ПСИХОТЕРАПИЯ
КАК ПРЕДМЕТ
Перед исследователем, который хотел бы разобраться с историческими закономерностями развития психотерапевтического знания, который хотел бы подарить психотерапии историю, стоят известные трудности. Они связаны с относительной краткостью временного отрезка, в рамках которого психотерапия развивалась, как самостоятельная дисциплина. Речь идет о двух столетиях (если вести отсчет истории психотерапии от Ф.А. Месмера) или даже об одном столетии (если вести отсчет от З. Фрейда). Естественное следствие таких обстоятельств – относительная бедность эмпирического материала, ибо, несмотря на обилие методов, направлений, школ и т.п., немногие из них имеют реально "богатую" историю. Немногие проделали путь с ясно ограниченными этапами, путь, достаточный для того, чтобы можно было говорить о закономерностях развития психотерапии.
Ясно, что тут не может быть и речи об абсолютно непреложных законах или о фатально неизбежных закономерностях развития. Разговор пойдет именно о тенденциях. Причем все это, по нашему замыслу, не может привести к ясной формулировке принципов четкого предсказания событий в психотерапевтическом мире, предсказания судьбы, расцвета и падения тех или других направлений в психотерапии. Наше знание о том, почему та или иная школа вдруг получает распространение или, наоборот, теряет свое место на рынке психотерапевтических идей или почему после периода забвения она вдруг становится популярной вновь, – так вот, это знание может быть только приблизительным.
История психотерапии – это сумма нарративов, описывающих истории появления и развития отдельных школ. Такие повествования состоят из параллельного описания развития идей отдельной школы и путей становления и утверждения, борьбы и преодоления сопротивления. Психотерапевтические методы находятся в состоянии постоянного состязания друг с другом, что, разумеется, накладывает отпечаток на всю психотерапевтическую жизнь в целом. Создание новых методов, как ясно всем (об этом мы подробнее будем говорить ниже), зачастую никак не связано с действительными потребностями терапевтической практики, с интересами пациента. Это ясно хотя бы из того, что большинство методов создается без серьезного сравнительного анализа изменения эффективности нового метода. Толчком к созданию новых методов в большинстве случаев не являются соображения, связанные с интересами пациента. История психотерапии – это в первую очередь история желаний психотерапевтов создавать свои школы. "Школьный" характер развития психотерапии очевиден, как ни в какой другой терапевтической практике, что связано в первую очередь с очевидными трудностями легитимации теорий и техник. Надежное объективно-научное обоснование валидности школьных теорий и эффективности техник – дело крайне затруднительное. Это всем известное обстоятельство делает ситуацию конкурентной полемики между различными методами неразрешимой и при этом как бы закрепляет ее, не оставляя других возможностей. Школа, как форма существования психотерапевтического знания, обеспечивает терапевту возможность существования и влияния в среде, регламентированной междушкольным "общественным договором".
Школьно-исторические нарративы всегда в своей основе имеют некую "биографию героя", основателя школы. Это обстоятельство является одним из решающих факторов формирования самосознания психотерапевта вообще. Существует постоянный соблазн создания метода, борьбы за распространение идей, соблазн превращения изобретенного метода из ограниченной психотерапевтической практики в развернутую идеологическую систему, вкупе с техникой ее преподнесения. Все это в удачных случаях порой приводит к созданию транснациональной психотерапевтической империи, что делает этот род деятельности еще более привлекательным. Исторические модели, которые могут пролить свет на закономерности такого развития дела, должны прояснить структуру и динамику такого соблазна и, таким образом, по нашему замыслу, призваны в первую очередь затрагивать область желаний психотерапевта.
Несмотря на определенную моральную устарелость моделей, предложенных в свое время А. Тойнби для описания динамики общественно-культурных формаций, их определенное достоинство заключается как раз в том, что они имеют непосредственное отношение к жизни упомянутых желаний. В этом смысле интересной является, в частности, модель вызов-ответ, по поводу которой А. Тойнби пишет так: "...можно сказать, что функция "внешнего фактора" заключается в том, чтобы превратить "внутренний творческий импульс" в постоянный стимул, способствующий реализации потенциально возможных творческих вариаций" (А.Тойнби. 1991, с. 108). Таким образом, модель вызов – ответ подводит нас к проблеме воздействия внешнего фактора на развитие психотерапии.
Эта модель, надо сказать, функционирует не только в крупном историко-идеологическом пространстве. Она так или иначе включена в любое восприятие текста, о чем мы читаем, к примеру, у M.M. Бахтина: "...Всякое реальное целостное понимание активно ответно и является не чем иным, как начальной подготовительной стадией ответа (в какой бы форме он ни осуществлялся). И сам говорящий установлен именно на такое активное ответное понимание: он ждет не пассивного понимания, так сказать только дублирующего его мысль в чужой голове, но ответа, согласия сочувствия, возражения, исполнения и т.д." (M.M. Бахтин, 1979, с. 247).
И в самом деле, даже самое приблизительное знакомство с историей психотерапии позволяет нам утверждать, что она является в высшей степени открытой наукой, весьма сильно подверженной влияниям извне. Эти влияния оказывают на нее решающее воздействие, определяющее ее сущность и своеобразие. Клиническая психиатрия, на которую психотерапевтам все время приходится оглядываться, будучи естественнонаучной дисциплиной, получает стимулы для своего развития из других естественных наук (физиологии, биохимии, фармакологии). Психотерапия, относящаяся, безусловно, к разряду гуманитарных наук ("наук о духе", по В. Дильтею), получает "свои" стимулы, соответственно, из гуманитарной сферы. Это могут быть стимулы от философских, мировоззренческих систем, социологии, филологии. Это могут быть импульсы, исходящие из различных сфер искусства. Наконец, что, на наш взгляд, очень важно, на психотерапию может влиять современная социально-общественная ситуация, так сказать "дух времени". Именно здесь берут свое начало многочисленные вызовы, берущие на себя функцию "внешнего фактора".
Примеров здесь множество. Давно уже общим местом стало мнение (совершенно правдоподобное), что переоценка 3. Фрейдом значения сексуальности в этиологии и патогенезе неврозов явилась ответом на чрезмерность моральных запретов культуры викторианского общества второй половины XIX века. Разумеется, для самого создателя психоанализа так называемая подавленная сексуальность выглядела эмпирической реальностью его клинической практики. С другой стороны, клиническая практика предоставляла в его распоряжение множество других элементов реальности, предоставлявших другие возможности для интерпретационной стратегии. Выбор вызова, как мы видим, совершается в рамках определенной свободы.
Совершенно ясно, что клиническая реальность для психотерапевта является транслятором реальностей другого порядка. Узрение этих реальностей (социобиологических, экзистенциальных и т. д.) всякий раз приводило к созданию новой теории. Ответ на выбранный внеклинический вызов приводит к конструированию теории патогенеза, в котором задействованы соответственно внеклиническне факторы, существенно расширяет идеологические возможности создателя метода, создаст возможность для ставшего неизменным фактором терапевтической жизни выхода за пределы собственно психотерапевтического обихода. Поиск вызова, таким образом, является предметом коренных интересов терапевта. Свобода выбора в этой области предполагает, разумеется, что иные вызовы могут игнорироваться в пользу такого, ответ на который предоставляет возможность выхода за пределы собственно терапии, ибо, как мы увидим ниже, это открывает множество возможностей, которыми разумнее не пренебрегать. Как известно, еще один "внешний фактор", повлиявший на классический психоанализ, – мир идей "философии жизни" (Шопенгауэр, Ницше, Бергсон и т.д.). Влияние его сказалось, в частности, в том, что в психоанализе было сконструировано представление о человеке как о носителе не осознаваемых им влечений, препятствия на пути которых и приводили к возникновению различной патологии.
Другой известный исторический пример – распространение феноменологии и экзистенциализма вначале в мире философской мысли, а позднее – в психотерапевтическом пространстве. Этот сдвиг традиционно связывают с кризисом в европейском самосознании, имевшим место на фоне двух мировых войн. Совершенно ясно, что нет и не может быть никаких эмпирически обоснованных причин, клинически выверенных показаний для применения в том или ином конкретном случае именно экзистенциальной терапии (безразлично, дазайнанализа М. Босса или логотерапии В. Франкла). Клиническая реальность сама по себе не дает и не может давать оснований для работы именно в этой парадигме (равно как и ни в какой другой). Она, эта реальность, получается опять, выступает как бы посредником между терапевтом и неким внеклиническим, как уже было сказано, вызовом.
С другой стороны, понятно, что проблемы пациента в любом случае, чем бы он ни страдал, так или иначе могут быть весьма правдоподобно связаны с темами смысла жизни, ее пустоты или наполненности – словом, всем тем, что попадает в фокус экзистенциалистского видения мира. Казалось бы, речь идет о само собой разумеющихся вещах. Однако, как мы видим, потребовались серьезные культурно-мировоззренческие сдвиги, чтобы все это было усвоено психотерапевтической средой.
В качестве еще одного примера можно вспомнить о влиянии леворадикального студенческого и интеллигентского движения в индустриальных странах 60 – 70-х гг. на развитие антипсихиатрии.
Другой источник влияния извне – это разного рода культурные практики, которые порой целиком заимствовались психотерапевтами для их нужд и после незначительной перекройки употреблялись в дело. Тут достаточно вспомнить о психодраме и о разнообразных видах арттерапии. Другой пример – религиозные практики. Влияние аскетических ритуальных практик йоги на создание различных систем саморегуляции общеизвестно. Как мы видим, искомый вызов может относиться как к сфере теории, идеологии психотерапевта, так и собственно к терапевтической технике.
Отношение к реальности как к "вместилищу вызовов" предполагает активное, "ищущее", скажем даже, хищное всматривание в психотерапевтическое пространство и за его пределы. Осознание своих желаний, безусловно, должно этому всматриванию предшествовать. Скажем сразу, что именно осознанию психотерапевтами своих желаний и посвящено в первую очередь наше исследование. Чтобы поиск желанного вызова осуществлялся целенаправленно, самое время выделить два типа вызова, существующих в культурном пространстве, отличающихся друг от друга, так сказать, манерой "вызывать".
Вызов-пример, или положительный вызов, заключается в том, что во внепсихотерапевтическом пространстве появляется (или пребывает там долгое время) некое явление, которое может оказаться сподручным или просто привлекательным в смысле использования его в психотерапевтической теории или технике. Это может быть некая идеология, привлекательная наличием в ней скрытой медицинской модели. Как сказал по этому поводу Л. Витгенштейн: "Философ лечит вопрос как болезнь" (Л. Витгенштейн, 1994, с. 174). Ясно, что философия жизни и экзистенциализм, о которых шла речь выше, оказались привлекательны для психотерапевтов именно в силу того, что в них имплицитно содержится такая модель.
Вызовом-примером, с другой стороны, может быть, как уже сказано, некая культурная практика. Ее привлекательность будет, однако, заключаться уже в другом, а именно в формировании особого состояния сознания, а кроме того – в сподручной организации психотерапевтического пространства. Эти "вызывающие" моменты могут быть использованы при конструировании психотерапевтической техники. Оговоримся, такого рода сподручность оценивается в основном задним числом, ретроспективно. До того как мы стали в психотерапии "подражать природе и жизни", мы ничего не знали о том, насколько некая теория, а тем более некое действие, является действительно подходящим элементом будущей психотерапии. Выбор вызова связан с известным риском. До того момента, как выяснилось, что нечто оказалось действительно полезным для терапии, мы можем только приблизительно судить о его "пригодности". Так, оглядываясь назад, мы без труда понимаем, что проделанный Дж. Морено перенос в психотерапию принципов и техник театрального искусства был крайне удачным во всех отношениях предприятием.
"Правильный" ответ на вызов-пример – это ответ-подражание, назовем его миметический ответ. Сочиняющий терапевтический метод автор первоначально заимствует основные положения или черты вызова-примера и, подгоняя их под обстоятельства своей практики и под собственный опыт, конструктивно подражая, дает таким образом ответ с большим или меньшим успехом.
С другой стороны, мы всегда имеем дело с тем, что можно обозначить, как вызов-проблему или негативный вызов, причем он может помещаться как во внутри-, так и во внепсихотерапевтическом пространстве. Это явление, если оно существует вне психотерапевтического знания, чаще всего связано особенно тесно с ситуацией и структурой культурного пространства. Оно, это вызывающее, может оказывать тем или иным способом отрицательное влияние на современное ему сознание в целом, так что клиническая реальность неизбежно будет это влияние так или иначе транслировать. Школьная теория неизбежно фиксирует некую глобальную психогению, тотальную вредность, исходящую от общества в целом, и отрицательные последствия действия этой вредности обнаруживаются у попадающих в поле их зрения пациентов. Приводившийся выше пример с "антиэротической" культурой викторианской эпохи и ответным фрейдовским "пансексуализмом" демонстрирует это отчетливо. Вообще же можно сказать, что поиск и обнаружение "патогенных" факторов в культуре и обществе – надежный источник для сочинителей психотерапий.
Негативный вызов может, что очень важно, помещаться и внутри профессионального психотерапевтического пространства. Тот же Фрейд, разработав и распространив психоанализ. явившийся ответом на господство гипноза и рациональной психотерапии, в свою очередь, создал множество вызовов для целого ряда позднейших исследователей. Как "вызывающие" были расценены свойственные психоанализу "позитивизм", "редукционизм", "пансексуализм", "биологизаторство", но при этом, с другой стороны, "ненаучность", "радикализм", то есть "просчеты" прямо противоположного характера. Это – в сфере метапсихологии. В том. что касается техники, разные авторы сочли вызывающими для себя известную терапевтическую пассивность, а также обращенность содержательной части анализа в прошлое наряду с игнорированием аспекта "здесь и сейчас", эмоциональную нейтральность, как это было. например, в случае Ш. Ференци, предложившим в качестве ответа активную аналитическую технику (Ferensczi, 1921).
Перечислить всех, кто воспринял фрейдовские построения как негативный вызов и попытался дать на него ответ, – это значит, в сущности, описать почти всю послефрейдовскую историю психотерапии. Интересно отметить, что психоанализ и по сей день остается тем пунктом, от которого отталкиваются создатели новых концепций, начинающие зачастую описание своих построений с критики именно классического психоанализа. Тут с самых, казалось бы, разных позиций сходятся в одной точке К.Г. Юнг и К. Роджерс, Д. Гриндер с Р. Бэндлером и К. Хорни, Дж. Вольпе и А. Бек (список легко продолжить). Совершенно ясно, что кроме Фрейда с последователями, никто пока не создал в психотерапии столь значительного негативного вызова для множества деятельных "ответчиков". Вполне естественный вопрос в этой связи, почему, дескать, другие школы не вызывают такой сильной реакции отторжения? Очень легкомысленным ответом здесь был бы тот, что объяснял это обстоятельство их, скажем так, достоинствами.
Заслуга классического психоанализа заключается в том, что это была действительно первая психотерапевтическая школа, объединившая в своей структуре теорию, метод и институциональную структуру Фрейд, кроме того, первым показал то, что автор, сочинивший привлекательную психотерапию, оказывается на пике идеологического и харизматического влияния. Первотолчок в эволюции психотерапии придал всей дисциплине вполне очерченные формы, а именно – формы изолированной школы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Именно с тех пор история психотерапии осознает себя как постоянная реализация желаний психотерапевтов создавать новые методы и строить вокруг них школы. Персонаж этой истории – именно создатель такой идеологически-организационной конструкции.
Само собой разумеется, что работающий в реальных обстоятельствах психотерапевт не ставит перед собой изначально специальной задачи ответить своей "мыследеятельностью" на некий сформированный культурой и обществом вызов. Во всяком случае, так обстояло дело до сих пор. Он старательно делает вид (и, судя по всему склонен думать так на самом деле), что ориентируется на свой непосредственный клинический материал, и вряд ли всегда отчетливо осознает зависимость наличия или частоты той или иной патологии от влияния культуры и общества. в том, разумеется, случае, если он заранее на это не сориентирован. Такое положение дел, на наш взгляд, нуждается в исправлении, что мы, собственно, и попытаемся сделать. Понятно, что если ставить задачу такого рода ориентации перед обучающимся терапевтом, то путь к осознанию всех этих, несомненно важных, обстоятельств существенно сокращается.
Вызов-проблема может проявлять себя при соприкосновении с неким клиническим материалом. Здесь, однако, следует заметить, что. кроме неких особых, краевых случаев патологии (психозы, например), все психотерапевты имеют дело приблизительно с одним и тем же клиническим материалом. Само по себе это обстоятельство ясно говорит в пользу уже высказанного нами предположения, что произвол в сочинении психотерапий определяется скорее желаниями терапевта, чем реалиями терапевтической ситуации.
Трансляция внетерапевтической реальности происходит и в тех случаях, когда терапевты сталкиваются с неким особым массовым видом состояний, вызванным, к примеру, общественными катаклизмами (войны, миграции и т.д.). В этих случаях, редко приходится наблюдать создание полностью новых методов. Речь чаще идет о модификациях уже известных техник. Так что вызовы клинической реальности на самом деле не так уж и сильны. Новые методы отвечают не на них.
Так получается, что знакомство с новым, невиданным ранее типом состояний не приводит к ситуации, когда старые объясняющие модели и соответственно терапевтические процедуры не действуют. Такая ситуация возникает скорее при смене культурной ситуации. К примеру, обстоятельством, меняющим восприятие реальности психотерапевтической практики и, соответственно, создающим определенный вызов, может стать миграция терапевтов (чаще всего это эмиграция, вспомним массовый переезд в США спасавшихся от нацизма европейских аналитических терапевтов). Дело оборачивается так, что на новом месте, в условиях иного культурного контекста, психотерапевт встречается с новыми типами патологии, что само по себе заставляет его менять свое терапевтическое мышление и поведение (по А. Тойнби, это соответствует "вызову новой земли";, см.; А, Тойнби, 1991, с. 129). Да, собственно, просто меняющаяся сама по себе ситуация в мире, где терапевт сталкивается со своими пациентами, требует внимания к новым "вызывающим" возможностям.
Вот еще почему имеет смысл ориентироваться на модель вызов-ответ. Автору, сочиняющему новую терапию, всячески надо постараться оформить свою инициативу именно как ответ на некий имперсональный вызов. Иначе говоря, речь должна идти об обстоятельствах, никак не связанных с его собственными интересами. Новые идеи ни в коем случае не должны выглядеть результатом собственного интеллектуального произвола. Психотерапия, к сожалению, будучи гуманитарной дисциплиной, требует, однако, легитимации как терапевтическая практика. Так что новации должны легитимироваться здесь ссылкой на так называемуе реальность и выглядеть, таким образом, вполне закономерно.
Модель вызова-ответа частично перекликается с предложенной Т. Куном схемой аномалия – кризис – открытие (Т. Кун, 1977). Сточки зрения психотерапевта – автора нового метода, подобная схема представляется наиболее адекватной моделью, обосновывающей закономерность его открытия. С его позиций дело обстоит так: он столкнулся с неким новым патологическим феноменом или с тем, что старый метод (которым он пользовался на момент грядущего открытия) не действует по отношению как к новому феномену, так и к уже известным. Он пробует новый подход (или сочиняет новое объяснение). Это оказывается правдоподобным и действенным, после чего он исподволь переводит это открытие в ранг новой методики, теории и т.д. Однако здесь, в отличие от естественных наук (для которых и была создана схема Т. Куна), мы не можем говорить об однозначной связи между аномалией и открытием.
Ученый-естественник, наблюдая аномальное явление, предлагает объективно-научный способ его интерпретации, верифицируемый, а главное, надежно воспроизводимый в идентичных условиях. Например, определенный металл, погруженный в определенную кислоту, будет при той же температуре и тех же соотношениях ингредиентов давать всякий раз то же самое количество соли, замещая катионы водорода и вступая в соединение с анионами кислоты. Такого рода исследования применительно к психотерапии немыслимы. Мы не располагаем возможностями проверить ни справедливость предлагаемых объясняющих концепций, ни адекватность методик, удостоверяющих эффективность психотерапевтических техник.
Бросается в глаза резкое несоответствие постоянно совершающихся в психотерапии открытий и отсутствие заинтересованности в очевидных доказательствах увеличения эффективности от этих открытий. Критика фрейдовской концепции либидо Юнгом и Адлером не сопровождалась, к примеру, выкладками по росту эффективности применения анализа, основанного на ином понимании природы влечений. Не составит труда привести множество других примеров изменений в психотерапевтических теориях и техниках, не сопровождавшихся основательными исследованиями улучшения показателей эффективности oт их внедрения. Психотерапия со времен Фрейда до такой степени стала неотъемлемой частью гуманитарного знания, что приходится констатировать частичное забвение ее изначальной природы как терапевтической практики. Это обстоятельство будет неизбежно создавать серьезные проблемы с легитимацией любых исследований в психотерапии.
"Научная революция" в психотерапии никогда не приводит к радикальной смене научной парадигмы, как это, по идеям Т. Куна, происходит в естественных науках. Новая парадигма не становится господствующей, реально осуществляется только перераспределение сфер влияния. Это вполне понятно, ибо здесь смена научной парадигмы не может быть надежно легитимирована экспериментальной воспроизводимостью.
Скорее всего, психотерапевтическая новизна более близка новизне художественной, когда автор свободно отзывается на изменения "духовной ситуации эпохи"; она далеко отстоит от новизны научной, которая сформирована логикой научного доказательства, где намного меньше места произволу личности исследователя, озабоченного реализацией собственных интересов. Когда мы наблюдаем изменения в психотерапевтическом сообществе, даже и думать не следует о том, что мы имеем дело с тем, что менее эффективная технология сменяется более эффективной. Речь зачастую идет только о перемене интеллектуалъной моды (Лиотар, 1997).
Как уже сказано, психотерапевт свободен как в выборе вызова, так и в сочинении ответа. В сущности, все, что угодно, вне психотерапии, как и внутри нее, он волен использовать как повод для сочинения школьной теории или техники. Такое соображение может радикально поменять прагматику психотерапевтического текста, то есть способ взаимоотношений между читателем и автором. Если обычно автор излагал собственный метод, предлагая как бы ему следовать, то другой, новый автор может предложить разумному читателю сформировать свой школьный дискурс и, по меньшей мере, уподобиться первому типу автора, что само по себе уже очень неплохо. Однако при этом не худо иметь в виду еще одну модель развития.
Другая известная историческая модель зарождение-расцвет-упадок в разных редакциях встречается во многих работах, посвященных истории цивилизации (А. Тойнби, О. Шпенглер, Л.Н. Гумилев и др.). Предполагается, что каждая культура проходит на своем пути определенные стадии: начальное формирование ее существенных черт, дальнейшее их развитие до некоего оптимального состояния, после чего наступает упадок. деградация, и т. д. На наш взгляд, несомненный подтекст такого взгляда на вещи – в наложении временных ограничений на жизнь желаний.
Как мы говорили уже, история психотерапии относительно коротка и пока говорить о полностью завершенных циклах процесса развития того или иного направления трудно. Однако все же возможно уподобить психотерапевтические школы целостным культурно-историческим образованиям, имеющим свои стадии и циклы развития, и посмотреть, что здесь у нас получится.
История психотерапии – как уже сказано – история независимо друг от друта развивающихся школ, замкнутых в себе направлений. Психотерапия никогда не существовала как единая, целостная наука. Такое же положение дел сохраняется на сегодняшний день. Проекты, заявляющие себя как "эклектические", "синтетические" и т.д., тоже фиксируют это вполне определенное положение дел, поскольку отталкиваются от фундаментальной реальности психотерапевтической жизни – школьной множественности.
Как известно, поначалу школа формируется, по меткому наблюдению К. Ясперса, "как секта, группируясь вокруг глубоко почитаемого учителя" (K.Jaspers, 1973, s. 685). Исторические нарративы, описывающие становление школы, неизбежно сконструированы из элементов действия и противодействия, борьбы и сопротивления. Биография создателя метода – неотъемлемая часть такого нарратива. Важно, что эта биография не внеположна ему, как это имеет место в естественных науках, но так или иначе встраивается в структуру метода. Хорошо известно, например, что инфантильные переживания Фрейда имеют непосредственное отношение к формированию концепции Эдипова комплекса. Опыт пребывания В. Франкла в концентрационном лагере неразрывно связан с ядром логотерапевтической доктрины. Школьный исторический нарратив первоначально разворачивается именно вокруг структуры личности создателя метода. Повествование о начальном периоде развития каждого метода почти всегда носит бойцовско-героический характер. Этот период заполнен энергичной борьбой за место в психотерапевтическом мире.
Далее, разрастаясь вглубь и вширь, метод обрастает новообращенными последователями. Он превращается в крупную сборку, достигая в удачных случаях размеров транснациональной империи с ассоциациями, обучающими учреждениями, печатными органами во многих странах. Видимо, этот период и следует считать аналогом эпохи расцвета той или иной культуры, как это описывается в известных текстах, посвященных истории цивилизации (А. Тойнби, О. Шпенглер, К. Леонтьев и т.д.).
Этот период отмечен интенсивными процессами экспансии. которая происходит одновременно в разных направлениях. Распространение учения, его, стремящееся к тотальности, проникновение в различные профессиональные, идеологические и т.д. пространства, осуществляется разными путями, Эта экспансия является, безусловно, отражением мира желаний терапевта. "Грандиозное Я" (Н. Kohut, 1977) терапевта ищет таким образом простор, чтобы заполнить его впоследствии своим продолжением – школьной теорией. Одним из этих путей является проблемно-клинический. Обычно дело обстоит таким образом, что определенный метод разрабатывается применительно к одному какому-нибудь кругу клинических проблем. Впоследствии этот круг может быть расширен, и таким образом, завоевывая для себя все новые клинические или проблемные сферы, он приобретает в конце концов характер некоей панацеи, становясь в большей или меньшей степени универсальным. Пример – все тот же психоанализ, поначалу применявшийся в случаях, которые Фрейд расценивал как "неврозы" (проблема реальной диагностики этих случаев является весьма непростой), более конкретно – "истерию" и "невроз навязчивых состояний". Фрейд, как известно, предостерегал от использования анализа при психозах, хотя и не исключал этого в принципе (3. Фрейд, 1991, с. 54). Впоследствии это ограничение было снято и психоаналитическое направление в терапии шизофрении обрело множество последователей (см., например, А. Холмогорова, 1993).
О возможности такого пути в развитии метода и формировании школы, о проблемно-клинической экспансии ни в коем случае не следует забывать. Даже если обстоятельства сложились так, что в поле зрения попадают пациенты только одного круга и типа, ограничивать сферу применения метода в условиях сложности экспериментальной экспертизы по меньшей мере неразумно. Всякая психотерапия – "лучше, чем ничто". Хорошо известно, что разумные терапевты берется за все, что им попадается под руку, избегая, может быть, только случаев с заранее безнадежным прогнозом. В огромном большинстве случаев противопоказания для применения отдельного метода совпадают с противопоказаниями для применения психотерапии вообще. Однако ясно, что этими противопоказаниями все и всегда стремятся так или иначе пренебрегать. В самом деле, кто же добровольно сознается в том, что его достойная во всех отношениях школьная терапия – это всего лишь ограниченный в применении, пригодный только в отдельных случаях метод, а не всесильная панацея, как это утверждают в большинстве своем все остальные авторы школьных теорий? Политика, направленная на сужение объема применения метода, никак не совместима с практикуемой повсеместно тенденцией расширения показаний для применения отдельной терапии. Расширенное таким образом пространство предназначено для того, чтобы быть заполненным "грандиозным Я" терапевта.
Второй путь экспансии можно обозначить как патографический Выросшая из классических биографических дискурсов, патография исследует, каким образом психопатологическое встраивается в структуру жизненного мира. Традиционно значение термина "патография" связано с известным жанром жизнеописаний исторических личностей с психиатрической точки зрения. Это жанр сформировался во второй половине XIX века и. несомненно, связан так или иначе с интеллектуальной модой того времени – противопоставлением "героя и толпы" в духе Т, Карлейля и др. В целом это направление исследований длительное время было очень распространенным среди как клинических, так и глубиннопсихологически ориентированных авторов (см.: W. Lange-Eichbaum, 1928).
Однако, следовало бы иметь в виду и расширенное понимание патографии. По нашему убеждению, патографией следует считать любое усмотрение, описание и анализ психопатологических и патопсихологических феноменов за пределами собственно психиатрической и психотерапевтической деятельности. "За пределами", то есть в таких областях, как культура, искусство, наука, религия, история, общественная жизнь. Объем патографического, так сказать, "вмешательства" может быть разным – от развернутой психиатрической биографии в духе П. -Мебиуса до даваемой походя психиатрической оценки бытового поведения. Совершенно ясно, что "патографическое поведение" реализует интересы влияния как психиатра, так и психолога далеко за пределами, ограниченными рамками профессионального обихода.
Как клинические психиатры, начиная с Ч. Ломброзо, так и глубиннопсихологически ориентированные исследователи, начиная с 3. Фрейда, весьма охотно двигались в области, которые на первый взгляд лежат далеко от сферы их непосредственных профессиональных интересов. Описывались душевные расстройства известных личностей мира культуры и политики, связь расстройств с биографией описываемого персонажа. Все культурные практики (литература, искусство) встраивались таким образом в психопатологические дискурсы.
С другой стороны, внутри патографического проекта произведения искусства исследовались на предмет наличия "патологических" механизмов, содержание и форма, образный строй изучались в зависимости от патологических особенностей биографии и личности их автора. Без преувеличения можно сказать, что почти каждое направление в психотерапии создает собственную патографию или, во всяком случае, проявляет склонность к ее созданию. (Заметим, что, если и есть школы, где ничего такого пока не наблюдается, нет причин, чтобы такое положение дел сохранялось. Для любой психотерапии не составит большого труда сконструировать соответствующую патографию.) Очевиден также и обратный процесс, когда, обращаясь к дискурсам, порождаемым в контексте художественной культуры, сочинители психотерапий заимствуют оттуда материал для метафор, помогающих наглядно обозначить структуру и механизм патологического феномена или способ воздействия на них (пример в отношении метапсихологической метафоры – Эдипов комплекс, пример в отношении способа воздействия – психодрама). Что касается, например, юнгианской аналитической психологии, то здесь вообще трудно найти грань, где, собственно, кончается метапсихологический дискурс и начинается патографический, и наоборот.
Другой источник формирования патографической традиции – идущие от психоанализа этнографические экскурсы в исследование культур примитивных народов. Расширение идеологического пространства совпадает здесь с расширением пространства географического и создает здесь, без сомнения, очень привлекательную перспективу.
Исключительный интерес ко всему этому делу, несомненно, выходит за рамки профессиональных потребностей. Среди психологов и особенно клинических психиатров распространен феномен, который можно было бы назвать патографической паранойей или патографической обсессией, в зависимости от степени выраженности и особенностей проявления. Этот клинический феномен заключается в той особой предвзятости, с которой многие из нас вглядываются во все происходящее вокруг и с некоей особой жадностью фиксируют там все психопатологическое, при этом часто игнорируя все, что собственно определяет подлинное своеобразие наблюдаемого предмета (будь то произведение искусства или же некий феномен общественной жизни, а то и просто любой персонаж, попадающий в поле зрения).
Ясно, например, что прицельная психоаналитическая охота за "фаллическими символами", ведущаяся повсеместно, равно как и стремление клинических психиатров испытать "диагностический оргазм", есть, безусловно, проявление экспансионистской динамики терапевтического нарцистического Я. Очень велико искушение тотализации своего профессионально-идеологического влияния. Патографический дискурс превращает произведение искусства, биографию человека или ритуальный обычай в еще один клинический случай. Произведение искусства, в свою очередь, встраивается в структуру школьного дискурса, и этой структурой поглощается и усваивается. Оно не просто является подходящим для иллюстративных целей, но и очень показательно, наглядно. Такое поведение в рамках одной школы (исходно это был психоанализ) не может не быть соблазнительным для представителей других школ. Даже если не подвергать сомнению каждый отдельный текст такого рода, экспансионистская природа патографического поведения несомненна,
Потестарная (от лат. potestas – власть) природа патографического дискурса проявляет себя и тогда, когда психопатологические доводы встраиваются в полемику между различными психотерапиями. Взаимоперекрестная "диагностическая" критика обосновывает полемику между различными направлениями в психотерапии, когда авторы различных методов рассматривают позиции оппонентов как манифестацию его психопатологии или. к примеру, "комплексов". Метод оппонента вполне может быть представлен как "болезнь", лекарством от которой в свою очередь может быть метод, которого придерживается автор критики. Так, К.Г. Юнг пишет, сравнивая подходы Адлера и Фрейда: "Адлер делает акцент на субъекте, который охраняет себя и стремится добиться превосходства над объектом...; Фрейд же, напротив, упирает лишь на объекты, которые в силу их определенного своеобразия либо способствуют, либо препятствуют удовлетворению стремления субъекта к удовольствию. Это различие есть, вероятно, не что иное, как различие темпераментов, противоположность двух типов духовного склада человека, из которых один определяется преимущественно субъектом, другой – объектом" (К.Г. Юнг, 1996, с. 76). Разумеется, Юнг всего лишь намечает здесь возможность патодиагностики своих оппонентов,
В других, более радикальных, случаях можно наблюдать, как целые направления в психотерапии рассматриваются в качестве своеобразных психопатологических феноменов: "Здесь так же, как и в классических Фрейдовых работах, ясно видятся клиницисту закономерности оторванного от клинической практики аутистически-психоаналитического мышления, цепляющегося лишь за то, что его поддерживает, и не воспринимающего то, что ему противоречит" (М.Е. Бурно, 1989, с. 12). "Ясно увидеть" здесь помогает именно обостренный школьным интересом взгляд. "Противоречит" же, разумеется позиция другой метапсихологии и "невосприятие" ее, натурально – проявление патологии (в данном случае – "аутизма").
Кроме того, само по себе неприятие какого-либо метода может быть представлено как психопатологический феномен. В этой связи показательна позиция Фрейда: неприятие психоанализа есть сопротивление, связанное с подавленными влечениями (см.: Э.Джонс, 1996). Напрашивающееся само собой лекарство от такого неприятия – соответственно психоаналитическая ортопедия оппонентов, психоанализ причин сопротивления психоанализу с целью их преодоления.
Так что патографическую экспансию ни в коем случае не следует воспринимать только как практику обусловленную явными профессиональными нуждами с, одной стороны, или как праздное занятие – с другой. Она коренится в самой основе профессионально-цеховых интересов в целом и школьных – в частности. Вложивший теоретический капитал в патографическое предприятие, пускай побочное, может приобрести значительные дивиденды.