ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Жан Бодрийар занимается социологической работой, которая подвергает испытанию и разрушению единство существующих теорий. С помощью насмешки, а также детальной точности он освобождает существующие описания общества от спокойной уверенности и наполняет их юмором.
Монд (1984b, с.95, выделено нами)
Социолог и философ Жан Бодрийар известен своими размышлениями над проблемами реальности, видимости и иллюзии. Здесь мы обратим внимание на мало изученный аспект его работы, а именно частое употребление им научной терминологии.
В некоторых случаях речь явно идет о метафорах. Бодрийар писал, например, о войне в Персидском заливе:
Самое удивительное – то, что две гипотезы: апокалипсис реального времени и чистой войны, и победа виртуального над реальным – имеют место в одно и то же время, в одном и том же пространстве-времени, и неумолимо следуют друг за другом. Это свидетельство того, что пространство события стало гиперпространством с многократным преломлением, что пространство войны окончательно стало неевклидовым. (Бодрийар, 1991, стр. 49, курсив в тексте)
Создается впечатление, что существует традиция использования математических понятий вне их контекста. У Лакана это торы и мнимые числа, у Кристевой – бесконечные множества, в данном же случае это неевклидовы пространства (употребляемые в общей теории относительности)163. Что все это могло бы означать? Впрочем, а что представляло бы собой евклидово пространство войны? И наконец следует подчеркнуть, что понятие "гиперпространство с многократным преломлением" не существует ни в математике, ни в физике; это словосочетание – бодрийаровское – чистая выдумка.
Статьи Бодрийара переполнены подобными физическими метафорами, например:
В евклидовом историческом пространстве, самый краткий путь от одной точки до другой, это прямая, прямая Прогресса и Демократии. Но это верно лишь для линейного пространства Просвещения164. В нашем, неевклидовом, пространстве конца века, один неблагоприятный изгиб необратимо изменяет все траектории. Он, без сомнения, связан со сферичностью времени (она становится видимой на горизонте в конце века как сферичность земли – на горизонте в конце дня), или в тонкой дисторсии (искажении) поля притяжения. {...}
С помощью этого опрокидывания истории в бесконечность, с помощью этого гиперболического изгиба, сам век ускользает от своего конца. (Бодрийар 1992, с. 23-24)
Именно ему, без сомнения, мы обязаны этим забавным физическим опытом: впечатлением, что коллективные или индивидуальные события затягиваются дырой памяти. Эта утрата, несомненно, вызвана тем самым движением обратимости, тем самым параболическим изгибом исторического пространства. (Бодрийар 1992, стр. 36)
Но физика в целом у Бодрийяра не метафорична. В его собственно философских работах физика берется (как нам кажется) буквально, как, например, в эссе "Неизбежное, или обратимая необратимость", посвященном теме случайности:
Фундаментальными являются эта обратимость причинного порядка, эта обратимость следствия по отношению к причине, эта прецессия и эта победа следствия над причиной.{...}
Это то, что происходит с наукой, когда она не останавливается на том, чтобы подвергнуть сомнению в детерминистский принцип причинности (вот она, первая революция). Она, по ту сторону принципа неопределенности, который оказывается еще и гиперрациональностью, предчувствует: случайность – это колебание законов, что само по себе уже удивительно. И еще она, на пределе физических и биологических возможностей своего опыта, предчувствует, что существует не только колебание, неопределенность, но и возможная обратимость физических законов. Именно это и составляет абсолютную загадку: не некая сверхформула или метауравнение вселенной (это и было представлено теорией относительности), но идея того, что всякий закон может обратить сам себя (не только обратить частицу в античастицу, а материю в антиматерию, но и сами законы). Эта обратимость, гипотеза о которой всегда высказывалась в великих метафизических теориях – фундаментальное правило игры видимостей, метаморфозы видимостей, против необратимого порядка времени, закона и смысла. Но любопытно наблюдать, как приходит наука к тем же, настолько противоречащим ее собственной логике и ее собственному развитию гипотезам. (Бодрийяр, 1983, стр. 232-234, курсив в тексте)
Сложно угадать, что Бодрийар подразумевает под выражением "обратить закон". Действительно, физика говорит об обратимости законов, используя данное выражение, чтобы кратко указать на их неизменность по отношению к обратимости времени165. Но это свойство хорошо известно уже в детерминистской и причинной теории – ньютоновской механике, она не имеет ничего общего с неопределенностью и вовсе не находится на "пределе физических возможностей" науки. (Напротив, новизну представляет не-обратимость законов "слабых взаимодействий", открытая в 1964 году). В любом случае, обратимость законов не имеет отношения к пресловутой "обратимости причинного порядка". Наконец, научные измышления (или разглагольствования) Бодрийара приводят его к необоснованным философским утверждениям: он никак не аргументирует свою идею, согласно которой наука приходит к гипотезам, "противоречащим ее собственной логике".
Эта мысль воспроизведена в эссе, озаглавленном Неустойчивость и устойчивость по экспоненте:
Это скорее проблема дискурса о конце (в частности, о конце истории), чем проблема необходимости говорить об этом, находясь в то же время далеко от конца, и невозможности закончить. Этот парадокс – следствие того, что в нелинейном пространстве, в неевклидовом пространстве истории конец неуловим. Конец, действительно, может быть определен только в рамках логического порядка причинности и непрерывности. Таким образом, события, из-за своего искусственного производства, запрограммированного срока действия или предвосхищения своих следствий, если не принимать в расчет их преобразование в средствах массовой информации, сами аннулируют отношение причины к следствию, и, следовательно, всю историческую непрерывность.
Это искажение (дисторсия) следствий и причин, эта загадочная автономность следствий, эта обратимость следствия по отношению к причине, порождающей беспорядок, или хаотический порядок (это в точности наша сегодняшняя ситуация: ситуация обратимости информации о реальном, порождающей событийный беспорядок и нелепость медиа-следствий), – все это не существует без привлечения теории Хаоса и диспропорции между взмахом крыльев мотылька и ураганом, который он вызвал на другом краю света. И без привлечения парадоксальной идеи Жака Бенвиниста о памяти воды. {...}
Может быть, следует и историю рассматривать как хаотическое образование, где ускорение кладет конец линейности, и где турбулентные потоки, вызванные ускорением, окончательно отдаляют историю от ее конца точно так же, как они отдаляют следствия от их причин. (Бодрийар 1992, стр. 155-156)
Во-первых, теория хаоса ни коим образом не разрушает отношение между следствием и причиной. Нас охватывают серьезные сомнения в том, что, действие, произведенное в настоящем может затрагивать, даже в межличностных отношениях, прошедшее событие! Во-вторых, теория хаоса не имеет ничего общего с гипотезой Бенвениста, касающейся памяти воды166. И, наконец, последняя фраза, хотя и построена при помощи научной терминологии, лишена всякого смысла. Текст продолжается в том же духе:
Мы не достигнем своего предназначения, даже если это Страшный Суд, так как мы отделены от него гиперпространством с неустойчивым преломлением. Обратимость истории могла бы очень хорошо объяснить самое себя как турбулентный поток подобного типа, вызванный стремительностью событий, которая изменяет их ход и сбивает их траекторию. Это одна из версий теории Хаоса, а именно неустойчивости по экспоненте и ее неконтролируемых следствий. Эта катастрофическая сингулярность прерывает линейный или диалектический ход истории и сводит на нет "конец" истории. {...}
Но версия неустойчивости по экспоненте не единственная, другая – это устойчивость по экспоненте. Она определяет то состояние, когда, отправляясь из любой точки, всегда заканчивают путь там, где начали.
Все ведет, независимо от исходных условий, индивидуальных особенностей, к еще одной странной точке притяжения – к точке Нуля167. {...}
Эти две гипотезы – неустойчивости и устойчивости по экспоненте – хотя и являются несовместимыми, одновременно приемлемы. К тому же, наша система их сочетает в своем нормальном, нормально катастрофическом состоянии. Действительно, она сочетает инфляцию, скачкообразное ускорение, головокружительную изменчивость, неожиданность последствий, избыток чувств и информации, – с растущей (по экспоненте) тенденцией к всеобщей энтропии. Наши системы, таким образом, хаотичны дважды: они функционируют одновременно в неустойчивости и устойчивости по экспоненте.
Таким образом, конца нет, потому что мы находимся в состоянии избыточности конца: трансконечное – в запредельности конечностей: трансконечность. {...}
Теперь нет конца у наших систем, сложных, с метастазами, зараженных, обреченных на единственный показатель экспоненты (неустойчивое или устойчивое), на бесконечную фрактальную непредсказуемость и неопределенность. Обреченные на ускоренный метаболизм, распространение вовне метастазами, они истощают сами себя и не имеют более предназначения, конца, альтернативы, неизбежности. Они обречены на эпидемии, на бесконечный рост фрактала, – но не на обратимость или исключение неизбежности. Мы можем распознавать лишь знаки катастрофы, мы более не можем распознавать знаки судьбы. (Кстати, занимается ли теория Хаоса противоположным явлением, тоже совершенно необыкновенным – гипочувствительностью к исходным условиям, обратным экспонированием следствий по отношению к причинам – потенциальными ураганами, которые заканчиваются взмахом крыльев мотылька?) (Бодрийар 1992, с. 156-160, выделено автором)
Читатель заметит высокую плотность научных и псевдонаучных слов168, вставленных в совершенно бессмысленные предложения. Тем не менее следует сказать, что эти тексты не типичны для Бодрийара, так как в них он ссылается (правда, неопределенным и путаным образом) на уже более или менее определенные научные идеи. Чаще можно прочитать следующие пассажи:
Нет топологии лучше, чем топология Мебиуса для того, чтобы указать на смежность близкого и далекого, внутреннего и внешнего, объекта и субъекта на одной спирали, где также накладываются друг на друга экран наших компьютеров и мысленный экран нашего собственного мозга. С точки зрения такой модели, информация и коммуникация всегда возвращаются к самим себе в кровосмесительном обращении, в поверхностной неразличенности субъекта и объекта, внешнего и внутреннего, вопроса и ответа, события и изображения и т.д. – это можно представить себе лишь как петлю, которая моделирует математическую фигуру бесконечного. (Бодрийар 1992, с. 62-63)
Как заметили Гросс и Левитт (1994, с. 80), "это столь же напыщенно, сколь и бессмысленно".
Подводя итог, в работах Бодрийара содержится большое число научных терминов, которые использованы без должного внимания к их значениям и помещены в явно не подходящий им контекст169. Воспринимаются ли они как метафоры, или нет, они могут лишь создать видимость глубины банальным рассуждениям о социологии и истории. Кроме того, научная терминология смешивается со столь же легко используемой ненаучной терминологией. В конечном счете, возникает вопрос, что останется от мысли Бодрийара, если стереть весь покрывающий ее словесный глянец.