроме того, является еще и бытием по самому своему смыслу (ho estin), читаем у Плотина (VI 2, 21, 57-58; 22, 1-3; V 9, 9,8) в соответствии с платоновскими выражениями 31 b и 39 е. Между прочим, платоновское учение о том, что первоистоки Души находятся еще в самом Уме (ср. "единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по природе живые существа в себе самом", 31 а) у Плотина зафиксировано в специальном термине aytozöon – "живое-в-себе" (III 8,8,12).

Если от общих функций мирового Ума перейти к деталям, то платоновское учение о четырех элементах (31 b – 32 с) находим у Плотина в II 1,6, 2-4. 14-15; 7, 2-3. 7. 32; V 9,3, 26-30. Учение Платона о космических пропорциях (32 с – 33 b) тоже находим в III 3,6,28; II 1,7, 8-9; II 1,1, 12-16. Платоновское учение в "Тимее" об образовании Мировой Души в ее целостности и ее гармоническом членении (34 b – 36 d) использовано Плотином во многих местах, из которых укажем на I 1,8, 10-12; III 4,6, 34-35; 5,5, 8; 9, 1, 34-37; IV 1,10-15; 2, 2, 49-52; VI 4, 1, 2-3.

Точно так же и учение Платона об образовании времени в связи с образованием неба, о том, что время есть подвижный образ вечности, а вечность есть неподвижный образ времени (37с - 39е), это учение тоже целиком перешло к Плотину. В III 7,2 12-13 Плотин прямо цитирует слова Платона о том, что "природа первообраза вечна", и вся эта глава из Плотина разъясняет наличие движения и в самой вечности, поскольку эта последняя у Плотина тоже есть хотя и неподвижный, но все же образ не чего иного, как времени. В III 7, 6, 6 опять цитата из Платона о пребывании вечности в Едином. В связи с этим у Плотина (III 7, 6, 6-57) имеется целое рассуждение о том, что вечность есть не только сущее, но и жизнь, которая хотя и находится в движении, но ничто в ней не терпит ущерба, поскольку вечность охватывает все. С другой стороны, время, связанное у Плотина, точно так же как и у Платона, с вечностью, является "отображением (eicona) вечности" (III 7, 11, 20), будучи (вся указанная только что глава из Плотина) порождением Души, вечно переходящей от одного состояния к другому. Окончательные выводы Плотина о связанности времени с движением неба и с неподвижным образом вечности (III 7,13) местами прямо повторяют текст платоновского "Тимея", как, например, слова о возникновении неба в связи с подражанием первообразу (III 7,13 23-26) почти прямо повторяют текст "Тимея" (37 d, 38 bc). Слова Плотина (V 1,4, 18): "Время – движущийся образ этой вечности – начинается лишь за пределами Ума в области Души" – тоже есть воспроизведение текста Платона (37 d). Слова Плотина об ослаблении ума и его красоты на ступени материального распространения и рассеяния (например, V 8, 1,27; VI 5, 11, 14-18) тоже читаем у Платона (37d). Подобного рода сопоставлений текстов Плотина и Платона о времени и вечности можно было бы привести еще много и других.

Далее, у Платона в "Тимее" (39 е – 40 d) идет повествование о возникновении низших богов, то есть о звездах небесного свода, которые Платон противопоставляет высшим богам, представляющим собою софийное оформление чистого Ума. Плотин вспоминает учение Платона об Уме как об идее универсального живого существа (ho esti dzöon), то есть о такой идее, которая вмещает в себе идеи всех живых существ и потому является энергией всего сущего (V 9,9, 8-15), причем этому противопоставляются раздельно-сущие живые существа вроде солнца или человека. Об уме как об универсальной жизни у Плотина читаем также и в VI 6, 8, а об Уме как о беспредельной качественности всего телесного и фигурного, всего геометрического – в VI 6,17. Этой чистой божественности (ср. также II 9, 6, 17-19 и III 9, 1, 1-3) Плотин (II 1, 6, 5-6; II 2, 2, 24; IV 4, 22, 8-9) как раз и противопоставляет звездных богов, а также и землю как старшую, но материальную богиню, причем почти везде здесь у Плотина прямые ссылки на платоновского "Тимея". О вторичных богах у Плотина читаем также и в II 1,5, 4-5, что прямо соответствует платоновскому тексту (41 а, 69 с), ср. II 3,8, 4. Но в этих текстах Плотина платоновского перечисления богов народной религии мы не находим, а употребляются выражения общего характера.

Далее у Платона в "Тимее" идет речь о создании человека. Высший бог обращается у Платона к низшим богам с речью, в которой повелевает низшим богам создать человека уже не только вечного и бессмертного, но в то же самое время и смертного. Эти слова из Платона (41 b) у Плотина буквально повторены в I 8,7,8-11. Точно так же слова Платона (41 d) о том, что смесь, из которой должен появиться человек второго и третьего порядка в сравнении с первым, тоже повторены у Плотина в II 3, 4, 46; IV 3, 6, 27; 7, 9-12, и в связи с этим о борьбе двух начал в человеке (42 с) и читаем у Плотина в III 3, 4, 41. При этом о стремлении человека к звездам – тоже в III 4, 6, 27. Этот последний текст Плотина вполне соответствует тексту "Тимея" 41 d. Но если мы вспомним еще прежний текст из Платона (34 b), то полное повторение его мы находим в V 1, 8, 5-6, где к тому же формулируются как вообще три главные ипостаси, так и представление космосу божественного достоинства, самодовления и блаженства.

Таким образом, космос и у Платона и у Плотина – тоже бог со всеми присущими божеству свойствами, но только как бы вторичного и третичного порядка. Также и о различии универсальной души и отдельных душ отчетливо сказано у Плотина в VI 4, 4, 3-4, причем о непосредственном участии бога в создании отдельных разумных существ, для которых устанавливаются особые законы судьбы, одинаково читаем и у Платона (41 е) и у Плотина (III 3, 6, 47-50), несмотря на соответствие "смешанного" человеческого начала и всей жизни человека движениям неба и вообще божественному руководству (II 3, 9, 42-45). И вообще, по Платону (47 а-с), наше зрение является великим даром богов, поскольку при его помощи мы можем созерцать круговращение неба, а это последнее вселяет гармонию в наши умы и души, что касается, впрочем, и других видов чувственного ощущения (с-е). Плотин тоже восхваляет зрение, особенно когда оно имеет своим предметом свет и световые порождения, так что наш глаз никогда не увидел бы солнца, если бы сам не был подобен солнцу (I 6, 9, 22-34), причем о "солнцезрачном зрении" у Платона мы вообще читаем не раз (R.P. VI 508 b, 509 а). О различии зрения и осязания – также в III 2, 3, 40. Целый трактат IV 5 так и называется у Плотина: "О трех апориях души, или О зрении".

б) Теперь перейдем к другому основному началу мироздания по "Тимею", кроме Ума. Это то, что Платон называет материей, или необходимостью (47 е – 69 а).

Реальный космос, по Платону, как раз и состоит из слияния ума и необходимости (47 е – 48 а). Все это учение целиком перешло к Плотину. Дадим некоторые сопоставления.

О соединении Ума и необходимости в космосе Плотин говорит буквально в I 8, 7, 4-5, а о соединении логоса и необходимости – в III 3, 6, 12. При этом, по Платону (48 а), Ум, или логос, берет вверх над материей; что находим и у Плотина (III 2, 2, 33-36; VI 7, 3, 23-24).

Если теперь перейти к определению существа материи у Платона как "восприемницы" эйдосов, лежащей под ними (49а), то буквально эти же слова мы находим у Плотина (II 4, 1, 1). Слова Платона о "Кормилице" эйдосов тоже имеются у Плотина (III 6, 13, 12-13). К этим определениям материи прибавляется у Плотина (III 6, 19, 17-18) также и "Мать". Заметим, что у Платона (50 d) весьма отчетливо Ум трактуется как отец, материя как мать, а все вещи – как их порождение, как их дети. Если мы сейчас уже привели текст из Плотина о материи как о матери, то вместе с этим у Плотина имеется также и текст об Уме как об отце (VI 9, 5, 14). Впрочем, об отце в космическом смысле говорится и в других местах у Платона (Ср. Tim. 28 с, 37 с; в Politic. 273 b восстановленный после разрушения Космос вспоминает своего "отца и демиурга").

Необходимо, однако, сказать, что если привлекать тексты Плотина о космических категориях отца и матери, то филологический вопрос этот предстает в довольно запутанном виде и настоятельно требует точного разрешения.

Прежде всего, категория отца безусловно превосходит у Плотина по своему значению категорию матери, причем о матери у Плотина имеется весьма запутанное рассуждение, на котором мы должны будем специально остановиться. Сейчас же перечислим тексты об отце. Отец понимается у Плотина в очень широком смысле слова, и такую квалификацию получает по преимуществу первая ипостась.

Прежде всего, Благо просто трактуется у Плотина как отец без всяких подробностей (V 5, 12, 36-37), Вслед за Платоном (Epist. II 312 е; VI 323 d) Плотин говорит об отце как о "причине всего" (V 1, 8, 4). Не только Кронос трактуется как отец Зевса, но и сам Зевс объявлен "отцом мира" (V 8, 13, 1-13); этот "отец Зевс" проявляет разные чувства к людям, например "жалеет их" (IV 3, 12, 8-12). Также в общем смысле нужно понимать и тот текст Плотина, где трактуется, что душа, являясь в умном мире чистой девушкой, повинуется там отцу, а в здешнем мире становится гетерой (VI 9, 9, 24-39). Души часто забывают своего "отца бога", подобно тому как дети часто забывают своих родителей (V 1, 1, 1-10).

Остальные тексты об отце относятся к первой ипостаси, к Благу, которое является отцом даже всей второй ипостаси, Ума. Единое является "царем царя и царей и по праву должно называться отцом богов, которому Зевс только подражает" (V 5,3 20-22). Отец, по Плотину, "благ и превыше Ума и Сущности" (V 1, 8, 7). Бог – отец разума (lоgoy), причины (aitias), "причинной сущности" (VI 8, 14, 37-38). Ум – единственный и "подражает отцу, поскольку это ему возможно" (II 9, 2, 3-5). Ум – наша родина, а "там – наш отец" (I 6, 8, 21). Если Ум прекраснее, то еще более прекрасен его "родитель и отец" (VI 7, 29, 28). Таким образом, "отцовское" понимание всего высшего по отношению к низшему у Плотина совершенно ясно. Душа – отец в отношении тела и, значит, космоса. Ум – отец души. Благо, или Единое, – отец самого ума и уж тем более всего прочего, что от Ума зависит.

Сложнее обстоит дело у Плотина с матерью. Если не входить в подробности, то, конечно, можно сказать в самой общей форме, что материя, по Плотину, есть мать всего существующего, подобно тому как эйдосы и Ум есть отец всего существующего. Безусловно, материя у Плотина уподобляется матери, преисполненной желания иметь от эйдосов свое потомство (IV 4, 20, 28-30). Однако Плотин гораздо строже, чем Платон, выдвигает материю как принцип чистого становления, которое возможно только в том случае, если имеется то, что становится, то есть если имеется эйдос. С такой точки зрения материя, взятая сама по себе, не только не есть мать, но и она вообще ничто. Принципиальной разницы с Платоном здесь мы никак не можем находить. Тем не менее у Плотина заметны чрезвычайно напряженные усилия выдвинуть именно невозможность материи без эйдоса. Поэтому с первого взгляда может показаться, что он вообще отрицает необходимость материи. Это, однако, невозможно, потому что Плотину кроме эйдосов необходима стихия становления, а изобразить это чистое становление для многих кажется отрицанием вообще всякой материи. Чтобы разобраться в этой сложной проблеме, прочитаем весьма интересную главу III 6, 19, 1-41, для понимания которой, впрочем, необходимы еще и предшествующие ей четыре главы того же трактата. Плотин рассуждает здесь следующим образом.

"Эйдосы, вступившие в материю в том смысле, что она стала их матерью, не несут ей ни дурного, ни хорошего, и наскоки их направлены не против нее, но друг против друга, потому что силы действуют против чуждого им, а не против своего субстрата (hypoceimena), если только не включать его в эти стремящиеся к инобытию эйдосы. Ведь горячее изгоняет холодное, а черное – белое, или, смешавшись, они создают из себя другое качество. Действительно, то, что испытывает аффекцию, оказывается в данном случае побежденным, а испытать аффекцию – значит для них не быть тем, чем они были. И в области одушевленных предметов тела подвержены претерпеванию, пока в них происходит изменение согласно их качествам и внутренним потенциям. И пока составы разъяты или соединены, или изменены против их природы (cata physin), тела только подвержены аффектам; душам же доступны знания, которые способны синтетически воспринимать более сплоченные вещи. В противном же случае нет у них и знания. Что же касается материи, то она остается в том же виде, не чувствуя ни удаления холода, ни приближения тепла, поскольку ни то, ни другое не было ей ни своим, ни чужим. Поэтому ей более подобает имя восприемницы и кормилицы (hypodochё cai tithёnё). О "матери" же говорится, скорее, условно (hoion), ведь материя ничего не рождает. И похоже, что матерью ее зовут именно те, кто считает, что мать выполняет по отношению к своим детям роль материи, лишь получающей семя, но ничего не дающей порожденному. Ведь и все тело того, что родилось, возникает от кормления. И если все-таки мать дает что-то рожденному, то не потому, что она – материя, но потому, что она есть и эйдос. Ведь только эйдос способен порождать, а прочая природа бесплодна. Поэтому, я думаю, древние мудрецы в таинственном смысле и в своих обрядах делали Гермеса древних времен всегда держащим наготове порождающий орган, поскольку они считали, что умный логос есть порождающая сила в умственном мире, а на бесплодие материи, всегда остающейся только самой же собой, они указывали с помощью евнухов, окружающих ее. Делая материю матерью всех вещей, они говорят о ней как о начале в смысле субстрата (hypoceimenon), имея в виду именно это значение и не уподобляя ее во всем матери. А тем, кто хочет знать более точно, каким именно образом [материя все же подобна матери], а не довольствуется поверхностным представлением, они показывают, как могут, что материя бесплодна и отнюдь не во всех отношениях женщина, поскольку она только способна зачать, а не родить. Действительно, то, что относится к материи, не есть ни женское, ни могущее родить, но лишено этой порождающей способности, которой обладает одно только мужское начало".

На первый взгляд в этом тексте способно даже удивить читателя то обстоятельство, что Плотин решительно во всем отказывается находить какое бы то ни было материнство в том, что он называет материей. Поэтому напрашивается также и тот вывод, что, по Плотину, можно и совсем обойтись без всякой материи. Тем не менее, более пристальное изучение этой главы заставляет нас признать, что Плотин отказывается, собственно говоря, только от антропоморфического представления материи. Ведь только антропоморфизм мог бы находить в платонической материи мать в собственном смысле слова. Но Плотин, как и Платон, хочет дать точно понятийное учение о материи, а не антропоморфическое. А с такой точки зрения, конечно, вся эта бытовая картина материнского зачатия, вынашивания, порождения, кормления и воспитания совершенно отпадает и может носить только символический характер. В точном же понятийном смысле слова материя и у Плотина и у Платона является только пустым вместилищем полноценных эйдосов.

Как говорит Плотин, она есть только подоснова, субстрат для эйдосов, сама по себе вполне бесформенная и не способная ни к каким процессам рождения. Однако ведь и Платон рассуждает не иначе (Tim. 50 е – 51 b).

По Платону, материя обязательно должна быть бесформенной, безвидной и неуловимой, чтобы тем совершеннее воспринимать эйдосы, ровно ничего не привнося в них от себя самой. Желая сделать какую-нибудь жидкость благовонной, мы берем ее в таком виде, чтобы она не имела никакого собственного запаха и тем самым не мешала бы стать благовонной в том смысле, в каком мы этого хотели. И геометр составляет свои чертежи только на чистом листе, а не на таком, который уже заранее имел бы на себе те или другие чертежи, так как иначе полученный им чертеж уже не будет воспроизводить того, что он действительно хотел начертить, а будет представлять собою смесь совершенно вопреки его чертежному замыслу.

Вот эти же самые рассуждения лежат и в основе учения Плотина о материи. Конечно, в этом смысле материя у него не есть мать, но тогда в этом же смысле и эйдос не есть отец. Мы бы только не сказали, что вся эта платоническая характеристика материи как восприемницы и кормилицы есть всего-навсего только антропоморфическая аллегория. Тут, как и везде у Платона и у Плотина, выступает не аллегорическое, но символическое мышление, которое очень много дает для понимания дела. Если же ограничиться только абстрактно-понятийным способом изображения предмета, то во всей этой платонической космологии вообще не будет никаких ни отцов, ни матерей, а будет только диалектика отвлеченных категорий.

Итак, учение Плотина о материи как о матери – вполне платоновское, хотя оно и требует здесь строгого анализа, как диалектического, так и философско-исторического. Принципиально оно чисто платоновское, и притом взятое именно из "Тимея", фактически же здесь у Плотина на основе платонического принципа построена весьма сложная диалектически-понятийная система.

Далее, Платон в "Тимее" (50 b) учит о том, что материя есть принцип чистого становления и изменения, но сама не есть становление или изменение и вообще не обладает никакими качествами. У Плотина об этом можно найти целую главу III 6, 10 и особенно строки 18-19, а также III 6, 11, 36-37. Единственное постоянное свойство материи, и по Платону и по Плотину (III 6, 13, 9-10), – это не иметь никакого свойства и никакой формы. Платон (51 а) так и называет материю незримым, бесформенным и всевосприемлющим видом, что мы и у Плотина находим в приведенных нами выше текстах о материи.

В частности, относительно пространства у Платона дело обходится не без путаницы. С одной стороны, он его считает "третьим видом" наряду с Умом и материей (52 a, d), a с другой стороны – как будто бы приписывает ему свойства материи и, во всяком случае, считает, что оно воспринимается тоже "незаконнорожденным рассуждением" (52 b), как и первичная материя. На самом же деле, с точки зрения Платона, пространство является уже чем-то оформленным, а именно пустотой и местом, то есть безусловно отлично от материи как только от чистой возможности. В этом отношении концепция Плотина гораздо яснее и последовательнее. В II 4, 6 о материи говорится только как о чистом становлении, вернее даже, только как о принципе внеэйдетического становления эйдоса. И эта позиция отчетливейшим и упорнейшим образом проводится у Плотина в его специальном трактате II 4 под названием "О материи". В одной из своих прежних работ мы подробно говорили об общем содержании этого трактата и дали перевод его наиболее ярких глав. Наличие у Плотина платоновского учения о материи уже в этом нашем раннем сочинении представлено в такой ясной форме, что сейчас повторять его мы не будем, а желающих углубиться в эту проблему мы можем отослать к нашей упомянутой работе⁶⁹.

Однако, пожалуй, самым интересным обстоятельством является то, что у Платона совершенно нет нигде учения об умопостигаемой материи, в то время как у Плотина это учение занимает весьма видное место. Оно заимствовано Плотином не у Платона, а у Аристотеля, о чем мы скажем ниже в своем месте. Теперь же достаточно будет указать на то, что умопостигаемой материи Плотин посвятил весьма яркие главы в том же трактате о материи, а именно II 4, 2-5⁷⁰. Относительно понятия материи заметим, что здесь мы говорим о нем только ради сопоставления Плотина с Платоном. Что же касается собственного учения Плотина об этом предмете, взятого в его систематическом виде, то об этом будет у нас отдельное и специальное рассуждение ниже.

в) На этом мы хотели бы закончить сопоставление Плотина с "Тимеем" Платона. Мы коснулись только самого главного, а именно учения об Уме и материи. Но, пожалуй, будет излишним проводить сопоставление Плотина и Платона по всему "Тимею". Это было бы огромным и весьма пространным предприятием. Скажем только, что из Плотина можно привести огромное количество текстов к таким частям "Тимея", как о вторичной материи 53 с – 61 с, о чувственном восприятии и вторичных качествах тел (61 с – 68 е) и о совместном действии Ума и материи в образовании человеческого организма (69 с – 92 b), включая очень большие детали этого последнего учения Платона.

Пожалуй, мы указали бы только на торжественное заключение "Тимея" (92 с), содержащее конспект всего диалога. Подобного рода конспект тоже не раз находил у Плотина достаточно яркое и даже торжественное выражение (II 3, 8, 16-21; V 1, 2, 1-51; VI 2, 22, 1-46).

Мы начали сопоставление Плотина и Платона с "Тимея" потому, что в "Тимее" содержится систематический очерк вообще всей платоновской космологии. Эта космология, как мы сейчас убедились, у Плотина ничем существенным не отличается от космологии Платона, хотя подает ее в сильно рефлектированном и систематически продуманном виде⁷¹.

3. Плотин и "Государство"

Что касается других диалогов Платона, то хотя они, как мы знаем, совсем не отличаются систематическим характером, но содержат, однако, в очень развитой форме отдельные проблемы платоновской философской эстетики. Из этих диалогов мы сейчас указали бы на "Государство", которое по количеству плотиновских цитат из него превосходит все остальные диалоги, кроме "Тимея". При этом уже с самого начала должно быть ясным, что Плотин больше всего будет комментировать то учение о первой ипостаси, или Благе, которое содержится как раз в "Государстве". У Платона это – знаменитое место 504 е – 509 d и особенно 509 b. Ведь, как мы знаем, весь неоплатонизм в лице Плотина начался именно с выставления на первый план как раз этой ипостаси Блага, или Единого. Поэтому неудивительно, что как раз эти места из "Государства" больше всего приводятся и комментируются Плотином: у Плотина мы читаем о "запредельно сущем" (epeceina toy ontos I 3, 5, 7), что нужно считать полным повторением платоновского epeceina tes oysias (509 b). То же самое в II 4, 6, 25; III 9, 5, 1; IV 4, 16, 27; V 5, 6, 11; VI 6, 5, 37; VI 8, 9, 27. Одно слово epeceina в смысле "по ту сторону", или "запредельно", в субстантивированной форме мы находим в I 6, 9, 41 в контексте учения о благе как об источнике и начале прекрасного. То же самое в III 8, 9, 2. "Выше ума" читаем в V 3, И, 28; V 3, 12, 47; V 4, 2, 2-3; V 8, 1, 3-4; V 9, 2, 24; IV 4, 37, 23-24. "Выше всего и выше возвышеннейшего Ума" – V 3, 13, 2. "Выше бытия и самодовления" – V 3, 17, 13. "Впереди (pro) сущности" – VI 2, 17, 7; "Виновник (aitios) не только сущности, но и ее видения" – VI 7, 16, 22-24. Наконец, знаменитое платоновское выражение epeceina tes oysias Плотин повторяет множество раз – I 7, 19; I 8, 6, 28; V 1, 8, 8; V 4, 2, 38; V 6, 6, 29-30; VI 8, 16, 34; VI 8, 19, 13; VI 9, 11, 42.

Мы не будем обременять внимание читателя этими бесконечными повторениями у Плотина мыслей и даже буквальных выражений из приведенного выше отрывка в VI кн. "Государства". Полная и буквальная зависимость Плотина от Платона в данном случае не может подвергаться никакому сомнению. Но только у Платона это всего лишь небольшой отрывок в одном диалоге, у Плотина же это – целые рассуждения в больших главах, не считая мелких упоминаний и намеков решительно по всем "Эннеадам". Таково, например, понимание Блага, или Единого, по аналогии с физическим солнцем у Платона (509 а). Об этом у Плотина тоже больше десятка текстов. Таково понимание Блага, или Единого, у Платона (VII 517 b, 532 b – d) не только как солнца, но и как красоты всякого порядка, симметрии и вообще правильности. Таково учение Платона о предызбрании душами их собственной судьбы (X 617 е). Остальных текстов из "Государства" Платона, цитируемых у Плотина, мы даже не будем перечислять – картина ясная.

4. Плотин и "Федон"

Само собой разумеется, что также и платоновский "Федон" использован у Плотина весьма основательно.

В этом диалоге Платону принадлежит прежде всего рассуждение (64 b – 7 b) о душе и теле с точки зрения познания истины. Тело только мешает с точки зрения познания истины, только затемняет его, и только душа, взятая сама по себе, способна постигнуть истину. Конечно, эта концепция перешла к Плотину целиком, причем нет недостатка в прямых и буквальных заимствованиях платоновского текста в "Федоне".

Учение о том, что душа, очищенная от тела, делается чистым мышлением и что истину только и можно найти на путях этого чистого мышления (64 b – 67 е), мы находим у Плотина: тело препятствует философскому мышлению (I 8, 4, 4; II 9, 17, 3; IV 7, 9, 26; IV 3, 19, 26-27), душа, когда она вместе с телом, имеет с ним одну форму (I 2, 3, 12; I 6, 5, 34; IV 4, 27, 14); тело наполняет душу желаниями, страстями, страхами (IV 8, 2, 45; V 3, 9, 6); очищение души есть отрешение ее от тела (III 6, 5, 13-14; V 1, 10, 25; II 9, 6, 40; II 3, 9, 20); тело есть "оковы для души" (IV 8, 1, 30; II 9, 7, 11). По Платону, очищение тела есть приобщение к чистому разуму (68 bс), и у Плотина (I, 6, 6, 1-5) всякая добродетель тоже есть и очищение и приобщение к разуму. Выражение "в грязи", которое Платон (69 с) употребляет в своем изображении грешников в Аиде, фигурирует и у Плотина несколько раз (I 6, 6, 1-5; I 8, 13, 16-17; VI 7, 31, 36).

Первый аргумент Платона (70 с – 72 е) о бессмертии души, основанный на взаимном переходе противоположностей, тоже представлен у Плотина (IV 7, 12, 1-2). Из наличия у человека общих понятий Платон делает тот вывод, что мы их припоминаем из своей доземной жизни, поскольку в земной жизни таких точных .и идеальных понятий у нас нет, и это у него второй аргумент в пользу бессмертия души (73 а – 78 b). У Плотина этот аргумент представлен полностью: знание есть припоминание (IV 3, 25, 32; V 9, 5, 32; IV 7, 12, 8-11); платоновское выражение "заранее знает" (74 е) повторяется и у Плотина (VI 6, 13, 41). Третий аргумент о самотождестве идеи (эйдоса) души (78 b – 85 d) представлен у Плотина достаточно обстоятельно. Все существующее – "составное" и потому предполагает идеальную простоту (III 9, 8, 4; VI 7, 30, 39). Большинство людей погрязает в текучей чувственности (V 9, 1, 1-10) в противоположность тем подлинно счастливым, которые преуспели в добродетели (I 2, 1, 16-19; III 4, 2, 28-30). По Платону, душа не есть гармония тела, поскольку гармония лиры погибает в случае гибели лиры. Это значит, что подлинная гармония существовала в душе до ее воплощения в теле (85 е – 96 а). И эта критика учения о гармонии целиком перешла к Плотину (III 6, 2, 5-6; III 6, 4, 42-52; IV 7, 8⁴, 3-5, 11-12). Из четвертого аргумента Платона о бессмертии души, который основан на понимании души как эйдоса жизни (96 а – 107 b), y Плотина находим, например, числовые аргументы (VI 6, 14, 15-24).

Из многочисленных заимствований Плотина из "Федона" стоит отметить, может быть, еще только картину тамошней земли в противоположность здешней (108 с-114 е), представленную у Плотина в V 8, 3, 27-36; V 8, 4, 43-44; VI 9, 8, 17-19, включая "пеструю сферу" (ПО b), о которой тоже читаем у Плотина в VI 7, 15, 25, и реки Аида (111 d – 114 b), о которых тоже читаем у Плотина (II 9, 6, 13).

Интересно заметить, что знаменитого платоновского изображения смерти Сократа (115 а – 118 а) у Плотина мы не нашли. У Плотина имеется целый трактат IV 7 под названием "О бессмертии души". Изучение этого трактата мало дает для сравнения Плотина с Платоном помимо тех материалов, которые мы сейчас приводили в связи с буквальными и близкими к буквальным заимствованиями Плотина из платоновского "Федона". Основная мысль этого трактата Плотина сводится к тому, что единичное, или частичное, возможно только тогда, когда есть соответствующее общее. Плотин доказывает, что если мы говорим "Иван", то название такого имени имеет смысл только в том случае, если мы тут же примышляем, что Иван есть человек. Если же такой общности не примышляется, то это значит, что Ивана мы не мыслим как человека. Но тогда спрашивается: имеет ли какой-нибудь смысл Ивана называть Иваном и не является ли такое имя просто бессмысленным набором звуков? Также и тело, взятое само по себе и никак не осмысленное, рассыпается на дискретное множество бессмысленных частиц, бесконечно делимых и никак между собой не соотносящихся. Значит, для того чтобы существовало обычное организованное тело, необходим принцип этой организации, что и нужно называть душой тела. Но эта душа тела уже не может рассыпаться на дискретное множество и в основе своей не может быть делимой, хотя и существуют отдельные и частичные проявления этой души. Собственно говоря, это есть мысли всего трактата Плотина IV 7, как равно это есть основная мысль и платоновского "Федона".

Плотин критикует и плюралистический атомизм, поскольку из отдельных атомов нельзя получить понятия души (IV 7, 3, 1-5), и материализм стоиков, поскольку душа в случае своей тождественности с телом так же рассыпалась бы в дискретное множество, как рассыпается и само тело (IV 7, 4). В этом смысле душа есть качественно новое понятие, не сводимое ни на какое количество отдельных частиц, почему Плотин и утверждает, что "душа и логосы не квантитативны" (IV 7, 5, 51). Самое простое чувственное восприятие уже предполагает внечувственное единство, без которого оно тоже рассыпается, рассеивается и перестает быть даже простым восприятием (IV 7, 7). Тем более это относится к мышлению, которое и вовсе не нуждается в теле (IV 7, 8). Все такие объединяющие акты содержатся в теле как "нетелесные силы" (IV 7, 8, 4-6). Кроме этого, ни одно физическое качество не пронизывает другое; а душа пронизывает собою все телесное и уже по одному этому не является просто телом (IV 7, 8²–8³). Совершенно по-платоновски доказывается, что душа тела вовсе не есть только гармония тела (IV 8, 8⁴). И опять-таки по-платоновски трактуется, что душа относится к телу как эйдос к материи (IV 7, 8⁵, 1-5), потому что материя – это всегда только genesis, то есть просто становление, а не oysia, то есть не устойчивая субстанция (IV 7, 8⁵, 47-50 вслед за Tim. 28 а). Истинное бытие не становится и не погибает, а если оно находится в становлении, то оно вечно в нем возникает как таковое (IV 7, 9). Душа есть бессмертная жизнь; но она не присутствует в жизни так, как присутствует огонь в том теле, которое он согревает, поскольку и огонь и тепло одинаково преходящи (IV 7, 11, 1 – 18). Душа, в отличие от огня и тепла, одинаково преходяща, потому что, познавая вечное, она является принципом для всего временного, которое без него просто рассыпалось бы (IV 7, 12, 1-20). Бессмертная душа поэтому предполагает существование вечного ума, однако такого, который лишен чувственного напора (hormё) и влечения (orexis) (IV 7, 13, 1-19). Души животных и растений тоже бессмертны, конечно, настолько, насколько они причастны к высшему бытию (IV 7, 14, 1-13). Таким образом, и специальный трактат Плотина "О бессмертии души" IV 7 представляет не что иное, как повторение мыслей "Федона" и только кое-где, может быть, их дальнейшее развитие.

5. Плотин и "Федр"

Следующим диалогом по количеству цитируемых и обсуждаемых текстов у Плотина является платоновский "Федр". Здесь тоже заранее можно сказать, что самое большое внимание Плотина относится ко второй речи Сократа (244 а – 257 b), поскольку у Платона здесь идет речь о судьбе человеческих душ.

Прежде всего внимание Плотина привлекает то начало второй речи Сократа, где доказывается необходимость существования того, что движется от самого себя, на том основании, что все вещи движутся не сами от себя, но от чего-нибудь другого, откуда и доказательство бессмертия души (245 е – 246 а). Вся эта аргументация перешла к Плотину целиком. Эту аргументацию мы находим и в I 6, 9, 41-42, и в I 7,4, 13-19, и в II 5, 3, 38-40, и в III 8, 10, 27, и в IV 7, 9, 6-9, и в V 1, 2, 1-9, и в VI 12, 1-5, и в VI 7, 23, 1-24, и в VI 9, 11, 25-32. Почти во всех этих текстах Плотина высшая и самодвижная сущность трактуется как "начало и источник" (archё cai pёgё) – выражения, употребленные в этом контексте самим Платоном (245 с).

Что касается знаменитого уподобления в "Федре" души колеснице с разумным возничим и двумя конями, добрым и злым (246 b – 247 b), то образ этот у Плотина преподносится в массе текстов, хотя большей частью у него цитируются только отдельные выражения, и притом во вполне точном виде. Мы приведем хотя бы V 8, 10, 1-4, где в полной зависимости от Платона говорится о том, что "Зевс, старейший, надо полагать, из других богов, над которыми он владычествует, первым отправляется к созерцанию этого [космоса]; за ним следуют другие боги, демоны и души, способные это видеть". (Ср. I 2, 6, 6-7; II 3, 13, 30; III 3, 2, 13-14; III 5, 8, 7; IV 4, 9, 1 – тексты, где некоторые выражения Платона приводятся буквально). Другие основные концепции "Федра" тоже никогда не забываются Плотином, как, например, изображение экстатического состояния любви (249 е – 253 с) или определение диалектики (265 d – 266 с). О весьма большой близости понимания диалектики у Плотина к пониманию платоновскому можно судить по I 3, 4-5 (о чем ниже).

6. Плотин и "Филеб"

Плотиновский "Филеб" известен своим учением о пределе и беспредельности, о необходимости их диалектического объединения и о числе как о результате этого объединения. Учение это тоже, безусловно, близко философии Плотина. Если возьмем из "Филеба" центральное учение о беспредельном, пределе и числе (16 с – 20 е), то учение это и в целом и в частностях мы можем вычитывать также и у Плотина. В целом это учение довольно четко излагается там, где Плотин говорит о беспредельном, о необходимости превращения его во множество и о том, что даже самый мелкий и единичный эйдос все

Же продолжает содержать в себе беспредельное, поскольку предел и беспредельное вообще не разъединимы (VI 2, 22, 1-46), где о наличии беспредельного, и притом о его максимальном наличии, говорится даже в отношении максимально единичного эйдоса (VI 2, 22, 16-17, ср. VI 3, 5, 30-39). Плотин приводит здесь даже платоновские примеры. По Платону, каждый звук вовсе не представляет собою сплошную непрерывность, но есть результат ее определенного дробления, как и музыкальный тон, чтобы быть определенным тоном, тоже должен быть результатом непрерывного и беспредельного звучания. Как раз в этом смысле Плотин говорит и о буквах, или, как мы теперь сказали бы, о звуках, выражаемых буквами (VI 3, 14, 13), и о музыкальных тонах (VI 3, 1, 12-18).

Другое важное учение Платона в "Филебе" заключается в том, что ни удовольствие, которое в логическом смысле есть нечто беспредельное (24 b – 25 с, 27 е – 28 а), ни рассудок, который в логическом смысле есть нечто обязательно расчлененное (25 d), ни в каком смысле не являются высшим благом, но это высшее благо только и может состоять во внутреннем взаимопроникновении удовольствия и разума (25 а – 26 d). Хотя Платон и, как мы сейчас увидим, Плотин именуют соединение удовольствия и разума высшим благом, в новоевропейской эстетике соединение удовольствия и разума как раз и есть эстетическое или художественное наслаждение, а высшим благом это соединение обыкновенно здесь не именуется, хотя для поклонников искусства и эстетики, конечно, такого рода синтез безусловно является высшим благом. Поэтому и платоновский "Филеб" и соответствующие рассуждения Плотина имеют для нас чисто эстетический характер; и очень важно, что Плотин в этом отношении тоже является прямым последователем Платона. Но приводить здесь все текстуальные совпадения обоих философов, конечно, не имеет смысла. Зато очень важно их общее совпадение в данной проблеме.

Что простое ощущение, лишенное, как говорит Платон, души, относится к растениям или животным и потому не входит в синтез удовольствия и блага, это ясно само собой и Платону (33 d) и Плотину (I 4, 2, 1-11). Но также и телесное удовольствие, связанное с низшими состояниями души, тоже не входит в указанный синтез ни по Платону (65 с), ни по Плотину (I 4, 12, 1-12). Речь идет, следовательно, о таком синтезе удовольствия и разума, где то и другое присутствует в своем высшем состоянии.

Здесь мы можем привести такие главы из трактата Плотина VI 7, которые являются прямым комментарием учения платоновского "Филеба" о пяти категориях благ (66 а – 67 а) и даже содержат прямые ссылки именно на "Филеба". Это главы VI 7, 25. 29. 30. Подробно эти главы мы анализируем ниже.

Такая полная идейная зависимость Плотина от "Филеба" подтверждается также и множеством совпадающих буквальных выражений. Ради примера мы привели бы такие выражения: и Платон (54 с, 60 b) и Плотин (VI 7, 20, 8; VI 7, 27, 18; VI 7, 29, 13; VI 8, 13, 17) одинаково пользуются выражением moira agathoy, что можно было бы перевести по-русски "судьбой предопределенная область блага" или "предопределенная сущность блага"" "чистое удовольствие" – и у Платона (52 с) и у Плотина (I 1, 2, 29); о "чистоте и несмешанности" также читаем и у одного философа (52 d), и у другого (I 2, 19: VI 7, 30, 22); о "чистоте Ума и разумения" – Платон (58 d) и Плотин (I 3, 5, 4-5), "отдельный и одинокий" род удовольствия – у Платона (63 b) и у Плотина (III 6, 9, 37; V 3, 10, 17; V 3, 13, 32; V 5, 13, 6; VI 7, 25, 15; VI 7, 30, 13; VI 7, 40, 28); "стремиться к противоположному" – у Платона (35 а) и у Плотина (I 1, 6, 11) Зевс – "царственная душа и царственный Ум" и у Платона (30 d) и у Плотина (III 5, 8, 10-11; IV 4, 9, 2-3).

7. Плотин и "Пир"

При сопоставлении Плотина с этим диалогом Платона необходимо сказать, что текстовые заимствования Плотина из "Пира" относятся почти исключительно к речи Диотимы (199 с – 212 с). Кроме того, существенная связь Плотина с этим диалогом освещается у нас ниже, и здесь мы ограничимся почти только текстовыми сопоставлениями. Для филолога они весьма важны, поскольку идейная связь может допускать и весьма разные толкования в зависимости от понимания отдельных текстов.

Не подлежит сомнению, что главный предмет речи Диотимы – это Эрос. Но у Диотимы Эрос вовсе не бог, а только "демон", хотя и "великий демон", и он является чем-то "средним между родом богов и людей, который вожделеет к тому, чего у него нет" (202 de). У Плотина он тоже "демон" (III 5, 1, 8; III 5, 7, 26), тоже "великий демон" (II 3, 9, 46), тоже нечто среднее между богами и людьми (III 5, 6, 12), тоже "не бог и не самодовлеющий, но вечно пребывающий в нужде" (III 5, 5, 10). Характеристика самого Эроса у Плотина мало чем отличается от такой же характеристики у Платона (203 е – d). То, что Эрос является сыном Пороса и Пении, на этом, как мы увидим, построен весь трактат Плотина III 5, переведенный у нас ниже. То, что Порос "упился нектаром", об этом буквально читаем у Плотина (V 8,10,39; VI 7, 30, 37; VI 7, 35, 25). Даже то, что Порос "отяжелел" от нектара, это тоже буквально стоит у Плотина (III 5, 9, 36-38; III 6, 14, 8-11; III 8, 8, 34), как равно и то, что он "валялся на голой земле необут и бездомен" (III 5,5, 20-21).

О "Рождении в красоте" после Платона (206 с) читаем и у Плотина (III 5, 1, 28-30; III 5, 1, 49-50); что "прекрасное – в непреходящем и вечном" (206 е), тоже повторяется и у Плотина (III 5, 1, 41-42). Платоновское замечание о том, что "красота всех тел не одна и та же" (210 b), тоже выражено у Плотина в тех же словах (I 3, 2, 7). Если не гоняться за буквальным сопоставлением слов, которое представлено у Плотина в огромном количестве, то можно сказать, что все учение Платона о восхождении от единичного прекрасного тела к прекрасным телам вообще, к прекрасным нравам, к учению о прекрасном и, наконец, к самому прекрасному (210 а – 212 а) в полном смысле буквально воспроизводится у Плотина огромное количество раз (I 6, 5, 2-5; I 6, 9, 3-6; I 6, 1, 1-5; I 3, 2, 8-11; V 9, 2, 4-7; V 8, 2, 37-38; VI 7, 36,8; VI 5, 2, 12-14; VI 7, 36, 16-19; VI 9, 9, 19-20). Прекрасное в самом себе "единообразно" и у Платона (211 b) и у Плотина (VI 9, 3, 43). Оно – "ясное, простое и чистое", как у Платона (211 е); так и у Плотина (16,7, 8-10; I 6, 7, 21-23), будучи "не обременено плотью" и у Платона (там же) и у Плотина (VI 7, 31, 23; VI 9, 9, 46). Минуя прочие многочисленные словесные совпадения Платона и Плотина, можно сказать разве только о двух Афродитах, отмечаемых и у Платона (180 d) и у Плотина (III 5, 2, 15-17; III 5, 2, 25; VI 9, 9, 28-30).

При всем том мы должны сказать, что у нас приведены только важнейшие текстуальные сопоставления Плотина с Платоном. Приводить все сопоставления целиком было бы в нашей настоящей работе совершенно нецелесообразным. Но и без того видно, что Плотин, можно сказать, целиком зависит от платоновского "Пира". Как мы сказали выше, общеидейные сопоставления проводятся у нас в дальнейшем.

8. Плотин и "Законы"

Этот огромный диалог Платона нашел у Плотина, кажется, наименьшее отражение. И это делается понятным потому, что Плотина, кажется, почти совсем не интересует учение об обществе и государстве, чем Платон как раз и занимается в своих "Законах". Но это не мешает Плотину заимствовать из "Законов" и отдельные философские концепции и отдельные словесные выражения, причем эти последние свидетельствуют, что и к платоновским "Законам" Плотин относился, с большим вниманием. Так, например, учение платоновских "Законов" о душе, которая, в отличие от отдельных предметов, является самодвижным началом и космической жизнью, создавая и украшая собою все существующие (X 896 е – 897 b), несомненно нашло свой отклик в той цельной и универсальной картине космоса, которую мы находим у Плотина в V 1, 2, 1-9, а также и в других менее значительных текстах. Платон учит в "Законах" (VII 803 с) об общей жизни космоса, в которой люди являются игрушками в руках богов, причем сам Платон хочет базировать на этом мораль. То же самое находим мы и у Плотина (III 2, 15, 22-33). Больше того, Платон рисует неожиданную для нас картину политической жизни как своего рода универсальную трагедию (VII 817 b), и Плотин, несомненно, увлекся этой картиной и расписал ее в довольно красноречивом виде (III 2, 15, 22-62). Чрезвычайно важный аргумент Платона о том, что, несмотря на существование универсального Ума и Души, вовсе не существует никакого промысла, а каждый человек поступает по своему усмотрению, творя волю неведомой ему судьбы (X 904 bс), развит у Плотина в целые два трактата, III 2 и III 3.

Довольно много сопоставлений Плотина с платоновскими "Законами" можно привести и в области отдельных словесных выражений или суждений. О связи божества и правосудия читаем и у Платона (IV 716 а) и у Плотина (III 2, 4, 44; V 8, 4, 40-42). О Миносе как справедливейшем законодателе – и Платон (I 624 ab) и Плотин (VI 9, 7, 23-25). О заботе душ умерших в связи с людскими делами – и Платон (XI 327 b), и Плотин (IV 7, 15, 7-9). И у Платона (V 731 с) во главе всех благ стоит правда и у Плотина (III 2, 10, 1). Также и о "Законе Адрастии" читаем и у одного мыслителя (XI 872 е) и у другого (III 2, 13, 14-15).

9. Плотин и "Парменид"

Диалог Платона "Парменид" тоже имеет огромное значение для Плотина, и, пожалуй, не меньшее, чем даже "Тимей", Но для того, чтобы сравнение плотиновских материалов с "Парменидом" было целесообразным и небеспорядочным, для этого необходимо иметь в виду одно весьма важное обстоятельство. Дело в том, что "Парменид" при всей своей небывалой глубине совершенно лишен всякой системы. Если иметь в виду основную часть "Парменида", а именно антиномику одного и иного (137 с – 166 с), то из всей этой тончайшей диалектики Платон здесь не делает ровно никаких выводов ни для этики, ни для эстетики, ни для космологии, ни для учения о Душе, об Уме, об Едином. Приводимая здесь диалектика одного и иного настолько оторвана от всего Платона, что некоторые из старых исследователей находили здесь вполне беспредметное упражнение в диалектических выводах и всерьез отрывали эту диалектику от прочего Платона. Однако в настоящее время никак нельзя стоять на такой точке зрения. Ведь Платон, как мы хорошо знаем, только в одном своем диалоге, а именно в "Тимее", набрасывает общую и систематическую картину всего мироздания, да и то часто весьма недостаточно и с постоянными оговорками. Все прочие диалоги Платона лишены какой бы то ни было системы и почти не приходят ни к каким определенным выводам. В этом отношении "Парменид" мало чем отличается от других диалогов Платона. Но диалоги Платона нельзя рассматривать в столь разбросанном виде. Все они, безусловно, таят под собой некоторого рода философскую систему, которую сам Платон формулирует весьма неохотно. При таком положении дела сравнение Плотина с "Парменидом" Платона значительно осложняется. а) Прежде всего, те восемь диалектических позиций⁷², которые использует Платон в своем "Пармениде" для диалектического построения, Плотин по преимуществу и использует, но совершенно неодинаково. Собственно говоря, в "Эннеадах" мы находим комментарий только к выводам из диалектики одного и иного, делаемых только для структуры одного (137 с – 157 b). Выводы Платона для иного Плотина почти не интересуют.

Здесь, само собой разумеется, больше всего Плотина интересуют выводы для одного при его абсолютном полагании (137 с – 142 b). Ведь Платон доказывает здесь, что если мы мыслим одно как именно одно, то есть в его чистом и абсолютном виде, не примешивая сюда никаких размышлений об ином, то такое одно лишается всех своих категорий, становится как бы непознаваемым и даже просто перестает быть одним. Здесь всякий увидит обычную аргументацию Плотина об абсолютной трансцендентности его первой ипостаси, то есть Единого, запредельного для всякой сущности и для всякого мышления. Плотин (V 1, 8, 23-27) прямо ссылается на платоновского Парменида в своей общей диалектике трех первых начал: первое Единое есть только Единое, то есть абсолютно единое, лишенное всякой множественности, второе начало – "единомногое" и третье – "единое и многое". Таким образом, Плотин всю свою основную систему трех ипостасей базирует именно на платоновском "Пармениде", который с виду как раз и лишен всякой системы.

Что же касается самого этого абсолютного Одного, трактуемого на указанных страницах Платона весьма сухо, кратко, ясно и безупречно точно, то Плотин в своих рассуждениях об этом Едином только более подробно рассматривает эту платоновскую концепцию Единого и гоняется здесь не столько за краткостью речи, сколько за ее общепонятностью и наглядной доступностью. Сюда принадлежат такие незабываемые тексты из Плотина, как V 5, 4. 6. 9. 10. 11 (все указанные главы целиком), VI 2, 1, 5-33; VI 2, 9; VI 7, 32 (вся глава с перечислением отдельных категорий, неприменимых к Единому, в том числе и категории красоты); 38. 41; VI 8, 8; VI 9, 3, 4; VI 9, 5, 24-46; VI 9, 6, 7 (здесь тоже имеют значение почти все главы целиком).

Интересно отметить, что Плотин действительно всерьез делает все те апофатические выводы об Едином, которые и Платон дает в такой беспощадно-последовательной форме. Единое Плотина настолько едино, то есть настолько оно единственно и единично, что не нуждается ровно ни в чем другом, и в том числе оно не нуждается даже и в самом себе. Оно настолько нераздельно и неразложимо, что не содержит в себе даже никакого самосознания, поскольку это последнее уже было бы чем-то другим в сравнении с ним самим. Наконец, это Единое нельзя даже и называть единым, и даже нельзя говорить, что оно вообще существует. Оно изъято из всех категорий мышления и вообще не есть никакая логическая категория.

Этот крайний апофатизм и этот крайний трансцендентизм Плотин заимствовал именно из указанного у нас выше текста платоновского "Парменида" об абсолютном полагании одного.

Имеется целая работа, сопоставляющая Плотина именно с платоновским "Парменидом". Это работа Э.Доддса⁷³. Приведем отсюда два-три примера. Платон (Parm., 137 d-е) пишет:

"Если единое будет единым, оно не будет целым и не будет иметь частей... Оно не может иметь ни начала, ни конца, ни середины, ибо все это были бы уже его части.. Но ведь конец и начало образуют предел каждой вещи... Значит, единое беспредельно... а также лишено очертаний: оно не может быть причастным ни круглому, ни прямому".

Этот текст мы почти дословно находим и у Плотина, который пишет (I 5, 11, 1-5):

"Первое начало бесконечно в том смысле, что есть одно-единственное и потому ничем не ограничивается, и не подлежит ни мере, ни числу; оно не ограничивается ни чем-либо другим, ни самим собою, ведь тогда Единое было бы двумя. Тем более оно не есть фигура, потому что не имеет ни частей, ни формы".

Приведем еще другой пример. У Платона мы читаем (Parm. 138 а):

"Следовательно, оно – не прямое и не шарообразное, если не имеет частей. А будучи таким, оно не может быть нигде, ибо оно не может находиться ни в другом, ни в себе самом... Так как единое не имеет частей и причастно круглому, то невозможно, чтобы оно во многих местах касалось чего-либо по кругу. Находясь же в себе самом, оно будет окружать не что иное, как само себя: ведь невозможно, чтобы нечто находилось в чем-либо и не было им окружено... Окруженное и то, что его окружает, были бы каждое чем-то особым... и, таким образом, единое было бы уже не одним, а двумя".

Параллельно с этим Плотин (V 5, 9, 29-35) рассуждает так, правда, внося гораздо большую конкретность в абстрактные категории Платона:

"Тело мира содержится в душе, душа – в уме, а сам ум – в ином, еще высшем начале – самом высшем, которое поэтому уже не содержится в другом, от которого бы стояло в зависимости, и так как оно не содержится ни в чем, то можно сказать, что оно нигде. Первое начало и не отделено от всех вещей и не заключается в них. Нет ничего такого, что им бы обладало, напротив, оно всем без изъятия обладает".

Правда, выше (V 5, 9, 3-4. 7-10) та же мысль выражена у Плотина и в более абстрактной форме.

Приведем также еще и третий пример близости текста Плотина к тексту Платона в "Пармениде". Именно – у Платона (Parm. 139 b) читается:

"Единое никогда не бывает в том же самом ...не покоится и не стоит на месте... Оно не может быть тождественным ни иному, ни самому себе и, с другой стороны, отличным от себя самого или от иного".

Почти то же самое читаем мы и у Плотина (VI 9, 3, 42-48):

"Природа этого Единого, по отношению ко всему существующему, конечно, рождающая (gennёtics), но по этому самому он не есть что-либо из существующего, – к нему не приложимы ни категория субстанции, ни качества, ни количества, он не есть ни Ум, ни Душа, ни движущийся, ни покоящийся, ни в месте и во времени находящийся; он пребывает лишь сам в себе".

Таким образом, безусловная зависимость, и притом зависимость чисто текстуальная, Плотина от "Парменида" Платона может считаться вполне доказанной, по крайней мере в области учения об абсолютном Едином.

В таком же большом количестве, и, может быть, даже больше того, можно было бы привести текстов из Плотина, основанных на второй диалектической позиции платоновского "Парменида" (142 b – 157 b), трактующей уже не абсолютное, но относительное полагание одного. Если мы не говорим, что одно есть именно одно, и больше ничего, а говорим, что это одно именно есть, существует, то это уже указывает на то, что мы приписали одному вполне определенную логическую категорию, а именно категорию бытия. Однако, если мы уже владеем категорией бытия, то тогда сами собой возникают вопросы, что это за бытие, какое это бытие, когда и где оно существует, и т.д. и т.д. Другими словами, при таком относительном полагании одного возникают решительно все возможные логические категории, и такое относительное бытие уже может быть решительно всем. Вот эта вторая диалектическая позиция Платона в "Пармениде", а именно позиция относительного (а не абсолютного) одного, тоже привлекает к себе внимание Плотина очень часто. Он то и дело не только доказывает абсолютный апофатизм одного, но также и необходимость его перехода во множественность. Эта множественность на первых порах тоже безусловно тождественна с Единством. Но, как мы видели в V 1, 8, 23-27, эта "единомножественность", и притом в силу той же самой диалектической необходимости, превращается в такое единство, которое является единством уже множественного, то есть становится необходимым различать единое и множественное. У Плотина подобного рода рассуждений настолько много и изложены они настолько убедительно и понятно, что, пожалуй, не стоит, загромождать наше изложение этими бесконечными текстами Плотина. Они ясны сами собой.

б) Остальные места из платоновского "Парменида", хотя и немногочисленны, имеют огромное значение для понимания Плотина; и Плотин несомненно ими пользовался в самых ответственных местах своих сочинений, если не прямо их комментировал. Речь идет о том замечательном месте "Парменида" (129 а – 135 b), которое большей частью игнорирует у исследователей, понимающих весь платонизм обязательно как дуализм идеи и материи. То, что у Платона идея не есть материя, а материя не есть идея, это ясно всякому, кто хотя бы немного прикасался к Платону, и это больше всего бросается в глаза подавляющему большинству знатоков и любителей Платона. И это совершенно правильно. Но абсолютно неправильно думать, что Платон останавливается на этом дуализме и не преодолевает его весьма мощным монизмом, который и не снился, например, Аристотелю. Платон вообще рассматривает разного рода противоположные и противоречивые концепции, часто не приходя ни к какому безусловному выводу, так что можно сколько угодно находить текстов у Платона, свидетельствующих о его дуализме, и на них останавливаться. Однако поиски цельного Платона заставляют останавливаться как на многих других, вполне антидуалистических текстах, так и особенно на указанном сейчас тексте из "Парменида" 129 а – 135 b. Здесь Платон доказывает ни больше ни меньше, как полную абсурдность изолированных идей и беспомощность тех философов, которые не могут объединить идею и материю в одно целое, как бы эти принципы ни противопоставлялись один другому во всей философии Платона. У Плотина весьма подробное и весьма красноречивое и изложение и доказательство. Мы приведем только некоторые места.

в) Плотин доказывает, что ввиду абсолютного вездеприсутствия бога не существует в мире и во всем бытии ровно ни одной точки, где бога не было бы или где он не был бы в большей или меньшей степени, или где существовал хотя бы малейший предмет, который был бы лишен его присутствия. В этом смысле бог и мир совершенно нераздельны, и при всем их различии ровно не существует никакого дуализма (V 5, 9, 1-38). И здесь у Плотина не какое-нибудь одно замечание, а вся глава только и посвящена критике дуализма.

Умные сущности, по Плотину, вовсе не рассеиваются по отдельным предметам, которые мыслит Ум, но все они представляют собой нечто целое, и Ум мыслит их как целое (V 9, 7, 1-18). И тут критике дуализма посвящена тоже вся глава с начала и до конца. Таковы же главы: V 9, 14, 1-21 ; VI 5, 6, 1-15 (где на примере человека как раз доказывается абсолютное единство и единичного человека и человека вообще, или идеального человека, человека во всеобщем Уме VI 5, 6, 7-13); VI 5, 8, 4-7 (где прямо доказывается, что идея вовсе не существует в одном месте, а материя в другом месте). Заметим, что два трактата VI 4 и VI 5 вообще так и озаглавлены "О том, что Единое везде самотождественно и присутствует в то же время везде целиком". Даже сомнения Платона (130 с) в том, имеют ли свою идею и совмещаются ли с нею такие низкопробные предметы, как "волос, грязь, сор и всякая другая, не заслуживающая внимания дрянь", целиком принята Плотином во внимание и находит у него целесообразное разрешение (V 9, 14, 8).

Таким образом, критика дуализма идеи и материи в "Пармениде" Платона находит у Плотина не менее важный отклик, чем учение Платона в том же диалоге о Первоедином.

Э.Доддс, учитывая всю абстрактность дедукций в "Пармениде", доказывает, что эти дедукции Плотин применял не только логически или диалектически, но и в отношении всего своего мировоззрения. Платоновское Единое, думает Э. Доддс, вовсе не отрывало Плотина от общегреческого рационального мышления. Наоборот, "Плотин явился не ниспровергателем великой традиции греческого рационализма, но его последним конструктивным выразителем в такой антирациональный век"⁷⁴. Эта работа Э.Доддса и вообще блестяще рисует Плотина в ближайшем и предыдущем окружении. Также и Э.Брейе⁷⁵, сравнивая Плотина с платоновским "Парменидом", тоже не считает возможным отрывать учение Плотина об Едином от его контекста и делать его простым повторением того, что мы находим в платоновском "Пармениде".

10. Плотин и "Софист"

Этот диалог тоже целиком вошел в философию Плотина. Ведь в этом диалоге прежде всего доказывается наличие таких категорий в умопостигаемом мире, которые, с одной стороны, одна другой противоположны и даже одна с другой несовместимы, а с другой стороны, они только и существуют в своей взаимопронизанности. Так, например, покой не есть движение и движение не есть покой, так что в этом смысле они никак не совместимы. А с другой стороны, и покой существует и движение существует. Но это значит, что обе эти категории определяются категорией бытия, то есть эта категория существует в них совершенно одинаково. И т.д. и т.д. Желающие вспомнить эту диалектику умных категорий в "Софисте" Платона могут прочитать наш анализ композиции "Софиста"⁷⁶. Такого рода платоновская категориальная диалектика целиком перешла к Плотину, из которого тоже можно было бы привести множество текстов, свидетельствующих о полной зависимости Плотина от платоновского "Софиста".

Так, например, Платон постулирует взаимораздельность, но одновременно с этим и взаимопронизанность умных категорий (254 d – 257 b). Но и у Плотина эта взаимораздельность и взаимопронизанность тоже трактуется весьма красноречиво как в отношении Ума, так и в более широком смысле слова. Обширное рассуждение на эту тему содержится в V 8, 4, 4-26, где, между прочим, специально трактуется о покое и движении (11-13) и о красоте (14-15). У Плотина читаем о тождестве каждой вещи с той или другой числовой конструкцией (VI 6, 4, 11-20 ср. Plat. Tim. 35 bc, 47 а), но вместе с тем и о субстанциальности чисел, взятых самих по себе (VI 6, 4, 20-24, опять со ссылкой на Платона R. Р. VI 509 b).

Ссылаясь на Платона (VI 2, 1, 14 – у Платона 244 b – 245 е) о том, что сущее не есть единое и единое не есть сущее, Плотин прямо заявляет (V 12, 1, 5), что свое учение о родах сущего или, как теперь обычно говорят, о категориях сущего, он будет излагать по Платону. Здесь явно имеется в виду "Софист", потому что главы 4-8 указанного у нас только что трактата посвящены именно диалектике пяти категорий "Софиста". Отбросив учение о категориях у Аристотеля и стоиков, ввиду неразличения у них умственных и чувственных категорий, Плотин именно эти пять категорий "Софиста" считает категориями умного мира.

Здесь, однако, мы бы указали на некоторого рода новаторство Плотина, которое принципиально хотя и заложено еще у Платона, тем не менее именно у Плотина нашло свое теоретическое развитие. Конечно, и у Платона в умственной области род и вид хотя и абстрактно могут быть различаемы, тем не менее они представляют собою полное единство, и поэтому то, что мы сейчас назвали умственными категориями, суть, по Плотину, именно роды в собственном смысле слова, то есть они сами собою порождают и все свои виды, с которыми они представляют нечто единое. Поэтому их лучше называть не "родами" и, уж конечно, не категориями, поскольку то и другое есть принадлежность Аристотеля и стоиков, но "началами" (archai). Однако в абсолютном смысле слова таким "началом" является платоновское первоединое. И тут у Плотина пока еще нет ничего оригинального. Оригинально то, что Единое вовсе не есть не "род, не "категория", а пока еще только "начало". Роды существуют не в Едином, но только в Уме. Но и в Уме, если его брать в чистом виде, роды вовсе не отделены от своих видов, но являются их потенциями, то есть в известном смысле содержат их в самих себе. О различии между "началом" и "родом" читаем в VI 2, 1, 1-33, о различии же между родами и видами в VI 2, 19-2, где дается даже последовательное выведение отдельных видовых категорий из общеродовой категории бытия.

Однако нужно понять, что "роды" (genё), которые на первый взгляд Плотин просто заимствует в "Софисте" Платона, трактуются обязательно как заряды всех прочих умопостигаемых родов, или как принципы их становления, так что покой, движение, тождество и различие вовсе не являются формально-логическими видами того общего родового понятия, которое можно было бы назвать бытием. Все эти пять категорий "Софиста" для Плотина вовсе не являются категориями внутри Ума. Они совершенно независимы друг от друга, но они друг для друга являются принципами становления, так что Ум у Плотина оказывается внутри себя каким-то бурлящим морем разных вполне самостоятельных эйдосов, что у Платона вовсе не выражено в какой-нибудь отчетливой форме. В форме же совершенно отчетливой эту становящуюся систему пяти категорий "Софиста" Платона мы находим у Плотина в главе VI 2, 8.

Любопытно, что в другом месте (VI 4, 34-36) Плотин совсем иначе перечисляет все эти умопостигаемые "категории", и понятно почему. Он здесь пишет: "Таким образом, первичным являются ум, сущее, различие, тождество". К этому тут же он прибавляет движение и покой, равно как и прочие категории (V 1, 4, 41-44), которые Плотин относит уже к чувственному миру (количество и число, качество и др.). Но почему же, в самом деле, среди самых первых "категорий" Ума Плотин указывает здесь сам "ум", потом "бытие" и потом "различие" и "тождество"? Это он делает только потому, что "ум" в порядке научного перечисления он здесь предпочитает ставить в начале. В порядке же существа дела "ум" вовсе не является категорией Ума. Это – такая "категория", которая и вполне отлична от "различия", "тождества", "покоя", "движения" и даже "бытия", но в то же самое время и вполне с ними тождественна. Этот Ум и создает, и осмысляет, и наполняет все эти пять "категорий", которые уже по одному этому вовсе не являются категориями в смысле формальной логики. Они именно genё, то есть роды, имеющие своим назначением как раз порождать, то есть осмысливать и насыщать все отдельные особенности, которые в абстрактном смысле можно было бы выделять на фоне общего Ума. Ниже мы увидим, что это вообще зависит от понятийно-диффузного, или текуче-сущностного, стиля Плотина. Самое же важное то, что Единое, по Плотину, вовсе не есть категория, но выше всякой категориальности.

Отдельно мы отметили бы у Платона и у Плотина критику как абстрактного идеализма, так и абстрактного материализма. Абстрактный идеализм, то есть учение об изолированных идеях, не принимающих никакого участия в действительности, находит в "Софисте" Платона (248 b – 249 d – ср. выше, на с. 270-271 Parm. 129 а – 135 b) жесточайшую критику, что перешло и к Плотину: VI 6, 3, 8 с защитой множественности, несмотря на примат единства, VI 7, 8, 1-32 с проповедью наличия в Уме решительно всего существующего, включая всю неодушевленную природу, VI 7, 39, 9-11. Критику примитивного материализма у Платона (247 е) мы находим также и у Плотина с указанием на наличие отнюдь не телесных ощущений в душе и уме (VI 2, 7, 1-6).

В заключение необходимо сказать, что то, чему в основном посвящен платоновский "Софист", а именно определение самого понятия софиста (218 с – 236 с, 259 е – 268 d), совсем не нашло никакого отклика в философии Плотина, если исключить редчайшие и совершенно случайные словесные совпадения. Но это и понятно. Ведь между творчеством Платона и Плотина прошло ни больше ни меньше, как 600 лет. И та борьба с софистами-трепачами V-IV вв. до н.э., которую вел в свое время Платон, решительно потеряла для римской эпохи Плотина в III в. н.э. всякий злободневный смысл, и философский и общественно-политический⁷⁷.

Кратко остановимся на суждениях О.Хоппе⁷⁸.

В своей докторской диссертации О.Хоппе указывает, что Платон был как создателем традиции, которой придерживался Плотин, так и одним из его источников⁷⁹.

Еще Фолькман-Шлюк⁸⁰ предпринял доказательство того, что отдельные части трактата VI 2 следует рассматривать как интерпретацию одной из частей платоновского "Софиста". Однако если взять понятие "интерпретация" в его историческом смысле, то у Фолькмана-Шлюка остается непонятным, как мог Плотин пользоваться "Софистом", не нарушая связности диалога, и какую роль это использование могло для него играть.

Не вдаваясь в анализ различных истолкований "Софиста", О.Хоппе предлагает исходить из того, что трактат VI 2 не является подобного рода интерпретацией. Сравнение текстов "Софиста" (246 а – 254 е) и трактата VI 2 (VI 2, 4-8) прежде всего показывает, что при известном сходстве текстов у Плотина не встречается каких бы то ни было указаний на тематику диалога, ни разу не упоминается софист, понятие me on и так далее⁸¹. Сходными являются лишь выражения Плотина о родах и употребление им понятий "ум", "душа", "жизнь". Любопытно, что Плотин пользуется теми понятиями, которые у Платона играют подчиненную роль.

Тем не менее то же сравнение указывает и на тесную связь двух текстов, чуть ли не на парафраз, причем не только речей, но и целых диалогических ситуаций⁸². Существенно также и то, что соответствующие тематике "Софиста" места у Плотина отличаются в целом следующими особенностями.

1. Положения "Софиста" изымаются Плотином из диалога и парафразируются с целью установить, что же говорит Платон о родах.

2. Особенно обстоятельно рассматриваются те понятия, смысл которых неоднозначен, с целью расположить роды в некоторой космологической схеме, которая у Плотина вычленяется на отдельных этапах развития изложения. Второй шаг представляется для Плотина наиболее важным. Вместе с тем ясно, продолжает О. Хоппе, что уже первая особенность являет собой некоторое удаление от проблематики платоновского диалога⁸³.

Предполагалось, что трактат "О диалектике" (в частности I 3, 4) развивает положения, непосредственно взятые у Платона. Однако и здесь, полагает О.Хоппе, платоновские представления не "развиваются", а заключаются в космологическую схему.

На основании всего этого О.Хоппе заключает, что говорить о возможности интерпретации "Софиста" нет оснований⁸⁴. Своеобразную "расшифровку" космологических положений "Софиста" следует, скорее, понимать как интеграцию этих положений в космологию "Тимея" и в интерпретацию "Тимея". Совпадения между Плотином и "Софистом" в употреблении ряда понятий – таких, например, как on, psychё, noys и др., – объясняются тем, что они занимают важное место в "Тимее". Своей трактовкой родов "Софиста" Плотин обязан какому-то интерпретатору "Тимея", который попытался объяснить запутанные места из этого диалога с помощью ясного изложения в "Софисте"⁸⁵.

После всех такого рода наблюдений, которые мы сейчас нашли у О.Хоппе, необходимо прийти к тому выводу, что учение об умопостигаемых категориях платоновского "Софиста" отнюдь не перешло к Плотину как-нибудь механически. Эти категории "Софиста" превращены у Плотина в принципы живого становления самого Ума, а через это посредство и в принципы становления космической жизни, то есть космической Души и самого космоса, в то время как у самого Платона это пока еще весьма далеко от натурфилософии. Поэтому если "Софист" влиял на Плотина, то только при условии совмещения этого диалога с "Тимеем".

11. Плотин и другие диалоги Платона

а) Производит довольно странное впечатление то, что основная мысль платоновского "Теэтета" не нашла у Плотина никакого специального отражения. Конечно, само собой разумеется, что основная мысль "Теэтета" о невозможности познания только на основании одной эмпирической текучести явлений и о необходимости привлечения идеальных моментов, упорядочивающих эмпирическую текучесть, эта мысль Платона пронизывает решительно всю плотиновскую философию . Однако из всего "Теэтета мы бы привели, собственно говоря, только один весьма небольшой текст, имеющий весьма общее значение, но который как раз приводится Плотином больше всего. Этот платоновский текст "Теэтета" (176 а) гласит, что зло, которое не могло укорениться среди богов, иной раз посещает этот мир и что поэтому зло является необходимостью. Об этом у Плотина читаем довольно часто: I 2, 1, 1-5; I 8, 6, 1-4. 14-17; I 8, 7, 1-8. 11-12. 15; III 2, 5, 29; III 2, 15, 10-11; IV 7, 14, 12-13. Платон (176 ab) из этого делает вывод, что необходимо как можно скорее бежать из этого мира. В наличии подобного воззрения у Плотина, конечно, и сомневаться не приходится (напр., II 3, 9, 20; III 4, 2, 12). Плотин (I 2, 3, 1; I 2, 3, 5-6; I 4, 16, 12; I 6, 6, 19-20; I 8, 6, 9-12) буквально следует за Платоном (176 b) и в понимании самого этого термина "бежать", который, согласно обоим мыслителям, вовсе не означает какого-то физического бегства, а говорит о моральном выдвижении и о подражании богам. Остальные, и притом весьма немногочисленные, сопоставления Плотина с "Теэтетом" дают весьма мало, и их не стоит здесь приводить.

б) Картину вхождения в святилище в обнаженном виде, которое практиковалось в мистериях, вслед за Платоном в "Горгии" (523 с-е) трактует также и Плотин (I 6, 7, 3-7), который видит в этом обнажение сущности души и исключение всего внешнего, что ее затемняет. Об этом У нас ниже (с. 441). Ту же мы мысль читаем еще раз и у Платона (524 d) и у Плотина (I 7, 3, 15). Картина загробного обнажения тела в целях обнаружения всех добродетелей и язв души продолжается как у Платона (525 a), так и Плотина (I 6, 5, 26-29). Заключительный текст в "Горгии" (527 е) о возвышенном характере справедливости буквально читается и у Плотина (III 1, 1, 9-16).

в) Прямое отождествление прекрасного и благого формулируют и Платон (Alsib. I 116 с) и Плотин (I 6, 9, 42-43). Так же необходимость наличия души у человека, если есть у него тело, – и у одного философа (129 е – 130 ас) и у другого (I 1, 3, 1-3; I 1, 5, 7-8; I 4, 14, 1-21; IV 7, 1, 22-25; VI 7, 5, 23-25; VI 7, 4, 9-10; III 5, 5, 14; этот последний текст – с космологическим обобщением). И о божественности самопознания – как у Платона (133 с), так и у Плотина (V 3, 7, 7-12).

г) Что касается платоновского "Кратила", то некоторые анализируемые здесь имена богов использованы Плотином, и притом в чисто философском плане с некоторым намеком на систему. Основная триада Урана, Кроноса и Зевса у Плотина представлена, правда, довольно разбросанно: текст об Уране как об Едином (396 b), несомненно, использован Плотином в III 8, 11, 8-41; О Кроносе как о чистом Уме читаем и у Платона (там же) и у Плотина (III 5, 2, 19-21); Зевс как душа или жизнь космоса фигурирует и у Платона (там же) и у Плотина (IV 4, 6, 4-8); о всей этой триаде в целом читаем у Плотина V 1,4, 8-10; V 1, 7, 33-36. Анализ имен Посейдона, Плутона и Аида у Платона (403 а), Афродиты (406 cd), Гостии (401 с) и мн. др. тоже использован Плотином, о чем подробнее мы скажем ниже, в разделе о мифологии Плотина. Гносеологический вывод Платона в "Кратиле" о недостаточности имен в виду их чувственной образности (438 е – 439 b, 440 а-е), равно как и онтологический вывод Платона о материальной текучести и идеальной определенности бытия (439 с-е), у Плотина отсутствует (конечно, не вообще, но со ссылками на "Кратила").

д) Учение о числовой структуре космоса, которое мы находим в "Послезаконии", несомненно, тоже глубоко использовано Плотином. Так, о числовой структуре времен года и прочих последовательностей в природе, о чем говорится в "Послезаконии" (978 d), читаем и у Плотина (III 7, 12, 28-61); специально о распределении элементов, когда огонь преимущественно у богов, а земля – у людей, вслед за Платоном (981 bс) говорит и Плотин. Правда, это распределение космических областей между душой и миром Плотин понимает с точки зрения учения об элементах, прежде всего в очень общей форме (V 1, 10, 10-30). Зато в главе VI 7, 11 изображается широкая картина распределения элементов по всему космосу на основании общего учения о космическом одушевлении, причем доказывается, что огонь тоже имеет для себя свой идеальный принцип, и этот идеальный принцип есть в основе своей – душа, которая в состоянии создать огонь, то есть она есть "жизнь (dzöё) и мысль (logos), поскольку и то и другое есть одно и то же" (42-44). В этой же важнейшей для космологии Плотина главе в указанном обширном тексте мы находим также и теорию распределения всех вообще элементов между небом и землей.

е) Основная мысль платоновского "Политика" о двойственной природе космоса, который определяется и умом и судьбой или беспорядочными телесными влечениями, что характерно также и для человеческой жизни (270 b – 274 d), использована у Плотина (I 8, 7, 4-7; I 8, 13, 16-18). Одинаково говорится у Платона (305 е) и у Плотина (IV 4, 39, 11-17) о специфике политического искусства. Аргумент Платона о невозможности разных степеней красоты, если под красотой понимается какой-нибудь один предмет (Hipp. Mai. 289 ab), повторен и у Плотина (VI 3, 11, 23-25); также и о невозможности сведения красоты только на чувственное ощущение, поскольку прекрасным может быть и многое другое, законы, поведение, науки и пр. (297 е – 298 b), читаем и у Плотина I 6, 1, 1-5.

Мысли Платона о невозможности сведения искусства и его восприятия только на одни рациональные элементы (Ion. 533 е) распространяются у Плотина (V 3, 14, 1-19) и на восприятие Первоединого.

12. Общее заключение об отношении Плотина к Платону

Приведенный выше материал, в котором сопоставляются тексты Плотина и Платона, указывает не только на огромную зависимость Плотина от Платона. Можно прямо сказать, что система Плотина, если не входить в детали, безусловно есть реставрация платонизма в том его виде, как он представлен у самого Платона. Но детали здесь тоже весьма интересны

а) Триада основных ипостасей у Платона, несомненно, целиком перешла к Плотину. Но уже тут для историка философии и для историка эстетики чрезвычайно важны детали. Если начать с первой ипостаси, то при всем ее тождестве у обоих философов все же бросается в глаза также и разница. Можно сказать (как это мы видели и выше, с. 268), это Единое ни в одном диалоге Платона не играет центральной роли, в то время как у Плотина разговор о нем поднимается почти на каждой странице. Совершенно платонически Единое, или Благо, трактуется в "Государстве" Платона. Но в "Государстве" этой проблеме не только отведено ничтожное место; здесь больше выступает торжественный тон, чем какая-нибудь строгая логика. В "Пармениде" Платона Единое трактуется в стиле самой железной логики. Но здесь оно ровно ни с чем и никак не связано, и при построении космоса в "Тимее" о нем не говорится ни слова. Совершенно другая картина у Плотина.

Абсолютная трансцендентность Единого, его полная изолированность от всего прочего и даже его полная несравнимость ни с чем другим, конечно, у Плотина на первом плане, как и у Платона символ Солнца тоже здесь фигурирует на первом плане. Однако при всем том Плотин вовсе не чужд понимать Единое как источник всего существующего, как энергию, как регулирующий принцип. Это указывает на то, что при всей своей трансцендентности Единое у Плотина все же мыслится гораздо более конкретно. Приведем два-три примера.

У Платона (Parm. 138 а) Единое "не может быть нигде, ибо оно не может находиться ни в другом, ни в себе самом". Это звучит вполне негативно. У Плотина же Единое хотя и "до всякой сущности и даже не существует" (VI 9, 3, 36-37), оно все-таки (VI 9, 3, 21) есть, по крайней мере, "принцип в себе" (en heaytöi archen). Подобного рода выражение звучит, конечно, гораздо более позитивно.

У Платона (Parm. 139 ab) Единое "не движется ни одним видом движения... не покоится и не стоит на месте". У Плотина же, несмотря на полную трансцендентность Единого, "от него исходит первое движение" и также "от него исходит покой" (V 5, 10, 14-15), поскольку "природа единого является для всего порождающей" (VI 9, 3, 39-40).

У Платона (Parm. 141 а) "Единое не может быть моложе, старше или одинакового возраста ни с самим собой, ни с другим".

У Плотина же Единое "старше не по времени, но по истине, поскольку оно обладает первичной потенцией" (V 5, 12, 37-38).

У Платона (Parm. 142 а) для Единого "не существует ни имени, ни слова для него, ни знания о нем... Следовательно, нельзя ни назвать его, ни высказаться о нем... ни познать его". У Плотина же (VI 9, 4, 2-3) Единое познается не так, "как умопостигаемое, но в соответствии с его присутствием, более сильным, чем знание", так что (VI 9, 4, 12-14) "мы высказываемся и пишем, посылая к нему, и [сами тем самым] пробуждаясь от слов для его созерцания (thean)". Подобного рода сопоставления текстов Плотина и Платона безусловно свидетельствуют о гораздо большей напряженности и экзальтации Плотина в отношении Единого, чем это было у Платона, хотя логика перехода от множественности к абсолютному единству у обоих философов одна и та же.

б) Как это ни странно, но у Платона не только нет специального учения об Уме, но все упоминания о нем, при всей их важности, чрезвычайно разбросаны у него и только в результате нашего специального исследования могут быть сведены в единое целое (ср. выше тексты из "Государства", "Филеба" и "Тимея"). Платон говорит, например, о "парадейгме", о "демиурге", о возникновении из того и другого первичных идей, которые, очевидно, представляют собою не что иное, как старших, или первичных, богов, а также и о возникновении ума во вторичном смысле слова, под которым он понимает младших, или звездных, богов. Но ровно нигде здесь не говорится об Уме как о таковом. Можно разве только привести такие краткие тексты из Платона: "Ум – благоустрояющий, а также причина всего" (Phaed. 97 с); "Ум у нас – царь неба и земли" (Phileb. 28 с); "Мудрость и ум без души никогда, пожалуй, не возникли бы" (там же, 30 с); "Ум устрояющий все устрояет" (Phaed. 97 с); "Ум – всего этого водитель" (Legg. XII 963 а). Что же касается Плотина, то рассуждениям об ипостасном Уме посвящены не только целые главы и трактаты; но, можно сказать, вся V Эннеада и значительная часть VI Эннеады в основном только и посвящены этому ипостасному Уму то в отдельности, то в связи с его функциями как внутри трех ипостасей, так и за их пределами. О смысловом функционировании, правда, не столько Ума, сколько идей у Платона можно читать еще во многих местах. Но это не платонический ипостасный Ум.

Что касается "Души", то и здесь у Плотина говорится неизмеримо больше, чем у Платона. Как мы знаем, к Плотину перешли такие рассуждения Платона, как диалектика Души в смысле первоначала в "Законах"; четыре аргумента о бессмертии души в "Федоне"; некоторого рода внешне производящая впечатление дуализма души и тела аргументация в "Федоне"; колесница душ в "Федре"; загробная судьба души и предызбрание душами своей судьбы в "Государстве". Но и это все не сравнить с экзальтированной рефлексией понятия и судьбы души у Плотина, у которого тоже посвящены этому целые трактаты. Правда, у Платона имеется довольно странное учение о двух мировых душах, доброй и злой (Legg. X 896 с – 897 а), которое, насколько нам известно, у Плотина отсутствует. Нам кажется, однако, что отсутствие этого платоновского учения у Плотина – только случайность, поскольку и у Плотина и у Платона это вовсе не было каким-то космическим дуализмом. Ведь у обоих философов Единое есть вообще совпадение любых и каких угодно противоположностей. Поэтому и противоположность добра и зла в космосе нисколько не беспокоит ни Плотина, ни его учителя Платона.

в) Что касается учения Плотина за пределами трех ипостасей, то здесь у Плотина тоже множество текстов, либо толкующих Платона, либо близких к нему по своей терминологии, либо прямо их воспроизводящих. Сюда относятся, например, такие учения: знание как припоминание; учение о промысле, но нисколько не теистического, а вполне пантеистического характера; необходимость зла в мире; человек – игрушка в руках богов; разум и вожделение в космосе; необходимость предельного обобщения красоты наряду с единичными прекрасными вещами; невозможность одной рациональности для художественного произведения. Этот список сходных текстов у Плотина и Платона можно было бы, конечно, увеличить, чего мы здесь не будем делать. Скорее, может быть, имеет смысл указать на некоторые отличия, да и то эти отличия имеют, скорее, структурный или текстуальный характер, но никак не характер по существу.

Иерархия благ в конце платоновского "Филеба" (66 а – 67 b) нигде не дана у Плотина в виде именно такого перечня. Но ничего не стоит подыскать у Плотина тексты, которые подтверждают каждое из этих благ, и притом в полном соответствии с Платоном.

Та железная и неумолимейшая диалектика одного и иного, которую мы находим в платоновском "Пармениде" (135 d – 166 с), у Плотина ровно нигде не содержится, но Плотин все время ссылается на эти восемь диалектических позиций "Парменида". Это и вполне понятно ввиду того, что Плотин все же везде дает связное и общемировоззренческое рассуждение. Что же касается указанного места из Платона, то во все века, начиная с Возрождения, вызывало удивление то обстоятельство, что Платон эту свою неумолимую диалектику одного и иного формулирует в абсолютно изолированном виде. Это какая-то иррелевантная диалектика, неизвестно к чему приложимая и вполне изолированная решительно от всех положительных концепций Платона, и теологических, и ноологических, и космически-психических, не говоря уже о космосе и человеке. Вот этой удивительной и прямо-таки непостижимой иррелевантности учения об одном и ином у Плотина мы ровно нигде не найдем, хотя все его трактаты фактически насквозь пронизаны именно этой второй частью платоновского "Парменида". Платон, как известно, ни в одном месте не применил этой своей иррелевантной диалектики даже в систематическом построении космоса в "Тимее". Недаром иные ученые в старину считали вторую половину "Тимея" просто педагогической попыткой научить людей пользоваться диалектикой без всякого применения ее в самой философии. Плотин прекрасно показал, что это не так. Но от жесточайшего и железного схематизма второй части "Парменида" он все-таки отказался.

Удивительным образом вся аргументация платоновского "Теэтета" о невозможности чистой текучести без смысловых или идейных установок целиком отсутствует у Плотина. Однако и здесь всякому, кто читал Плотина, безусловно ясно, что подобного рода аргументация у него мыслится и даже формулируется на каждом шагу. Но цельного воспроизведения "Теэтета" у Плотина мы опять-таки не находим.

В "Алкивиаде I" (116 с) доказывается, что прекрасное и благое одно и то же. И это как будто бы противоречит Плотину, у которого Благо находится за пределами всего вообще и, следовательно, за пределами прекрасного. Однако формалистическая филология здесь не помогает. Если мы вникнем в текст Плотина I 6, 9, 42-43, то станет ясным, что подлинное место прекрасного, конечно, в уме, но прекрасное, по Плотину, как и весь ум, есть не больше, как истечение того же Единого. Следовательно, все дело в том и заключается, что плотиновское Единое никак нельзя понимать как некоторого рода формалистическую изолированность ото всего на свете. Выше мы характеризуем философско-эстетический стиль Плотина как понятийно-диффузный, с указанием его очень важных детальных моментов. Таким образом, противоречие между Плотином и Платоном оказывается исключительно только внешним, исключительно только словесным, не больше того.

Точно так же и учение об элементах в платоновском "Тимее" (31 b – 32 с) представлено гораздо подробнее, чем у Плотина, который если чем и занят в этой области, то не землей, не водой, не воздухом, а, пожалуй, только огнем (II 1, 4, 4-6; II 1, 18, 8-11; III 6, 6, 40-41; III 6, 12, 34-45). Но это тоже едва ли требует разъяснения. Ведь Плотин, конечно, занят больше всего проблемами сверхкосмологическими, чем просто космологическими. Даже знаменитая платоновская общественная утопия целиком отсутствует у Плотина.

Что же касается, наконец, диалектики, то она весьма сильно представлена у Плотина именно в духе Платона, однако со свойственным Плотину восторженным и изощренно-логическим настроением. Учение "Федра" о диалектике, диалектика предельного и беспредельного в "Филебе" и, конечно, диалектика Эроса в "Пире" хотя и на основе Платона, но даны у Плотина в весьма красочном и гораздо более детализированном виде (ср. выше, в обзоре сопоставления соответствующих текстов у обоих философов).

г) В заключение необходимо сказать, что Плотин безусловно воспроизводит всю философско-эстетическую систему Платона, и в основном и в деталях. Расхождения – незначительны и едва ли стоят упоминания и тем более анализа. Вместе с тем, однако, сама собой бросается в глаза специфическая рефлектированность платонизма у Плотина, которая проявляется и в тонкостях логического анализа, и в синтезировании отдельных высказываний Платона в одно целое и, главное, в каком-то особого рода воодушевлении, восторженности и такой рефлексии, которая часто доходит у Плотина до живейшей заинтересованности в предмете и почти до экзальтации как в переносном и приближенном смысле, так и целиком в буквальном смысле. Это – не платонизм классики, но платонизм экзальтированно-рефлективный решительно во всех философско-эстетических проблемах.

д) В связи с отношением Плотина к Платону необходимо затронуть один вопрос, который смущал умы в течение многих столетий. Вопрос этот заключается в том, имел ли Платон какое-то особое "тайное" учение, не выраженное в его диалогах, или не имел. Сейчас, изучив проблему соотношения Платона и Плотина в целом, мы располагаем всеми данными, чтобы получить вполне ясный ответ на этот вопрос. Скажем сразу: у Платона было множество самых разнообразных принципов, больших и малых, которыми он обладал, как и всякий великий мыслитель, которые, может быть, пытался так или иначе излагать в своих лекциях, но из которых, в результате шести- или семисотлетнего развития античной философии действительно образовалось такого рода учение, что можно назвать какой-то "тайной" его огромного философского горизонта. Когда после семисотлетнего развития платонизм превратился в неоплатонизм, эта "тайна" уже стала совсем явной, а у самого Платона этот неоплатонизм только еле-еле намечался и, уж во всяком случае, был далек от какой-нибудь системы. Если угодно, в классическом платонизме была своя "тайна". Но эта "тайна" была только теми неразвитыми принципами, которые только у Плотина получили свой явный характер. Поэтому все эти загадочные "тайны" платонизма можно и нужно разгадывать только исторически. Для IV в. до н.э. никакой неоплатонизм не был мыслим; и в настоящее время в результате нашего длительного изучения платонизма за семьсот лет, если угодно, конечно, можно считать, что для того времени это было какой-то "тайной". Для нас теперь ясно, что никакой особенной "тайны" в классическом платонизме не было, а была в нем действительно могучая струя дальнейшего многовекового развития, конечно, непонятного даже и самому Платону, каким бы гением мы его ни считали. Его дошедшие до нас диалоги безусловно содержали в себе нечто большее, чем то, что говорилось в них буквально. Но это – свойство вообще каждого гениального философа и его произведений, так что говорить нам сейчас о каком-то особенном эстетизме Платона совершенно нет никаких оснований. Вся "тайна" платонизма выразила себя в неоплатонизме. И, таким образом, об эзотеризме Платона можно говорить не в буквальном смысле, а только в смысле вполне естественного исторического развития, когда в неоплатонизме безусловно выступило бы то, что у Платона только таилось. Но назвать это эзотеризмом самого Платона никак нельзя. Некоторые исторические соображения тут будут небесполезны. В настоящее время этим платоновским эзотеризмом глубоко и всесторонне занимается Э.Тигерстед⁸⁶, которому принадлежит несколько работ на эту тему и из которого мы приведем только некоторые факты.

Прежде всего, очень важно учитывать тот общеизвестный факт, что ни в античности, ни в средние века, ни в эпоху Возрождения неоплатонизм, вообще говоря, почти не отличали от Платона. И для Августина и для Марсилио Фичино Платон и Плотин – это, в сущности говоря, одно и то же. Поэтому не удивительно, что мысли Платона, получившие свое яркое выражение только у Плотина, представлялись некоторого рода тайной. Однако в Новое время, начиная с XVII в., в связи с развитием позитивной истории философии стали уже вполне определенно отличать неоплатонизм от Платона. Это было результатом деятельности таких ученых, как Г.Горн, Т.Стенли, И.Г.Фосс, Лейбниц, Г.Омарий, И.Л.Мосхейм, Дис Брукер, И.Г.Цедлер, энциклопедисты, Д.Тидеман, В.Г.Теннеман. Этот последний историк философии уже прекрасно понимал, что Платона необходимо излагать в том виде, как он предстает в своих диалогах. Зато это же самое заставило Теннемана как раз учить об эзотеризме Платона, не выраженном в самих диалогах (1792-1795). Первым философом, который считал необходимым излагать Платона вне всяких тайных учений, был Шлейермахер (1804). С тех пор почти на полтораста лет установился метод изложения Платона без всякого учета каких-либо тайных учений философа. Этому способствовал огромный авторитет знаменитого историка античной философии Э. Целлера. Не менее знаменитый филолог Виламовиц тоже высказался за правильность точки зрения Шлейермахера.

Что касается настоящего времени, то платоновский эзотеризм стал опять воскресать, но уже без опоры на неоплатонизм и с опорой на совсем другие источники⁸⁷.

Таким образом, в завершение нашего сравнительного анализа Плотина и Платона мы должны сказать, что неоплатонизм – это и есть как раз то, что в прошлые века считалось "тайным" учением Платона и что получает в настоящее время свою подлинную разгадку только в результате тщательного исторического анализа платонизма⁸⁸.

---

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

---

Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)