ДВЕ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ:
ДЕЙСТВИЕ И ПРОИСШЕСТВИЕ (Handeln und Geschehen)
Для начала я хотел бы кратко рассмотреть две фундаментальные категории, относительно которых справедливо утверждение, что их применение охватывает собой всю человеческую жизнь в целом. Опережая последующие рассуждения, в качестве фундаментальных антропологических терминов можно назвать структуру действия и структуру происшествия. Как живому существу, человеку – и в этом он похож на все остальное живущее – присуще то обстоятельство, что с ним что-то происходит. Далее, в отличие от растений, человек, как и животное, осознает то, что с ним происходит: он не только испытывает это что-то, но и одновременно чувствует это. Однако, в отличие от животного, человек не определяется исключительно тем, что он испытывает и что с ним случается; он не до конца отдан во власть этих происшествий, но своими действиями он способен влиять на происходящее. Обычным для нас является различие между действием и происшествием, выраженное в грамматических терминах "активность" и "пассивность"*.
Обе категории не только противопоставлены друг другу на уровне человеческого бытия, они взаимообусловлены и объясняют друг друга. Наша жизнь "натянута" между событиями рождения и смерти. Первое и последнее слово за нас говорит не наше собственное действие. И более того, даже если мы действуем, с нами постоянно что-то происходит: есть происшествия без действия, а противоположного, то есть чистого действия, не существует; и даже то, что мы называем творческим действием, зависит от предшествующих условий.
Как в действии, которое человек осуществляет, так и в происшествии, которое с ним случается, человек выступает как субъект, даже если он делает это по-разному: человек принимает участие как в действии, так и в том, что с ним происходит. К тому, что происходит с человеком и в человеке, мы относим не определенные события извне, но, скорее, характеризуем совокупность всего того, что происходит в человеке без его участия. Примеры таких происшествий: мы можем быть в хорошем или плохом состоянии, мы здоровы или страдаем от болезни; сюда же относятся старение и выздоровление и т. п., – все это процессы, которые в нас происходят, точно так же как происходит прирост сил и способностей. Происшествия или события затрагивают нас, как, например, неудача или "отказ" собственного тела, а также настроения и аффекты, которые нас одолевают, и т. д. В этой связи важно понять, что в противовес всем этим происшествиям и событиям человек осознает себя в действии как носитель и инициатор своих поступков и определяется ими; когда же в человеке что-то происходит, за этим следует активизация без деятельного участия "я".
ОБ АРИСТОТЕЛЕВСКОМ РАЗЛИЧИИМЕЖДУ ПОЭЗИЕЙ И ПРАКТИКОЙ
После предварительного обсуждения стоит подробно рассмотреть
понятие действия. В этом контексте важным является вопрос о связи
между действием и субъектом как инициатором этого действия. Здесь
полезно принять то принципиальное отличие, которое обнаруживается
уже со времен Платона и Аристотеля: отличие между практикой и
поэзией [1]. Не вдаваясь в подробности подоплеки такого различения,
напомним одно классическое место, где Аристотель четко формулирует
это отличие. Всякое осмысленное действие, говорится в начале
"Никомаховой этики", некоторым образом целенаправленно [2].
Если подробнее рассмотреть различные способы человеческого действия
в отношении их целенаправленности, то между целями обнаружится
существенная разница. В одном случае целями являются произведения,
или, как мы сказали бы сегодня, продукты, существование которых
вызвано человеческим действием. В этом аспекте мы можем говорить о
транзитивном действии субъекта (транзитивное действие означает, что
результат этого действия лежит вне субъекта, осуществляющего
действие; если, к примеру, архитектор планирует или строит дом, то
в конце действия "продукт" находится перед автором). Иначе обстоит
дело с так называемым нетранзитивным действием. Возьмем в качестве
примера чтение книги. Это действие, цель которого не есть что-то,
лежащее за пределами субъекта (я не учитываю ситуацию, что книгу
нужно прочитать, чтобы написать работу к семинару), а сама
деятельность чтения. В другом случае, то есть когда действие
нетранзитивно, цель реализуется в самом действии. В свете этого
различения целей по принципу "то, во имя чего" (Worumwillen)
совершается соответствующее действие. Аристотель и говорит о поэзии
как о продуктивном производстве или о практике как о действии. В то
время как в поэзии вещи производятся, "делаются" и по окончании
производственного процесса существуют самостоятельно и независимо
от самого процесса, практика отличается тем, что реализуется в
осуществлении, в процессе действия. Достижение практической цели
совпадает с осуществлением действия, так что по окончании практики
нет никакого "внешнего" сделанного объекта. В качестве примера,
равнозначного поэзии, Аристотель приводит прежде всего искусство
строительства. Примерами того, что он понимает под выражением
"человеческая практика", являются зрение, размышления, а также сама
жизнь, осуществление жизни (Lebensvollzug).
То, что осуществление жизни представляет собой показательный
пример аристотелевского понятия практики, не должно удивлять. Ведь
именно это осуществление образует в этике Аристотеля точку
совпадения, связи его анализа человеческого действия и удачной
жизни (eudaimonia)**. По его концепции, удачная жизнь – это
гарантия достижения цели в осуществлении каждого отдельного
действия.
Показательным этот пример является и потому, что вследствие
своих рассуждений Аристотель описывает человеческое действие почти
исключительно как обозначенное нами выше нетранзитивное действие.
Какова бы ни была причина этого, очевидно, что сущность личности
ярче проявляется в том, что описывается Аристотелем как
человеческая практика, чем в том производственном процессе, в конце
которого появляется произведенный человеком, но отныне независимо
от него существующий "результат". В то время как во втором случае
субъект выступает инициатором продукта, в первом человек
непосредственно определяет свое бытие.
С обращением к аристотелевскому различию между поэзией и
практикой связь между субъектом и его действием предстает в новом
свете: это различие способствует отмене жесткой оппозиции,
возникшей в результате декартовского противопоставления "сознания"
и "внешнего мира", оно также позволяет свободно взглянуть на любой
тип человеческого действия. До тех пор, пока человеческое действие
рассматривается и интерпретируется исключительно в перспективе
изделия и производства, субъект справедливо выступает в качестве
инициатора собственного действия. При таком подходе за скобками
анализа остается тот существенный для субъекта и его действия
аспект, в результате которого субъект сам определяет себя и свое
бытие, преследуя различные цели. Два кратко обозначенных типа
действия следует понимать и как различные аспекты одного понятия
действия. И в самом деле, они расходятся не только в отношении
реализуемых в них целей, то есть того, ради чего (Worumwillen), они
также отличаются и в отношении реализуемого в них опыта субъекта. В
транзитивном типе действия, влияющем на существующую реальность или
ее изменяющем, субъект познает себя как инициатора влияния, он
реализует и "постигает" себя как субъекта, царящего над миром
природы и истории, тогда как в нетранзитивном типе действия субъект
выступает не только инициатором своего действия и соответствующего
влияния, но и как такой субъект, который распоряжается своим
собственным бытием. Иначе говоря, человек в своем жизненном
осуществлении, по мнению Аристотеля, являет собой яркий пример
нетранзитивного типа действия, так как он обращается не столько к
реализации отдельных целей во внешнем мире, сколько к собственному
бытию, которое и становится целью человеческого внимания. Эта
автотелеологическая (то есть имеющая цель в самой себе,
самообусловленная) структура человеческого действия, к которой нас
привела аристотелевская дифференциация, будет подробно представлена
в дальнейшем как самоопределение (Selbstbestimmung).
ДЕЙСТВИЕ КАК САМООПРЕДЕЛЕНИЕ
С точки зрения обыденного языка отождествление нетранзитивного
типа действия с самоопределением крайне непривычно. Если мы сегодня
говорим о самоопределении, то, как правило, – по крайней мире в
немецком языке – доминирует тот семантический аспект, согласно
которому самоопределение противопоставлено определению извне
(Fremdbestimmung). Так, высказывание: "Я сам определяю, какую мне
выбрать профессию" – означает то же самое, что и высказывание: "Я
не позволю другим принять решение за меня". В данном высказывании
содержится указание на то, что "я сам, а не другой" являюсь
инициатором действия, то есть начинаю действие как бы сам по себе
("durch sich selbst" einleiten). В контексте такой
обыденно-разговорной речи термин "самоопределение" – в том виде,
как мы его использовали выше, – кажется чем-то вроде искусственного
понятия. Однако это не означает, что такой метод незаконен, но при
условии допущения, что нам удается прояснить, к какому
человеческому опыту должно относиться это понятие.
Мы можем приблизиться к тому, что подразумевается под термином
"самоопределение", если для начала обратим внимание на то, что в
человеческом действии нетранзитивного типа сама личность решает,
что она есть и чем она хочет быть. В этом действии личность
ориентируется на то, что дает ей последнее, окончательное и
осмысленное обоснование ее бытия, на то, каким человеком ей быть.
Здесь имеется в виду не то, что жизнь субъекта протекает по однажды
установленному пути или же что субъект не способен к изменению
своей "жизненной концепции". Скорее, речь идет о том
обстоятельстве, что субъект, вместо того чтобы
"позволить-себе-существовать" (sichlebenlassen) день за днем,
ориентирован на нечто, в чем он находит смысл своей жизни и за счет
чего жизнь субъекта приобретает непрерывность (надситуативную
целостность).
Такое указание на формальный структурный элемент человеческого
действия еще ничего не говорит нам о содержании определенной
целевой установки. Она необходима для более точного выделения и
определения того плана, где проявляется личностное бытие субъекта,
или, иначе говоря, проявляется качественная идентификация субъекта.
Причем, такой качественной идентификации субъекта невозможно
достичь одним лишь указанием на него как на инициатора воздействия
на окружающую действительность или же ее изменения. Это можно будет
сделать лишь учитывая то, на что в целом ориентирован субъект в
своей жизни.
Правда, здесь возникает очередная проблема. Если самоопределение
предполагает такое отношение личности к самой себе, то для нее
существенным вопросом будет ее собственное бытие: не сводится ли в
этом случае бытие субъекта как личности к тому, в чем человек
усматривает свое окончательное жизненное содержание? Таким образом,
это вопрос о том, идентично ли самоопределение с решением того, что
является в конце концов существенным для субъекта. Последнее
означает, что существует как возможность самоопределения, так и
отклонения от этой возможности. Отклонение от этой возможности было
бы равнозначным тому, что бытие личности осталось бы "скрытым".
Такие недостаточные проявления бытия субъекта являлись предметом
многочисленных обсуждений, особенно со стороны того философского
направления, которое обычно называют экзистенциальной философией,
или экзистенциализмом. Назовем лишь двух представителей этого
направлении – Серена Кьеркегора и Мартина Xайдеггера, которые
обратились к вышеназванной теме с подробным феноменологическим
анализом.
В связи с нашими рассуждениями важно показать, что этому
самоопределению фактически соответствует конститутивный процесс "я"
(то есть процесс конституирования, или определения, становления
"я"). Другими словами, качественной идентификации и проявляющемуся
в самоопределении субъекту соответствует реальный конститутивный
процесс со стороны "я". Но имеет ли смысл говорить о реальном
конститутивном процессе человеческого "я"? Прежде всего очевидно,
что "я" ощущает себя различным образом включенным в свои действия.
И эти различные способы своей включенности субъект не ощущает как
качественно безразличные способы. Скорее, эти "способы бытия"
оказываются феноменальными отражениями лежащей в их основе
недостаточности или полноты обладания самим собой или распоряжения
самим собой. Как субъект личности человек ощущает себя тогда, когда
осознает, что он распоряжается собой или обладает собой.
САМООПРЕДЕЛЕНИЕ И САМООСУЩЕСТВЛЕНИЕ
До сих пор по ходу наших размышлений мы указывали на
автотелеологическую (имеющую цель в самой себе, самообусловленную)
структуру человеческого действия, исходя из аристотелевского
различия практики и поэзии. Теперь стоит пояснить это, обратившись
к античной традиции определения нравственного действия. Для греков
человек был таким существом, которое, как и всякое другое существо,
"настроено" на некую цель (telos), то есть такое завершение
существования, которое невозможно произвольно назначить, его можно
только обнаружить. Желудь по своей сущности настроен на то, чтобы
стать дубом – таков знаменитый аристотелевский пример. Внутренний
образ, который делает желудь тем, что он есть, одновременно как бы
направляет его к цели, а именно к тому, чтобы стать совершенно
развитым желудем и затем – дубом. В человеке этот процесс
происходит так же, с одной только разницей, заключающейся в том,
что человек может размышлять и решать; и у человека тоже есть свое
назначение, которое является его осуществлением, но, в отличие от
желудя, человек может посредством своих интеллектуальных и волевых
действий достичь своих целей или упустить их. На вопрос о том, что
могло бы быть такой целью, греки дали ответ, который сегодня можно
истолковать неверно: eudaimonia**, счастье и исполнение. Цель
человека (так можно было бы перефразировать этот изначальный
греческий ответ) – это объективное, встроенное в нас осуществление,
которое одновременно способно доставить нам величайшее субъективное
удовлетворение. Мы, такие, какие мы есть, предназначены для того,
чтобы стать чем-то совершенно определенным; и если это нам удается,
то мы находим полный покой и счастье. Но в чем состоит цель – этого
нельзя определить, исходя из наших собственных мнений, так как это
лежит "по ту сторону" наших возможностей распоряжаться чем-либо,
точно так же, как никто не может просто так решать, превратиться ли
ему в Бога или в животное. Правда, Аристотель пишет, что человек,
при всей своей включенности в обязательства перед полисом, должен
достичь своего назначения, athanatizein, подражать бессмертию в
рамках своих возможностей; именно человеческое самоосуществление –
соревноваться с богами в совершенстве, но человек остается
человеком и тогда, когда ведет себя как животное, другими словами,
человеку присуще только ему свойственное назначение, которое имеет,
в соответствии с человеческой сущностью, верхнюю и нижнюю границы,
причем внутри этих границ оно может принимать различные образы
возможного совершенного бытия, но именно потому его (человека)
совершенство отличается от всего остального.
Возможно, кто-нибудь возразит, что такое античное понимание
нравственного действия едва ли имеет отношение к тому, что мы
понимаем под этим сегодня. И уж конечно не к той дисциплине,
которая заботится о создании связной теории этического действия,
или философской этики. Ее задача – исследовать, что человек может и
должен вообще и в особенности. Однако эту проблематику – таково
возражение – невозможно объединить со спекулятивными размышлениями
о том, в чем состоит осуществление человека.
Античность, а позднее и средневековье не поняли бы такого
возражения; а то, что мы сегодня стараемся развить эти размышления,
указывает на исчезновение из поля нашего зрения основы того, что
когда-то понималось под этикой. Античность и средневековье понимали
под этикой не столько теорию обоснования того, каким принципам нам
следует подчиняться и что мы можем себе позволить, сколько
размышление над тем, какую жизнь мы должны вести, чтобы
соответствовать нашему человеческому бытию. Этот вопрос с
неизбежностью приведет к другому вопросу – о соизмеримости, и тем
самым к деталям долженствования; однако перед этим мы сталкиваемся
с еще более фундаментальной проблематикой, которая определяет образ
жизни человека. Все зависит от того, каковы цель и назначение
человека и как нам скорее приблизиться к осуществлению этой цели,
коренящейся в самой человеческой сути. Как выразился Аристотель в
"Никомаховой этике", показателем истинности практической
философии является правильное стремление, естественная ориентация
человека на его объективное осуществление.
Так что не должно удивлять, что этика, рассуждающая подобным
образом, подчеркивает не столько нравственность или
безнравственность отдельных действий, сколько – те позиции, которые
лежат в их основе. И если главная проблема этики выражается уже не
в вопросе: "Обязан ли я это сделать, могу ли я себе позволить это?"
– а в вопросе: "Как должен я оформить свой жизненный путь, чтобы
осуществить свое внутреннее назначение как человека?" – то хотя
отдельные действия и не теряют своей важности, но они выстраиваются
в более общую связь. Они выстраиваются в позиции, которые помогают
или препятствуют мне вести образ жизни, соответствующий или
противоречащий моему потенциальному осуществлению. Такие позиции,
или диспозиции (предрасположения, наклонности) греки называли arete***,
что сейчас можно перевести, лишь подвергаясь опасности
неверного истолкования. Если в немецком языке мы переводим это как
"добродетель", то возникает ассоциация с особого рода этическим
достижением, которое выделяет одного человека перед другим. У
греков же скорее имеется в виду некоторого рода превосходство,
которое можно постичь не в сравнении одного с другим, а в отношении
к тому, чем являешься: arete обозначает не данную от природы, а
усвоенную посредством воспитания и упражнений диспозицию
(предрасположенность, наклонность), которая через отдельные
действия дает возможность совершать правильное и тем самым хорошее.
Читая "Никомахову этику", находишь в ней почти
сверхвыраженное присутствие phronesis****, добродетели ума, то
есть такой усвоенной диспозиции (склонности), которая не только
говорит нам, с помощью каких отдельных действий можно приблизиться
к нашим назначениям, но и позволяет решить, какое конкретное
действие в соответствующей ситуации было бы адекватным,
мужественным, справедливым и т. д. Иначе говоря, это есть
добродетель ума, которая позволяет нам распознать, какие действия
хороши, учитывая нашу сущность, наше назначение, а также конкретную
ситуацию, в которой мы находимся. Для Аристотеля, не знакомого с
современным понятием совести, такое познавательное решение есть
нечто строго личное, не поддающееся обобщению: нравственно хорошее
действие есть всегда нечто лишь pros hemas – для нас верное; ведь
только мы сами, то есть каждый из нас, может окончательно решить,
что в данной ситуации следует и чего не следует делать, и только он
один может отвечать за это.
К этому краткому описанию античного определения нравственного
действия, важность которого проистекает из того факта, что человек
есть существо, которое стремится к своему осуществлению и
добивается его, остается добавить характерную для Нового времени
форму сокращенной интерпретации нравственного действия. Она,
конечно, не единственная, но в рамках нашей лекции, обращенной к
студентам факультета психологии, может представлять особый интерес.
Не позднее, чем с XVII века, мы находим широко распространенное
суждение, согласно которому этика (и тем самим определение
нравственного действия) должна быть подчинена чуждому для нее
научному идеалу: сначала этику предпочитали включать в такую
научную дисциплину, как математика, основанная на аксиоматическом
базисе [3]; позднее на смену математике пришли исторические науки с
их попыткой понять действительность с помощью гипотез, охраняемых
реконструированными из исторических источников фактами. В рамках
эмпирических наук была предпринята попытка разрешить проблему
верного и неверного действия, исходя из причин преимущественно
психологического и социологического характера. С самого раннего
детства посредством воспитания, посредством воздействия социальной
среды с ее конкретными нормами поведения и ценностными
представлениями, с ее требованиями, ожиданиями и осуждениями,
отдельному индивиду прививается соответствующее действие. Все это
способствует формированию его собственного суждения о ценностях и
его способности различать добро и зло; это накладывает свой
отпечаток на человеческую совесть, "говорящую", что нужно делать и
чего нельзя делать. Зигмунд Фрейд объяснял это с точки зрения
глубинной психологии через образование некоторого сверх-Я как
связующей инстанции, из которой вытекают требования совести и из-за
которой мы чувствуем ответственность. Карл Маркс объяснял это
социологически, относя мораль к "идеологической надстройке",
призванной оправдывать общественный порядок и гарантировать его
сохранность в интересах правящего класса; причем, индивидуальность
у Маркса определяется социально санкционированными ("правящими")
ценностными представлениями и нормами поведения. Поэтому изменение
нравственных норм возможно лишь в результате изменения всего
общества.
Методы аргументации, лежащие в основе этих теорий, чрезвычайно
похожи и выглядят примерно так. Из опыта и на основании научного
воззрения мы знаем, что мир такой-то и такой-то, а люди действуют
таким-то и таким-то образом, исходя из определенных побуждений, в
соответствии с определенными психологическими закономерностями, и
действия их подвержены такому-то и такому-то влиянию. При этом мы
не имеем ни малейшего представления о том, что хорошо и что плохо,
какие действия нравственны и какие безнравственны. Вследствие этого
этика получает задание освобождать нас от такого отсутствия
всяческого представления, то есть демонстрировать и обосновывать,
что это поведение – хорошее, а вот то, напротив, плохое, и почему
все именно так. Абсурд такого определения нравственного действия,
против которого можно с полным основанием возразить, что нельзя
долженствование выводить из бытия, заключается в том, что, с одной
стороны, предполагается, будто человек с помощью фантазии мог бы
перенестись в ситуацию, в которой вопроса о хорошем и плохом вообще
не существует; не менее ложным будет предположение, что можно было
бы найти критерии для различения хорошего и плохого, не имея
представления о хорошем и плохом. Последнее невозможно по чисто
логическим причинам: чтобы обнаружить, по каким критериям
отличаются друг от друга хорошее и плохое, нравственное и
безнравственное действия, я должен иметь примеры хорошего и
плохого, нравственного и безнравственного, которые позволяют мне
решить, нашел ли я подходящие критерии. Но указание на то, что
нравственная способность различать имеет своей причиной
психологические закономерности, не способно объяснить прежде всего
тот феномен, что в ответ на призыв делать хорошее и не делать
плохого я могу отказать, но так же свободно могу и поддержать его.
Примечания автора и редактора [1] Это отличие особенно упоминает Ханна Арендт, ученица М.
Хайдеггера, в своей книге Vita activa. Muenchen, 1981.
[2] Никомахова этика 1094 а I и далее. О целенаправленности
практики ср. также: Политика I.I, 1952 a3; de caelo, 292 в 1 и
далее.
[3] Под впечатлением работ Галилея и особенно Ньютона возникло
представление, что всякое солидное знание должно строиться more
geometrio, по методу математики и образцу Евклидовой геометрии.
Правда, поначалу не знали точно, как же этика может выглядеть a la
математика, и в действительности первую продуманную, но в то же
время изрядно неуклюжую попытку построения аксиоматической этики мы
обнаруживаем только в XVIII веке, у Христиана Вольфа, одного из
самых содержательных, и одновременно наивно рационалистических
просветителей, который в 1738 году опубликовал этику modo
scientifico pertraktata (лат. - только научное исследование - прим.
перев.). Уже Декарт в 1637 году высказал мнение о том, что
этические высказывания, как и математические, должны строиться на
аксиомах, так что с осуществлением этой цели в нашем распоряжении
была бы только morale per provision, временная этика, которая, как
добавляет ученик Декарта Мальбранш, необходима non parce qu'elle
satisfact l'esprit mais que le besoin presse (фр. - не потому, что
она удовлетворяет разуму, а потому, что ее вынуждает необходимость
- прим. перев.). Поколением позднее, у Локка, который даже за
физикой не хотел признавать право на достоверность, мы находим, что
утверждения в морали и политике могли бы выглядеть так же, как и в
математике, и даже могла бы иметь такую же достоверность, как as
that a triangle has three angles equal to two right ones (англ. -
сумма углов треугольника равна двум прямым углам - прим. перев.).
(Утверждение автора данной работы, что "первую продуманную
<...> попытку построения аксиоматической этики мы
обнаруживаем только в XVIII веке у Христиана Вольфа" (см. пред.
стр.), весьма спорно. В русскоязычной традиции как "создатель
геометрического метода в философии" рассматривается философ XVII
века Бенедикт Спиноза. Под этим названием (геометрический метод в
философии) в философии Нового времени подразумевалось использование
заимствованного из античной геометрии аксиоматического метода для
обоснования и изложения философских концепций и учений (См., напр.:
Философский словарь. - М., 1991. С. 428). Впервые аксиоматический
метод практически использовал именно Спиноза для построения своего
главного труда "Этика" ("Ethica more geometrico demonstrara",
1977). В данной работе Спиноза по образцу геометрии Евклида изложил
свою систему, начиная с установления необходимых для этого
определений и аксиом и кончая доказательством вытекающих из них
теорем. Вся работа в целом построена по образцу геометрического
трактата: каждая часть (всего их V) состоит из теорем, лемм,
коллариев (выводов) и схолий (пояснений). В основе подобного рода
применения геометрического метода в философии лежало
механистическое представление о мире как грандиозной машине,
подчиняющейся законам механики и геометрии, то есть такой
закономерной системе, которая может быть познана геометрическим
методом. - Прим. ред. Примечания переводчика и редактора * для грамматической терминологии русского языка
соответствующие понятия звучат как действительный и страдательный залоги - прим. перев. и ред.
** счастье, блаженство как цель жизни (греч.) - прим. перев. и ред.
*** добротность, добродетель (греч.) - прим. перев. и ред.
**** рассудительность, здравый смысл (греч.) - прим. перев. и ред.
