ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Адриан ван Кам – практикующий психотерапевт-экзистенциалист, профессор психологии и рукоположенный католический священник; основатель Института формативной духовности при университете Дюкесна, издатель "Исследований в области формативной духовности" (ранее "Гуманитас"). Написал более двадцати пяти книг, среди них: "Искусство экзистенциального совета", "Религия и личность", "Экзистенциальные основы психологии" и "Мистерия преображенной любви".
Цель нашей статьи – уяснить, каким образом мы могли бы лучше жить и почувствовать человеческую мягкость, достигающую наивысшего уровня у нас самих и у других людей в мягком присутствии.
Слово "мягкость" указывает на особое отношение. Такие выражения, как "мягкий жест", "мягкий подход", говорят о поведении человека, выражающем некоторое внутреннее чувство или отношение. Можно также говорить о "джентльмене" как о "мягком человеке". Подумайте об этом английском слове: оно как будто указывает на то, что мягкость может стать характерным признаком человека в целом, а не простым свойством некоторых его проявлений. Мягкость бывает постоянным отношением, влияющим на личность и преобразующим ее. Мягкость отчетливо направлена на что-то или на кого-то; она подразумевает особое отношение человека к себе, к другим людям, к вещам. Что же вызывает мягкость? Обычно мягкость вспыхивает по отношению к чему-то такому, что драгоценно, но уязвимо. Все, что кажется хрупким и уязвимым, но в то же время драгоценным, каким-то особым образом вызывает мягкость: больной человек, ребенок, беременная женщина, жертва несчастного случая, все небольшое и в какой-то мере драгоценное – младенец, новорожденный щенок, старая женщина, изможденная возрастом и болезнями. В то же время нечто большое и мощное также способно вызвать мягкость. Человек может чувствовать мягкость к руководителю большой компании, который шумит, но никому не причиняет вреда. Здесь мягкость вызвана не впечатляющей функцией и властью руководителя, а уязвимостью внутренней привлекательности, скрытой под фасадом силы. Величие вызывает мягкость до тех пор, пока оно указывает на уязвимость скрытых драгоценных качеств, которые, как нам известно, являются более глубокой характерной чертой данного человека. Ибо за силой каждого из нас скрывается личность, которая нуждается в любви, понимании, сочувствии.
Все чистое, незапятнанное, непорочное также может вызвать чувство мягкости, потому что его тонкость кажется столь хрупкой и открытой для загрязнения: яркий и удивительный идеалист, невинная любознательность ребенка, неожиданная спонтанность девушки-подростка вызывают у нас мягкий подход к ним. Наконец, все прекрасное может сделать нас мягкими, потому что мы чувствуем, как легко его испортить: таковы совершенство картины, сиянье человеческого лица, привлекательность свежего цветка. В этих и многих других случаях красота трогает нас и вызывает мягкость.
Могу ли я быть мягким с самим собою? Из всего того, что мы открыли о мягкости, явствует, что я могу быть мягким с самим собою, если ощущаю себя одновременно драгоценным и уязвимым. На повседневном опыте я убедился, что не всегда бываю верен себе. Много раз я чувствовал разочарование в самом себе, чувствовал, что мешаю расцвету своего лучшего "я". Фактически я часто оказывался причиной собственного величайшего разочарования. В большинстве своем люди не склонны относиться с мягкостью к этому разочаровывающему их "я", потому что не могут смотреть с любовью на ту драгоценную личность, которой они призваны быть. Они или относятся к ней равнодушно, или отказываются видеть свои недостатки и ограничения. Когда они начинают понимать, какой хрупкой и уязвимой оказывается их драгоценная сущность, они реагируют на это обидой, отчаяньем, гневом. Подобное самоотчуждение не способствует возникновению мягкости по отношению к самому себе. В такие моменты мне хочется подстегнуть себя, чтобы войти в форму; я чувствую, что должен безжалостно дисциплинировать себя, забывая, что при этом могу повредить свою более тонкую чувствительность и привести к молчанию лучшее "я".
Что же это за другое "я", которое относится ко мне столь безжалостно? Это голос моей гордости и озабоченности, стремление выглядеть лучше в собственных глазах и в глазах других людей. Я не принимаю ту ограниченную, но драгоценную личность, которой могу быть. Я спрашиваю себя лишь о том, что могут подумать обо мне другие, как я мог бы выйти в верхи общества, даже за счет того уникального потенциала совершенства, которым действительно обладаю.
Мягкость как стиль жизни
Часть прошлого лета я провел за писанием статьи. Мое решительное намерение закончить дело, развязаться с ним вызвало у меня чувство напряженности и натянутости. Прежде чем идти дальше, я начал говорить себе: "На этот раз постарайся выполнять работу с легким умом!" Так я и постарался сделать. Я принялся размышлять над темой без напряжения, вдумчиво читать относящийся к ней материал. И только тогда я почувствовал себя готовым написать несколько параграфов или страниц. Когда работа начинала вызывать утомление, я бродил по близлежащему парку, смотрел на цветы, следил за возней игравших в пруду уток. Я старался не доводить себя до потрясения, до напряжения или чрезмерных усилий; не пытался я также немедленно добиться в работе каких-то результатов. Я был уверен, что тема сама заговорит со мной в нужное для нее время, если я буду держаться спокойно и открыто, если внимательно отнесусь к намекам, внезапным ассоциациям, проблескам прозрения. Усердное чтение и размышление рано или поздно должны были бы показать мне главные аспекты рассматриваемого мной вопроса.
Итак, я положился на естественный ход событий, сохраняя при этом внутреннюю свободу; я иногда закрывал книги, переставал печатать на машинке, отбрасывал черновики, чтобы насладиться солнечными лучами в саду или приятным ветерком на дорожках парка. И этот новый способ подействовал. Постепенно я сумел почувствовать, что у меня возникают новые идеи, появляются нужные слова. Мягкая настойчивость моего внимания к теме и ее выражению оказалась достаточной для того, чтобы статья была написана.
Сперва я подходил к задаче с настоятельным стремлением поскорее закончить работу. Теперь же я доверился успокаивающему действию мягкого стиля жизни. Я мог почти ощутимо заметить, что голова освободилась от давления, а от мускулов как бы отхлынуло напряжение. Я больше не чувствовал настойчивого желания заставить вещи действовать по-моему, не приказывал своей теме сейчас же проясниться. Я довольствовался тем, что оставался всего лишь самим собой в каждый данный момент, довольствовался способностью пройти такую часть пути, которая не превышала моих человеческих сил. Я не принуждал себя к большей продуктивности, не заставлял себя стать умнее или быстрее работать, а делал то, что было возможно при разумном образе действий и без напряжения. Ушла озабоченность по поводу того, чтобы ускорить процесс работы, а в самую работу проник дух доброжелательности.
В других случаях я испытывал совершенно противоположные чувства. В такие времена я отчаянно старался выиграть время; я чувствовал, что мне нужно выполнить работу как можно быстрее, причем сама тема не играла в этом никакой роли; я не давал ей возможности как следует показать себя. Я пробегал глазами статьи и книги, не позволяя им по-настоящему подействовать на меня. Тема говорила; но я не мог расслышать ее, потому что не подходил к ней мягко, как надлежит подходить вдумчивому человеку. Многие страницы были полны значения – но не для меня. Вместо того чтобы открыть это значение, я собирал поверхностную информацию с предельной скоростью; у меня не оставалось времени, чтобы окунуться в нее, чтобы сделать ее частью меня самого, воссоздать ее по-своему.
Для процесса мышления и для точного выражения мысли существенно важно время. Доброжелательность позволяет времени течь своей чередой. А я беспокоился о том, чтобы выиграть время; я печатал свою информацию, как репортер в общественном зале, в спешке не думая ни о том, какие люди будут ее читать, ни о том, какие люди окружают меня и каковы их нужды.
В противоположность такому подходу доброжелательность открывает меня тому, что могут мне сообщить люди, события и вещи, а также тому, чего они обоснованно ждут от меня. Я разрешаю этим людям и вещам меняться и воздействовать на меня в соответствии с этой переменой. Мягкость представляет собой отношение невмешательства в сочетании с терпеливым пребыванием с самим собой или с лицом, задачей или проблемой, в которые я вовлечен.
Я могу оказаться серьезно занят какой-нибудь неотложной задачей, вроде писанья статьи, организации какого-то дела, борьбы за его осуществление, – и все же оставаться при этом внутренне мягким. Для этого существует одно условие: сохранить настроенность на свое реальное "я" и на подлинные жизненные ситуации, не становиться узником собственных проектов или исхода своей задачи. Нереально добиваться чего-то такого, чего я не в состоянии достичь, не выбиваясь из сил. Подобные усилия приводят меня к износу; я переживаю горькое разочарование, когда оказываюсь не в состоянии достичь каких-то целей, слишком для меня высоких; и если даже я их достигну, результатом все же может оказаться разочарование – я настолько опустошу себя яростной борьбой, что уже не буду способен порадоваться успеху. Он, возможно, покажется жалким в сравнении со всем, через что я прошел, чтобы сделать его достижение действительностью. Слишком долго пользовался я своей жизнью всего лишь как орудием для осуществления каких-то целей, имеющих цену в глазах других людей.
В противоположность этому мягкое отношение оставляет место для чего-то большего, нежели простая полезность. Когда я, вместо того чтобы быть мягким, оказываюсь планомерным, я программирую свою жизнь; вещам, каковы они есть, не позволено появляться передо мной. Планомерный человек втискивает любое переживание в плотную маленькую коробку, перевязанную неразрывными нитями. Его ум становится складом таких крошечных воздухонепроницаемых отделений; он не позволяет никакой новой ситуации прикоснуться к содержимому своего склада; он устроил дело так, чтобы утратить свою способность быть с вещами как бы в первый раз. Он движется по жизни, как запрограммированный компьютер, лишенный какого бы то ни было чувства удивления.
Мягкий человек более свободен. Он может принимать себя и мир такими, каковы они есть, потому что чувствует себя вправе оставаться самим собой и с той же доброжелательностью предоставляет вещам возможность свободного существования. Между ним и его жизненной ситуацией заключено дружеское соглашение. Он не чувствует необходимости подталкивать себя вперед или удерживать позади. Если он не ощущает легкости в том, что делает, он может отложить дело до другого раза, когда появится возможность целиком отдаться ему с большей готовностью. Если ситуация требует, чтобы он продолжал неотложную работу несмотря на свое нежелание, он мягко выполняет то, что не терпит отсрочки. Он не разрешает себе терять равновесие из-за несовершенного результата вследствие неподходящего момента. Он легко берется за дело; будучи мягким, он никогда не проявляет силу по отношению к вещам или ситуациям; однако он никогда не потерпит, чтобы кто-то другой поступал подобным образом с ним или с другими людьми, если у него имеется возможность отразить эти притязания. Все люди, события и вещи, какими бы незначительными они ни были, вызывают у него уважение. Девизом мягкого человека вполне могли бы стать слова: "Я никогда не должен прилагать к вещам силу".
Когда я живу в стиле мягкости, я могу открыть еще нечто. Оказывается, доброжелательность успокаивает и утихомиривает алчность и агрессивность "я". Тогда приведенное к молчанию "я" позволяет мне центрировать себя. Иметь сильное "я" полезно, однако центрировать свою жизнь только по этому "я" вредно: тогда жадность и самонадеянность могут поглотить всю мою жизнь. Я буду настолько занят, поддерживая свое "я", сохраняя его возвышенным, разумным или успешным, что у меня не останется времени для мягкого воспитания своих более глубоких ценностей.
Любая истинная доброжелательность смягчает "я" – и не за счет ослабления его силы, а за счет уменьшения его надменности, ложной исключительности, претензий на высшую власть. А любое уменьшение самонадеянности "я" делает меня более доступным для жизни.
Мягкость и агрессивность
Мягкость остается главным условием здоровой жизни. Могу ли я тогда допустить в своей жизни проявление чувства агрессивности? А как быть с нападениями, с наступательными действиями, с чувством гнева?
Агрессивные чувства могут быть здоровыми и человечными, могут поддерживать в нас состояние живости и динамичности в таких ситуациях, где требуется резкий и быстрый подход. Я могу ошибочно считать все агрессивные чувства недостойными человека, могу начать подавлять свое осознание гнева и агрессивности, возникающих у меня. Верно, что почти все люди, которые хотят жить мягкой жизнью, испытывают затруднения во взаимоотношениях со своими агрессивными чувствами. И я тоже не склонен мириться с этими чувствами; я отбрасываю их, вместо того чтобы переработать. Не решаясь видеть в них человеческие чувства, каковыми они и являются, я могу осуждать их, видеть в них нечто недостойное меня, несовместимое со мной. И за такое отрицательное отношение я плачу чрезвычайно высокой ценой.
Я могу не только отрицать агрессивность, что само по себе ошибочно; я могу даже отрицать свою способность быть агрессивным, потому что агрессивность устраняется из моего осознания так же быстро, как появляется в нем. Энергичное подавление не может покончить с агрессивностью; я умею скрывать ее, но никогда не бываю в состоянии разрушить этот потенциал своей природы и его неизбежное выявление. Я способен замаскировать свою агрессивность мягкостью, но она все-таки выходит на поверхность, как заглушенное насилие. Другие люди чувствуют, что моя мягкость – это притворство, имеющее целью получить от них какую-то выгоду.
Такая маскировка агрессивности, возможно, и не является с моей стороны сознательным обманом. Мои намерения могут оставаться честными, мое желание быть мягким – подлинным. Притворством является отсутствие гнева, сокрытие его, тогда как в действительности он существует. И я один оказываюсь жертвой такого бессознательного обмана. Может быть, я попал в эту ловушку потому, что слишком быстро и яростно подталкивал себя к роли мягкой личности. Я уклонялся от работы по улавливанию своих гневных чувств; мне не хотелось честно выносить их на свет, не хотелось терпеливо их переносить.
Мягкость не отрицает гнева и агрессивности. Наоборот, она помогает мне перенести даже неразумную агрессивность, которую я до сих пор не был в состоянии преодолеть. Мягкость извлекает из этого несчастья смирение, а оно, в свою очередь, углубляет мягкий жизненный стиль. Мягкость с самим собой помогает мне в подходящее время и в подходящем месте привести к правильному пути свое разумное негодование, выражая его без ненужных оскорблений по адресу других людей. Она направляет агрессивные чувства к поверхности и никогда не оттесняет их в глубину.
Трудно сохранить мягкий стиль жизни, когда внутри меня скрывается не нашедший выхода гнев. Загнанный под поверхность сознания, он отравляет мне жизнь. Агрессивное чувство, будучи подавлено, не в состоянии расходовать свою силу разумно и умеренно. Все, что оно делает, устремляется внутрь и расцветает там, как скрытая взрывчатая сила. Такой стиль жизни противоположен мягкому; он извращает истинную доброжелательность. Когда в конце концов скрытая агрессивность взрывается, этот взрыв оказывается неконтролируемым и разрушительным.
С самого начала необходимо позволить гневу выйти на открытое пространство, израсходовать его разумно и умеренно, например, в немедленной беседе с каким-нибудь хорошим другом. Такая открытость освобождает нас от начинающегося гнева и дает возможность снова придерживаться мягкого стиля жизни. После того как гнев был выявлен и рассеян приемлемым образом, мягкость может стать более глубокой. Мягкий стиль должен составлять обычный климат нашей жизни. Мгновенья гнева, выраженные правильным образом и с подходящим человеком, должны быть лишь интервалами в моем основном стиле мягкой жизни, преходящими инцидентами, не затрагивающими покоя глубинной области, где преобладает мягкость. Агрессивность не должна стать постоянным стилем жизни; она оказывается только случайным событием, необходимым в некоторых социальных ситуациях для защиты своих прав, для защиты истины, для защиты той уникальной роли, которую я призван сыграть; она необходима также для психологического облегчения, для сохранения чистоты мягкого стиля жизни, для того, чтобы этот стиль не был загрязнен скрытыми агрессивными чувствами.
Расплата за подавление гнева включает в себя в конечном счете слабость психологического и телесного здоровья, помехи общению с другими людьми, снижение работоспособности. Я должен принять свои чувства гнева и агрессивности и переработать их. Прозрение в эти чувства может освободить меня для более мягкой жизни и сделать доступными мои скрытые энергии, таланты и способности. Принятие более здорового взгляда на гнев и на подавление гнева как будто в общем способствует улучшению здоровья ума и тела.
Теперь уже необходимо рассмотреть конкретно, как нам следует раскрывать, выводить наружу, сублимировать и разумно выражать агрессивность, не нанося вреда другим людям. До сих пор мы только рассуждали об общей совместимости мягкого стиля жизни с периодическими моментами гнева и негодования.
Мягкость и сублимация
Все люди испытывают гнев – и святые, и грешники. Поэтому чувство раздраженности, гнева, агрессивности является таким же человеческим, как и чувства печали, наслаждения, любви, утомления, одиночества. Мягкие люди сердятся, как и все прочие. Разница здесь в том, что в их жизни гнев и агрессивность не являются доминирующими. Они могут случайно рассердиться; обычно это происходит в подходящее время и подходящим образом. Кажется также, что они лучше знают, как справиться со своей агрессивностью.
Рост истинного "я" не сводит на нет мою способность чувствовать гнев или агрессивность; не уменьшает он и моей потребности как-то реагировать на это чувство. Рост помогает мне принимать свою агрессивность как человеческое чувство, которое, несомненно, существует. Кроме того, раскрывающийся дух человека сообщает каждой личности более широкий взгляд на жизнь. Именно в такой перспективе я могу видеть в новом свете людей, события или вещи, которые возбудили во мне гнев или агрессивность. Исходя из этого более широкого взгляда, мой гнев или уменьшается и утихает, или находит правильное выражение в гневной ситуации. Само же более широкое виденье рождено не в гневе, а в мягкости.
Недостаточно просто обладать этим расширенным виденьем жизни; я должен также знать свой гнев и его источник, так, чтобы можно было озарить и смягчить его этим философским или религиозным виденьем. Первое условие для сублимации гнева – знать вполне то, что я чувствую. Затем мне необходимо выяснить, почему я это чувствую. И только тогда в свете своего мягкого виденья "я" и человечества я смогу сделать что-нибудь по поводу того, что я чувствую. Мое гневное "возмущение чем-то" может быть смягчено более глубоким чувством "чего-то". Все же трудно спокойно понять и принять тот факт, что я чувствую гнев и агрессивность. Ложная идея о том, на что должна быть похожа жизнь, вероятно, затмила мое зрение и заставила меня чувствовать стыд, вину или озабоченность вследствие моей агрессивности – и это в такой мере, что я не смею признаться самому себе в том, каким сердитым иногда бываю. Даже когда я откровенно признаюсь себе в гневе, который возникает у меня в некоторых случаях, все еще может оказаться трудным точно определить его первоначальный источник. Для этого необходимо прозрение, размышление и терпенье.
Доброжелательность и эмоциональная реакция. Все мы рождены со способностью ощущать гнев или мягкость. Обычно такие мгновенные реакции не являются свободно избранными: мы подхватываем их от других людей задолго до того, как сможем заговорить или в лучшем случае понять, что было сказано гневно или мягко окружающими нас людьми. Еще ничего не поняв, мы могли ощутить гневные или мягкие настроения, чувства и поступки отца, матери, братьев и сестер. Им не приходилось ничего нам объяснять: мы учились от них прямо на месте, как действовать гневно или мягко.
В детстве мы прислушивались к тому, как они реагировали на наши собственные чувства, в особенности на чувства агрессивности или мягкости, когда мы осмеливались давать им выход. Может быть, мы оказывались настолько счастливыми, что рождались в такой семье, где нам позволяли открыто выражать свои чувства, не подавляя их. Родные относились спокойно и к нашей нежности, и к нашей агрессивности. Затем они также давали нам полную возможность знать, что чувствуют они сами. Дома они создавали такой климат, в котором нам было легко узнать, что чувствуют они и что чувствуем мы. Они реалистически воспринимали тот факт, что у людей могут спонтанно возникать всевозможные чувства, не подлежащие немедленному контролю со стороны воли. В такой семье каждый мог выразить то, что он чувствует, не подвергаясь за это осуждению или угрозам.
Результатом такого климата свободного самовыражения будет всеобщая мягкость, лишь спорадически пронизанная выражениями гнева и агрессивности. Потому что эти чувства выражаются при их первом возникновении, и у них не оказывается времени для внутренней перестройки во внезапную вспышку или взрыв. Слова недовольства становятся все более и более похожими на передачу информации о том, что начинает строиться внутри. Другой человек может принять эту информацию во внимание; тогда легче сохранить или восстановить стиль мягкости. В такой атмосфере мы рано учимся жизни, где вполне можно чувствовать мягкость и любовь и так же возможно иногда почувствовать гнев и агрессивность.
Однако, подобно большинству людей, я могу и не оказаться таким счастливым. Возможно, моя семья, моя школа, моя церковь, мои соседи боялись допустить возникновение чувства гнева у себя или терпеть гневные чувства, возникающие у других людей по отношению к ним. В результате жизнь моих чувств могла оказаться изуродованной. Я могу вырасти с таким опасением неприемлемости моих чувств для любого другого человека, что не посмею разрешить им проявляться даже в присутствии людей, действительно меня поддерживающих. Я могу испытывать затруднения, когда чувствую и выражаю мягкость или гнев перед моими настоящими друзьями.
Из такого положения есть один выход: я должен перестать чувствовать одно, а действовать по-другому, когда ситуация не вызывает настоящей необходимости в этом с точки зрения сочувствия или мудрой дипломатичности. Чувствуя гнев, я не должен сладко улыбаться или хранить мрачную замороженность. Вместо этого мне необходимо научиться быть достаточно смиренным и смелым, чтобы дать возможность своим чувствам выйти наружу – прямо, честно и просто, но в то же время разумно, без разрушительных тенденций, если ситуация оставляет мне эту свободу выражения. К своему удивлению, я увижу, что, когда научусь выражать свои чувства при их первом возникновении тем, кому могу доверяться, мне станет легче выражать их в скромной и непринужденной манере; а это может восстановить атмосферу мягкости. Как раз тогда, когда я отрицаю гнев или притворяюсь спокойным, он может невероятно возрасти внутри; мое более глубокое "я" неспособно далее просветлять и смягчать его. Мои верные друзья, не получая ни малейших указаний на то, что я схожу с ума, могут неразумно подлить масла в огонь. Мое отрицание и их непонимание способны в конечном счете привести к агрессивным взрывам и необдуманным проявлениям ярости, непропорциональным случайной причине, которая внезапно, подобно искре, коснется моего накопившегося безумия. Такие проявления в состоянии отравить атмосферу на длительное время.
Когда я чувствую гнев или агрессивность по отношению к хорошему другу, благожелательному члену семьи или надежному знакомому, мне следует каким-то образом дать ему знать об этом, так, чтобы он почувствовал мое настроение или чувство и смог разумно принять его во внимание. Такая открытость поможет ему также почувствовать доверие, когда я в большинстве случаев нашего общения бываю с ним мягким; равным образом, когда я чувствую гнев, мне не следует делаться холодным и мрачным и лишать своего внимания и привязанности друга или товарища, на которого я сержусь.
Короче говоря, если я действительно сердит, мне нужно дать выход этому чувству по возможности прямо и разумно, с пользой для всех, кого затрагивает ситуация. Если же ситуация делает такое поведение невозможным, я могу, по крайней мере, поговорить о данном случае с каким-нибудь другом или понимающим меня знакомым. Если же таких лиц не окажется – и даже если они окажутся поблизости, -я все же могу поговорить об этом с самим собой, изложить свои чувства на бумаге, сердито обойти целый квартал, хорошенько поколотить боксерскую грушу или совершить агрессивный заплыв. Короче, я никогда не должен позволять гневу и агрессивности храниться в закупоренном виде и таким образом парализовать мой потенциал заслуживающей доверия мягкости к себе и к другим.
Когда гнев и агрессивность проявились в открытую, я способен справиться с ними, способен понять того, кто меня рассердил, понять то, что меня рассердило, в свете моего более широкого виденья жизни и человечества. В этом свете мой гнев может растаять, в особенности когда он окажется просто эгоцентрической эмоцией, полной духа соперничества, или таким гневом, который основан на "я", легко подверженном угрозе и не нашедшем, благодаря своему росту, истинной внутренней силы.
Облегчение гнева и рост в мягкости
Мягкая жизнь лживого человека не допускает чувства гнева; она не принимает его и пытается жить с ним, когда оно спокойно зреет день за днем. Ложная мягкая жизнь начинается с идеализированной картины самого себя: "Отныне я должен быть совершенной личностью, приятной, которую все одобряют". А подсознательно я могу прибавить к этому идеальному образу следующие мысли: "Если я никогда не буду сердиться, другие никогда не рассердятся на меня".
Я начинаю строить свою личность по образу "хорошего парня", которого все любят и уважают. Поскольку я живу этим образом, любое зрелище гнева, даже самого слабого раздражения, как будто загрязняет его. Уважение со стороны других – это путь к безопасности; в любом раздражении, которое я могу вызвать у соседей, ощущается угроза мне самому.
За подобное актерство мне приходится платить огромную цену: я никогда не имею возможности быть самим собой. Постоянные попытки одурачить себя и других стоят колоссальной энергии. Я не расту в подлинно мягкой жизни, а плыву по течению поверхностного зрелища приятного человека. Я не имею успеха у тех людей, которым, возможно, мог бы понравиться в своем первоначальном ограниченном виде; а сейчас я им не нравлюсь, потому что они не в состоянии выяснить, кто же я такой на самом деле.
Следовательно, существует лишь небольшая разница в том, буду ли я сохранять свои эмоции в закупоренном виде или дам им выход, разбивая посуду, ломая мебель или отшвыривая ногой какое-нибудь бедное создание на моем пути. Такой взрыв может освободить меня от затаившегося внутри гнева; но он не способствует моему росту в мягкости. Напротив, я начинаю вырабатывать насильственный стиль жизни, делая упор на мгновенном облегчении гнева в данный момент; я пропускаю тот факт, что повторное действие, исходящее из агрессивности, совершаемое в течение множества таких "данных моментов", будет оказывать длительное воздействие на мою жизнь. Вознаграждаемый приятным чувством облегчения, испытываемым всякий раз после того, как люди перенесли мой гнев, я могу почувствовать желание в следующем случае, порожденном давлением гнева, стать даже более агрессивным. Всякий раз, когда я действую исходя из не ограничиваемой агрессивности, мое внутреннее противодействие яростным вспышкам понижается.
Неумеренный выброс гнева может также означать, что мне необходимо переработать его и выразить, прежде чем я испытаю облегчение. Остатки этого переработанного гнева и его выражения остаются в моей памяти, в моем воображении. Такие остатки делают меня более чувствительным к мельчайшим стимуляторам гнева. После многих переживаний я становлюсь более доступным для гневных вспышек, я способен быстрее взорваться. До того, как я пойму это, я стану сердитым, вспыльчивым человеком, зачастую предающимся обидным фантазиям и восприятиям, которые держат меня на грани взрыва. Я всегда выискиваю оскорбительные слова, оскорбительные для меня поступки. Мой гнев вспыхивает по самому ничтожному поводу. Такая настроенность делает невозможным мягкое, непринужденное отношение к себе и к другим.
Зрелый человек никогда не держит гнев закупоренным, но и не выражает его в необузданных агрессивных словах и действиях. Вначале я, может быть, не сумею вовремя рассеять накопившийся гнев. Поэтому гнев может накапливаться, результатом чего оказывается хроническое мышечное напряжение. В таких случаях иногда можно рекомендовать освободиться от гнева, дать ему выход, толкнув ногой какой-нибудь старый стул, обежав вокруг квартала или разрешив себе взорваться в присутствии хорошего друга. Однако мне следует понимать, что это только чрезвычайный случай, исключительное выражение эмоций, которому нельзя предаваться; иначе его повторения могут отвратить меня от мягкого стиля жизни.
Как мы сказали ранее, нам не следует сохранять закупоренными чувства гнева, играя роль "приятного человека", который никогда не сердится. Так разве мы не противоречим себе, предостерегая против агрессивных действий, исходящих из подобных чувств? Нисколько, если мы вспомним различия между словесной агрессивностью и разговором о своих чувствах.
Если я нападаю на кого-то словесно, если я нападаю на него действиями, я создаю для себя, для него и для окружающих сильные стимуляторы большой агрессивности; я создаю атмосферу гнева и агрессивности. Когда же я просто описываю свои чувства, например, говорю: "Сейчас я по-настоящему сержусь!" – это другое дело. Сказать другому о том, что я сержусь, – информативное действие. Оно способно прояснить атмосферу между нами. Мое честное сообщение может помочь ему своевременно осознать, что он по неосторожности, ненамеренно обидел меня, оскорбил мои чувства; менее вероятно, что он обидит меня еще раз. Я могу даже почувствовать себя лучше, когда моя информация побудит его объясниться со мной, уверить меня, что он не имел действительного намерения меня обидеть.
Мягкость, гнев и более широкое виденье
Лучший способ иметь дело с чувством гнева – это поднять его в свет трансперсонального виденья. Такое движение предполагает уменье уловить относительный характер предметов своего гнева и агрессивности, т.е. рассмотреть их в более широкой перспективе.
Только трансперсональный горизонт окажется достаточно мощным, чтобы успокоить бурное море гневных чувств, когда я действительно сделал этот горизонт своим собственным в течение продолжительного периода времени. Я должен создать живой мир значений, который смог бы со временем уменьшить преобладающую силу гнева и агрессивности. Трансперсональный горизонт проявляется во мне как исход повторных мгновений сосредоточенности на трансперсональных истинах и ценностях, – и он становится живым осознанием.
В то же самое время мне необходимо медленно выработать другую привычку, которая также должна стать для меня второй натурой. Это привычка связывать возникающие у меня эмоции при взаимодействиях с людьми с проявляющимся во мне трансперсональным горизонтом, с горизонтом, который раскрывает меня для человечества, для истории, для космоса. В такой встрече эмоции рано или поздно теряют свою силу и способность поглощать меня; все менее и менее вероятно, чтобы я побагровел от ярости. Таким образом зрелый человек до некоторой ступени преодолевает саморазрушающую силу неудержимого гнева. Больше ему не приходится уклоняться от подлинного интереса к другим людям; не приходится ему и отрицать свои чувства. В свете трансперсонального виденья он отводит эмоциям подобающее им место.