ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Я – это я, а ты – это ты.
Я занят своим делом, а ты – своим.
Я в этом мире не для того,
чтобы соответствовать твоим ожиданиям, а ты – моим.
Если мы встретились – это прекрасно,
если нет – этому ничем нельзя помочь"
(Ф. Перлз. Гештальт-молитва)
В рамках термина "слияние" (confluence) описывается целый ряд различных психических трудностей – "невротических механизмов" в смысле Перлза. Рассмотрим их по отдельности, с тем, чтобы, может быть, позже объединить в какие-то группы.
Один из представителей этого ряда – отождествление себя с вещами или событиями внешнего мира, что может метафорически описываться как "нарушение" контактной границы между организмом и средой.
Представьте себе, что вы сидите около речки и смотрите на небольшой водоворот, в котором вертится щепка или листок; если вы отождествляетесь со щепкой, вас может закрутить, и ощущение этого кружения может быть глубоким и интенсивным, хотя крутит "на самом деле" не вас, а щепку. Это головокружение может быть связано не только с микро-движениями глаз, оно может быть вызвано тем, что вы отождествили себя с этой щепкой, и вас как бы крутит вместе с ней.
Еще одни пример описан у Ч.Тарта. Кто не мечтал о собственном отдельном, удобном, уютном доме? Давайте представим себе, что вот это нечто (лектор складывает из бумаги домик и ставит его на стол) как раз он и есть. Каждый волен представить себе, где этот домик стоит, сколько в нем комнат, как они обставлены. Может быть, это домик над озером. Или над морем. У него уютное крылечко и просторная веранда. А теперь... {Лектор внезапным ударом ладони расплющивает бумажный домик на столе.) Те, чье отождествление было достаточно сильным, могли почувствовать вкус реальной потери, реального удара по чему-то "своему", – хотя, вроде бы, я просто смял кусочек бумаги.
Попробуйте себе представить, как много такого в нашей реальной жизни. "Моя" одежда, "моя" квартира, я уж не говорю – "мой" престиж.
Вот еще пример – из жизни жестоких детей. Такое часто можно увидеть в любом школьном коридоре или дворе. Ватага ребятишек отнимает у кого-то портфель, шапку или что-нибудь в этом роде и начинает перекидывать друг Другу. И психологическая трудность того, чья это шапка, далеко не только в том, что эта шапка нужна ему сама по себе. Дело в том, что когда с отнятой у него вещью как-то "обходятся", он ощущает это так, как будто "обходятся" таким образом с ним самим.
Теперь попробуйте спросить себя, легко ли "отпустить" такое отождествление? Например, отождествление с этой несчастной шапкой, которую у меня выхватили и швыряют. Есть счастливые люди, которым это легко. Отняли, – ну и ладно. А большинству из нас отпустить очень нелегко, потому что возникает ощущение нарушения "целостности себя". И таких нарушений целостности, таких вот "дыр" в нашей психической оболочке очень много [2].
Чему это противопоставляется, что здесь рассматривается как норма? В норме человек воспринимает внешнее как внешнее, помещает фигуру на контактную границу и задается вопросом, что для него значит предмет, который представлен в виде этой фигуры, – то есть наделяет фигуру определенным катексисом. Таким образом, норма в интересующем нас аспекте – это реальная оценка объективного положения дел с точки зрения нужд и интересов индивида.
При этом реальное разделение "внешнего" и "внутреннего" может быть очень нетривиальным. Собственно, в готовности в каждый момент проблематизировать это разделение и состоит гибкость организма, не находящегося в слиянии с элементами среды. Как в примере из Перлза: лиса, попавшая в капкан, готова отгрызть себе ногу. Когда встает вопрос, всей лисе пропадать или только ноге, лиса своим поведением утверждает, что лучше пусть пропадет нога. Как в упражнении Ассаджоли: "У меня есть нога, но я – не моя нога".
Дальше, правда, возникает, не легкий вопрос: кто или что такое "я"? Ассаджоли, не вдаваясь в слишком сложные размышления, предлагает идею "высшего я" [3] – благородно, возвышенно и вполне доступно интроецированию. Если же говорить серьезно, дальше (как утверждают последователи Адваита Веданты [4], и не только они) может развернуться медитативный процесс, в результате которого человек может прийти к пониманию того, что Атман есть Брахман.
В этой связи полезно вспомнить, что и в гурджиевском круге представлений с понятием "отождествления" связывается идея самопамятования. В интересующем нас сейчас аспекте "техника" состоит в том, чтобы, отметив сознанием фигуру, представленную на контактной границе, одновременно "вспомнить себя", замечая, что "я", то есть тот, кто воспринимает фигуру, что бы такое это ни было (или кто бы это ни был), – это не то, что воспринимается, не фигура.
С этим представлением о слиянии как "присвоении себе" элементов внешней среды граничит описанная Дж. Энрайтом работа с проекциями. Энрайт предлагает клиенту выбрать какой-либо предмет в комнате (или какую-нибудь игрушку из корзины, предоставляющей большой выбор) и начать рассказывать о ней от первого лица: "Я – плюшевый тигренок, с немного потертой лапой, с оборванным кончиком хвоста..." Проекция, как описывает Энрайт, переходит в отождествление, когда при интенсивной энергетике процесса возникает возможность манипулирования с объектом: "Одна женщина, работая с кастрюлей и крышкой, подчеркивала, как плотно и хорошо закрыта кастрюля. Я подошел и дотронулся до крышки, собираясь поднять ее. В панике женщина бросилась ко мне и оттолкнула мою руку от крышки. На мгновение она действительно была кастрюлей и не могла допустить, чтобы с нее сняли крышку!" [5].
Впрочем, Энрайт подчеркивает, что в таком процессе речь идет о контролируемой проекции, и, соответственно, контролируемом отождествлении. Если это окажется уместным, вышеописанную ситуацию можно терапевтически использовать, выясняя, например, что прячет женщина под крышкой.
Работа с невротическим механизмом – психокоррекция – обязательно связана с жертвой. В частности, чтобы откорректировать отождествление с предметами, нужно чем-то пожертвовать. Только нужно хорошо понимать, что пожертвовать нужно не предметом, а этим отождествлением. Как точно описано у Гурджиева, пожертвовать нужно тем, чего нет "на самом деле". Идея жертвы состоит в том, чтобы отказаться от "мнения", – от того, чтобы мнить, что есть нечто, чего нет. то есть всякая правильная жертва ведет от не-истины к истине. Но психологически это реальная и серьезная жертва, то есть реально отделить себя от своего статуса, от своего нового автомобиля, от всего подобного, – трудно.
Жертва совершенно не подразумевает лишения себя радости, нанесения себе какого-то ущерба или причинения каких-либо неприятностей. Я вполне могу радоваться новой книжке, новому костюму, яблоку, которое мне дали, и мне совершенно не надо жертвовать этой радостью, но если я нахожусь в слиянии со своим автомобилем и каждую царапину, которой подвергся этот автомобиль, я ощущаю как царапину на своей шкуре, – мне придется пожертвовать этим отождествлением. Или если я так же отождествлен со своим статусом, то, жертвуя этим отождествлением, я приношу реальную жертву. Это действие трудно, и оно имеет силу.
Однако жертва возможна только в ситуации, где у человека есть выбор. то есть чтобы иметь возможность пожертвовать таким отождествлением, я должен столкнуться с ситуацией, где я имею возможность жертвовать. Это экзистенциальная ситуация, потому что обычно у обычного человека обычным образом такие вещи происходят просто автоматически. Нанесли ущерб его автомобилю, статусу или чему-то вроде этого, и он корежится, ему больно, а никакого выбора у него нет, он просто не знает, что ему делать. Нужно, чтобы он остановился, чтобы создалась ситуация, когда он удивится: "Почему, собственно, когда лектор ударил по листку бумаги, кому-то стало обидно?" Чтобы появилась возможность жертвы, нужна такого рода работа.
Здесь тоже есть свои ловушки. Скажем, свойственный некоторой части советской интеллигенции антивещизм, – казалось бы, противоядие против отождествления с вещами. Но до тех пор, пока он не вытекает из реальной экзистенциальной ситуации, он так же механичен и неосмыслен, и совершенно не создает возможности жертвы. Он может быть таким же отождествлением, как и вещизм.
Вот пример из моего детства. Одним из символов, на которых осуществлялось идеологическое противоборство папы с мамой, был вопрос о серебряных и алюминиевых ложках. Папа говорил, вполне резонно, что серебряными ложками есть полезнее и удобнее, эстетически это более красиво, да и приятнее. А мама, – царствие ей небесное, – которая идеологически была настоящей комсомолкой 30-х годов (а с 50-х – истовой диссиденткой), настаивала, что достаточно алюминиевых ложек, потому что не нужно привязываться к вещам. И поскольку я, по малости лет, в этой возне участвовал, я на себе мог заметить, что привязанность к алюминиевым ложкам (которая должна отвратить от привязанности к серебряным) по своему психическому механизму ничем не отличается от привязанности к серебряным ложкам.
Однако отождествление с объектами среды – далеко не центральная тема в разговорах о "слиянии" как невротическом механизме. Когда слияние понимается как отсутствие контакта, речь преимущественно идет о межличностном контакте, а вовсе не о контактной границе между организмом и предметной средой. Слияние в этом смысле – специфический тип установок при взаимоотношениях людей друг с другом.
Словом "слияние" я перевел перлзовский термин "confluence" – "течение вместе" [6]. Но тому же русскому слову "слияние" соответствует и другой английский термин, "mergence" – слияние как "растворение друг в друге". Один приятель подарил мне замечательное определение любви: "Любовь – это когда она ест варенье, а мне сладко". Когда такое на самом деле происходит – это чудо, действительное "слияние душ". Здесь, конечно же, нет никаких невротических механизмов.
Но такие ситуации встречаются не так уж часто. И, главное, это – как мед у Винни-Пуха: он либо есть, либо его нет. Как в гештальт-молитве: "Если мы встретились – это прекрасно, если нет – этому ничем нельзя помочь".
Невротический механизм слияния может возникнуть тогда, когда человек считает себя обязанным имитировать совместное протекание спонтанности. Тем самым он лишает себя (или пытается лишить Другого) как своей спонтанности, так и своей произвольности, потому что он свою произвольность отдал на откуп чужой спонтанности и выдает ее за спонтанность, или пытается чужую спонтанность произвольно "подмять" своей.
Если люди "играют в любовь", у них при этом, конечно же, все должно быть вместе. И теперь она ест варенье, а он должен чувствовать, что ему сладко. Ему на самом деле может быть горько-кисло-солено или еще как-нибудь, но он перестает чувствовать что бы то ни было, он запрещает себе чувствовать не то, что он должен чувствовать, чтобы соблюдать договоренность об "игре в любовь". И он делает вид, что ему сладко. Или, если ему кисло, то она, хоть бы и ела варенье, должна переживать то же, что и он, во всяком случае на лице у нее должна быть кислая мина.
Это можно выразить метафорой "сиамских близнецов": люди реально живут по-разному, но нечто (как раз именно слияние) заставляет их делать вид, что у них постоянно одна жизнь. При этом у человека, находящегося в слиянии, жизни никакой не получается, потому что в собственной жизни он себе отказывает, а чужой жить не может.
Другого при этом человек считает не Другим, а буквально – "своей половиной". Как вы понимаете, здесь возможны два случая: эта "половина" может быть как управляющей, так и управляемой, то есть "центр жизни" может предполагаться в себе, а может – в этой самой "половине". Первый случай может выглядеть, например, следующим образом. Сидит человек на работе, и у него возникает мысль: "Хорошо бы вечером пойти в кино". И тут же на перекуре он говорит кому-то: "Мы с женой хотим сегодня вечером пойти в кино". Ему в голову не приходит, что жена может этого не хотеть. Не то чтобы он жену не уважал, но ему просто в голову такое не приходит. Ведь он с ней – одно целое, и как бы само собой разумеется, что "мы с ней" хотим пойти в кино. Это для него автоматически очевидно.
А если центр – в Другом, то оказывается, что у человека как бы нет своего мнения, и он постоянно оглядывается на ту же жену, стремясь выяснить, что "мы" думаем, чувствуем, хотим по тому или иному поводу. И этим определяется вся его жизнь. Важно понимать, что "на самом деле" человек при этом многого хочет и на многое смотрит не так, как его жена, но не может, не позволяет себе довести это до своего сознавания (не говоря уже об осознании).
Такие вещи особенно видны на отношении детей и родителей. Типичная установка – "как мама скажет". У нас на группе была целая серия работ по поводу разрушения слияния дочки с мамой. Несколько участниц описывали свою ситуацию почти одними и теми же словами: "Мама требует, чтобы я приходила домой не позже пол-одиннадцатого". Девочку, естественно, это очень не устраивает. Но чего она хочет? Она отвечает, что она хотела бы, чтобы мама разрешала ей приходить не в пол-одиннадцатого, а, скажем, в полдвенадцатого. А "девочке", между тем, далеко за двадцать. И при этом ей в голову не приходит, что мама не должна бы вообще определять, когда и куда ей приходить... Как бы само собой разумеется, что мама определяет, когда ей прийти домой; только вот было бы хорошо, чтобы мама определяла это так, чтобы ей было удобно.
Примеры демонстрируют проявления слияния в отношениях между людьми, но нужно помнить, что речь идет о невротическом механизме, действующем в пределах индивидуальной психики. то есть слияние как невротический механизм – это не интер-, а интра-психический феномен: это не то, что происходит между людьми, а то, что имеет место в психике данного человека. Это его установка, его состояние.
Другое дело, что у его партнера может быть соответствующий дополнительный невротический механизм. Если, скажем, у одного из партнеров тенденция к слиянию с центром в нем самом, а у другого тенденция к слиянию с центром в другом, то им обоим может быть очень удобно, у них может получиться "здоровая семья". Эта так же, как в берновских играх: в игру играют все, кто в нее играет, все участники подбираются под определенный сценарий, и каждый находит свое место в этом сценарии.
Хотя может быть и такая ситуация, когда человек, который практикует слияние по отношению к партнеру, к тому же еще проецирует свое слияние на него, и полагает, что он-то сам "с трудом это все терпит".
Вот одна из моих любимых иллюстраций. Жил-был великовозрастный сын со своей мамой. Жили они в однокомнатной квартире. ("Люди они были неплохие, только квартирный вопрос их испортил".) Жить им было несколько неудобно, поскольку мама была женщиной еще не старой, и ей хотелось бы пожить своей жизнью. И сын уже большой. Но "зато мы вместе".
Но вот вдруг обрыбилась сыну собственная однокомнатная квартира, то ли по наследству, то ли еще как. И тут начинается самое интересное. Он страшно боится уехать. Другой бы на следующий день переехал, а этот не едет: он боится, что мама обидится. И вот начинает он из этой общей квартиры переползать. Сначала затевает в новой квартире ремонт. Время от времени уезжает, – но не потому что он "от мамы уехал", бросил маму, – а потому что ремонт надо в квартире делать. Ремонт затягивается, и ему иногда приходится оставаться на ночь. Ездить туда-сюда долго и неудобно. И вот он маме объясняет, что он не то чтобы ушел, а он там ремонт делает. Вот так он полгода выползал.
В конце концов, через полгода, он робко начинает жить в своей квартире. И потом узнает от общих знакомых: он-то боялся, что мама обидится, что он якобы ее бросил, а мама полгода уже злилась и мечтала, когда же он наконец уедет, – ведь своя квартира у человека. Но она тоже не могла ему сказать: "Вали отсюда", – вдруг он подумает, что она его выгоняет. И обидится. Вот такая история про слияние.
Теперь можно поговорить о том, как из слияния (в этом смысле слова) выходить.
Как правило, мы начинаем с ситуации, когда человек находится в слиянии с кем-то определенным – с матерью, женой, мужем, отцом, детьми. И начинается работа с возможности выйти из этого конкретного слияния.
Техника здесь проста, она описана у Перлза: слияние всеми возможными путями переводится в контакт [7]. То есть там, где раньше было "очевидное мы-с-тобой", делается сообщение: "У меня это так", – и дополняется (искренним!) вопросом: "А как это у тебя?"
Слияние, как это ни кажется поначалу странным, это не "преувеличенный контакт" ("такая близость"), а недостаток контакта. В слиянии контакта нет, а есть невротическое ("компульсивное") принуждение себя следовать чужой спонтанности, или, наоборот, попытка принудить Другого следовать своей спонтанности. Это может сопровождаться наказанием (внешним, или наказыванием самого себя) за каждое несоответствие желаний, чувств, привычек.
Контакт – это возможность поговорить о том, что происходит в твоей и в моей жизни. Впрочем, это простое действие, вопрос: "Как ты об этом думаешь?" или сообщение: "Я хочу изменить принятые ритуалы нашего совместного соучастия, сделать их не столь автоматическими, у меня есть свои желания", – вызывает большой страх. "Если я спрашиваю, значит я не знаю, значит мы не вместе. Вот ты, а вот я". Иногда этот испуг проходит как легкий укол, а иногда это очень сильный экзистенциальный страх, даже ужас.
Этот момент надо пережить, тут никуда не денешься. Выход из слияния – всегда трудный шаг. Если из физической утробы выталкивает нас в мир мама, то здесь надо сознательно шагнуть самому. Нужно сказать себе, что "я – это я", хотя это очень страшно. Не "мы – это мы", а "я – это я", а "мы" может возникнуть, а может и не возникнуть.
Можно также заметить, что психотехники могут оказаться "белыми воронами" в своей не-психотехнической среде. Во многих кругах принято, наоборот, быть (или казаться) тем или иным "мы": мы в нашей семье, мы в нашем коллективе, мы в нашей партии, мы в нашей стране.
Выход из слияния пугает. Как у Кастанеды – "орлы летают в одиночку", в отличие от слепых котят в ящике, которым там тепло и уютно от того, что они вместе. Это – выбор, и нелегкий. Свобода стоит дорого.
И это приводит нас к следующему моменту, который отмечает Перлз: со слиянием связаны обычно чувства вины и обиды. Вина по Перлзу – это вина за разрушение слияния, за то, что я выхожу из слияния. Я говорю ей: "Знаешь, сегодня мне хочется побыть одному", – и при этом я чувствую себя безумно виноватым. И наоборот, когда я претендую на то, что она или они "со мной", а они вдруг "не со мной", – у них, оказывается, своя жизнь, совершенно не такая, какую я предполагал, – тогда я чувствую себя вправе обидеться.
Вообще, психотехничный человек не обижается. С виной, может быть, сложнее, потому что есть представление об экзистенциальной вине [8]. Так что вина не сводится к слиянию по Перлзу. Но что касается обиды, здесь поле для работы вполне определено.
Еще раз: нормальный человек (не обычный человек, а нормальный, до которого нам еще сорок верст и все лесом) не обижается, это бессмысленно. Не в смысле рассудочной рациональности, как очень обиженный человек, выходя из ситуации говорит: "Что мне обижаться, какой мне смысл..." и вытесняет свою обиду: "Они все имеют право, я сам виноват". Но насчет возврата обиды себе мы поговорим, когда обратимся к ретрофлексии.
Тема про обиду дает возможность перейти с мезо-уровня отношений на микро-уровень, на микросоциальную ситуацию. Представление о слиянии может здесь выглядеть несколько необычно, и нужно время, чтобы это переварить, и еще больше времени, чтобы реализовать.
На микроуровне это устроено так: стоит обычному человеку вступить с кем-то в коммуникацию на 30 секунд, и уже возникает интенция на слияние: автоматически возникающее ощущение, что у "нас с ним" в коммуникации должно быть общее поле. "Они все" должны думать как я, чувствовать как я. Или я – как "они". Мы, – раз мы разговариваем, – должны думать и чувствовать если не одинаково, то по крайней мере однотипно.
Здесь нужно напомнить об уникальности психического мира в отличие от общности физического и духовного миров. Психический мир у каждого из нас свой. Ошибочность интенции на слияние состоит в том, что мы как бы не замечаем уникальности психического мира и обращаемся к другим так, как будто мы с ними находимся на едином психическом поле, и ждем от них, что они будут вести себя с нами так, как мы предполагаем на своем поле. А если они этого не делают, то мы обижаются. Вот формула, которую я слышал от десятка людей: "Должны же они (она, он) понимать (чувствовать, видеть и т.д.)!"
Типичным примером является спор. Говорят, что в споре рождается истина. Действительно в споре может рождаться истина, когда спор является дискуссией, организованной по разумным правилам. Тогда все участники понимают, что они делают, и общая действительность, – например, действительность научного предмета или философской темы, – на самом деле имеет место, это специальным образом обеспечивается. Но это не бытовой спор, а "дискурс" по правилам определенной действительности. Такой спор не ведет к "победе" одного из участников, а выявляет различные точки зрения на предмет и создает объемность и расчлененность модельных представлений.
Бытовой спор исходит из других предпосылок и касается других вещей. Даже если участники делают вид, что они подразумевают какие-то законы логики и онтологии, на самом деле речь идет о том, кто кому навяжет свое психическое поле. Например, в отношении использования слов, или принятия определенных ценностей и пр. Или – вторая тема бытового спора: "Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю". Или кто кого переспорит.
Для психологически грамотного человека бытовой спор такого рода невозможен. Он не то что "неправилен", он просто лишен смысла: если я вижу, что человек движется в своем (а не моем) психическом поле, о чем я буду с ним спорить?
Одно время (в 70-е годы) это очень хорошо отрабатывалось в московских группах, которые назывались "контекстами". Там людей приучали к таким вещам: "Говори не "а есть б", а говори: "Я полагаю, что а есть б". Дальше говори: "Я понял тебя так". И потом, когда соблюдается должная аккуратность в этом отношении, – даже если соответствующие слова ритуально не произносятся, – это дает навык очень точного использования рангов в обсуждении. Если человек говорит: "Я понял тебя так", нельзя ему сказать: "Нет, я имел в виду другое". Надо сказать: "Я понял, как ты меня понял, но я имел в виду другое". "Нет" тут совершенно неуместно.
В изложении это просто, но в реальной практике – очень сложно и требует специальной тренировки [9]. Два совершенно разных вопроса: "Что он хотел сказать, что это значит в его мире", и второй – "Что это все может значить в моем мире". К тому же, я могу подумать над этим, если могу распараллелиться и думать достаточно быстро. А если я не успеваю, я либо прошу его остановиться и говорить медленнее (если по ситуации это возможно), либо пишу на себя жалобу и откладываю "разбирательство" на потом.
Вернемся к вопросу, что со слиянием делать. Во-первых, как уже было сказано, общая идея – переходить в контакт, исходя из формулы, что "я – это я, а ты – это ты". Собственно, этому мы учимся на "бейсике". Здесь уместно словосочетание "незаинтересованный интерес". Потому что когда мне от человека что-то нужно, то скорее всего у меня с ним контакта не будет, потому что я заинтересован не в контакте, а в том, что мне нужно.
В свое время у меня была по этому поводу хорошая учительница. Я ей говорю: "Я тебя люблю", – а она мне: "Ты лучше скажи, чего тебе надо?" Я говорю ей: "Я без тебя жить не могу", – а она: "Что скушать хочешь?" Вроде бы цинично, а на самом деле это предложение остановиться и подумать, чего мне действительно нужно.
То же самое, как это ни странно, по отношению к себе. Несколько перефразируя поговорку насчет голодного брюха, которое много чего не разумеет, можно сказать, что ежели мне чего-то надо, мне совершенно не до того, чтобы посмотреть на себя "с незаинтересованным интересом" и понять себя.
Для того чтобы выйти из слияния, надо остановиться. Но тут часто возникает вопрос: "Я-то остановлюсь, а он (она) – тот (та), с кем я в слиянии?" Напомню еще раз, что слияние – это невротический механизм, который реализует данный человек сам по себе. При этом ему кажется, что он в слиянии "с кем-то".
Предлагаю вам рассмотреть по отдельности два случая. Один легкий: клиент находится в слиянии, а "на той стороне" – умная мама, которая ждет, когда же он вырастет и уедет из моей квартиры (из моей жизни и т.д.). Не в смысле "отстанет от меня", а в смысле – обзаведется своей собственной жизнью и не будет жить моей. В этом случае клиенту при выходе из слияния может быть очень страшно, но шанс состоит в том, что удастся остановить себя, заметить, что партнер или среда вовсе не настаивает на поддержании его в состоянии слияния.
Может быть и такая ситуация, что клиента заставляет быть в слиянии опасение, что он никому не нужен, но это уже другой вопрос. Невротические механизмы не ходят поодиночке, как правило мы имеем дело с цепочкой механизмов.
Сложнее случай, когда этот клинч слияния взаимный и обоюдный. Дочка не представляет себе самостоятельного психического функционирования, и мама тоже. И если дочка начинает работу по выходу из слияния, то она должна учитывать (помните третий блок в схеме постановки проблемы?) свою ситуацию с мамой.
Тут нужно сказать, что, как правило (исключения тоже бывают, и их, конечно же, нужно учитывать), человек приспосабливается ко всему, что вы ему достаточно определенно предлагаете. Если вы умело, твердо и определенно ставите человека в новую ситуацию, если у вашего партнера нет оснований надеяться, что все вернется на старое место, он (она) очень быстро приспосабливается. А куда они денутся?
Но это если я веду себя очень твердо. Если я даю слабинку, предлагаю партнеру мною манипулировать, и сам манипулирую, – вот тогда получается тяжелый клинч, игра усиливается, происходит эскалация "гонки вооружений".
Какие здесь действуют правила? Главная терапевтическая задача – самому выйти из состояния слияния. Здесь можно напомнить психотерапевтический анекдот про сумасшедшего, зерно и курицу. Ежели я сомневаюсь, зерно я или нет, то я действительно "делегирую" курице возможность это решить, или доктора спрашиваю, или ищу кого-то поавторитетнее. В идеале клиенту нужно самому четко понять, что он самостоятельный, отдельный человек.
Здесь есть тонкий вопрос про различия невротического механизма и внешней политики. Вот я (девица 22-23 лет) сижу на вечеринке и замечаю, что уже 10 вечера, а мама требует, чтобы в пол-одиннадцатого я была дома. У меня есть две возможности. Одна – это когда я считаю, что "мама меня заставляет". Тогда мне плохо, но зато она отвечает за мою жизнь, Может быть я до семидесяти лет останусь не замужем, но отвечает за это она (по Берну эта игра называется "Это все из-за тебя"). При этом действительно у мамы болит сердце и т.д.
Но у меня есть и другая возможность. Я принимаю те же самые обстоятельства – это ведь реальные обстоятельства моей жизни: у меня есть мама, которая относится ко мне как к своей собственности, а в случае сопротивления доводит дело до "неотложки". Но я люблю свою маму (такую, какая она есть), и поэтому я принимаю решение: мне нужно идти, потому что я не хочу волновать своею маму. Теперь это не "она меня заставила", а "я сама решила".
Это очень тонко описано в одной японской истории. Солидный пожилой бизнесмен приходит к своей маме, она чем-то недовольна, и говорит ему: "Неси розги, я тебя высеку". Она его сечет, а он плачет. А жена бизнесмена, наблюдающая ситуацию из-за занавески, не понимает, что происходит. Потом он ей объясняет: "Мама взяла розги, а удар ее настолько слаб, она так слаба..." Он плачет, потому что чувствует, что мама слабеет и скоро умрет. Это ответственный взрослый, который отвечает за себя, который жалеет мать и горюет о ней; он не скажет, что она его заставляет что-то делать или чего-то не делать.
В другом случае девушка может решить, что она не должна уступать маме и нужно показать ей (а заодно и себе), что она сама себе хозяйка. При этом она учитывает, что как раз сейчас мама в неплохом физическом состоянии, поэтому далеко ее приступ не зайдет. Но такие вещи должны делаться из очень твердой внутренней позиции. Она должна хорошо знать, что и почему она делает, и тогда она звонит маме и совершенно спокойно говорит: "Мама, сегодня я вернусь поздно. Я знаю, что ты этого не любишь, но сейчас мне это нужно, и я здесь пробуду до часу ночи". И говорится это таким тоном, что мама понимает, что манипулировать дочкой бесполезно.
Вернемся к анекдоту про сумасшедшего и курицу. Как правильно решить эту ситуацию человеку, который действительно не знает, зерно он или нет? Доктор сказал ему, что он – не зерно. Он выходит на улицу и видит курицу, и она бежит в его сторону, а он на самом деле не знает, зерно он или нет. (А кто на самом деле знает?) И когда курица к нему бежит, ему действительно очень страшно.
Вот вы смеетесь, а когда мама говорит: "Если ты не придешь немедленно, то найдешь меня в больнице или в морге", – это страшно на самом деле.
В метафорическом описании техника состоит в следующем. Если бежит такая оголтелая курица, то нужно пережить этот страх – дать ей добежать. Она может даже и в ботинок клюнуть. Но если я пережил этот ужас, дал ей добежать до себя, и она клюнула меня в ботинок, – тогда я реально убедился, что я вот такой большой, а она вот такая маленькая, что она всего лишь клюнула меня в ботинок, и это совсем не больно и не страшно, Это всего-навсего бестолковая курица. И вот тогда я на самом деле буду знать, что я – не зерно. У меня появляется не только уверение доктора, у меня теперь есть реальный личный опыт в стрессовой ситуации, именно в той, где я начинал представлять себя зерном. В этот страшный момент, когда она на меня несется, мне надо не убежать обратно к доктору, а выстоять.
Есть такая традиция в некоторых масонских ложах, – это одно из испытаний. Посвящаемый вводится в дом, он без оружия, в одном пиджаке, и вдруг на него кидается человек с ножом, а ему нужно не отступать. Если он выстоит, если он твердо решил, что пусть он лучше умрет, чем испугается, то дальше оказывается, что нож – картонный.
Теперь я хочу показать вам, как это выглядит теоретически, еще на одной модели – модели обратных связей. С точки зрения этой модели психика устроена как система управления. Это очень сложная система, там множество иерархических связей, но мы берем только одну. В любом действии, в любом взаимодействии человек ориентируется на обратную связь от собеседника или обстановки; это происходит в реальном времени. Чтобы человек мог двинуть рукой, у него должна быть в каждое мгновение обратная связь от среды, от руки и пр.: он должен знать, где находится рука и как ее местонахождение соотносится с проектом его движения.
Если я нахожусь в коммуникации, у меня очень быстро устанавливается связь с собеседником, я реагирую на его состояния, он – на мои. Мы входим с ним в единую систему обратных связей. Так вот, возникает вопрос, чем слияние в этой модели взаимных обратных связей отличается от нормального контакта.
Вот пример. Сразу надо сказать, что клиент из ситуации, которую я дальше опишу, благополучно вышел. Ситуация была такая: его настроение на целый рабочий день, – а работал он очень интенсивно, – зависело от того, как изогнутся брови его жены утром за завтраком. Если они сильно нахмурены, – он в "ауте". Она, значит, недовольна, ей плохо – и вообще все плохо. Если брови спокойные – он улыбается, он сияет, радуется, вообще жизнь прекрасна.
При этом он полагает, что ее нахмуренные и раз-хмуренные брови являются оценкой его поведения, что это указание на то, хорошо он ведет себя или плохо. Такие отношения у него были в детстве с мамой. Она управляла им таким способом. Бывает, что родители управляют ребенком, обеспечивая с помощью такой оценки контр-контр-суггестию. Она чуть-чуть нахмурит бровь, и он знает, что если он не послушается немедленно, то дело будет плохо. Вот он и привык считывать нахмуренную бровь таким образом, и имея сейчас дело с другой женщиной в совершенно другой ситуации, где он уже не маленький, а взрослый, и приносит домой 1,5-2 тыс. долларов в месяц, по-прежнему считывает обратную связь таким образом.
Что здесь будет переходом в контакт? Мужу нужно выяснить, что означают нахмуренные брови для нее. Может быть она действительно имеет в виду, что он плохо себя ведет, а может быть ей во сне приснилось что-нибудь не то, или у нее какие-то неприятности... Конечно, если он по поводу каждого движения ее бровей будет спрашивать: "Милая, что с тобой?", – это может превратиться в навязчивость. Но на самом деле у нас такая естественная мгновенная "калибровка" происходит сама собой. Трудность на самом деле не в том, чтобы ее осуществить, а в том, чтобы не препятствовать результатам дойти до сознавания и осознания. На самом деле человек знает, что какие проявления в каждый момент означают. Если, например, этот муж согласится, что он – не единственный фактор в жизни своей жены, и она может быть нахмурена не в его адрес, он может сам посмотреть, подумать и понять, что происходит.
Но для этого ему нужно (это и есть решающий момент и мощнейшее средство психотехники, если вы его освоите) различать управляющий сигнал и обратную связь. Управляющая связь – это суггестивный или контр-контр-суггестивный сигнал от Родителя к Ребенку. А обратная связь, в отличие от управляющего сигнала, сообщает, как обстоит дело, а дальше Взрослый решает, как с этим обойтись.
Человек, находящийся в слиянии, считает себя обязанным реализовывать управляющий сигнал. "Если брови нахмурены, значит я веду себя плохо, и по этому поводу я должен по крайней мере испытывать чувство вины – то есть испортить себе настроение". Это если вербальные и невербальные сигналы используются как управляющие. Если же они используются как обратная связь, то человек имеет возможность подумать: что бы это могло значить, что у жены плохое настроение? Если он сам при этом не сваливается в плохое настроение, а стоит в нормальном положении Взрослого, он может дальше подумать (если это уместно), что бы он мог для нее сделать. И, может быть, он окажется эффективным. Может быть, она ему при таких условиях расскажет свой сон, или даже сознается, что задолжала подруге 100 долларов, и он ей отвалит эту сумму. Или что-нибудь еще в этом роде.
то есть если воспринимается обратная связь, то имеет место контакт, так что можно либо сразу понять, либо расспросить. И главное, что в таком случае ей есть смысл ему что-то рассказывать. Но при том одни и те же слова могут значить совершенно разные вещи. "Милая, что с тобой?" – можно спросить из положения слияния, где у него хвост начинает дрожать, а можно спросить как действительный благожелательный интерес к тому, что с ней реально происходит.
Еще одна важная тема. В начале работы с клиентом мы застаем его в отношении слияния к кому-то определенному; клиент(ка) может быть в слиянии с мамой, женой, мужем и т.д. Допустим, мы благодаря терапевтической работе добьемся того, что клиент выйдет из слияния по отношению к определенному человеку, но при этом скорее всего у него останется, как я это называю, "валентность на слияние".
Допустим, что клиентка вышла из слияния со своей мамой; чаще всего это происходит благодаря трансферу или переносу, когда психотерапевт принимает на себя это отношение Ребенка к Родителю, и как авторитетный на данный момент Родитель выписывает клиентке "разрешение" (термин Э.Берна) выйти из слияния с мамой.
Но теперь "валентность на слияние" направлена на терапевта, и клиент готов "упасть" в слияние – теперь уже по отношению к терапевту. Если терапевт неопытен, он может ответить на это "предложение" контрпереносом, то есть сам реализовать по отношению к клиенту собственную "валентность на слияние", и дальше все будет "прекрасно". Не дай Бог принять это за "реальные человеческие отношения", которые встали на место "этой дурацкой терапии".
А если терапевт не отвечает контрпереносом, не влипает в слияние, то клиент может почувствовать себя фрустрированным.
Здесь я напомню вам формулу Перлза относительно гештальттерапии: терапевт должен "одной рукой" фрустрировать клиента, а "другой рукой" – поддерживать. Гештальттерапевт обеспечивает клиенту максимальную поддержку, но при этом фрустрирует его невротические манипулятивные заявки по отношению к себе – в частности, заявку на отношения слияния.
Но "валентность" клиента пока все равно остается. Скорее всего она несколько рафинируется. Если клиент был в очень плотном слиянии с мамой, то в следующий раз он будет осторожнее, он будет стараться установить более "далекие" отношения. И формы слияния будут несколько более тонкими, значит – менее уловимыми. Всю работу придется делать заново, и так не один раз.
Происходит это потому что, как я постоянно говорю, быть свободным трудно, это дорого стоит. И, кроме того, в нашей культуре очень не хватает реальной любви, и очень принято подменять ее разными невротическими формами, в частности и в особенности – слиянием. Большинство из нас на каком-то уровне полагает, что выход из слияния означает одиночество, потому что "кому я такая нужна и кто меня теперь полюбит", и т.п. А представить себе, что человек стоит на своих ногах, живет своей жизнью, – это не очень принято в нашем обществе. Принято спрашивать: "А ты чей? А ты с кем?" Так что слияние – это такой враг, относительно которого, может быть, в наибольшей степени действует формула, гласящая, что цена свободы – постоянная бдительность.
Слияние приобретает все более и более тонкие формы, так что работа с ним требует большей тонкости; возникает экзистенциальная проблематика. Первые формы слияние – грубые, обычно это имеет место в семье, либо с родителями, либо между супругами. Они вполне очевидны, и действия с ними просты. Но дальше работа становится все более сложной.
И, наконец, еще одна тема. Слияние возможно не только с человеком, но и с коллективом. Эти вещи практиковались в ранней советской и фашисткой действительности. Может быть, кто-то вспомнит рассказ Набокова, как человек едет в незнакомой Компании на пикник. Сначала он себя чувствует чужим, а компания требует слияния. У него все не так, как у них. У них пиво и колбаса, а у него огурчик, он вегетарианец. Его огурчик они выкидывают в окно. А кончается тем, что на обратном пути в окно выкидывают его самого, потому что он не годится для слияния.
В теоретическом языке это очень хорошо описано у Тиллиха в 4-й главе книги "Мужество быть" как специфические формы слияния, характерные для тоталитарного общества.
Но, с другой стороны, человек действительно нуждается в принадлежности и сопричастности. Не только тоталитарные общества принуждают к слиянию, но и некоторые люди (их достаточно много), ищут, к чему прилепиться, "причаститься". Многие организации, например, разного рода деструктивные секты, привлекают своих членов посредством обещания возможности такого слияния: "Мы вот все вместе и все замечательно, у нас такая любовь к друг другу, мы все единодушно...." и т.д. Наверное сейчас у нас у всех есть знакомые, которые на таких основаниях "прилепляются" к РПЦ, им там обещают причастность, они и рады. К чему – это неважно, это не их дело, была бы причастность – это "наше", теплое, да еще и "духовное".
В относительно грубых формах эти явления очевидно невротичны, то есть когда сорокалетний мальчик не может оторваться от подола своей мамы (реальной, или спроецированной на жену или на церковь) – эта фигура очевидно психопатологична. Но дальше начинается выходящая за пределы нашей обыденной культуры борьба за личную индивидуальную свободу, за то, что Тиллих называет "мужеством быть собой". Тиллих утверждает, что только подлинное христианство в отличие как от экзистенциализма, так и от коллективизма, дает возможность настоящей подлинной свободы.