ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Техника "пустого стула" – один из часто используемых Перлзом приемов. Состоит он в том, что клиенту предлагается на пустой стул перед собой посадить воображаемого собеседника, которым может быть его мама ("внутренняя мама", потому что реальная, возможно, давно покинула этот мир), недовольный им "внутренний голос", мучающая его боль в ноге и т.д., и т.п. – в зависимости от изобретательности и интуиции терапевта. Затем организуется диалог между тем "я", которое сидит на первоначальном стуле, и посаженным на пустой стул "собеседником", причем роль этого собеседника исполняет, – пересаживаясь на пустой стул, – сам клиент.
Известно, что техника эта возникла под влиянием психодрамы Морено, которая произвела на Перлза большое впечатление. Различия, впрочем, очевидны. Решающим, с нашей точки зрения, является то, что обе роли (или больше, если необходимо) исполняет сам клиент. Благодаря этому становится очевидным, что диалог ведут "части себя". Предполагается, что они наделены особым психологическим статусом: оказывается, что такая "часть" может говорить, думать, чувствовать, иметь свою точку зрения, отличную от точки зрения других "частей".
Может показаться, что это противоречит постоянно утверждаемому Перлзом (и другими психологами-гуманистами) принципу целостности психики. К разрешению этого противоречия мы еще вернемся, когда вооружимся достаточным теоретическим аппаратом, пока же заметим, что Перлз не одинок, придерживаясь лежащего за обсуждаемой техникой представления, что психика человека, как бы к этому ни относиться, разделена.
Например, у основателя психосинтеза Роберто Ассаджоли мы обнаруживаем аналогичное понятие субличности. А вот цитата из книги еще одного из "отцов" гуманистической психотерапии, где феномен субличности или "части" описывается с предельной отчетливостью, хотя и под другим именем:
"Наблюдения за спонтанной социальной деятельностью... обнаруживают, что время от времени разные аспекты поведения людей (позы, голос, точки зрения, разговорный словарь и т.п.) заметно меняются. Поведенческие изменения обычно сопровождаются эмоциональными. У каждого человека свой набор поведенческих схем соотносится с определенным состоянием его сознания. А с другим психическим состоянием, часто несовместимым с первым, бывает связан уже другой набор схем. Эти различия и изменения приводят нас к мысли о существовании различных эго-состояний.
На языке психологии эго-состояния можно описывать как систему чувств, определяя ее как набор согласованных поведенческих схем. По-видимому, каждый человек располагает определенным, чаще всего ограниченным репертуаром эго-состояний, которые суть не роли, а психологическая реальность". [2]
Э.Берн имеет в виду, разумеется, свою знаменитую триаду Р-В-Д (именно их он называет "эго-состояниями"), но приведенная цитата фиксирует интересующий нас психологический феномен обобщенно. Под берновское описание вполне подпадают и "части", и субличности.
От описанного представления возможны два направления движения: одно из них акцентирует интер-субъективные (межличностные), другое – интра-субъективные (внутри-личностные) аспекты возникающей ситуации. Что касается первого, то, если это представление справедливо, практически полезно иметь в виду, что "ведет себя", участвуя в разнообразных социальных ситуациях, не "человек-как-целое", а различные субличности. Как замечает придерживающийся аналогичной концепции Г.И.Гурджиев, одно "я" (он говорит, описывая интересующий нас феномен, о различных "я" в человеке) может подписать вексель, по которому всем остальным придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь. Берновские схемы трансакций (два столбика, состоящие из кружочков, и стрелки между ними) также описывают эту, – межличностную, – сторону дела.
Во втором направлении особый психотехнический и психотерапевтический интерес могут представлять взаимоотношения субличностей "внутри" человека. Техника пустого стула (и некоторые другие техники гештальттерапии) занята тем, чтобы выявить, экстериоризовать те субличности, из бесконечных диалогов, конфликтов, схваток и клинчей которых подчас состоит "внутренняя жизнь" обыкновенного невротика (то есть наша с вами, уважаемый читатель).
Рассмотрим несколько примеров, чтобы практически прочувствовать эту разделенность.
Было время, когда я много работал со студентами и аспирантами разных ВУЗов. И одной из постоянно повторяющих тем работы была такая: "Я должна написать курсовую работу, а мне не хочется. И я не могу себя заставить. Как мне заставить себя сделать то, чего я не хочу делать?"
Попробуем разложить ситуацию на составляющие. Прежде всего, долженствование всегда имеет собственную коммуникативную структуру: кто-то должен кому-то. Адресатом долженствования (тем, кому должны) может быть внешний человек, а может быть собственная субличность: "Я должен сам себе", – говорит клиент. Впрочем, внешний адресат тоже нуждается во внутреннем "представительстве": даже раба (в отличие от "зомби") нельзя просто "заставить", в необходимости быть исполнительным его приходится убеждать (кнутом или/и пряником). Таким образом, "исполнитель долженствования" оказывается разделенным на "собственно исполнителя" и "прораба" (он же надсмотрщик). В случае, если человек должен "сам себе", мы можем рассадить по отдельным стульям "самого" и "себя".
Как очевидно из рассматриваемой ситуации, отношения между ними далеко не просты. Чаще всего доводы, в соответствии с которыми клиент должен нечто сделать, могут быть вполне понятны, надсмотрщику, но совершенно непонятны исполнителю. А работать-то нужно последнему. Та "я", которая знает, что нужно писать курсовую работу, – это совершенно не та "я", которая будет (если будет) реально ее писать. У той "я", которая должна, в голове отношения с преподавателем (или мамой, или деканатом, ненужное подчеркнуть), а вовсе не формы английского герундия, о которых нужно писать. А у той "я", которой нужно было бы писать про формы герундия, в голове если не ветер, то приглянувшийся студент-однокурсник.
Возможно, отношения между этими фигурами подобны отношениям известных перлзовских "собак" – собаки-снизу и собаки-сверху (topdog и underdog). Одна приказывает, не очень рассчитывая на исполнение, другая чувствует себя виноватой, но не собирается ничего с этим делать. Впрочем, это уже интериоризованная (то есть перенесенная "вовнутрь") берновская "игра", об этом у нас пойдет речь гораздо позже.
Так или иначе, для того чтобы курсовая была или не была написана, то есть для того, чтобы выйти из клинча, нужно наладить между этими фигурами реальное взаимодействие.
Другой пример субличностного расклада – "и хочется, и колется". Наивному человеку может показаться, что это про реальную розу с шипами: дескать, с одной стороны, определенной вещи хочется, а с другой стороны – это связано с какой-то опасностью в самой реальности. Но чаще дело обстоит гораздо сложнее. Есть некое "я", которому чего-то хочется, – например, подарить розу замечательно красивой Маше из 8 "б", и это порождает одно представление о реальности со своей линией рассуждений. И одновременно в том же Васе из 7 "а" есть другое "я", вполне солидарное с компанией сорванцов, готовых улюлюкать и вопить "тили-тили-тесто", что, как нетрудно догадаться, создает другое представление о реальности и другую линию рассуждений. Бедный Вася переживает при этом состояние, которое еще психоаналитики назвали "амбивалентным": одна его субличность явно враждебно настроена по отношению к желаниям другой. "Мама, которая не велит" тоже может иметь отношение к делу, формируя еще одну субличность со своим миром представлений.
Еще один пример, где проявляются разные субличности. Когда я уже совсем проснулся, пришел в свою наилучшую дневную форму, я начинаю думать, как хорошо было бы вставать пораньше, часов, допустим, в восемь, а не спать до десяти: как бы много я успел сделать. Но на следующий день, когда наступает этот момент, – восемь часов, – и звонит будильник, я открываю полглаза и обнаруживаю, что человек, который сейчас решает, вставать или не вставать, относится к этому совершенно иным образом. У него другая жизнь и другие доводы.
Эта ситуация часто отрабатывается в виде представления о "состояниях": я был в таком состоянии, я был в другом состоянии. Но можно сказать, что "состояния" – либо следствие, либо условие выхода на передний план той или иной субличности. Совершенно бессмысленно здесь говорить о том, как "правильно" рассматривать этот пример, – в категории состояний или в категории субличностей. Достаточно сказать, что, если рассматривать его в категории субличностей, то это ведет к определенной психотехнической практике: субличности можно посадить рядом, попросить их обсудить под-вопросную тему, и тогда, может быть, у той субличности, которая говорит, что хорошо бы мне вставать в семь часов утра (даже еще лучше, чем в восемь) поубавится энтузиазма, и она согласится, скажем, на девять, а у субличности, которой в момент пробуждения надо решать, встану я или посплю еще, поубавится негативизма. По форме это пример из Гурджиева-по-Успенскому, но на самом деле я рассказываю о своем личном опыте, потому что я так и сделал: посадил эти две (на самом деле больше, как мы позже увидим) субличности рядом, и им много чего нашлось сказать друг другу, а в результате моя ситуация по этому поводу сильно изменилась.
Технология кажется простой, но технически [3], то есть реально и с реальными людьми, это не так просто.
Некоторые клиенты очень охотно усаживаются играть с вами в эту игру и придумывают замечательный литературный сценарий. Вот, например, сидит клиентка и рассказывает: "А во мне еще есть такой танк, который на всех прет, прет, прет, а еще есть такой маленький зайчишка, который всех боится и так ушками прядает". Она фантазирует, и вроде даже то, о чем она рассказывает, к ней имеет какое-то отношение. Но никаких реальных субличностей нет. Почему? – Чтобы было кому реально сесть на свободные стулья, занять их, нужно, чтобы им было что сказать по своему делу. Если, к примеру, это "дубль", которого я, как у Стругацких в "Понедельнике", послал за зарплатой, то он знает, по крайней мере, сколько денег мне должны были выписать, и если мне выписали меньше, он искренне возмутится.
Перлзовская "часть" должна быть реальной частью человека, со своими интересами, своими заморочками, и нужно, чтобы ей было что сказать, в том числе в нештатных ситуациях. У субличности, у реальной "части" должны быть реальные интересы.
С другой стороны, для этих частей-субличностей нужно приготовить "стулья". Чтобы субличность могла проявиться, нужно организовать ту самую особую, психотехническую коммуникацию, важным свойством которой является "свободный интерес". Рассаживание субличностей по стульям ("субличностный анализ") потому и оказывается психотехническим действием (и часто очень эффективным), что в до-техническом состоянии они в человеке склеены, находятся в клинче, и между ними должен войти "рефери", разнять этот клинч, чтобы они могли начать взаимодействовать. Пока они в клинче, они так друг друга держат, что вроде их и нет, а есть единый "кластер": и хочется, и колется, и не знаю, что решить, и не делаю ничего.
Проявление субличностей требует рассаживания их по стульям в присутствии "рефери". Технически говоря, терапевт должен договориться с клиентом, что сейчас мы его субличности усаживаем на отдельные стулья, и при этом мы не будем их критиковать, бить по голове, переделывать – по крайней мере для начала мы будем их выслушивать и выспрашивать.
Причем ведь субличности "там внутри" все время что-то друг с другое делают. И видимо что-то не то, что клиенту "самому", как целому, нужно. Чтобы их рассадить по стульям, чтобы устроить эту процедуру разделения субличностей, нужно обеспечить им гарантии неприкосновенности на переговорах, как в большой политике: Рейган приезжает к Горбачеву и встречается здесь с каким-то представителем московских диссидентов. Он, Рейган, договорился с Горбачевым, и их договоренность является гарантом того, что этому диссиденту дадут сказать то, что он хочет сказать, и потом его не тюкнут, потому что Рейган за этим проследит. В обычном положении дела отношения между диссидентом и Горбачевым таковы, что если этот диссидент вылезет на поверхность, то Горбачев (собирательный), хочет он этого или не хочет, обязан его тюкнуть. Приезжает Рейган, и устраивается коммуникация, когда этот говорит, а тот ему – по делу! возражает.
Главное, что мы должны сделать – сохранить субличность с ее интересом, чтобы не дать соседке, с которой она раньше была в клинче, снова ее затюкать или снова войти с ней в клинч. Мы должны посмотреть (и дать увидеть клиенту), что эта субличность думает, какие у нее интересы, какие у нее опасения и т.д.
Но допустим, мы это сделали: посадили эти субличности, обеспечили их аутентичность, невыдуманность, наличие у каждой из них реального интереса. Мы обеспечили их безопасность, теперь эти субличности имеют возможность высказывать свои интересы, настаивать на своем. Но, как вы помните, и как мы все с вами знаем практически, это возможно только в тех условиях и как раз потому, что это чисто коммуникативная ситуация: действие приостановлено, все сидят и разговаривают. Горбачев с Рейганом могут договориться, что дадут слово диссиденту, как раз потому, что они дадут ему высказаться, но при этом не дадут ему возможности действовать, осуществлять реальную политику, – на это бы никто не пошел. Пока, за "круглым столом", у субличности не будет возможности действия, будет только возможность высказаться. Что же дальше? Вот они сидят, высказываются, мы поняли, какие у них интересы. И что теперь с этими субличностями и их интересами делать?
Первую из имеющихся здесь возможностей можно назвать методом "круглого стола" или меж-субличностных переговоров [4]. При действительном желании часто оказывается возможным так договориться, что все интересы будут удовлетворены. Если не цепляться за "позиции", а смотреть на реальные интересы (как рекомендуют Фишер и Юри), нередко оказывается, что материя реальности достаточно пластична, чтобы допустить необходимые трансформации.
Психотерапевт выступает здесь в роли "рефери", который, не вмешиваясь в сам процесс достижения консенсуса, является гарантом объективности и безопасности переговоров. Позже клиент может научиться сам удерживать эту позицию, интериоризовать ее, создавая в себе собственного "рефери-интегратора.
Эффективная договоренность требует, чтобы все заинтересованные стороны удовлетворили свой интерес, и даже в большей степени, чем рассчитывали. Для этого нужен творческий подход к ситуации. По сути дела, это сделать нетрудно, – если это действительно делать, но для этого нужно во время всей этой дискуссии держать субличности на стульях, то есть, с одной стороны, не дать им вскочить со стульев и опять войти в клинч или подраться, а с другой стороны, – что еще труднее – не дать им "рассосаться", убраться под лавку. Нужно, чтобы они настаивали на своих интересах, отстаивали их. Это самая важная вещь: обеспечить не только наличие интересов, но мотивированность к поддержанию переговоров и обеспечение "творческой части" энергией.
Обеспечивается это целым набором условий. Во-первых, важна актуальность для человека самой проблемы. Если проблему можно не решать, а отложить (ну встаю я в десять часов, и Бог с ним, если по условиям жизни я могу себе это позволить), то оно так и будет продолжаться. Но если проблема действительно актуальна, если решать ее надо, или мотив достаточно силен, то это составит необходимое условие того, что субличности на стульях будут продолжать вести переговоры.
Второе условие, столь же необходимое: чтобы заинтересованные субличности продолжали участие в переговорах, у них должна быть обоснованная надежда на то, что из этого что-то выйдет. Чем больше у клиента либо собственного, либо чужого опыта, что это действительно происходит, тем легче обеспечить заинтересованность субличностей в продолжении переговоров. В этом преимущество групповых форм работы, даже если терапевт работает с одним клиентом на "горячем стуле", а не с группой в целом. Кроме того, важен опыт клиента в отношении межличностных переговоров и психотехнической коммуникации [5].
Еще одно обязательное условие, которое требует специального аналитического искусства, – участие в переговорах всех (или хотя бы основных) заинтересованных субличностей. Я вернусь здесь к примеру со своим утренним вставанием и немного его разверну. Реально вопрос был вовсе не в том, что мне лень было вставать. Раннее вставание для определенной моей "части" было накрепко связано с состоянием унизительного школьного рабства, когда меня заставляли рано вставать и могли отругать за опоздание, – и все это ради того, чтобы сидеть и слушать, как мой сосед по парте вяло бубнит то, что я и так уже давно знаю. Когда мне удалось объяснить этой своей субличности, что теперь я волен вставать или не вставать по собственному желанию, и ждут меня, когда я встану, интересные и приятные дела, – ситуация сильно изменилась.
Когда, наконец, достигнуто соглашение о том, как "мы" (субличности) будем вести "себя" в определенных ситуациях, необходима так называемая "пристройка к будущему". Нужно определить условия соблюдения достигнутого соглашения, установить санкции, напомнить каждой из сторон, что она получает при этом все, что ей нужно, и т.д.
Возможны и более сложные ситуации. Например, может оказаться, что выделенная нами субличность представляет не один интерес, а группу противоречивых интересов. Такую субличность нужно дальше раскладывать на составляющие субличности и рассаживать их по своим стульям. Здесь есть свои структурные проблемы: однопорядковы ли получившиеся субличности (то есть можно ли их собрать за одним и тем же "круглым столом") или нужно провести какие-то предварительные группировки и переговоры и т.д.
Это хорошо видно на следующем примере из области искусства. В юности я имел возможность близко наблюдать развитие одного известного пианиста. У него были две совершенно разные "манеры" для романтиков и для музыки XX века – две разные субличности для двух разных "музык". Совершенно иначе звучал рояль, менялось выражение лица и посадка за роялем, как будто играл другой человек. Постепенно по мере творческого роста он эти субличности ("манеры") интегрировал в единый более богатый творческий облик, в единую творческую личность.
Но вот в более поздний свой период он стал играть на органе. Тут, наоборот, пришлось не синтезировать, а очень резко разделять, потому что на органе играют совершенно иначе, чем на фортепиано, и ему нужно было очень точно, четко и жестко различать, "кто" он в данный момент органист или пианист: прежде всего это касается аппарата рук, но задействовано и все остальное, весь "строй души" разный. На "предметном" уровне здесь нужна не интеграция, а, наоборот, ясная дифференциация. Конечно, где-то "на высотах" все это соединяется в единой Музыке, но практически необходимы две разные субличности: Пианист и Органист.
Следующая методика – функциональный анализ субличностей.
Неудобная, мешающая клиенту субличность часто "живет" на том, что выполняет определенную функцию в структуре личности. Например, у большинства клиентов есть на службе внутренний Очень Критический Родитель – "Грызла", выполняющая функцию контроля за поведением и деятельностью. Ее невозможно так просто выгнать, уволить, потому что тогда человек остается без контроля.
Необходимо, по-видимому, найти других исполнителей на функцию, другие способы исполнения функции. Если функция обеспечена и клиент получил соответствующий опыт, то можно ставить вопрос об освобождении Грызлы от обязанностей грызлы (а также об исключении должности "грызлы" из внутреннего штатного расписания).
Часто субличность выполняет не одну функцию, а три-четыре. Она тем и сильна, потому и может осуществлять свое грызлое дело, потому ее и не прогонишь, что она сидит одновременно на трех-четырех функциях и говорит: "Ну да, с этим ты справишься иначе, а с этим, а с этим?" – И тут нужно "дожать": сначала проанализировать, понять, каковы эти функции (для этого технически может быть задан вопрос: "Чего ты лишишься, если избавишься от этой Грызлы?"), а потом последовательно обеспечить другой способ выполнения всех (или хотя бы основных) функций этой Грызлы. После этого ее можно будет уволить.
Впрочем, фрейдовская надежда, что достаточно проанализировать и понять, а дальше "само рассосется" (русский перевод латинского "natura sanat") далеко не всегда сбывается. Реально психотерапевту, группе, а главное – самому клиенту, который работает над собой, стремится к собственной свободе, – нужно много чего "дожать". Мы нашли функции, нашли новых исполнителей на них, но исполнителей надо еще "нанять", надо обеспечить действительно другое исполнение функций, Грызлу надо еще на самом деле уволить. И это все специальные волютивные действия, которые надо совершать.
С теоретической точки зрения можно вспомнить, что все основные психические функции возникают в результате интериоризации (вбирания внутрь "себя") определенной внешней коммуникации. В этом смысле субличность – это функция (или набор функций), отягощенная личностными особенностями участников интериоризованной коммуникации, вообще "загрязненная" ("контаминированная", пользуясь словечком Эрика Берна) привходящими обстоятельствами [6]. Иными словами, субличность появляется тогда, когда функция или функции выполняются в некоторой определенной (не имеющей необходимого отношения к делу) "манере" и с "добавками", часто далеко не желательными.
Чтобы можно было осуществить перемену исполнителей функции, клиент должен отделить собственно функцию, которая ему необходима, от "добавок", которые портят ему жизнь. Для этого нужно вернуться к исходной коммуникации (которая интериоризована в виде рассматриваемой субличности) и посмотреть на нее новыми глазами. Вот два примера из практики.
Клиентка рассказывает, что хорошо управляется со своими делами на работе и дома, но только при условии, если она сама их себе назначила. Если кто-то (начальник ли, муж ли) говорит, что нужно сделать, – у нее возникает неприятное состояние неловкости, работа валится из рук, и хотя она сама тоже понимает, что сделать ее надо, это дается значительно труднее, чем если бы она делала это по собственной инициативе. Специально следует оговорить, что по многим вербальным и невербальным признакам в данном случае мы имели дело не с простым "подростковым негативизмом": клиентка – вполне взрослый человек, как в смысле физического возраста, так и в своих отношениях с окружающими.
В результате расспросов выясняется, что в ранние школьные годы у нее была учительница, которая очень ее не любила и каждое "ценное указание" сопровождала добавками уничижительного характера. Обобщенно эту коммуникацию можно выразить так: "Ты настолько глупая и скверная девчонка, что тебе специально приходится говорить о том, что другая сама догадалась бы сделать". Разумеется, у девочки это не вызывало энтузиазма. Но вместе с тем, по-видимому, учительница каким-то образом заняла важное место, и коммуникация с ней интериоризовалась настолько, что каждый раз, когда клиентке говорили, что надо сделать, – теперь уже без всяких дополнительных нагрузок, – она чувствовала себя "нехорошей" и униженной.
Выход из этой ситуации таков. Мы вернулись к первоначальной коммуникации и постарались выяснить, что же такое не нравилось этой учительнице. Выяснили, что у нее были свои дополнительные причины (для нашей темы несущественно, какие именно) не любить девочку. Когда с позиции взрослого человека это понято, коммуникацию можно "переиграть", не принимая "добавки" на свой счет.
Если учительница научила чему-то важному, это остается достоянием клиентки, а привходящие особенности их отношений перестают быть личностными особенностями самой клиентки.
Другой пример. Клиентка обнаруживает в себе тонкое и хорошо компенсированное чувство, что она все время немного "не дотягивает". Выясняется, что ее мать, чувствуя себя неудачницей, все время завышала для девочки планку, чтобы та стремилась, но не могла быть полностью "успешной". Сложившуюся в результате функцию "стремления к все новым достижениям" клиентка очень ценит и не собирается от нее отказываться, а "недопрыг" она вполне может теперь объяснить тем, что мама, образно говоря, незаконно поднимала планку во время прыжка, и отнести эту особенность "на мамин счет", вполне понимая из своего теперешнего положения, какими трудностями в маминой ситуации это вызвано. Интересно отметить, что проведенный субличностный анализ кроме решения исходной проблемы привел еще к значительным изменениям в общении клиентки с реальной мамой: раньше это общение ограничивалось возней по поводу "планки", теперь, увидев, в чем дело, клиентка смогла найти другие области и формы контакта.
Понимаемые таким образом субличности с точки зрения идеальной интеграции подлежат "рассасыванию". В предельном абстрактном идеале должна получиться личность, синтезированная из всех возможных субличностей, а они в ней должны раствориться или синтезироваться. Но это не единственная возможность.
Еще одно направление работы можно было бы назвать воспитанием субличностей.
Приведу еще один личный пример. При каком-то раскладе я обнаруживаю в себе в качестве отдельной субличности четырехлетнего мальчика, имеющего совсем другой опыт, нежели мой собственный: по определенным причинам он в свои четыре-пять лет был отсечен от дальнейшего развития и сохранился во мне в таком виде, каким был в то время. Эта субличность владеет большим запасом энергии и многого другого, мне сейчас недоступного. Я ее (субличность) высаживаю на самостоятельный стул, начинаю с ней разговаривать... И обнаруживаю, что она, эта субличность, мне чрезвычайно не нравится.
Я представляю себе, какая "она", эта субличность, то есть на самом деле "он" (желание пользоваться местоимением женского рода, отсылающим к абстракции субличности, а не мужского, указывающего на конкретного сорванца-мальчишку – яркое свидетельство "сопротивления") – шумный, противный мальчишка, который всем страшно мешает. Я даже могу вспомнить, что я таким был, и как я таким был. Я помню, как сначала под внешним давлением, а потом внутренне с этим согласившись, лишал эту субличность возможности "вести себя" (то есть "меня") таким образом. И дальше я понимаю, что "я" (теперешний "я") страшно не люблю таких людей – шумных, никого не замечающих, захватывающих пространство и требующих к себе внимания.
Кое-что я, конечно, могу от нее "отсечь": путем дифференциации, путем выполнения функций другим образом. Но что-то, – а именно "она сама", этот мальчишка, – остается. И умом понимая, что ее, эту субличность, надо ассимилировать, я согласен это делать только "умыв и причесав", то есть "перевоспитав" этого мальчишку.
Первый шаг к воспитанию, – это то, что на нашем несколько стершемся жаргоне называется "принятие". Причем не пустое и формальное, которое совершенно неэффективно и никому не нужно, а то самое, что по Перлзу называется "контакт". Я этой субличности прежде всего должен сказать, что признаю ее существование как части меня.
Но это признание означает нечто очень странное: я при этом должен признать, что та часть, с которой я раньше отождествлял "себя", – тоже всего лишь "часть", а не "весь я"! Такая штука, прямо скажем, дорого стоит, но вместе с тем и очень дорого оплачивается.
Обратите внимание на разницу между холодноватой, рациональной формулировкой: "У этой субличности находится значительная часть моих ресурсов" (и мне бы хотелось получить эти ресурсы, а ее саму выгнать куда подальше, чтобы территория нам, а местные жители – в резервацию), – и совсем другой формулировкой: "Я признаю, что ты, субличность, хоть ты мне и не нравишься, – часть меня". – И тем самым я признаю, что та часть, с которой я себя отождествляю, – тоже всего лишь "часть меня". Это значит что то, о чем я раньше думал, что это "я", – не совсем "я", а "я" – это то, что получится, когда и если мы договоримся (тонкое и хрупкое предощущение правдивости такого предположения является мотивационным ключом к возможности этой работы). Такое принятие дает мне шанс действительно вступить в разговор.
Тогда, кстати, может оказаться, что "противность" этой субличности не является ее естественным и необходимым состоянием, а вызывается какими-то ее реакциями на мое поведение относительно нее. Если, к примеру, она выставляет хамскую морду, это может быть ее ответом на мое непризнание ее за человека.
Теперь, когда я ее принял, нужно вернуться к вопросу, в чем же может состоять ее, этой субличности, воспитание. Нужно здесь помнить, что "принятие" состоит в хотя бы относительном уравнивании в правах "меня" и "ее" (практически это уравнивание в правах, разумеется, очень относительно). Воспитание состоит в том, что я допускаю ее ко всему объему своего опыта, сохраняя за ней, субличностью, право своей оценки, своего проживания этого опыта, не такого, как "я" прожил этот опыт после того, как я ее выгнал, и будучи готовым пересмотреть "свои собственные" оценки.
Приведу еще один пример. У девушки в девятнадцать лет был бурный роман, который плохо закончился, с большим эмоциональным срывом. После этого она решила, что "больше никогда и ни за что", и стала строить себя как разумного, рационального человека, а "эмоциональную" часть загнала под лавку, чтобы не вякала. Получился действительно очень разумный, интеллигентный человек, с которым приятно иметь дело, только живет она почему-то тускло и скучно, и вот еще "симптомчик", с которым она пришла – малейшее эмоциональное событие вызывает совершенно неадекватный поток слез. Ясно, что большая часть эмоциональности находится у той части, которая изгнана под лавку, и она, эта часть, лишенная реального опыта проживания различных ситуаций, импульсивна, неконтролируема, инфантильна – и прочее, что мы все так не любим в себе и в других.
Допустить эту часть до всего жизненного опыта – значит, что все то, что клиентка прожила после того, как загнала ее под лавку, надо пере-прожить заново, вместе с ней, с ее эмоциональностью. Посмотреть: "Как бы я, если бы я была она, реагировала на ту или иную ситуацию". На каждом значительном событии из прошлого можно сопоставлять "свои" и "ее" оценки. Съеденный таким образом пуд соли послужит хорошим основанием для интеграции.