ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Теперь мы можем более подробно поговорить о терапевтической методике и ее результатах. Прежде всего нужно отметить некоторые наблюдения, которые в значительной степени обосновывают наши методы.
В эксперименте "Сейчас я сознаю...", описанном в предыдущей главе, область сознавания пациента первоначально ограничивается внешними сенсорными впечатлениями. Позже, при продолжении эксперимента, она расширяется, включая многие другие факторы, как внешние, так и внутренние. Другими словами, просто сознавание того, что вы сознаете, расширяет сферу возможного действования. Это дает более широкую ориентацию и большую свободу выбора и действия.
Этот факт крайне важен для невротика. Как я уже отмечал, ему не хватает не способности манипулировать; ему совершенно определенно не хватает ориентации в окружающем. Он стиснут рамками своего несознавания себя и внешней ситуации, у него очень мало пространства для маневра. Но по мере того, как его сознавание расширяется, расширяется также его ориентация и пространство для маневра. Его контакт – который требует ориентации в настоящем – совершенствуется.
Это важно для невротика. У него слабое чувство самотождественности; он всегда прерывает себя. Его "я" редко может пробиться к нему. Следовательно, ему нелегко выразить себя. Даже такой рудиментарный и простой способ выражения для него – большой шаг вперед.
Я убежден, что одна только методика сознавания может привести к значительным терапевтическим результатам. Если бы терапевт имел в своем распоряжении только три вопроса, для успешной работы (если не говорить о пациентах с серьезными психотическими расстройствами) они могли бы быть такими: "Что вы делаете?", "Что вы чувствуете?" и "Чего вы хотите?" – По существу они являются переформулированием утверждения "Сейчас я сознаю..." Можно увеличить число вопросов еще на два, добавив следующие: "Чего вы избегаете?" и "Чего вы ждете?" Они явно являются разворачиванием первых трех. И этих вопросов для терапевта может быть достаточно.
Все они являются здоровыми, поддерживающими вопросами. То есть пациент может отвечать на них лишь в той мере, в какой его собственное сознавание делает это возможным. Но в то же время они помогают ему сознавать больше. Они отсылают его к собственным ресурсам, дают ему почувствовать собственную ответственность, предлагают воспользоваться собственными силами и средствами опоры на себя. Они дают ему ощущение самотождественности, поскольку направлены к его "я".
Словесные ответы пациента могут исходить из интеллекта, но его целостный ответ, если только пациент не десенситизирован полностью, исходит из его целостной личности и указывает на нее. Кроме заранее обеспеченных, доступных ответов всегда имеют место какие-то дополнительные реакции: смущение, колебание, движение бровями, пожимание плечами, подавленное "что за глупый вопрос!", момент замешательства, желание, чтобы не беспокоили, или "о, Боже, он опять за свое", легкий наклон вперед, и т.п. Каждая из этих реакций во много раз важнее, чем словесный ответ. Каждая – указание на стиль пациента и его подлинное я.
Поначалу поведение пациента может быть более значимым для терапевта, чем для него самого. Терапевт, обладая более широким спектром сознавания, может видеть в поведении проявление всей личности. Пациент, сознавание которого еще ограничено, может совершенно не замечать ничего, кроме словесного ответа. Или, если он не столь невнимателен, он может не понимать значения своего стиля ответа. Но в сознавании пациента также может произойти прорыв. Это будет его первым значительным шагом в терапии.
Терапевт может помочь пациенту в открытии себя, служа для него, так сказать, увеличительным зеркалом. Терапевт не может делать открытий за пациента, он может только способствовать его собственному процессу. Своими вопросами он может помочь пациенту яснее увидеть собственное поведение и понять, что это поведение выражает.
Проницательный терапевт может найти уйму материала прямо у себя перед носом; нужно только смотреть. К сожалению, это не легко; чтобы смотреть и видеть, терапевт должен быть совершенно "пустым" и непредвзятым. Поскольку контакт всегда происходит на поверхности, именно поверхность терапевту следует видеть. Но пусть это не вводит вас в заблуждение; поверхность более обширна и более значима, чем полагает ортодоксальный терапевт. Во-первых, большую ее часть мешают видеть предубеждения и предвзятость. Во-вторых, ортодоксальный терапевт многое принимает за само собой разумеющееся и презрительно называет "очевидным". Именно в этом состоит самая большая ошибка. Пока мы принимаем что-то за само собой разумеющееся и пропускаем как очевидное, у нас нет ни малейшего намерения менять что-то, и мы не имеем средств для этого.
Но обратите внимание на следующий факт. Все, что пациент делает, явно или скрыто, выражает его "я". Его наклон вперед или назад, прерванный резкий поворот, его беспокойные движения, детали его дикции, секундные колебания между словами, его почерк, использование метафор, лексика, использование словечка "это" вместо "вы" и "я", – все это на поверхности, все это очевидно. И все это значимо. Это единственно реальный материал, на который следует смотреть терапевту. Предрасположения и предрассудки терапевта пациенту не помогут.
Таким образом, вопросы терапевта основываются на его наблюдениях и направлены на то, чтобы ввести определенные факторы в область сознавания пациента. Он задает вопросы, а не делает утверждения, так что труд распознавания и действия отводится тому, кому он и должен принадлежать – пациенту. Но вопросы терапевта в действительности являются переводом его наблюдений.
Вопрос: "Сознаете ли вы, как вы говорите?" – может исходить из наблюдения, которое можно бы быть перевести в следующие утверждения: "Я сознаю, что вы говорите очень быстро. Я также замечаю, что вам все время не хватает дыхания. Вам будет полезно заметить, что вы делаете, чтобы вы могли справиться с возбуждением, которое вы расходуете таким образом."
Есть, однако, способ задавать вопросы – используемый более ортодоксальными терапевтами – который кажется мне мало полезным для терапии. Это вопросы, которые начинаются с "почему". Я уже говорил об этом раньше, но тема кажется мне настолько важной, что стоит вернуться к ней снова.
Вопросы "почему" рождают только заранее готовые ответы, стремление защищаться, рационализации, оправдания и иллюзию, что событие может быть объяснено единственной причиной. В словечке "почему" не различаются цель, происхождение и фон. Под видом исследования этот вопрос увеличивает замешательство человека больше, чем любое другое слово.
Иначе обстоит дело с "как". Вопрос "как" направлен на структуру события, а когда структура прояснена, все "почему" автоматически получают ответ. Прояснив структуру головной боли, мы теперь можем как угодно ответить на все вопросы "почемучек". У нашего пациента головные боли, "потому что" он подавляет плач, "потому что" он не выражает себя, "потому что" он сжимает мышцы, "потому что" он прерывает себя, "потому что" он интроецировал указание не плакать, и так далее. Если мы будем проводить время в поисках причин, вместо того, чтобы искать структуру, мы можем отказаться от терапии и присоединиться к беспокойным бабушкам, которые атакуют своих внучат бессмысленными вопросами вроде: "Почему же ты простудился?" или: "Почему ты так безобразно себя ведешь?"
Разумеется, все вопросы терапевта являются прерываниями каких-то процессов, происходящих в пациенте. Это внедрение, которое часто оказывается миниатюрным шоком. Это может показаться несправедливым: терапевт должен фрустрировать требования пациента, но сам при этом чувствует себя вправе забрасывать его вопросами. Разве это не авторитарное отношение, совершенно противоположное нашей попытке превратить терапевта из фигуры, облеченной властью, в человеческое существо?
Не легко разобраться в этой неувязке, но если терапевт разрешил парадокс работы одновременно с поддержкой и фрустрацией, методы его работы найдут уместное воплощение.
Конечно, не только терапевт может задавать вопросы. И невозможно даже перечислить всего, что пациент осуществляет с их помощью. Его вопросы могут быть умными и способствующими терапии. Они могут быть докучливыми и повторяющимися. Это могут быть бесконечные "что вы сказали" и "что вы имеете в виду", если пациент не хочет понимать.
Не всегда понятно, из какой области замешательства возникают вопросы пациента. Иногда он не знает, можно ли доверять терапевту, так что использует свои вопросы, чтобы проверить его. Если его сомнения имеют навязчивую природу, он будет задавать свои вопросы снова и снова.
Большая часть вопросов, которые задает пациент – это соблазны интеллекта, связанные с попыткой заменить понимание словесными объяснениями. Если кормить пациентов (особенно эмоционально заторможенных) толкованиями, они с удовольствием возвращаются в кокон своего невроза и остаются там, мирно мурлыча.
Идея фрустрации вопросов пациента стара, как сама психотерапия. Даже такой простой ответ как "почему вы об этом спрашиваете?" предназначен для того, чтобы отослать пациента к собственным ресурсам. Но как мы раньше указывали, вопросы типа "почему" – ненадежное орудие. Мы хотим прояснить структуру вопроса пациента, его основания. В этом процессе мы хотим, по возможности, добраться до его него самого, до его "я". Так что наша методика состоит в том, чтобы предложить пациентам превращать вопросы в предположения или утверждения.
Поначалу они лишь перескажут вопрос другими словами, но останутся привязанными к спрашиванию: "Мне хочется узнать," – а затем повторяется вопрос. Однако пациент может сказать и так: "Я думаю то-то и то-то, а вы как думаете?" – Это по крайней мере один шаг вперед: пациент обнаруживает для себя свою неуверенность и потребность в интеллектуальной поддержке. Мы можем пойти дальше и предложить еще одно переформулирование, и возможно тогда пациент даст нам много материала, который до этого не выходил на поверхность. Вот пример.
Пациент: Что вы понимаете под опорой или поддержкой?
Терапевт: Не могли бы вы превратить это в утверждение?
Пациент: Я бы хотел узнать, что вы понимаете под опорой.
Терапевт: Это все еще вопрос. Не могли бы ли вы превратить его в утверждение?
Пациент: Я хотел бы разорвать вас этим вопросом в клочья, если бы у меня была такая возможность!
Теперь мы имеем фрагмент непосредственного самовыражения. Правда, оно враждебно, но сколь бы оно ни было социально неприемлемым, оно дает пациенту хоть небольшой прирост способности опираться на себя, увеличивая его сознавание себя.
Хотя терапевт может обойтись пятью вопросами, названными в начале этой главы, все же он так не поступает. Если начальные вопросы терапевта, призванные увеличить сознавание пациента, – это способ добраться до него самого, то утверждения пациента и способы его манипулирования терапевтом дают нам ключи к невротическим механизмам, посредством которых он укрепляет себя против того, что кажется ему коллапсом его существования. Утверждения пациента всегда дают ключ к дальнейшим – возможно более определенным – вопросам.
Посредством этих механизмов пациент, по существу, уклоняется от ответственности за свое поведение. Ответственность (responsibility) для него – это вина (blame), и, боясь обвинения, он к нему готов. Он как бы говорит: "Я не отвечаю за свои установки, виноват мой невроз." – Но на самом деле ответственность – это "способность отвечать" (response-ability), способность выбирать собственные реакции. Невротик – отделяет ли он себя от себя самого посредством проекции, интроекции, слияния или ретрофлексии – находится в положении, когда, отказавшись от ответственности, он одновременно отказывается от своей способности отвечать и от свободы выбора.
Чтобы помочь невротику восстановить свою целостность, мы должны использовать любую меру ответственности, которую он готов взять на себя. То же относится и к терапевту. Он должен взять на себя полную ответственность за свои реакции на пациента. Он не-ответствен ни за невроз пациента, ни за его трудности в понимании, но он отвечает за собственные мотивы, за свое обращение с пациентом и за терапевтическую ситуацию.
Прежде всего ответственность терапевта состоит в том, чтобы не оставить без вызова любое утверждение или поведение пациента, которое не представляет его самого, которое свидетельствует об отсутствии у него ответственности за себя. Это означает, что он должен иметь дело с каждым невротическим механизмом, как только тот проявляется. Каждый из этих невротических механизмов должен быть интегрирован пациентом и трансформирован в выражение своего я так, чтобы пациент мог действительно его обнаружить.
Как мы обращаемся с этими механизмами? Ранее описанные примеры плача и головной боли, а также приступ одышки/тревоги, указывают на некоторые способы работы со слиянием. Эти психосоматические симптомы являются по существу признаками слияния. В первом случае контроль над мышцами вокруг глаз оказывается связанным с контролем над потребностью в плаче, во втором связаны контроль над дыханием и управление эмоциональными реакциями. Установив тождество между различными средствами двух различных отношений, пациент прерывает второе, прерывая первое. Мы помогаем пациентам разорвать этот клинч, давая им обнаружить при переживании симптома, что эти две вещи связаны искусственно, что симптом подменяет самовыражение и переживание себя.
Что является свидетельством ретрофлексии? Мы часто обнаруживаем ее в физическом поведении пациента, равно как и в его использовании местоимений "сам себя". Предположим, например, что пациент сидит, разговаривая о чем-то, и при этом мы замечаем, что он ударяет одну из своих ладоней кулаком другой руки. Совершенно очевидно, что это – ретрофлективное поведение. Если терапевт спросит его: "Кого вы хотите ударить," – он может поначалу оторопело посмотреть на терапевта: "О, это просто нервная привычка." – Иными словами, на данный момент пациент не хочет принимать на себя ответственность за свое поведение.
Но по мере продвижения терапии и расширения области сознавания, ответственность пациента также расширяется. Если "нервная привычка" сохраняется, пациент однажды в ответ на вопрос терапевта даст прямой ответ, который исходит от него самого. Ответом может быть, что он хочет ударить свою мать, или отца, или босса, или терапевта. Как бы то ни было, пациент в этот момент сознает свое поведение, его объект и самого себя. Мы, разумеется, не оставляем ситуацию на этом, но здесь я не буду описывать, как мы с ней дальше обходимся. В целом эти способы будут описаны в следующей главе.
Люди, незнакомые с гештальттерапией, часто поражаются, насколько быстро, ясно и как бы сама собой возникает реакция. Как будто пациент просто-таки отчаянно ждал возможности выразить себя. Это нередко оказывается поразительным не только для наблюдателя, но и для самого пациента.
Когда утверждение пациента кажется терапевту проекцией, он может обойтись с этим несколькими путями. Если пациент говорит об "этом": "Это беспокоит меня," – как в случае головной боли, мы должны прежде всего добиться, чтобы он связал себя со своей головной болью. Это он может сделать, видя, как он сам порождает свою головную боль, так что она ставится не "этим", а частью его самого.
Если пациент выражает мнение о других, которое является проекцией, например, "они меня не любят", "они всегда третируют меня", – мы просим его обратить утверждение: "Я не люблю их," или: "Я всегда третирую людей". Мы можем попросить пациента повторять это до тех пор, пока фраза не будет прочувствована как самовыражение.
С интроекцией мы можем обходиться прямо противоположным образом, предлагая пациенту сознавать свое отношение к интроецированному материалу. Интересно видеть, как быстро эмоциональное сознавание "проглоченного" целиком может превратиться в действительную физическую тошноту и желание выбросить нечто из себя.
Мы часто предлагаем пациентам эксперименты, материал для которых предоставляют нам наши наблюдениям за тем, что они делают и чего не делают. Задача эксперимента состоит в том, чтобы помочь пациенту выяснить, как он прерывает себя. В наших терапевтических экспериментах не ставится задача добиться какой-то определенной цели. При любых манипуляциях пациента терапевт остается в сильной позиции, но пациент этим не удовлетворяется. Он продолжает свое, всегда встречая выносимую меру фрустрации, пока наконец не начинает сознавать, что он делает. С другой стороны, если пациент действительно заблокирован, он проявит признаки этого, краснея, например, или заикаясь. В таком случае, поскольку пациент не может сразу провести эксперимент на реальном уровне или уровне разыгрывания роли, мы продолжим его в фантазии.
Терапевт: Вы можете представить себе, какой будет моя реакция, если вы это скажете?
Пациент: Да; вы подумаете: "Что за ужасное создание."
Терапевт: Вы можете представить себе ситуацию, когда вы могли бы сказать мне: "Что вы за ужасное создание"?
Пациент (оживленно): Да, я как раз это и подумал: "Что вы за ужасный человек, что ставите меня в такое затруднительное положение!"
Терапевт: Не можете ли вы рассказать мне более подробно, как мне нравится ставить людей в затруднительное положение?
Пациент теперь свободнее, чем он был раньше. И, может быть, он готов проиграть в фантазии психодраму о том, как некто ставит людей в затруднительное положение, тем самым трансформируя еще одну проекцию ("терапевт хочет поставить меня в затруднительное положение") в самовыражение. Ко времени окончания сессии пациент может понять, что он прерывает удовольствие, которое получает, ставя других в затруднительное положение, приходя в замешательство сам.
Теперь мы интериоризировали проецировавшийся конфликт и можем легко интегрировать два его компонента: "прерывать" и "приводить в замешательство". Мы можем, например, обнаружить, что пациент предполагает, что если он воспрепятствует мне в моих терапевтических усилиях, он приведет меня в замешательство. Таким образом он будет меня контролировать и заставит почувствовать себя беспомощным. Очевидно, что если эту установку быстро не обнаружить, она может сделать всю терапию невозможной. Так что мы предлагаем пациенту пофантазировать о своей потребности контролировать других.
Мы можем при этом обнаружить дикие фантазии про то, как пациент будет сокрушать людей, чтобы они не могли нанести ему вред. Теперь мы можем интериоризировать проецируемое нанесение вреда и интегрировать получение и нанесение вреда, как раньше мы интегрировали прерывание и замешательство.
В этот момент терапевт, может быть, заметит, что пациент начинает приводить в движение свои мышцы. Возможно он сжимает кулаки или делает какое-то неожиданное движение рукой или ногой. В самовыражение вовлечена уже большая часть его целостной личности. Если раньше пациент был зажат от локтей и выше, то теперь он, в первый раз, начал двигать плечами. Вместо того, чтобы чувствовать себя раздавленным, как он часто делал, он может теперь хотеть сокрушать других, что означает, что он предпринимает первый шаг к мануальной и дентальной агрессии, к разрушению и усвоению.
В этом упрощенном описании можно увидеть три важные вещи. Во-первых, терапевт всегда может работать с событиями, представленными налично-физически или в фантазии. Во-вторых, он может немедленно интегрировать – осмыслить, включить в свой целостный опыт, – то, что выходит на поверхность в течение сессии; ему не нужно оставлять незавершенные ситуации неусвоенными. Наконец, терапевт может работать с переживаниями, а не только с вербализациями и воспоминаниями. Едва ли найдется пациент в гештальттерапии, который не сказал бы, что в течение нескольких первых сессий у него было больше переживаний, чем в течение многих месяцев анализа. Даже если сделать скидку на то, что пациенты стремятся манипулировать терапевтом посредством лести, эти замечания делаются слишком регулярно, чтобы их можно было не учитывать.
В гештальттерапии – как, впрочем, и в других школах – существует проблема, состоящая в том, что пациенты приспосабливаются к нашей методике. Пациент может начать манипулировать терапевтом посредством выдуманных, не имеющих отношения к делу переживаний, только чтобы доставить ему удовольствие и в то же время избежать столкновения с собственными трудностями. Тогда акцент в терапии должен переместиться от вызывания переживаний к разоблачению их подделки, терапевт должен справиться со стремлением пациента притворяться.
Мы просим пациентов выполнять домашние задания, и многие способны таким образом значительно ускорить свою терапию. Все пациенты, разумеется, полны хороших намерений, когда от них что"то требуется, и все обещают старательно выполнять задания, но многим это не удается. Как только они подходят близко к опасной зоне – а методика сознавания предназначена как раз для этого – они отклоняются от своей задачи тем или иным образом.
Теоретически домашнее задание так просто, что кажется невероятным, что пациент столь окольными путями избегает его. В конце концов, это может значительно сэкономить время и деньги. Но хотя невротик хочет "вылечиться", он также чувствует себя в большей безопасности и более "одетым" при сохранении своего невроза, чем без него, и он боится, что успешная терапия сбросит его в бездонную пропасть. Он готов скорее выносить те проявления – пусть даже болезненные – которые у него есть, чем перейти к другим, которых он не знает. Но по мере того, как терапия продвигается, и пациент становится способным опираться на себя во все большем количестве областей своей жизни, ему становится все легче справляться с домашними заданиями.
Домашнее задание состоит в повторном рассмотрении сессии с точки зрения систематического применения методики сознавания. Обзор того или иного рода существует в любой терапии. Некоторые пациенты помнят несколько интересных моментов сессии, некоторые реагируют на сессию: они довольны, обижены, возмущены, озадачены, подавлены. Другие забывают то, что происходило, как только выходят из консультационного кабинета.
Мы предлагаем пациентам, в соответствии с нашим общим подходом, представить себя снова в консультационном кабинете. Что он испытывает? Может ли он без труда пройти всю сессию? Или обнаруживаются слепые пятна? Если так, сознает ли он эти слепые пятна, то есть чувствует ли он, что имело место нечто, смутно его беспокоящее, на что он не может ясно посмотреть? Сказал ли он терапевту все, что следовало? Может ли он сделать это сейчас, причем будучи полностью, целиком собой? Может ли он сознавать избегание и прерывание каких-либо аспектов целостного выражения – иными словами, занят ли он преимущественно своими эмоциями, или движениями, или ощущениями, или визуализациями, или словами? Говорит ли он то, что чувствует и чувствует ли то, что говорит?
Примеры, которые я приводил, и описанные методы могут показаться очень приземленными и лишенными драматизма в сравнении с археологическими экспедициями ортодоксального анализа, который может сегодня обнаружить комплекс кастрации, завтра – остатки эдиповой ситуации, послезавтра перечислить все травматические события "первичной сцены". Но в действительности эмоциональный заряд каждой гештальттерапевтической сессии, сколь бы ни было приземленным его содержание, очень велик.
Если эмоции, как я предполагаю, являются основной силой, энергизирующей все действия, они существуют только в жизненных ситуациях. Одна из наиболее серьезных проблем современного человека состоит в том, что он становится нечувствительным ко всему кроме из ряда вон выходящих эмоциональных реакций. В той мере, в какой он теряет чувствительность, он теряет и свободу выбора, ведущую к соответствующим действиям.
В нашем подходе к проблемам нет ничего глупого или пустого. Поскольку цель терапии состоит в том, чтобы пациент обрел способность опираться на себя – тем средством, с помощью которого он может разрешить собственные трудности, – мы можем эффективно работать с каждой ситуацией по мере ее возникновения. В каждый момент мы можем открывать одну дверь, обдирать одну кожицу луковицы.
Каждый уровень является частью невроза; по мере правильного обхождения с ним проблема меняется, а по мере изменения проблемы изменяется и специфика работы. Поскольку на каждом шаге работы способность пациента опираться на себя немного возрастает, каждый следующий шаг становится легче.