<<<
К НАЧАЛУ
>>>
IV
– Товарищи! Коварный враг напал на нас исподтишка.
Коварный враг под маской дружбы готовил на нас нападение.
Уже наши города и села страдают от бомб. Уже пролилась
кровь невинных людей, мирно строивших свою жизнь. Встанем
на защиту Родины, отбросим врага, укрепим наши границы,
защитим наших родных и близких. Смерть врагу! А если нужна
и наша жизнь, то отдадим за Родину и нашу жизнь и умрем в
честном бою!
Такие слова услышал я 22 июня 1941 года на летучем
митинге от парторга одного учебного заведения в Полтаве,
где меня случайно застала война.
– Товарищи! Проклятая тевтонская орда ворвалась в
наши пределы. Мы захвачены врасплох. Пока люди поймают
бешеную собаку, сколько людей она перекусает и сколько еще
причинит зла! Ловите бешеных собак! Товарищи, Родина
призывает всех нас стать на защиту родной земли. Отложим
наши житейские дела, теперь не до них. Еще вчера мы жили
мирно и не ждали войны. Еще вчера так весело танцевала
молодежь, так бодро шагали по городу старики, так дружно и
беззаботно шла наша работа. Стар и млад теперь – на
другую работу, на войну, против общего всем врага, на
защиту оскорбленного отечества! Все для войны и фронта!
Отечество наше в опасности! Теперь не время для личных дел.
Отдадим все свои дела и себя самих на служение Родине... А
если нам суждено погибнуть, то лучше смерть, чем рабство у
врага!
Так говорил какой-то человек на митинге перед вокзалом
в Харькове в июле 1941 года, когда я пробирался из Полтавы
в Москву.
– Никуда отсюда не уйду! Хоть расстреливайте меня,
никуда отсюда не уйду, – истерически вопила молодая
женщина с двумя детьми, одним – грудным и другим
– четырехлетним, беженка из-под Львова, которая с
трудом ворвалась в вагон, где был и я, на какой-то мелкой
станции между Харьковом и Москвой. Ее муж, военный, был
взят в первые же часы войны, а сама она, бросив имущество и
дом, с двумя детьми прошла полтораста километров пешком, и
потом попала с одного поезда на другой, пока не очутилась
на линии Курск-Орел, где, после нескольких суток ожидания и
всяких страданий, наконец втиснулась в переполненный
московский поезд, чтобы добраться к родственникам под
Москвой. Проводник вагона ее не пускал, так как никаких
билетов на той станции никому не выдавалось. И вот она
влезла силою и громко кричала и причитала.
– Рубите меня на куски, не уйду отсюда! Я десять
дней голодная с двумя детьми. Я больше не могу сидеть на
этой станции! Пустите, отстаньте от меня. Не уйду.
Убивайте, не уйду.
Ее стали успокаивать. В конце концов отстал и
проводник. Ее усадили, дали поесть. Грудного положила она
на скамью. Он был неподвижен, совершенно безмолвен и вполне
мертвенного вида; и только иногда, очень редко слегка
вздрагивал ручками и ножками. Четырехлетний стоял как
скелет, желтого и синего цвета, рассеянно слушал крики и
причитания матери и тупо смотрел в окно, находясь от него
на большом расстоянии и только единственной его реакцией
было, когда в окне вагона показались жужжащие самолеты, это
– то, что он задрожал и тихо пролепетал матери:
– Бомбить будут?
– Это – наши, – сказала мать.
– А наши будут бомбить?
Тут все рассмеялись, и заулыбалась мать. Успокоившись,
она рассказала свою историю, из которой мне многое
запомнилось.
– Муж говорит: собирай детей и уходи, сейчас немец
бомбить начнет. А я ему: куда я пойду? Я с тобой останусь.
Бомбить, говорит, сейчас начнут, наступление идет, в плен,
говорит, попадешь, убьют, замучат, говорит. А я ему: но ты
же вот останешься! А он мне: да я же военный, мне –
приказ. Ну, что ж, что военный, говорю ему. Жили вместе и
умрем вместе. Иди, говорит, времени не упускай. А я ему: и
мне с тобой умереть хочется. Да детей-то, говорит, тебе не
жалко? А я ему: и дети с нами умрут. Ну, говорит, ты с ума
сошла, с тобой разговаривать нечего. И ушел. А через
полчаса, смотрю, грузовик подошел, и какой-то военный
силком меня втащил на машину. Такой, говорит приказ. А
мужа-то и нет как нет. Посадили нас втроем, и хоть бы до
железной дороги довезли-то. А то провезли пятьдесят
километров и высадили. Куда хочешь, туда и иди. До железной
дороги полтораста верст пешком прошли. Несколько ночей в
лесу ночевали не евши. Да после этого еще вот по железной
дороге целую неделю мыкаемся.
Потом она совсем успокоилась. И заговорила так.
– Жили вместе, и умирать надо вместе. Нашел, когда
жалеть! Сам-то сейчас в бою небось. Жив ли? А я тут чего
мыкаюсь? Если бы все так вот пошли на немца, устрашился бы.
А чего нас оттуда вывезли? Пошли бы мы все на врага, и
– устрашился бы. Я ему говорю: Коля, и я с тобой умру.
А он мне: дура, говорит, детей спасай, мне через полчаса
выступать. А стояла-то наша часть у самой границы. Умру,
говорю, с тобой. А он мне: дура, говорит, ты ничего не
смыслишь, нельзя тут тебе быть. А я ему: жизнь свою хочу
отдать, понял? А он мне: дура, говорит, езжай к отцу. А я
ему: поп в церкви говорил, что никто же больше сея любви не
имеет, да кто душу свою положит за други своя. А он мне: и
поп твой такой же дурак; уходи, говорит, не смей
оставаться. А я ему: что же, Коля, и жизни моей ты не
хочешь! А он мне: жизнь для детей береги! А я ему: а
дети-то мне на что, если немцу под сапог пойдем? А он мне:
дура, говорит, дети вырастут, а ты их губишь; а я ему: все
погибнем, а народ останется. А он мне: а что тебе народ,
коли сама подохнешь? А я ему: жизнь хочу отдать. А он мне:
дура, говорит. Я ему: жизнь мою возьми. А он мне: дура,
говорит...