ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Трагический миф есть подражание действию (μίμησις τής πράξεως). Что такое подражание, нам уже известно. Что, теперь, такое – "действие"?
Конечно, традиционная наука и тут топчется на месте, не умея как следует учесть даже всего того, правда, очень небольшого, материала, который находится в "Поэтике", не говоря уже о привлечении материалов из других источников. Посмотрим сначала, что дает "Поэтика".
Отождествляя миф с "подражанием действию", Аристотель подчеркивает, что тут он имеет в виду миф как "сочетание фактов" (σύνθεσις τών πραγμάτων)63. Из всех моментов, входящих в трагедию, "самое важное – состав происшествий (τών πραγμάτων σύστασις), так как трагедия есть подражание не людям, но действию и жизни, счастью и несчастью, а счастье и несчастье заключается в действии, и цель [трагедии] – какое-нибудь действие, а не качество". В этом смысле трагический миф, как картина действий, резко противопоставляется изображению характеров. Характеры ~ это и есть как раз то самое, что создает в людях их качество (ποιοί). А трагические поэты "выводят действующих лиц не для того, чтобы изобразить их характеры"" "без действия не могла бы существовать трагедия, а без характеров могла бы". Характеры, несмотря на то, что они есть "то, почему мы действующих лиц называем какими-нибудь", не есть "цель" трагедии. Аристотель смело проводит эту антитезу и за пределами трагедии. "Полигнот был отличным живописцем характеров, а живопись Зевксиса не имеет ничего относящегося к характерам". Итак, миф, как действие и жизнь, не есть изображение характеров.
Но, далее, миф в этом смысле не есть и изображение мыслей, ни в смысле каких-нибудь изречений и выражений, ни в смысле рассуждений. Гораздо лучше будет достигнута сущность трагедии, если все это будет дано в менее яркой форме, а более интенсивно будет развито мифическое "сочетание действий". Аристотель в весьма краткой формуле высказывает подлинную разницу, существующую между мифом, с одной стороны, и изображением характеров и умонастроения – с другой. Подобное этой антитезе, говорит Аристотель, происходит и в живописи. "Именно, если бы кто-нибудь без всякого плана употребил в дело лучшие краски, то он не произвел бы на нас такого приятного впечатления, как просто обозначив линией данное изображение". Миф, следовательно, понимаемый как действенный символ жизни, является как бы идеальной структурой жизни, смысловым скелетом действия, в то время как характеры и мысли изображаемых лиц и сами они суть только эмпирическое исполнение этих идеальных структур, причем, взятое само по себе, это эмпирическое наполнение гораздо проще и менее интересно; оно одинаково может применяться к любой структуре, так как само по себе оно – совершенно вне искусства и трагедии. И "начинающие писать скорее успевают в словесном отношении и в характерах, чем в сочетании действий, что замечается и почти у всех первых [в том или другом роде или в периоде искусства] поэтов". Отсюда-то и вытекает основное убеждение Аристотеля, что "миф есть принцип и как бы душа трагедии", а уже потом следуют характеры. Сначала действие и действующие лица, а уж потом их характеры и они сами.
Ясно, что как чтойность не есть чувственное качество и энергия не есть движение, так и трагический миф не есть психологическая картина человека, его мыслей, чувств, поступков, характера и т.д., но чисто смысловая конструкция самой жизни и самого действия, независимо от людей и их эмпирической жизни, хотя, быть может, легче всего показать всю глубину жизни и ее действий именно на действующих людях и характерах. Принципиально, однако, это – совершенно две разных сферы. Одно дело – психология человека, и другое дело – смысловая конструкция жизни вообще.
Еще ярче обнаруживается несовместимость Аристотеля с плоским натурализмом в тех местах, где он сознательно противопоставляет миф реалистическому отображению людей и событий. Он прямо говорит: "Дело поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно, о возможном по вероятности или по необходимости". Что "возможное" понимается у Аристотеля как противоположность "действительно случившемуся" (τά γενoμένα), это мы уже знаем. Стало быть, "жизнь" и "действие" как основание мифа мыслятся Аристотелем исключительно в плоскости умно-созерцательных построений. Это – не фотография, но – сознательный анализ и выбор тех или других структур в жизненном хаосе и бытии. Но Аристотель продолжает далее: "Именно, историк и поэт отличаются [друг от друга] не тем, что один пользуется размерами, а другой нет: можно было бы переложить в стихи сочинения Геродота и тем не менее они были бы историей как с метром, так и без метра; но они различаются тем, что первый говорит о действительно случившемся, а второй – о том, что могло бы случиться. Поэтому, поэзия философичнее и значительнее истории: поэзия говорит более об общем, история – об единичном". "Отсюда ясно, что поэту следует быть больше творцом мифов, чем метров, насколько он – поэт в смысле подражания', а подражает он действиям. Даже если ему придется изображать действительно случившееся, он тем не менее [остается] поэтом, ибо ничто не мешает тому, чтобы из действительно случившихся событий некоторые были таковы, каковыми они могли бы случиться по вероятности или возможности; в этом отношении он является их творцом". Едва ли требует этот яснейший способ выражения каких-нибудь комментариев. Мы видим, что идеальная структура жизни, являющаяся для мифа его основанием, есть не только умно-созерцаемая возможность, но она же есть и некая единичная общность. И нельзя не заметить, как выше изученное понятие чтойности, применяясь к сфере искусства, начинает применять и все свои отдельные моменты, модифицируя их соответствующим образом для данных специфических целей.
Итак, мифическое действие совершается в 1) идеальной сфере возможного (и тем занимает, следовательно, среднюю сферу между отвлеченно-необходимым и фактически случайным), 2) отличается от всякого действия в натуралистически-психологистическом смысле (это ни характеры, ни мысли, ни внешняя словесная форма, ни метры и т.д. и т.д.) и 3) представляет собою некую умно-созерцаемую индивидуальную общность. Мы узнаем в этом "действии" хорошо известную нам аристотелевскую "энергию" – с необходимой модификацией в целях приложения к сфере искусства.
Однако, наряду со всем этим, полезно вспомнить и вообще те отделы "первой философии", которые трактуют об этом "действии" и "движении", о "двигателе" и "движимом". Разумеется, всякий знаток и любитель Аристотеля вспомнит при этом знаменитую XII книгу "Метафизики", где об интересующих нас "движениях" и "жизни" говорится как раз в том обобщенном виде, который выходит за пределы отдельных движущихся и живущих людей и который есть предмет именно "поэзии", а не "истории".
Эта весьма мудреная книга доставила немало труда различным комментаторам Аристотеля64. Результаты заключенного здесь учения Аристотеля о перводвигателе можно представить в след. виде.
Усвоивши учение Аристотеля об умном перводвигателе, мы можем теперь вскрыть всю подлинную трагическую основу μίμησις τής πράξεως, "подражания действию", о котором в "Поэтике" мы нашли столь мало выразительные заявления.