ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Среди всех поразительных высказываний де Селби, пожалуй, самым бесподобным является его утверждение, что "путешествия и вообще любые перемещения с места на место являются галлюцинацией". Это заявление можно найти в его "Деревенском альбоме" [8], где оно соседствует с известным трактатом о плащ-палатках, этих жутких полотняных одеяниях, которые де Селби предлагал как замену обычной одежде и так ненавидимым им домам. Его теория, насколько я ее понимаю, либо начисто игнорирует, либо просто отбрасывает весь опыт, накопленный человечеством, имеющий отношение к одежде и жилищу, а также противоречит всему тому, что мне довелось узнать о жизни в сельской местности во время многочисленных прогулок по нашей округе. Человеческое существование де Селби определяет как "последовательность статических состояний", каждое из которых "длится исчезающе малое мгновение". Судя по всему, под "статическим состоянием", длящимся мгновение, де Селби понимает жизнь каждого отдельно взятого человека. Надо думать, идея эта возникла у него после того, как к нему в руки попала какая-то очень старая кинопленка, которая скорее всего принадлежала его племяннику. [9] Исходя из своей установки на статичность и мгновенность де Селби отрицает возможность какого-либо реального движения во времени и пространстве, а то, что обычно называют "прохождением" или "течением времени", он не признает вообще. Не приемлет он и какой-либо повторяемости событий одного рода, выстраивающихся в ряд, он считает, что перемещения в пространстве происходят лишь в галлюцинациях. Если некто пребывает в точке "А", разъясняет де Селби, но хочет переместиться в точку "Б", то это можно сделать лишь последовательным и исчезающе малым по времени нахождением в бесконечном количестве промежуточных точек. Таким образом, нет никакого существенного различия между тем, что происходит, пока некто пребывает в точке "А" перед началом "путешествия", и тем, что происходит, когда этот некто находится "в пути", то есть пребывает в одной из промежуточных точек. Де Селби развивает тему этих "промежуточных точек" в пространном комментарии. Неправильно было бы считать, предупреждает он, что между этими точками, расположенными на оси "А-Б" в порядке, определяемом законами теории вероятностей, имеется расстояние в столько-то сантиметров или метров. Эти точки следует рассматривать как находящиеся бесконечно близко друг от друга и как одновременно отстоящие друг от друга на расстоянии, достаточном для того, чтобы между ними можно было разместить бесконечное множество других "промежуточных" точек; между ними, в свою очередь, следует представить себе бесконечную цепь других точек, в которых будут происходить остановки – при всем этом необходимо отметить, что все эти точки не примыкают друг к другу, но расположены таким образом, что допускают размещение бесконечного множества точек между каждыми двумя последовательными точками. Де Селби считает, что "иллюзия перемещения" возникает из-за неспособности человеческого мозга ("на нынешнем этапе его развития", по словам де Селби) правильным образом воспринимать и оценивать реальность этих остановок; в результате такой ограниченности своих возможностей, мозг воспринимает не одну отдельно взятую "остановку", а ряд слившихся вместе, неразличимо для мозга, множеств этих "остановок", выделяемых мозгом в плотные группы, которые в конце концов и воспринимаются им как движение. Но такое допущение очень трудно научно аргументировать; к тому же оно не согласуется с законами обычной логики, не допускающей нахождения одного и того же материального объекта одновременно в двух разных точках пространства. Отсюда де Селби делает вывод о том, что всякое движение – иллюзия, и настаивает на том, что почти всякая фотография является вполне законченным подтверждением его теории.
Не разбирая сейчас проблемы верности или неверности теорий де Селби, следует отметить наличие большого количества свидетельств и данных, указывающих на то, что де Селби придерживался своих собственных теорий совершенно искренне и неоднократно делал попытки реализовать их на практике. Во время своего пребывания в Англии де Селби некоторое время проживал в городке Бат (куда он попал, в общем-то, случайно). Однажды ему понадобилось отправиться из Бата в Фоксстоун по срочному делу. [10] Свое "перемещение" из одного городка в другой де Селби совершал крайне необычным образом. Вместо того, чтобы пойти на железнодорожную станцию и поинтересоваться расписанием поездов, он закрылся у себя в комнате, предварительно снеся туда множество самых разнообразных настольных и настенных часов, барометрических приборов, огромное число почтовых открыток и фотографий тех мест, которые ему пришлось бы проезжать на пути из Бата в Фокс-стоун; в той же комнате было установлено устройство для регулирования подачи газа к осветительным приборам, которое уменьшало или увеличивало подачу газа в зависимости от времени суток и соответственно от степени освещенности. Что происходило у него в комнате и каким именно образом работали все эти многочисленные приборы и часы, очевидно, навсегда останется тайной. Рассказывают, что по прошествии семи часов де Селби покинул свою комнату в полной уверенности, что он переместился из Бата в Фоксстоун; вполне возможно, за время этого недолгого затворничества у него уже созрела новая концепция перемещения из одного пункта в другой, которая, в случае ее применимости на практике, вызвала бы крайнее неудовольствие железнодорожных и прочих компаний, занимающихся пассажирскими перевозками.
Точными или хотя бы надежными сведениями о том, насколько глубоким было разочарование де Селби, когда он обнаружил, что так и не покидал Бат, мы не располагаем, но один очень надежный и авторитетный комментатор [11] сообщает, что де Селби совершенно спокойно и уверенно настаивал на том, что и в самом деле побывал в Фоксстоуне. В той же работе, в доказательство утверждений де Селби приводятся слова человека (оставшегося неназванным), заявлявшего, что он видел, как "великий ученый (т.е. де Селби) выходил из банка в Фоксстоуне" именно в тот день, когда он якобы посещал этот городок.
Как и в случае со всеми остальными теориями де Селби, окончательный вывод лишен ясности и определенности. Остается загадкой, вряд ли доступной разрешению, но такого разрешения ждущей, как мог такой выдающийся ум ставить под вопрос сами собою разумеющиеся реальности жизни и отрицать даже научно подтвержденные факты (взять хотя бы то, как трактует смену дня и ночи де Селби и как поясняет этот феномен современная наука), пребывая до конца дней своих в полной и безоговорочной уверенности в правильности собственных объяснений множества феноменов, вне зависимости от научной обоснованности.
О своем путешествии к полицейской казарме могу сказать лишь одно – оно не было галлюцинацией. От жара, который обрушивало на землю солнце, нигде нельзя было спастись. Грунтовая дорога, по которой я шел, буквально окаменела, и ступать пружинисто и мягко, как раньше, никак не получалось. Казалось, каждый шаг вносил в открывающиеся виды что-то новое – местность менялась на глазах.
Слева от дороги виднелись зеленовато-коричневатые торфяники, с темными полосами скошенной травы; там и сям возникали неряшливые группки кустов, белели пятнами валуны. Редкие и далекие домики почти совсем прятались среди нестройных и невысоких деревьев. Фиолетовая дымка скрывала даль, которая от этого казалась особенно таинственной. Некоторое время спустя местность с правой стороны дороги стала выглядеть значительно более зеленой. Параллельно дороге, хотя и на приличном от нее расстоянии, мчалась очень бурная речка, а за ней уходили к горизонту пологие, укрытые муравой холмы и пастбища, среди которых шрамами проступали каменистые участки. Вдали можно было различить крошечных овец и извилистые волосинки-тропинки, пересекавшие местность в разных направлениях. Сколько я ни всматривался, все равно не видел никаких признаков жилья и вообще присутствия человека. Наверное, решил я, людей не видно потому, что еще очень рано. А вот если бы я не потерял свои золотые американские часы, то всегда бы знал точно, который час.
У тебя нет и никогда не было золотых американских часов.
И тут со мной опять произошло нечто странное.
Дорога, по которой я шел, начала понемногу поворачивать влево, и по мере того, как я приближался к повороту, сердце то принималось учащенно биться, то вдруг вроде бы совсем замирало. Мною овладели волнение и возбуждение, совершенно непонятно откуда взявшиеся. Ничего такого, что могло бы способствовать возникновению подобного состояния, нигде не наблюдалось; сколько я ни крутил головой, никаких заметных изменений вокруг не заметил. Несмотря на все растущее беспокойство, я продолжал свой путь, постоянно оглядываясь вокруг.
Дорога все круче забирала влево, и когда поворот закончился, передо мною открылось поразительное зрелище.
С левой стороны, метрах в ста от дороги, я увидел дом, который вызвал у меня крайнее недоумение и даже замешательство. На первый взгляд он выглядел нарисованным, причем нарисованным неубедительно, неверно и вообще из рук вон плохо, словно на придорожной рекламе. Казалось, что у дома начисто отсутствует третье измерение – глубина. Высота есть, ширина есть, а вот глубины – нет. Такое изображение не могло бы обмануть и ребенка – даже несмышленое дитя не поверило бы в то, что перед ним настоящий дом, а не дурно намалеванная картинка. Но не эта неумелость в рисовании так поразила меня – в конце концов, я и раньше видывал предостаточное количество плохо нарисованной рекламы, словно на потеху выставленной у дороги. Привело меня в крайнее недоумение совсем другое: я был уверен неизвестно откуда взявшейся и прочно засевшей во мне уверенностью, что передо мной именно тот дом, который я ищу. Не сомневался я и в том, что внутри этой плоской, неумелой конструкции кто-то находится. Я знал Бог весть откуда пришедшим ко мне знанием, что это и есть та самая казарма, в которой я найду нужных мне полицейских. Но никогда ранее моим глазам не доводилось созерцать что-то более противоестественное и гадкое. Мой взгляд в полной растерянности ползал по этой плоскости, которую и домом-то не назовешь, и чем пристальнее я всматривался, тем больше убеждался в том, что дом совершенно плоский – как огромный лист бумаги. Но если у дома нет, по крайней мере, одного из трех необходимых для такого строения измерений, то какой прок от такого дома? Если не считать встречи со стариком, сидевшим в углу темной комнаты, наружность этого дома оказалась величайшей и пренеприятнейшей неожиданностью в моей жизни. И мне почему-то стало страшно.
Но тем не менее я продолжал идти вперед, хотя и помедленнее, чем раньше. По мере того как я приближался, дом, казалось, менял свой облик. В какой-то момент он вдруг вообще перестал походить хотя бы приблизительно наподобие человеческого жилища – его очертания потеряли четкость, и он стал выглядеть так, словно я смотрел на него сквозь волнующуюся воду, по поверхности которой пошла рябь. Когда очертания снова приобрели ясность, я увидел, что дом все же не совершенно плоский, а обладает некоторой толщиной, в которой могли бы, наверное, разместиться и кое-какие комнаты. Всматриваясь в постоянно меняющуюся наружность дома, я неожиданно с недоумением осознал, что вижу как бы одновременно и переднюю, и заднюю часть дома, но не вижу никакой боковой стороны. Тогда я решил, что дом, наверное, треугольный и вершина одного из его углов направлена прямо в мою сторону. Когда до дома оставалось не больше десятка метров, я заметил окошко, которого раньше не видел, – оно было размещено под таким углом, что это навело меня на мысль о наличии у дома, по крайней мере, одной боковой стороны. Дом отбрасывал вполне обычную тень, как и положено любому нормальному дому в солнечный день, но когда я вошел в эту тень, у меня от неизъяснимого страха и непонятного напряжения, вдруг охвативших меня, пересохло во рту и по телу пробежала потливая дрожь.
С близкого расстояния дом производил вполне заурядное впечатление, если не считать его необычной белизны и совершенно полной застылости. Дом подавлял и пугал. Вся природа вокруг, весь мир – все потеряло самостоятельное значение, все теперь существовало лишь затем, чтобы служить дому как бы рамой, обрамлять его, придавать ему важность, значительность и вещественность, благодаря которым я, со своими примитивными пятью чувствами, мог отыскать его и притвориться, что понимаю, почему он таков, каков он есть, и зачем он здесь стоит. Подняв голову, я увидел над дверью герб, который сообщил мне, что передо мной полицейский участок. Должен признать, таких полицейских участков мне никогда ранее видеть не доводилось. Я затруднился бы сказать, почему я тогда не остановился, не сел на травке у края дороги, не обдумал все хорошенько, почему мое крайне взвинченное состояние не подсказало мне, что следовало бы развернуться и бежать от того места подальше. Я не только не остановился, но даже, подойдя к двери и открыв ее, вошел вовнутрь. В небольшой, чисто выбеленной комнатке я увидел невероятных размеров полицейского, стоящего ко мне спиной. Даже спина его казалась необычной. Полицейский стоял рядом с конторкой перед зеркалом, висевшим на стене. По отражению в зеркале было видно, что он, широко раскрыв рот, что-то в нем высматривает. Не могу наверняка сказать, по какой именно причине фигура полицейского показалась мне столь необычной, полностью выходящей за рамки привычного. Да, он выглядел огромным и непомерно толстым, соломенные волосы обильными космами свисали низко, почти до плеч, прикрывая местами словно вздутую, бычью шею, – все эти черты по отдельности производили странное впечатление, но ничего особенного, непостижимо необычного в них не наблюдалось. Мой взгляд прошелся по необъятной спине полицейского, по его ручищам и ножищам, заключенным в форму из грубой синей ткани. И тогда я осознал, что все части фигуры полицейского, взятые не по отдельности, а вместе, как составляющие единое целое, производят исключительно тяжкое впечатление неестественности, граничащей с чудовищным или ужасным. Такое впечатление, возможно, возникало потому, что между этими частями существовало какое-то трудноуловимое несоответствие в сочетаемости или в пропорциях. Я обратил внимание на его руки – огромные, красные, слов но обваренные, опухшие, одну из которых он чуть ли не до половины засунул себе в рот.
– Мои зубы, ох, мои зубы, – рассеянно пробормотал полицейский.
Хотя он явно обращался к самому себе, я его расслышал. Голос у него был тяжелым и слегка приглушенным, и я почему-то сразу вспомнил о тяжелом зимнем одеяле. Возможно, когда я входил, то произвел небольшой шум, а возможно, полицейский увидел мое отражение в зеркале, но так или иначе, он стал медленно поворачиваться, перемещая свой огромный вес с неторопливым достоинством, и даже, я бы сказал, с тяжеловесным величием. При этом пальцы руки все еще оставались у него во рту, где он что-то ими перебирал или щупал. Когда полицейский наконец повернулся лицом ко мне, то опять тихо пробормотал – и опять я его услышал:
– Почти все болезни от зубов.
Его лицо вызвало у меня очередное изумление – до того оно было оплывшим и красным. Жировые складки свисали с него со всех сторон, подминая под себя ворот форменной рубашки; голова неловко сидела на плечах, полностью раздавив шею, все вместе это напоминало мешок с мукой. Нижняя часть лица была скрыта оттопыренными, непомерных размеров рыжими усами, которые торчали в воздухе, словно усики или щупальца какого-то неведомого животного. Его пухлые – или скорее надутые как воздушные шарики – щеки своими красно-розовыми массами почти полностью скрывали глаза, которые сверху к тому же прикрывали растущие пучками брови. Полицейский тяжело, всеми своими телесами вдвинулся за конторку, а я, смиренно и кротко прошествовав от двери, приблизился к конторке с другой стороны. Теперь мы стояли лицом к лицу.
– Вы по поводу велосипеда? – вдруг спросил полицейский.
Выражение его лица, когда я к нему присмотрелся, неожиданно оказалось ободряющим и вполне дружелюбным. Несмотря на то, что лицо это заплыло жиром, и черты его были весьма грубыми, ему удалось каким-то ловким образом организовать и изменить эти черты, по отдельности весьма неприятные, так что все в целом стало выражать добродушие, вежливость и бесконечную терпеливость. На тулье его полицейской фуражки, прямо над козырьком, располагалась важного вида кокарда, на которой золотыми буквами было написано. СЕРЖАНТ. Передо мною был сержант Отвагсон.
– Нет, я по другому делу, – промямлил я, и вытянув вперед правую руку, уперся ею в конторку, чтобы не упасть.
– Так вы уверены, что не по поводу велосипеда? – переспросил сержант, глядя на меня так, словно в это было трудно поверить.
– Совершенно уверен.
– И не по поводу мотоцикла?
– Нет, и не по поводу мотоцикла.
– Я имею в виду тот, что с клапанами и динамо-машиной для лампочки? Или тот, что с рулем от гоночного велосипеда?
– Нет, нет.
– Ну что ж, в таком случае и при таких обстоятельствах, возможность того, что речь идет о мотоцикле, отпадает, – серьезно заявил полицейский. Он выглядел явно озадаченным и сбитым с толку.
Он уперся локтем левой руки в конторку, а голову подпер кулаком левой руки, при этом костяшки кулака попали ему в рот, обнажив желтые зубы; на лбу полицейского образовались три валика кожи от удивленно поднятых вверх бровей – весь его вид выражал недоумение, растерянность и замешательство. Наблюдая все это, я пришел к выводу, что полицейский – человек простодушный и мне не составит особого труда добиться от него того, что я хотел выяснить: где находится черный сундучок. Я, правда, не понимал, к чему это он расспрашивает меня относительно велосипедов, но я принял решение отвечать на все его вопросы осторожно и взвешенно, не торопиться с расспросами и проявлять изворотливость и хитрость. Полицейский рассеянно отошел в сторону, потом вернулся к конторке и вручил мне несколько листков разного цвета, которые, на первый взгляд, были похожи на бланки заявлений на право владения быком, собакой и другими животными.
– Если вы заполните эти бланки, вреда не будет, – сказал полицейский. – Скажите, вы, часом, не странствующий зубной врач? И правильно ли мое предположение, что вы прибыли сюда на трехколесном велосипеде?
– Нет, и то, и другое предположение неверно, – вежливо ответствовал я.
– Ага, значит, вы приехали на велосипеде-тандеме заводского изготовления?
– Нет, нет
– Дантисты, доложу я вам, люди непредсказуемого поведения Вы хотите сказать, что прикатили сюда на детском трехколесном велосипеде или на велосипеде с колесами разного размера?
– Нет, нет, я вовсе не... – произнес я ровным, спокойным голосом.
Полицейский посмотрел на меня долгим испытующим взглядом, словно пытаясь определить, отвечаю ли я с полной серьезностью. Его лоб снова сморщился.
– Так, так, может быть, вы совсем не стоматолог? Может быть, вы просто пришли написать заявление на право владения собакой, быком или каким-нибудь другим животным?
– А я и не говорил, что я зубной врач, – воскликнул я, причем довольно резко, – и насчет быка тоже ничего не говорил.
Сержант уставился на меня в полном недоумении.
– Поразительно и удивительно, невероятно любопытственно, исключительно сложный случай крайнего замешательства, совершенно сногсшибательно.
Полицейский отошел от конторки, сел у камина, в котором горел торф, и стал покусывать костяшки пальцев, время от времени бросая на меня острые взгляды из-под кустистых бровей. Если бы у меня были рога на голове или хвост пониже спины, то и тогда он рассматривал бы меня с меньшим интересом. Мне не хотелось задавать разговору какое-либо направление, и в течение минут пяти царило молчание. Потом напряженное выражение на лице полицейского несколько смягчилось, и он снова заговорил.
– И как же вас величают?
– Никак особенно, – ответил я, надеясь, что мой ответ, хотя я и не совсем понимал, что он имеет в виду, будет принят.
– В таком случае, каково ваше наименование?
– Наименование?
– Ну, каково ваше прозвание?
– Боюсь, если я вас правильно понял, у меня нет ни имени, ни фамилии.
Мой ответ опять вверг его в замешательство, но мне показалось, что одновременно он доставил ему удовольствие. Сержант поднял вверх свои разросшиеся брови и произвел изменения на лице таким образом, что оно стало выражать нечто вроде улыбки. Вернувшись к конторке, он протянул мне свою огромную руку, я протянул навстречу свою, и мы обменялись теплым и дружественным рукопожатием.
– Значит, ни имени, ни фамилии у вас нет, и откуда родом – тоже неизвестно, так?
– Именно так
– Надо же, ну и ну
Ты что забыл, про синьора Бари, выдающегося одноногого тенора?
– Вот так-так, подумать только, – продолжал восклицать полицейский, – это ж вот как интересно получается.
Полицейский снова покинул свое место у конторки и направился к стулу у камина. Молча усевшись на стул, он, ссутулившись, весь погрузился в мысли. У него был вид человека, который перебирал события многих прошедших лет, вынимая их из памяти, рассматривая и отправляя назад на хранение.
После весьма продолжительного молчания полицейский сказал:
– Я когда-то был знаком с одним высоким человеком, у которого тоже не было имени, и вы, несомненно, его сын и наследник всего того, чего у него никогда не было, и всего того, чего у него никогда не будет. Как поживает ваш достопочтенный папаша, и где он на данный момент обретается?
Вполне резонно предположить, подумал я про себя, что у сына человека без имени тоже не будет имени, но мне было совершенно ясно, что сержант спутал меня с кем-то другим. Я не усмотрел в этом никакого вреда для себя и решил поддержать его в заблуждении. Подумалось, что было бы желательно, если бы он обо мне ничего не знал, и еще лучше было бы, если бы он знал обо мне кое-что – но совершенно не соответствующее действительности. Возможно, это помогло бы мне использовать его в моих собственных целях и в конце концов открыло бы мне местонахождение черного сундучка. И поэтому я бодро сказал:
– Он уехал в Америку.
– Ага, вот куда он подался. Вы это точно знаете? Он всегда был таким отменным семьянином. В последний раз, когда я с ним беседовал – это было по поводу пропавшего насоса, – у него были жена и десять сынков, и как раз тогда жена его находилась на весьма продвинутой стадии брюхатости, или, как говорят, была на сносях.
– Это как раз и был я, ну, тот, кого она носила, – сообщил я полицейскому с улыбкой.
– Значит, это были вы. А как поживают десять молодцов-сыновей?
– Все отправились в Америку.
– Америка, Америка – страна загадок, – задумчиво проговорил полицейский, – огромная территория, все занято чернокожими и людьми пришлыми. Мне рассказывали, что там, в тех американских далях, страсть как любят устраивать перестрелки.
– Да, говорят, странная страна Америка, – согласился я.
Тут до меня донесся звук приближающихся шагов и в дверь вошел грузный полицейский с лампой в руках. У него было темное лицо еврейского типа, крючковатый нос и шапка черных вьющихся волос. Щеки и подбородок отсвечивали сине-черным – наверное, он брился не меньше двух раз в день. И еще у него были белые эмалированные зубы, которые, как мне было доподлинно известно, делают в Манчестере – два ряда ровных зубов, ладно устроенных у него во рту, и когда он улыбался, на эти зубы было приятно смотреть. Они были похожи на фаянсовую посуду, любовно выставленную в буфете сельского дома. Этот полицейский, как и сержант Отвагсон, был толстомясый, грубого телосложения, но лицо у него было значительно более умное и, как ни странно, совсем худое, глаза – пронзительные и очень внимательные. Если бы отделить лицо вошедшего от всего остального, то его можно было бы принять скорее за поэта, нежели за полицейского, но ничего поэтического в этом человеке, за исключением лица, не было.
– Полицейский МакПатрульскин, – представил вошедшего сержант Отвагсон.
Полицейский МакПатрульскин поставил лампу на стол, пожал мне руку и пожелал доброго дня с величайшей серьезностью. Голос у него был высокий, почти женский, и произносил он слова, тщательно и изящно их выговаривая. Взяв лампу со стола, он переместил ее на конторку, а потом медленно обвел взглядом меня и сержанта.
– Это насчет велосипеда пришли справляться? – спросил МакПатрульскин.
– Нет, это не поводу велосипеда, – сказал сержант. – Это посетитель по частному делу, и он говорит, что прибыл сюда не на велосипеде. Ни личного имени, ни фамилии у него не имеется. А папашечка ихний в далеченькой Амэрыкэ.
– В которой из двух Амэрык? – спросил МакПатрульскин.
– В Совокупленных Штанциях, – ответил Отвагсон.
– Должно быть, уже разбогател в тех местах, – высказал уверенное предположение МакПатрульскин, – потому как там этих самых долларов кругом навалом, а в земле, где ни копни – золото, самородки, сами из земли лезут, и рэкет всякий, и игра в гольф, и музыкальные инструменты на любой вкус. Как ни крути, у них там свободная страна.
– Да, свободная для всех, – подтвердил сержант. – Скажи мне вот что, – обратился он к МакПатрульскину, – ты сегодня снимал показания?
– Снимал.
– Достань-ка, друг любезный, свою черную записную книжку и прочитай мне, что там у тебя записано, сделай милость, – попросил сержант. -
Но давай мне только самое главное, чтобы я мог узнать то, что хочу узнать, – добавил он.
МакПатрульскин извлек из нагрудного кармана небольшую черную записную книжку.
– Десять целых и шесть десятых.
– Так, десять целых и шесть десятых, – повторил сержант. – А какое показание ты записал по лучу?
– Семь и четыре десятых.
– А сколько на рычаге?
– Один и пять десятых.
Наступило молчание. На лице у сержанта появилось такое выражение, словно он совершал в уме исключительно сложные вычисления. Некоторое время спустя лицо его очистилось от этого выражения и он снова обратился к своему напарнику:
– Наблюдалось ли сильное падение?
– Наблюдалось. В половине четвертого.
– Этого и следовало ожидать. Похвально и удовлетворительно, – сказал сержант. – Твой ужин на полке, там, над камином, где мы греем пишу. Обязательно хорошенько помешай молоко, прежде чем будешь его пить, чтобы нам всем досталось сливочек поровну. Молочко всем идет на пользу, и каждому хочется, чтоб и ему перепало того, что в молочке самое важное и полезное.
При упоминании о еде полицейский МакПатрульскин улыбнулся. Слегка распустив пояс, он отправился в какую-то другую комнату, и через несколько мгновений до нас стали доноситься звуки, очень похожие на грубое чавканье, как будто он хлебал жидкую кашу, засасывая ее прямо из тарелки. Сержант предложил мне сесть у огня и присоединиться к нему. Он вытащил из кармана измятую сигарету и протянул ее мне.
– Да, твоему папашке повезло, что он устроился в Амэрыкэ, – мечтательно сказал сержант. – Там ему зубы вылечат. У него всегда были плохие зубы. От зубов почти все болезни.
– Да, вы правы.
Я твердо решил говорить как можно меньше – пусть эти необычные полицейские поначалу сами побольше раскроются, а уж потом я буду знать, как мне вести себя с ними.
– А болезни оттого, что у человека в слюнях больше всякой заразной пакости, чем на крысе, а вот Амэрыка – это страна, где у всего ее населения шикарные зубы, белые, как пена для бритья, и блестят, как кусочки фаянсовой тарелки, если ее разбить.
– Совершенно верно, – подтвердил я.
– Зубы ихние такие белые, как яйца, на которых сидит наичернейшая ворона.
– Именно как яйца, – согласился я.
– А вам не приходилось во время ваших путешествий посещать кинематограф?
– Нет, в кинотеатре я никогда не бывал, – сказал я застенчиво и смиренно, – но насколько мне известно, это такое помещение, в котором совершенно темно и ничего не видно, кроме мелькающих на стене фотографий.
– Да, да, и именно там можно видеть, какие шикарные зубы у всех в Амэрыкэ, – разъяснил сержант.
Он бросил тяжелый взгляд на огонь в камине и принялся рассеянно гулять пальцами одной руки по грязно-желтым пенькам зубов у себя во рту. Все это время я раздумывал над таинственными словами, которыми сержант обменялся с МакПатрульскиным.
– Не могли бы вы разъяснить мне, – рискнул я спросить несмело, – о каких показаниях шла речь? Тех, что записаны в черной записной книжке?
Сержант бросил на меня острый, пронзительный взгляд, от которого мне стало горячо, словно взгляд этот нагрелся от пребывания на огне, куда он был сержантом направлен и удерживался им там в течение весьма продолжительного времени.
– Мудрость начинается с того, – наставительно изрек сержант, – что следует задавать вопросы, но не отвечать на них. Если, скажем, вы задаете мне вопрос, то вы приобретете мудрость, задавая вопрос, а я – не отвечая на него... Только представьте себе – в нашем районе за последнее время резко возросла преступность. В прошлом году было зарегистрировано шестьдесят девять случаев езды на велосипеде в темное время суток без включенной фары и четыре фары украдено. А в этом году уже восемьдесят два случая езды без света, тринадцать случаев езды на велосипеде по дорожкам, предназначенным только для пешеходов, и снова четыре фары украдено. Был зарегистрирован один случай нанесения умышленного повреждения велосипедному механизму переключения трех скоростей, и можно не сомневаться, что по этому случаю будет подано заявление в суд, когда он соберется в следующий раз, и наверняка в заявлении будет указано, что виновный в нанесении этих повреждений проживает в пределах нашего округа. Не сомневаюсь, что до конца года украдут еще и велосипедный насос, что будет отвратительным свидетельством растущей преступности и бросит тень на все графство.
– Действительно, – туманно ответил я.
– А пять лет назад у нас был зарегистрирован случай недостаточно прочно закрепленного руля. И хочу вам сообщить удивительную и редкую вещь – у нас ушло три недели на то, чтобы оформить обвинение.
– Обвинение в том, что был недостаточно закреплен руль? – пробормотал я растерянно. Мне было не очень ясно, к чему весь этот разговор о велосипедах.
– Но и это еще не все – есть проблема неисправных тормозов. Неисправные тормоза – на каждом шагу, а ведь из-за них происходит половина всех дорожных происшествий и несчастных случаев. В некоторых семьях это даже стало своего рода традицией – иметь неисправные тормоза.
Я подумал, что надо бы как-то увести беседу в сторону от велосипедов.
– Вы поведали мне о первом правиле мудрости, – отважился я на вопрос. – А каково второе правило?
– На этот вопрос может быть дан ответ. Всего существует пять правил. Всегда задавать вопросы, которые требуется задать, но никогда не отвечать на вопросы. Оборачивать все, что услышано, себе на пользу. Всегда носить с собой ремонтный набор, как можно чаще поворачивать налево. Никогда не задействовать передний тормоз первым.
– Ну что ж, весьма интересные правила, – сказал я довольно сухо.
– Если следовать им, – наставительно сказал сержант, – спасешь душу и никогда не упадешь с велосипеда на скользкой дороге.
– Я был бы крайне вам признателен, если бы вы мне пояснили, какое из этих правил может помочь разрешить то затруднение, ради которого я сюда прибыл и смысл которого хотел вам изложить.
– Это надо было делать не сегодня, а вчера, – сказал сержант, – но так и быть, что у вас за проблема? В чем заключается crux rei?*
* Суть дела (лат.). – прим. пер.
Вчера? И я тогда же решил без дальнейших колебаний, что будет пустой тратой времени пытаться угадать смысл и половины того, что говорил сержант. И я продолжил:
– Смысл того обстоятельства, ради которого я прибыл сюда, заключается вот в чем: я нахожусь здесь, чтобы официально заявить о том, что мои золотые американские часы украдены.
Сержант поглядел на меня, словно сквозь туман крайнего изумления и недоумения. Брови его поползли вверх и добрались почти до волос на голове.
– Это поразительное заявление, – произнес наконец сержант.
– Почему? Что в нем такого удивительного?
– Зачем кому-то понадобилось бы красть часы, если можно украсть велосипед?
Внимай его холодной неумолимой логике.
– Я не знаю, что ответить.
– Разве слыхано, чтоб кто-нибудь ехал на часах по дороге или вез мешок с торфом домой на багажнике часов?
– Я не утверждаю, что вор украл мои часы для того, чтобы ездить на них, – воскликнул я. – Скорее всего у него был свой велосипед, и именно на этом велосипеде он и скрылся ночью после кражи.
– Никогда, сколько дышу, не слыхал такого, чтобы кто-нибудь в здравом рассудке крал что-нибудь, кроме велосипедов, – заявил сержант и добавил: – Ну, еще, конечно, крадут велосипедные насосы, и фары, и всю такую прочую велосипедную мелочь. Вы что, хотите убедить меня в том, что мир меняется, а я этого не замечаю?
– Нет, ничего такого я не говорю, – начал я уже сердиться. – Я всего лишь заявляю, что у меня украли часы.
– Ладно, в таком случае нам придется провести официальное расследование и начать поиск, – заявил сержант решительным тоном и широко мне улыбнулся. По его виду было ясно, что он совершенно не верит в мою историю и, более того, считает, что с душевным здоровьем у меня не все в порядке и что теперь он будет потакать мне как ребенку.
– Спасибо, – промямлил я.
– Но все лишь только начнется, когда мы отыщем часы, – суровым голосом заявил сержант.
– Что начнется?
– Когда мы найдем часы, нам придется начать искать их владельца.
– Зачем искать? Ведь я и есть владелец.
При этим моих словах сержант снисходительно рассмеялся и, покачав головой, сказал:
– Я понимаю, что вы хотите сказать, но, видите ли, закон – исключительно сложный феномен. Понимаете ли, раз у вас нет ни имени, ни фамилии, то это значит, что вы не имеете никаких прав на владение часами, а раз украденные часы не существуют, то когда они будут найдены, их придется возвращать законному владельцу. Раз у вас нет никакого прозвания, то и владеть вы ничем не можете, и вообще вы не существуете, и даже те брюки, которые на вас, на самом деле не существуют, даже несмотря на то, что если смотреть на них с того места, где я сижу, возникает иллюзия их существования и надетости на вас. С другой, совсем отдельной стороны, вы вольны делать все, что вам заблагорассудится, и закон не может вам противодействовать.
– В механизме моих часов было пятнадцать алмазиков, – провозгласил я в отчаянии.
– А вот с той, одной стороны, первой, так сказать, о которой я еще не упоминал, вам можно было бы предъявить обвинение в воровстве или мелкой краже, если бы в то время, когда у вас еще имелись эти часы, вас приняли за кого-нибудь другого.
– Я пребываю в полной растерянности, – вскричал я, и ничего правдивее я не мог бы сказать.
Сержант добродушно рассмеялся.
– Если нам удастся найти часы, – сказал он, ласково улыбаясь, – то у меня такое чувство, что на них будет и звонок, и насос, и руль, и все прочее.
Я, полный дурных предчувствий, стал лихорадочно обдумывать свое положение. Похоже было на то, что никакими усилиями нельзя было заставить сержанта признать существование в мире чего-то иного, кроме велосипедов. Но все же еще одно усилие я решил сделать.
– Насколько я понимаю, – проговорил я холодно и подчеркнуто учтиво, – у вас сложилось такое впечатление, что я утерял золотой велосипед американского производства с пятнадцатью драгоценными камнями в его механизме. Заявляю, что у меня пропали часы, что на них нет звонка, насоса, руля и всего прочего. Звонки устанавливаются только на будильниках, и я никогда не видел часов, ни наручных, ни настенных, с приделанным к ним рулем или насосом.
Сержант снова одарил меня мягкой улыбкой:
– Вот недельки две назад, в этой самой комнате, у конторки, стоял человек и заявлял, что у него пропала мать, почтенная женщина восьмидесяти лет от роду. А когда я попросил этого человека описать внешний вид его мамаши – это нужно, чтоб заполнить официальный бланк, а бланки эти мы получаем за бесценок из управления канцелярских товаров, – так вот, когда я спросил его, как выглядела его досточтимая матушка, то он мне сказал, что у нее на раме и на спицах в нескольких местах имеется ржавчина и что при использовании задних тормозов вся ее задняя часть резко подпрыгивает. Вот так-то.
Сказанное сержантом окончательно прояснило для меня положение, в которое я попал. Только я открыл рот, чтобы высказаться, в дверь заглянул какой-то мужчина, оглядел нас, затем вошел в комнату, тщательно прикрыл за собой дверь и подошел к конторке. Вошедший был человек грубовато-добродушного вида, с красным лицом, в пальто из плотного и толстого материала; его брюки ниже колен были подвязаны бечевкой, как это обычно делают люди, ездящие на велосипеде. Впоследствии я узнал, что его звали Майкл Гилэни. Вместо того, чтобы подойти к конторке и сделать свое заявление, как подобает в общественном месте, а тем более в полицейском участке, он подошел к стене и, подбоченясь, прислонился к ней; при этом он упирался в стену одним локтем и раскачивался.
– Ну что скажешь, Майкл? – спросил сержант любезно.
– Увели, и с концами, – сказал господин Гилэни.
Из внутренней комнаты, в которой полицейский МакПатрульскин решал задачу поедания своего раннего обеда, донесся его громкий призывной клич:
– Сигаретку бы мне, а?
Сержант вытащил из нагрудного кармана еще одну измятую сигарету, протянул ее мне и большим пальцем руки ткнул в воздух в сторону задней комнаты. Я почтительно взял сигарету и направился туда. Уже выходя, я краем глаза увидел и обоими ушами слышал, как сержант открывает огромную учетную книгу и начинает задавать вопросы посетителю с красной физиономией:
– Какая модель? Номер рамы? Фара была на месте? А насос?..