Итак, харизматический драматизирует свои идеи, как было выше сказано, всячески гиперболизирует их. Можно сказать, что значительная часть его дискурсивной деятельности заключается в формировании неких "крупных" смыслов. Между этими смыслами и его поведением создаются определенные прагматические отношения, иначе говоря, взаимоотношения между личностью и миром идей, которым он живет. Это, скажем так, "паранойяльная" прагматика. Паранойяльная сверхценность здесь определяется не столько своеобразием идей, сколько тем центральным, жестко самодовлеющим положением, которое они занимают в пространстве харизматической личности. Главное назначение идеологии в этом контексте формировать некий экзистенциальный центр, требующий, соответственно, защиты от экзистенциальных врагов. Безусловно, такая прагматика будет основана на максималистско-аскетических жестах, мизансцене постоянного самоотречения во имя пространственного, демографического и иерархического распространения идеологии.
Цель такой аскезы не только идеология как таковая. Ситуация состязательной коммуникации превращает любое идеологическое построение в средство соблазнения другого. Главное свойство любой идеологии, исходящей от претендента на любое харизматическое влияние, – быть привлекательной. Любой мало-мальски привлекательный дискурс соотносится не только с описываемой им реальностью, но и со своей задачей рекрутирования. Как пишет Ж. Бодрийар: "Соблазнять – значит умирать как реальность и рождаться в виде приманки.... Ведь если производство (production) только и знает, что производит какие-то материальные, какие-то реальные знаки, через них обретая некоторую силу, то соблазн (seduction), со своей стороны, производит лишь приманки, но получает благодаря им все мыслимые силы, в том числе силу сманить производство и реальность к их основополагающей иллюзии-приманке" (Ж. Бодрийар, 1995, с. 47). "Производство" психотерапевтического метода – сочинение школьной теории и формирование техники – сориентировано, не только на результативность работы с проблемами, но и на соблазнение пациентов и коллег. Всякому ясно, что "интересность" школьных теорий, эстетическая привлекательность техник – вещи намного более ощутимые и явные, чем с трудом доказуемая эффективность. В любом случае состязание между различными психотерапиями идет в русле именно этих, соблазняющих, сфер. Когда мы сталкиваемся в психотерапевтической литературе с дискурсами, посвященными, скажем, неким "ценностям", "смыслам" и т.п., то должны ясно понимать, что речь идет не только о ценностях и смыслах как таковых, но и о привлекательности такого текста. Впрочем, идеологическая соблазнительность – забота далеко не только лишь одной психотерапии.
Но мы помним, что не только идеология подчинена стратегии завоевания идеологического пространства. Да, безусловно, психотерапевтическая жизнь несет на себе печать ожесточенного состязания различных школ, которые, как уже было сказано, могут рассматриваться в качестве "машин желания" в духе Ж. Делеза и Ф. Гваттари. Именно с этой точки зрения харизма не только в своих идеологических, но и в своих внешне-театральных проявлениях, безусловно, необходима и выступает в роли важнейшего фактора конкурентной борьбы, в некоторых случаях, возможно, и решающего.
Психотерапевт формирует свою харизму как по отношению к пациентам, так и по отношению к коллегам. Если первое, как мы отчетливо выяснили, – дело почти необходимое, востребованное терапевтической ситуацией как таковой. то второе – результат отдельных, особых специфических усилий, вовсе не таких обязательных с точки зрения профессионального идеала, однако при любых обстоятельствах – почти неизбежных. Одно из таких специфических усилий – формирование собственной, по возможности развернутой идеологии. Эта идеология и есть то главное богатство, которое защищает харизматический.
Формирование и распространение теории может вполне осуществляться в русле "антиидеологической" пропагандистской стратегии, в духе "поругания" интеллектуализма и теоретической деятельности вообще как "кабинетной учености". В противовес этому может иметь место стратегия восхваления "практического" подхода к делу, "конкретного действия". Однако будет очень худо, если вся концепция, фундирующая такой пропагандистский дискурс, ограничится только этим и останется неразвернутой. Главное назначение школьной теории – не столько трактовать реальное положение дел, сколько обслуживать харизму ее автора, формировать "под нее" идеологическое поле.
Концепция, обслуживающая харизматическую личность, естественно, ориентирована на экспансионистские устремления автора, причем тут мы можем иметь дело со всеми описанными выше видами экспансии одновременно (см. предыдущую главу). Кроме того эта концепция должна носить сотериологический характер, то есть содержать в себе не только рецепты для терапевтических нужд, ограничивающихся клинической сферой, но предлагать верный и надежный способ преодоления глобальных проблем. Сотериология, разумеется, оправдывает любую экспансию. Речь может идти по меньшей мере о двух основных составных такой теории.
Первое – это диагностика некоего глобального дефекта, всеобщей беды, от которой страдает, скажем, человечество в целом. Клинические последствия, невротические проблемы – не более чем частный случай этого зла, весьма обширного по своим размерам и глубинного по своей природе. Получается так, что картина, наблюдаемая в психотерапевтическом кабинете, не более чем эпифеномен этого глобального. Подавленная цивилизацией сексуальность в классическом психоанализе; тревожность, вызванная давлением общества, построенного на соперничестве, в неофрейдизме; экзистенциальная пустота, существующая, по В. Франклу, не только в клинических рамках, но и далеко за их пределами, – вот примеры такого рода глобальной диагностики, практикуемой в разных школах.
Важно, однако, не только рассказать историю о беде, которая больше чем болезнь, но описать ясный проект ее преодоления. И здесь дело не может ограничиться рамками клинического обихода. Доктринальное и патографическое расширение теорий легитимирует их применение за пределами собственно терапевтической практики.
Нелишне заметить, что интересный, привлекательный, в особенности же "эпатирующий" теоретический дискурс сам по себе способствует формированию харизматического образа и позволяет "экономить", например, на усилиях по созданию внешне-театрального антуража, столь необходимого для харизматического дела.
Итак, харизма являет собой определенное единство образа, идеологии и инициативного действия, направленного на расширения пространства и влияния ее обладателя. Это действие должно обладать одной интересной особенностью, а именно – оно должно быть успешным. Успех, как бы он ни был достигнут, необходим любой ценой. Ничтожна цена упомянутых выше "сверхъестественных, сверхчеловеческих или, по меньшей мере, специфически особых сил и свойств", не приводящих к наглядному эффективному результату. Харизма кормится успехом.
Приговор М. Вебера в этом случае суров: "Если продолжительное время ему (харизматическому – А.С.) изменяет успех, и в первую очередь если его руководство не приносит благополучного исхода подчиненным, то его харизматический авторитет может исчезнуть" (М, Вебер. 1988, с. 140). Все биографические нарративы из жизни харизматических – это повествования о достижении успеха.
Вот что можно, например, прочитать в этой связи в биографии обладателя крупнейшей харизмы нового времени – Наполеона. Речь идет о его свидании с Меттернихом в Дрездене в 1813 г. Как известно, Меттерних приехал к нему с предложением мира на условиях, казалось бы, вполне почетных, но тем не менее требовавших от Наполеона определенных уступок. Ответ Бонапарта был таков: "Ваши государи, рожденные на троне, не могут понять чувств, которые меня воодушевляют. Они возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно. А я солдат, мне нужна честь, слава, я не могу показаться униженным перед моим народом. Мне нужно оставаться великим, славным, возбуждающим восхищение!" (Е.В. Тарле, 1991, с. 307). Осознание носителем харизмы своеобразия своего влияния и закономерностей, которые его определяют, как мы видим, дело вполне возможное.
В любом случае деятельность в таком ключе начинается с определенных успехов, свидетельствующих об особых качествах. В том же случае, если реальная карьера с такого успеха не началась, следует, видимо, подождать удачной полосы, чтобы эту полосу объявить задним числом началом своего пути. Все же остальное, что было до того, считать подготовкой, ученичеством, накоплением сил, опыта, чего угодно. Успех формирует харизму, она, в свою очередь, порождает ожидания, которые, распространяясь все дальше и дальше, способствуют новым успехам. Таким образом получается то, что можно назвать харизматическим кругом: успех-харизма-успех-усиление харизмы-успех и так далее. Этот круг, конечно же, прерывается или, по меньшей мере, размывается, когда выпадает звено успеха.
Выпадения такого рода, конечно, не редкость, главная же беда – не всегда получается их скрыть. Поскольку характер свойства, которое мы здесь обсуждаем, таков, что главное для его обладателя – его видимый, публичный характер, то именно публичность, несокрытость неудач является абсолютно недопустимым делом. Не случайно психотерапевтическая литература практически не описывает случаев неудач.
К сожалению, порой неудачу не скроешь никак, и поэтому надо быть готовым построить свою дискурсивную стратегию так, чтобы создать защиту от неизбежной критики. Несмотря на всю нелепость и унизительность для харизматического подобной ситуации как таковой, объяснения придется давать, особенно если речь идет о психотерапии, где задействованы в лучшем случае уже упоминавшиеся "специфически особые" силы, а вовсе не "сверхъестественные и сверхчеловеческие". Однако такого рода оправдания здесь имеют особый характер: харизматический должен уметь любое поражение обращать себе на пользу, то есть владеть процедурой, которую можно обозначить как харизматическая утилизация. Эти оправдания направлены в две стороны. Во-первых, надо внушить пациенту, что отсутствие эффекта есть несомненное благо, а во-вторых – объяснить критикам, а заодно и своим адептам по возможности то же самое. Оптимальный вариант оправдания сводится к тому, что в данном неудачном случае, который по всем признакам должен был быть, несомненно, успешным, как, впрочем, и все остальные, терапевтический путь, по которому шло развитие событий, был выбран абсолютно верно, однако стихийные, непредвиденные, сверхчеловеческой мощи обстоятельства помешали реализовать то, что было намечено.
Отсутствие эффекта или ухудшение состояния в результате терапии могут быть объяснены, к примеру, намерением вызвать или продлить необходимый кризис, каковой сам по себе действует благотворно и необходимо только дождаться результатов этой благотворности. Если такова оправдательная легенда, то мы можем говорить о парадоксально-кризисной утилизации, назовем это так. Однако вовсе необязательно говорить о кризисе, можно объявить терапевтическое действие свершившимся (к примеру, комплекс – вскрытым, гештальт – завершенным), однако не проявляющим себя в силу известных терапевту причин, при этом несомнено ожидаемым в будущем. Такую утилизацию можно было бы обозначить как темпоральную, то есть эффект неизбежен, он просто немного отставлен во времени. Смещение ожидания результата во времени вообще очень толковый ход для оправдания терапевтических неудач. Вот что говорят по этому поводу Дж. Гриндер и Р. Бэндлер: "Есть ли здесь кто-нибудь, кто был у Милтона Эриксона? Он рассказывал вам истории, верно? И через шесть, восемь или двенадцать месяцев вы обнаруживали в себе изменения, которые были как-то связаны с этими историями? – Мужчина: Да. – Это типичный самоотчет. Через полгода человек внезапно замечает, что он изменился, но, как это получилось, он совершенно не представляет" (Дж. Гриндер, Р. Бэндлер, 1993. с. 141). Временная отставленность эффекта вполне коррелирует здесь с его определенностью. Речь идет об "изменениях, которые как-то связаны с историями".
Возможны также самые тривиальные доводы вроде банально-статистических: малое число неудачных случаев не портят общей успешной картины. Этот способ утилизации, весьма малопривлекательный, может быть обозначен как стохастический. В других случаях можно отнестись к неудаче как к необходимому уроку, а заодно продемонстрировать достойную всяческого восхищения мудрую готовность учиться. Такую разновидность утилизации можно назвать дидактической. И как это всегда бывает при выделении чистых типов, не следует забывать о смешанных формах. Намного лучше постараться добыть пользу из одного случая множеством способов.
Терапевты некоторых направлений вовсе не склонны видеть непосредственным результатом своего действия ощутимый и наглядный клинический эффект. Их цель скорее в мировоззренческой перекройке пациента, чем в немедленном и безусловном избавлении от страданий как таковых. Тем не менее такой подход строится на соображении, что новое отношение к миру делает страдание не столь тяжким, как это было раньше. Психотерапевт выступает здесь, как это принято говорить, в роли практического философа. Мировоззрение, формируемое в ходе такой терапии, предполагает, что картина мира значительно расширяется, наполняется новыми смыслами и ценностями. Подразумевается, что с таким расширением уменьшается удельный размер переживаний, связанных с проблемой, по поводу которой человек обратился к терапевту. То ли это групповая терапия в духе "групп встреч", направленная на преодоление некоей изоляции, на основательное расширение коммуникационного пространства, а отнюдь не только на избавление от имеющейся симптоматики. То ли это анализ в экзистенциалистском духе, предполагающий ориентацию на духовные ценности, раскрытие новых горизонтов жизненного мира. То ли это даже вариант психоаналитической терапии, когда терапевт считает, что его цель – не столько облегчить страдание, сколько рассказать человеку "правду" о нем. Одним словом, такая позиция является бесспорно удобной, ибо никто не сможет потом схватить за руку в случае неудачи. Все это, однако, далеко не бесспорно в том смысле, что для подтверждения "специфически особых" свойств требуется так или иначе наглядно зримый продолжительный и массовый результат, а то за свои харизматические притязания очень трудно будет отчитаться. Этот же подход предполагает, что прорыв пациента в новое идеологическое пространство, равно как и сам контакт с терапевтом – вещи для него настолько значимые, что он готов простить неудачу со своими симптомами и согласен их терпеть в своей новой жизни.
* * *
