<<<
ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
КРАТИЛ
ФОРМЫ СУБЪЕКТИВНО-ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ОБЪЕКТИВНО-РЕАЛЬНОЙ
ИДЕИ – ВЕЩЬ, ИДЕЯ, ТИП-ОБРАЗЕЦ, ИМЯ
"Кратил" принадлежит к числу довольно трудных и
замысловатых диалогов Платона. Свободная манера письма,
характерная для Платона, доходит здесь иной раз до полной
невозможности уловить связь отдельных частей диалога и даже
его основную идею. Постоянное повторение одного и того же,
уклонения в сторону, разного рода интермедии, часто
мешающие распознанию сути дела, иронический тон Сократа,
отсутствие обобщающих выводов и какой-то неопределенный
итог диалога – все это заставляет либо принять весь
диалог в бессвязном виде, либо прибегнуть к разным,
достаточно рискованным домыслам, попытаться на свой страх и
риск сформулировать то, что в диалоге не сформулировано, но
без чего невозможно уловить композицию диалога и додумать
до конца то, что иной раз как будто и вытекает из
предложенных утверждений Платона, но самим Платоном
почему-то до конца не додумано.
К тому же Платон тратит значительную часть этого диалога
на лингвистику, с нашей теперешней точки зрения
смехотворную и совершенно фантастическую, состоящую из
умопомрачительных этимологии, разнообразных и изощренных,
хотя и проводимых с небывалым воодушевлением и даже
каким-то восторгом; об этом восторге сам Платон говорит в
диалоге не раз (396de), несмотря на свое же собственное
желание соблюдать в этих вопросах меру (414е). Вероятно,
эта псевдонаучная лингвистика и была одной из причин крайне
малой популярности диалога. Широкой публике все эти
бесконечные этимологии совершенно не нужны, так как ей
достаточно было бы каких-нибудь трех-четырех примеров; что
же касается ученых-лингвистов, то и те часто разводят
руками и не знают, что делать, когда начинают читать в
диалоге все эти фантастические толкования огромного
количества имен и слов. Это и привело к тому, что "Кратил"
допускает много разных трактовок и композиция его может
быть представлена весьма разнообразно. Затратив немалое
время на многократное перечитывание и продумывание этого
диалога, мы все же даем его анализ, который нам самим
представляется своего рода экспериментом и который
нуждается в разных уточнениях и дополнениях. Впрочем, ввиду
огромного числа неясностей этого диалога едва ли
когда-нибудь удастся дать такой вполне безупречный его
анализ, который уже не подлежал бы никакой серьезной критике.
КОМПОЗИЦИЯ ДИАЛОГА
I. Вступление
(383а – 384е)
Противопоставляется мнение Гермогена, ученика Протагора,
об условности всех имен человеческого языка, их зависимости
исключительно от произвола людей, от обычая и закона и
мнение Кратила, ученика Гераклита, об их естественности,
т.е. об их полном соответствии природе вещей, понимаемой
как нечто совершенно текучее. Сократ берется разобраться в
этом вопросе.
II. Критика теории условного происхождения имен,
т.е. субъективизма в учении о языке
(385а – 391а)
- Полная условность привела бы к полной путанице и
нельзя было бы различить, где "человек", а где "лошадь"
(385а).
- Имена могут соответствовать каким-нибудь предметам
либо не соответствовать; поэтому здесь полного произвола
нет (385b-d).
- Разнообразие наименований одного и того же предмета
действительно существует повсюду, но, если из этого делать
вывод о всеобщей безразличной текучести имен, все окажется
смешанным, не будет ничего ни доброго, ни злого;
следовательно, вещи сами по себе имеют основу своей
сущности (ή
βεβαιότης
τις της
ουσίας, 386 а), она
непреложна и становящиеся, объективно существующие вещи с
ней срослись (386е). Это иллюстрируется при помощи примеров
рассечения вещей, их сжигания. Поскольку наименование вещей
тоже есть одно из наших действий, оно должно
сообразовываться с их специфической природой
(ίδια φύσις,
387d), а не с нашим субъективным мнением; и если для
сверления нужно сверло, а для тканья – челнок, то для
речи тоже необходимо орудие
(όργανον), это –
имя (388а), разделяющее сущность (388с) в целях обучения,
наподобие челнока, разделяющего основу при тканье. Итак,
полный субъективизм и произвол при присвоении имен
совершенно исключаются (385е – 388d).
- Присвоение имен происходит, следовательно, в силу
объективного закона (νόμος, 388d);
и присвоителем имен может быть не кто попало, но своего
рода законодатель, учредитель
(νομοτέθης,
388е) или мастер
(δημιουργός,
389а) имен. Этот последний образует имена так же, как
мастер, который пользуется сверлом, причем не каким-нибудь
расколотым сверлом, но целым и неделимым; иначе говоря,
мастер имен создает имена "по образцу" неделимого вида
(είδος, 389b) имени, "преследуя"
одну и ту же идею (также είδος,
390а), какое бы железо ни имелось в виду и в каких бы
местах ни происходила работа (388d – 390а).
- Но всякое орудие имеет своей целью то или иное
употребление, и, как знание необходимо для употребления
инструментов во всех ремеслах, так и в отношении имен
необходимо соответствующее знание (390b). А поскольку
знающим может быть только тот, кто спрашивает и отвечает,
то законодатель имен должен учиться у диалектика (391cd).
Итак, наложение имен происходит не в силу субъективного
произвола людей, но в силу объективной природы вещей и есть
результат диалектики. Но что понимать под природой вещей,
которая обеспечивает нам необходимую для имен правильность
(390b – 391а)?
III. Вопрос о правильности имен
(391b – 427с)
- Отвергая мнение софистов и исходя из Гомера,
собеседники делят все имена на божественные и человеческие,
причем первые целиком соответствуют своему предмету, вторые
же – то более, то менее (391b – 392а), и это
касается не только имен богов, но и имен героев, как то
показывают имена Астианакт и Гектор (392b – 393а).
- Имена, даваемые людьми, могут быть правильными или
неправильными. Но неправильность имени не зависит от
правильности или неправильности ("уродства") самих
предметов, так как уродливый предмет может быть назван
совершенно правильно; точно так же неправильность имени не
зависит от звукового состава имени и от разных частных
значений имени, которые привносятся различием звукового
состава (393b – 394d). Все это видно на примере имен
Орест, Агамемнон, Атрей, Пелоп и Тантал (394а – 395е).
Правильность наименования предмета зависит от правильности
интерпретации этого предмета, т.е. она не есть результат
простой репрезентации предмета в нашем сознании: имя Зевс
есть результат нашей интерпретации Зевса как жизни, имя
Кронос – результат интерпретации Кроноса как чистого и
незапятнанного ума и т.д. (395е – 396с). Эту
интерпретацию Сократ называет "вдохновенной мудростью"
(396de), а ее результат – "типом", "образцом"
(τύπος, 397а), не теряющим,
однако, своей объективной значимости, т.е. связи с тем, что
"вечно по своей природе" (396d – 397b). Другие такие
же примеры – слова "бог", "демон" ("гений"), "герой",
"человек"" рассматривая их, Платон повторяет указание на
несводимость имени к его звуковому составу (397с –
399с); то же утверждается и о словах "душа" и "тело" (399d
– 400с). Далее Платон снова возвращается к
исследованию имен богов, на этот раз весьма обширному:
Гестия, Кронос, Рея, Океан, Тефия, Посейдон, Плутон, Аид,
Деметра, Гера, Феррефатта (Персефона), Аполлон, Муза, Лето,
Артемида, Дионис, Афродита, Афина Паллада, Гефест, Арес,
Гермес, Ирида, Пан (400с – 408d). Сюда примыкает
анализ слов "Солнце", "Луна", "месяц", "звезда", "молния",
"огонь", "вода", "воздух", "Земля", "времена года", "год"
(400d – 410а). Наконец, следует обширное рассуждение о
множестве разных имен, имеющих отношение к умственным
способностям человека, к его добродетелям, к понятиям
прекрасного, доброго, искусства, мудрости, сущности и
разных качеств существующего (411а – 422b).
- Поэтому правильность имен, даже если иметь в виду их
происхождение, никак не сводится к простому звукоподражанию
(422с – 427с). Например, звук "р" сам по себе
действительно указывает на резкое движение или
раскатистость, звук "л" – на мягкое движение и т.д.
(426с – 427с). Но хотя слова и подражают вещам (423b),
подражание это в именах совершенно специфическое, не такое,
как в музыке по отношению к слышимому голосу или в живописи
по отношению к цвету и краскам (423d), поскольку всякое имя
вещи есть прежде всего подражание самой сущности этой вещи
(422d – 423d). Подражать голосам овец или петухов не
значит именовать эти голоса, так как для наименования
требуется не просто воспроизведение, но сознательное
воспроизведение сущности (423с). Следовательно, выражение
(θήλωμα, 423b) чего-нибудь с
помощью физических приемов должно передавать тот самый
предмет, который надо выразить. Конечно, важно было бы
знать, в чем состоят самые первые наименования вещей,
ставшие основанием и для их более сложного обозначения
(426а). Но "смешным, я думаю, должно казаться, Гермоген,
– говорит Сократ, – что из подражания посредством
букв и слов вещи станут для нас совершенно ясными. Однако
это неизбежно..." (425d).
- Краткая интермедия в связи с присоединением Кратила
к беседе (427e – 428d).
IV. Критика релятивизма в учении об именах
(428е – 438а)
- Кратил полагает, что все наименования вещей, как и
все понятия о них, одинаково ложны и одинаково истинны
(428е – 430а).
- Возражение Сократа: каждое имя относится к
определенному предмету и есть подражание ему
(μίμημα, 430е);
следовательно, если в подражании будет что-нибудь искажено,
то и имя вещи будет ложным, т.е. нельзя сказать, что все
имена одинаково ложны или одинаково истинны (430а –
432а). Это, однако, не значит, что подражание в имени
должно быть абсолютным воспроизведением предмета, потому
что такое подражание не дало бы ничего нового для познания
самого предмета; к тому же, если бы это и было осуществимо,
оказалось бы два тождественных предмета вместо одного.
Другими словами, подражание в имени есть только подражание
в каком-нибудь определенном отношении; иначе оно было бы
просто бесполезным (432а – 433b). А этот оттенок и
привносится в имя его звуковой стороной, каковая сама по
себе отнюдь не есть еще вещь, которой подражают и которую
воспроизводят, но есть тот материал, с помощью которого
отражается вещь, так что имя оказывается не просто
подражанием вещи, но тем или иным заявлением вещи о самой
себе человеческому сознанию, тем или иным ее выражением.
Поэтому дело не в условности обозначения и не в его
относительности, а в том, что имя предмета каждый раз может
обозначать различные оттенки вещи, сами по себе вполне
объективные (433b – 434b). Так, отдельные звуки имени
могут быть разными и в то же время иметь одну и ту же
функцию; их условность не мешает их объективной значимости,
их "правильности" (434с – 435с).
- Отсюда вытекает, что по крайней мере в самом начале
законодатель имен во всяком случае опирался на сущность
вещей, как бы разнообразно он эту сущность ни изображал в
именах, прибегая к их всестороннему познанию и рассмотрению
(435d – 436e). А это свидетельствует о том, что
наблюдаемые законодателем имен предметы не только находятся
в состоянии сплошной текучести (в условиях которой не могло
бы состояться познание вещей), но им свойственна также и
некоторая устойчивость, так что имена не просто переходят
друг в друга, но и резко друг от друга отличаются; поэтому
не может быть речи об их полной относительности, их
установила какая-то высшая сила (436е – 438е).
V. Заключение. Гносеологические выводы из
предложенной выше теории имен
(438е – 440е)
- Поскольку имена, как сказано, могут друг с другом
смешиваться, то различаясь между собой, то уподобляясь и
отождествляясь, ясно, что имена вещей, взятые сами по себе,
еще не обеспечивают ни их правильного употребления, ни их
объективной значимости. А значит, истину вещей нужно
узнавать из самих вещей, а не из их образа
(είκών, 439а). который выражается
именем (438е – 439b).
- Сами же вещи, во-первых, несомненно, пребывают в
вечном становлении; во-вторых, это становление возможно
только тогда, когда существует то, что становится и что в
то же время есть нестановящееся и вечно неподвижное, не
выходящее из своей идеи (439а), и самое
(αυτό) бытие в себе, которое не течет в
противоположность его качествам, которые текут (439с-e).
- То, что представляет собой нечто сплошное и течет,
непознаваемо; а познаваемо то, о чем можно сказать
что-нибудь определенное, т.е. что не течет и не
представляет собой нечто сплошное (440а-e).
КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ К ДИАЛОГУ
Таков анализ диалога "Кратил". Теперь спрашивается:
каков же общий смысл этого диалога и в чем его философская заостренность?
- Прежде всего всякий читатель "Кратила" спросит:
зачем понадобилось Платону такое длинное рассуждение о
языке, в то время как он сам вовсе не лингвист и его
интересы вообще имеют мало общего с лингвистикой? Нам
кажется, что, постулировав мир объективных идей и
сущностей, Платон сразу же столкнулся с огромной
сложностью, а часто даже и бессвязностью того, что творится
в субъективном сознании и мышлении человека. По-видимому,
Платон рано начал чувствовать потребность проанализировать
с точки зрения объективного идеализма также всю
неразбериху, царящую в человеческом субъекте. Мир идей
оставался у него вечно благоустроенным, вечно одним и тем
же и вечно прекрасным, в то время как в человеческом
субъекте всегда царили сплошная путаница и непостоянство,
весьма далекие от столь простого и прозрачного идеального
мира. Остается предположить, что в поисках хотя бы
каких-нибудь более или менее устойчивых образований в
человеческом сознании Платон и натолкнулся на проблему
имени, поскольку во всяком имени фиксируется какая-то
определенность и какая-то связь с объективной
действительностью. Однако Платон тут же вступил в резкий
конфликт с теми теориями языка, которые были популярны в
его время и принадлежали софистам. Волей-неволей ему
приходилось критиковать эти теории. Но из критики этих
теорий он извлекал для себя много положительного; и так как
это положительное само собой вытекало из платоновской
критики софистов, а сам Платон, увлеченный критикой, не
очень заботился о формулировке положительных ее
результатов, то мы и получаем возможность кое-что
сформулировать самим вслед за Платоном, конечно, не без
опасности впасть в преувеличение.
- Одной из популярных во времена Платона теорий языка
была теория субъективизма: предмет называется кем попало и
как попало, ни одно имя вещи не соответствует ни одной вещи
и потому можно пользоваться словами и именами как кому
заблагорассудится. Отвечать на такую теорию для Платона
ничего не стоило: если имеется субъективно придуманное имя
чего-то, то для этого прежде всего должно существовать это
"что-то", и уже не субъективное, но объективное; а если все
превратить в человеческий субъект, то тогда сам субъект
станет вполне реальным и единственным объектом. От объекта
все равно никуда не уйти (385а – 391а). Но не для
этого Платон писал своего "Кратила". Он писал его, стремясь
путем правильного толкования субъективных сторон имени,
которые у субъективистов трактовались неправильно, получить
необходимые и правильные, т.е. реально функционирующие,
степени проявления объективного мара в человеческом субъекте.
Если собрать воедино все то положительное, что Платон
говорит, подвергая критике субъективизм, причем говорит
разбросанно и без точных формул, то можно сказать следующее.
Во-первых, устанавливается мир объективных сущностей,
которые слишком глубоки и сложны, чтобы человек мог их
познавать; и если человек их познает, то только редко и
косвенно, а целиком они познаваемы только для богов (391b
– 392а).
Во-вторых, этот мир объективных сущностей не есть нечто
сплошное и нерасчлененное; каждая сущность заключает в себе
собственную структуру, свою "идею", или "эйдос". Эта
идеальная сущность тоже слишком высока и слишком далека от
человека (391d, 392b). Воспроизведение сущности, абсолютно
адекватное самой сущности, очевидно, не есть просто
репрезентация. Скорее это нужно назвать
сущностно-репрезентативным актом имени, когда
сущность целиком отражается сама в себе.
В-третьих, этой сущностной репрезентации
противополагается относительно-репрезентативный акт
имени. Этот акт вполне доступен человеку, им фактически и
пользуется каждый человек в своих наименованиях чего бы то
ни было, его можно и необходимо анализировать. Тут, однако,
оказывается, что ввиду отсутствия абсолютной адекватности
имени вещи самой вещи человеку приходится подходить к
объективным вещам и идеям с той или другой стороны,
выделять в них ту или иную функцию, тот или иной оттенок,
ту или другую сторону. Но это значит, что человеку
приходится тем или иным способом интерпретировать
идеальные сущности, рассматривать их в свете какого-нибудь
одного, но зато уже определенного их момента. Вот тут-то и
возникает роль человеческого слова, имеющего своей целью
различать в идеальных сущностях те или иные стороны, так
что наименование вещи оказывается различным, или, как
говорит Платон, диакритическим, актом (388с). А
самое основу этих диакритических актов имени, т.е. то, что
мы назвали интерпретирующим актом, Платон довольно
беспомощно называет мудростью (396de), еще не имея
специального термина для фиксации соответствующих актов
сознания. Но что для Платона это обстоятельство оказывается
чрезвычайно важным, свидетельствует произведенный им анализ
огромного множества различных имен и слов, – анализ,
при помощи которого он хочет внушить читателю мысль, что
идеальная сущность предмета – одно, а наша
интерпретация этой сущности, зафиксированная в
соответствующем имени, – совсем другое. Под всей этой
необычайно разукрашенной этимологической фантастикой
кроется у Платона несомненная мысль о том, что все наши
интерпретации могут иметь разную степень достоверности,
могут быть то ближе к предмету, то дальше от него, но что
их субъективное наличие ровно ничего не говорит в защиту
субъективизма, и, интерпретируя предмет с точки зрения тех
или иных его функций, мы вполне остаемся на почве
объективной философии, отражая в наших наименованиях пусть
не всю сущность, но все же тот или иной ее вполне
объективный и реальный аспект. Таким образом, частичное
"значение" слова, или имени, – мы бы сказали сейчас,
его семема – это тоже характеристика
объективирующих актов нашего сознания, хотя и в известном
преломлении.
Наконец, в-четвертых, Платон весьма резко отличает от
всех этих актов человеческого сознания, конструирующих
собой всякое имя, еще и фактическую, физическую, или
фонетическую, сторону имени. Платон прекрасно знает,
что такое артикуляционно-акустический аппарат языка, но он
для него сам по себе совершенно отличен от имени и является
только носителем интерпретирующих и семантических актов
языка (393b – 399d).
Таким образом, в результате критики субъективистической
теории языка Платон нашел известное количество степеней
преломления исходной, объективно существующей идеальной
сущности, когда она входит в человеческое сознание.
Появляется сущностно-репрезентативная область сознания,
которая при помощи своих интерпретирующих и семантических
актов схватывает разные стороны объективно-идеальной
действительности, то более, то менее близкие к ней, но
всегда играющие роль объективирующих актов, обеспечивающих
для человеческого сознания ту или иную объективную
реальность его построений. Заметим при этом, что вся
система относительно репрезентирующих, интерпретирующих,
семантических и артикуляционно-акустических актов
представляет для Платона единое и нераздельное целое, один
"эйдос" (образ), как он опять-таки выражается, сравнивая
имя как орудие познания с цельными и нерасколотыми сверлами
и челноками в ремеслах (388а – 390а). Видимо, именно
так нужно, по Платону, понимать разные степени присутствия
идеального мира в человеческом сознании, а не огульно
превращать их в нечто абсолютно субъективное, как это
делали софисты.
- Что касается платоновской критики релятивизма в
учении об именах (428е – 438е), то, собственно говоря,
она мало чем отличается от предыдущей критики
субъективизма. Самое главное здесь то, что новый собеседник
Сократа – Кратил представлен в диалоге не очень
отчетливо и в каких-то смягченных тонах. Ведь Кратил
известен тем, что из гераклитовского учения о вечном
становлении он делал самые крайние, а именно
иррационалистические выводы: если все течет, значит, ничто
нельзя и познать, поскольку познание предполагает не только
нераздельность становящегося предмета, но и его устойчивую
раздельность. В диалоге же Кратил изображен весьма скромным
искателем истины (428bc, 440d). Он большей частью только и
делает, что соглашается с Сократом. Он согласен и с тем,
что имена обозначают сущность или "природу" вещей (390de,
428e), и с тем, что вещи познаваемы (436а, 438а), и с тем,
что первый законодатель имен прекрасно знал вещи и мог,
таким образом, дать им соответствующие названия (436с,
438а). Уже из этих первых признаний Кратила явствует, что
он либо вовсе не релятивист, либо релятивист весьма робкий
и нерешительный; и только когда оказывается, что Кратил во
всем согласен с Сократом, поднимается вопрос о всеобщей
текучести вещей, да и то поднимается самим же Сократом
(435с – 438b, 438е – 440с). Кратил говорит даже о
какой-то "высшей силе", проявившей себя при наименовании
вещей (438с). Поэтому указанный раздел диалога, понимаемый
нами как критика релятивизма, представлен в диалоге
несколько вяло и нерешительно и с такими выводами, которые
Платон делал в "Меноне", и без всякого спора с Кратилом. Но
все же и эта критика релятивизма кое-что дает для анализа
имени.
Во-первых, поскольку Платону здесь нужно было
критиковать относительность всякого наименования, ему
приходилось гораздо больше подчеркивать определяемость
человеческого знания объектами, т.е. настаивать на уже
ранее предложенном им учении о том, что вещи сами
заявляют о себе субъективному сознанию человека.
Во-вторых, во избежание все той же относительности
Платону пришлось здесь на первый план выдвигать также
значение артикуляционно-акустического аппарата человеческой
речи, хотя об этом раньше говорилось достаточно.
В-третьих, – и это самое главное – пришлось
гораздо сильнее подчеркивать то осмысление, которое
получает указанный артикуляционно-акустический аппарат, так
как без этого в теории языка водворилась бы действительно
полная относительность, т.е. всегдашняя правильность и в то
же время всегдашняя неправильность всех имен вообще.
Платон, не давая окончательных ясных формул (а это, как мы
уже хорошо знаем, его обычная манера), тем не менее
настойчиво подчеркивает смысловое значение
артикуляционно-акустического аппарата. Слоги и буквы
обязательно вносят в имя нечто новое. Но это новое
опять-таки не оторвано от вещи, а только указывает на тот
или иной более специальный ее оттенок (389d). Уместно
звучит у Платона также и термин "подражание", когда имеется
в виду именно интерпретирующее подражание, а не полное и
абсолютное, которое ничего нового не давало бы в сравнении
с самим предметом подражания, а потому было бы бесполезно
(432bс). В таком случае мы не ошибемся, сказав, что Платон
тут должен был бы употребить термин сигнификативный
акт. Сам Платон говорит здесь уже не просто о смысловой
значимости предмета, выраженной в имени, но о том, что мы
на нашем языке назвали бы подлежащим, сказуемым и
предложением (431b). Следовательно, общая интерпретирующая
семантика имени – это одно, а воплощенность этой
семантики в конкретных словах, т.е. в
лексико-грамматическом материале, – это совсем другое.
Поэтому будет правильно, если этот специальный оттенок
общей семантики мы также назовем специальным термином,
который пока еще не был доступен Платону, но который им
вполне отчетливо мыслился, – это сигнификативный
акт наименования.
В-четвертых, критикуя релятивизм, Платон не мог не
находить в нем и рациональное зерно. А именно, с точки
зрения Платона, нужно говорить пусть не об относительности
наименований, однако все же об их приспособленности к тому,
чтобы люди их понимали и таким образом в той или другой
форме общались между собой. Это отчетливо видно из
платоновского рассуждения (434е – 435а). Тут тоже
говорится о репрезентации вещей в человеческом сознании, о
необходимости употребления слогов и букв, т.е.
артикуляционно-акустического аппарата человеческой речи, об
отражении предметных сущностей при посредстве этого
аппарата, или, как говорит Платон, о "подобии" того и
другого, и, наконец, о взаимном понимании людей,
употребляющих эти конкретно звучащие слова, по субстанции
своей не имеющие ничего общего с объективными предметами и
в то же время смысловым образом их достаточно выразительно
отражающие. Мы не ошибемся, сказав, что Платон здесь имеет
в виду наше понятие коммуникативной функции слова, хотя до
употребления подобного термина дело у него опять-таки не доходит.
- Последний вывод диалога (438е – 440е) также не
отличается достаточной ясностью. Собственно говоря, тут
просто повторяется мысль диалога "Менон" о разнице между
бытием и становлением, т.е. между познаваемым бытием
(поскольку оно устойчиво и раздельно) и непознаваемым
становлением (поскольку оно сплошное, текучее и потому
лишено всякой расчлененности). По-видимому, это должно
относиться как раз к именам и к тем предметам, которые они
обозначают. Однако полной ясности в данном вопросе мешают
два обстоятельства. Во-первых, это заключение еще кое-как
можно связать с беседой Сократа и Кратила об
относительности имен. Но тогда это будет заключением только
беседы с Кратилом, но не беседы с Гермогеном, хотя нам-то
ясно, что это заключение относится ко всему диалогу, что и
заставило нас понимать его как особый раздел всего диалога,
а не только беседы Сократа и Кратила. Во-вторых, у читателя
диалога возникает некоторое разочарование вследствие того,
что две области действительности, т.е. бытие и становление,
противопоставлены здесь друг другу достаточно отчетливо и
убедительно, но никак не показано, в чем же заключается их
единство, которое само собой вытекает из всего диалога,
однако в заключении никак не сформулировано. Сама собой
напрашивается мысль, что Платон еще будет касаться данного
вопроса в других своих произведениях.
Таким образом, платоновский "Кратил" очень богат
глубокими мыслями. Однако свести эти мысли в одно целое
очень трудно. Нам казалось, что если попытаться
систематизировать все основные мысли "Кратила", оставшиеся
в самом диалоге без всякой системы, то, пожалуй, ярче всего
будет бросаться в глаза разная степень присутствия
объективной сущности вещей в субъективном сознании
человека.
Имеются сущности вещей, или объективные идеи, но
существует также и отражение их в человеческом субъекте.
Сначала это бессильная репрезентация или какие-то теневые
образы вещей, противостоящие их "истине" (439ab), которые
могут соответствовать истине то более, то менее (431е). Но
этот примитивный акт репрезентации может и гораздо более
точно воспроизводить идеальную сущность вещей. Тогда имя
вещи становится ее более или менее правильной
интерпретацией, во всяком случае настолько специфической,
что в отличие от увеличения или уменьшения чисел через
прибавление отдельных единиц она уже не меняется при разных
ее внешних изменениях (393de, 394b, 432а). Сам этот термин
– "интерпретация" – еще не употребляется
Платоном, он употребляет такие более общие термины, как
"мудрость" (396d, 412b, 428d), "знание", или "познание"
(412а, ср. 437а), причем знание связывается с вечным
становлением вещей и, очевидно, не есть то знание вещей до
их наименования, о котором говорится, например, в конце
диалога (440ab, 435de, 436с, 437е – 438b), или
"искусство" (428а, ср. также о "мастере" имен, 389а или об
"орудии", 388а), "подражание" (422d, 423cd, 430b-е),
"понимание" (см. о законодателе имен, налагавшем эти имена
"в соответствии с тем, как он их постигал", 436b), либо,
наконец, "научение" при помощи имен (387d – 388е,
428е, 435d). Далее, в диалоге подчеркивается активное
"самовыражение" (423b, 433d) вещей, как бы вторгающихся в
человеческое сознание, когда они непосредственно стоят
перед человеческим восприятием (430е). В результате этого в
человеческом сознании образуется устойчивый и структурно
оформленный тип, или образец (397а и др.), т.е.
рельефно отчеканенное изображение идеальной сущности (слово
τύπος соответствует глаголу
τύπτω, что означает "чеканю",
"выбиваю", "ваяю"). Значение такой интерпретации настолько
универсально, что уже не зависит ни от места, ни от времени
ее появления (390а). Но тогда репрезентативная функция
превращается уже в мощный объективирующий акт имени
в человеческом сознании. Тогда становится понятным и тот
термин, который при другом подходе к диалогу может
пониматься только как некоторого рода курьез, а именно
термин "законодатель" (388е), или "мастер" (389а),
встречаемый нами в диалоге много раз. Очевидно, Платон
хотел этим подчеркнуть полную определенность и твердость, а
главное, полную законность того частичного присутствия
идеальных сущностей в человеческом сознании, которое мы
назвали интерпретирующей функцией имени. В одном месте
диалога Платон об этом так и говорит – "закон" (388d),
а в другом (390cd) заговаривает даже о том диалектике, под
надзором которого должен быть "законодатель", хотя под
диалектиком здесь Платон понимает пока еще только того, кто
умеет правильно спрашивать и отвечать. Наконец, если
угодно, у Платона имеется даже и самый термин
"объективирующий акт", потому что как же иначе перевести
слово πράξις (действие),
которое использовано в диалоге (386е)? Этому, конечно,
нисколько не мешает тот факт, что таких актов относительно
одной и той же вещи может быть очень много (ср. 401е –
о "рое мудрости" в связи с вечной изменчивостью
гераклитовского потока, а также 414с – о всевозможных
перестановках и вставках букв при наименовании).
Итак, спрашивается: можно ли иначе назвать подобную
систему понятий, как не теорией различных степеней
присутствия идеальных сущностей в человеческом сознании?
Так мы и поступили при анализе "Кратила".