Так называемая новая нравственность не без ярости вцепилась в проблему пьянства. Энтузиасты не знают покоя – от тех, кто выдворяет людей из ресторана в 12.30, до пылкой дамы, которая крушит топором американские бары; но все они, почти всегда, признают, что пить можно в одном-единственном случае: для подкрепления, как пьют лекарство. С этим я не соглашусь ни за что на свете. Пить безнравственно и опасно только в том случае, если выпивка для вас – лекарство. И вот почему. Если вы пьете для удовольствия, вы гонитесь за чем-то редким – ведь, пока вы в здравом уме, вы не ждете, что каждый час принесет вам удовольствие. Если же вы пьете для здоровья – вы стремитесь к вещи естественной; к тому, что вам положено; к тому, без чего вы действительно не можете обойтись. Тот, кто познал искушение экстаза, еще может устоять; но вряд ли устоит тот, кто познал искушение нормальности. Представьте себе, что вы даете человеку волшебное снадобье и говорите ему: "Прими, и ты перепрыгнешь памятник!". Без сомнения, он примет и перепрыгнет, но вряд ли он начнет прыгать день и ночь на потеху согражданам. А вот если вы дадите снадобье слепому и скажете: "Прими, и ты увидишь", искушение окажется много, много сильнее. Как сможет он удержаться, заслышав цокот копыт или пенье птиц на рассвете? Не так уж трудно отказаться от развлечения; почти невозможно отказаться от непременного условия нормальной жизни. Всякий врач знает, как опасно давать больным алкоголь, даже для под крепления сил. Я совсем не хочу сказать, что, по моему мнению, нельзя дать больному для бодрости глоток вина. Но мне кажется, что гораздо естественней и несравненно полезней давать его здоровым просто так.

Здравая точка зрения на выпивку покажется парадоксом, как и многие здравые мнения. Пейте от радости, но никогда не пейте с горя. Никогда не пейте, если вам без этого плохо, – иначе вы уподобитесь серолицему подонку. Пейте, когда вам и без того хорошо, – и вы уподобитесь веселым крестьянам Италии. Не пейте потому, что вам надо напиться, – это разумное пьянство, оно ведет к смерти и аду. Пейте потому, что вам не нужно, – это пьянство неразумное и древнее здоровье мира.

Несколько десятилетий лежит на английской словесности славная тень восточного поэта. Перевод Фитцджеральда [1] вобрал в себя, сконцентрировал весь темный, пассивный гедонизм нашей эпохи. О литературных достоинствах этой книги говорить не стоит – мало на свете стихов, в которых с такой силой соединились бы веселая колкость эпиграммы со смутной печалью песни. Но об ее философском, этическом и религиозном влиянии, которое не меньше ее литературных достоинств, я бы хотел поговорить, и, признаюсь, отнюдь не в мирных тонах. Многое можно сказать против духа "Рубайят" и волшебной ее власти. Но главное зло в том, что, к собственному, тем более – к нашему, несчастью, эта великая книга нанесла сокрушительный удар общительности и радости. Кто-то сказал про Хайяма: "Печальный и счастливый старый перс". Печальным он был, счастливым – не был ни в каком смысле слова. Он враждебен радости больше, чем пуритане.

Мудрый и прекрасный перс лежит под розовым кустом со свитком стихов и чашей вина. Трудно поверить, что, глядя на него, кто-нибудь вспомнит темноватую комнату, где врач отмеряет бренди безнадежному больному. Еще труднее поверить, что это зрелище наведет на мысль об испитом подонке, хлещущем джин в кабаке. Тем не менее эти трое связаны воедино невеселыми узами. Плохо не то, что Хайям воспевает вино, – плохо то, что он воспевает наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, т.е. не весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской сделки и ничуть не приятнее слабительного. Насколько выше – по чувству, не по стилю – старая застольная песня:

По кругу пустим чашу мы,
Пусть льется сидр рекою.

Ее пели счастливые люди, славя поистине хорошие вещи – душевную беседу и братство и короткий досуг бедняков. Конечно, почти все высоконравственные нападки на Хайяма наивны и неверны, как всегда. Один ученый, к примеру, был так глуп, что обвинил его в атеизме и материализме. И то, и другое почти немыслимо для восточного человека – на Востоке слишком хорошо разбираются в метафизике. На самом же деле христианин, читающий Хайяма, скажет, что он отводит не мало, а слишком много места Богу. Омар Хайям исповедует тот страшный теизм, чьи адепты не могут представить ничего, кроме Бога, и не знают ни человеческой личности, ни человеческой воли.

Не спрашивают мяч согласия с броском.
По полю носится, гонимый Игроком,
Лишь Тот, кто некогда тебя сюда забросил, –
Тому все ведомо, Тот знает обо всем. [2]

Христианский мыслитель – Августин или Данте – не согласится с этими строками, потому что они отрицают свободную волю, честь и достоинство души. Высочайшая мысль христианства не приемлет такого скепсиса не потому, что он подрывает веру в Бога, а потому, что он подрывает веру в человека.

"Рубайят" воспевает громче всех безрадостную погоню за наслаждением; но она не одна. Самые блестящие люди нашей эпохи зовут нас к тому же самому сознательному культу редких наслаждений. Уолтер Пейтер [3] говорит, что все мы – приговоренные к смерти и нам остается наслаждаться прелестью минуты ради самой минуты. Тому же учила нас убедительная и безотрадная философия Уайльда. Девиз этой веры – carpe diem; [4] но исповедуют ее не счастливые, а очень несчастные люди. Великая радость не срывает походя розовые бутоны – взгляд ее прикован к вечной розе, которую видел Данте. Истинная радость исполнена духа бессмертия. Все великие комические книги – "Тристрам" и "Пиквик", [5] например, – просторны и неподвластны гибели; читая их, мы чувствуем, что герои – бессмертны, а повествованию нет конца.

Конечно, острая радость нередко бывает короткой; но это не значит, что мы мыслим ее как короткую, преходящую и наслаждаемся ею "ради данной минуты". Тот, кто это сделает, попытается осмыслить радость и ее разрушит. Радость – таинство как вера, ее нельзя осмыслять. Представим себе, что человек испытывает истинную радость. Я говорю не об эстете, взирающем на ценную эмаль, я имею в виду яростную, почти мучительную радость – миг восторга в первой любви или миг победы в бою. Влюбленный радуется в эту минуту отнюдь не "ради минуты". Он радуется ради возлюбленной или, на худой конец, ради самого себя. Воин радуется не ради минуты, а ради знамени. Он может сражаться за глупое, ненужное дело, влюбленный может разлюбить через пять дней. Но в эту минуту знамя для воина – вечно, любовь для влюбленного – бессмертна. Такие мгновения пронизаны вечностью; они дают радость именно потому, что не кажутся преходящими. Взгляните на них с точки зрения Пейтера – и они тут же станут холодными, как сам Пейтер и его стиль. Человек не может любить смертное, хотя бы на недолгий срок.

Чтобы понять ошибку Пейтера, вспомним его знаменитую фразу. Он хочет, чтоб мы горели пламенем твердым, как рубин.

Но в том-то и дело, что пламя не может быть твердым, его нельзя ни гранить, ни оправлять. Так и чувства человеческие нетверды и не похожи на камни; они опасны, как пламя, опасно трогать их и даже изучать. Чтобы наши страсти стали твердыми, как драгоценные камни, они должны стать холодными, как эти камни, – другого пути нет. И самый сильный из всех ударов по простым человеческим радостям, самый смертельный – клич эстетов carpe diem. Для всех без исключения удовольствий и радостей нужен совсем другой дух – дух робости, привкус неуверенной надежды, ребяческого страха. Страсть невозможна, если нет чистоты и простоты; я говорю и о дурных страстях. Даже порок требует невинности.

Не будем говорить о том, как повлиял Хайям (или Фитцджеральд) на дела другого мира. Сейчас нам важно, что этому миру он принес немалый вред. Пуритане, как я уже сказал, много веселей его. Новые аскеты, сторонники Торо [6] и Толстого, куда жизнерадостнее – ведь как ни труден отказ от вина и роскоши, им остаются все простые радости, а главное – они не теряют способности радоваться. Торо может радоваться закату и без чашки кофе. Толстого не радует брак – но он достаточно здоров духовно, чтобы радоваться чернозему. Отказавшись от самых примитивных удобств, можно наслаждаться природой. Куст хорош и для трезвого. Но ни природа, ни вино – ничто на свете не обрадует вас, если вы неправильно понимаете радость; а с Хайямом (или Фитцджеральдом) случилось именно это. Он не видит, что радость невозможна для того, кто не верит в вечную радость, заложенную в природе вещей. Нас не обрадует и падекатр, если мы не верим, что звезды пляшут нам в такт. Никто не может быть истинно весел, кроме серьезных людей. В конце концов, человек может радоваться только сути вещей. Он может радоваться только вере.

Некогда люди верили, что звезды танцуют под их свирель, и плясали так, как никто не плясал с той поры. Мудрец "Рубайят" связан с этой древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством. Духа вакханалии в нем не больше, чем духа святости. Дионис и его последователи знали радость бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис сделал вино не лекарством, а таинством. Иисус Христос тоже сделал вино таинством. Для Хайяма вино – лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя. "Пей, – говорит он, – ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир движется впустую, как волчок. Пей, ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково гадко и одинаково бессмысленно". Так говорит он, протягивая чашу. Но на высоком алтаре стоит Другой, тоже с чашей в руке. "Пей, – говорит Он, – ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем любви и гнева Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем. Пей, Я знаю, куда и когда ты пойдешь. Пей это вино – кровь Мою Нового Завета, за вас проливаемую".

---

К HАЧАЛУ

[1] Omar Khayam. Rubayyat // Transl. by Fitzgerald E. L., 1859. Фитцжеральд, Эдуард (1809-1883) – английский поэт и переводчик; заинтересовавшись средневековой персидской поэзией, в 1856 г. изучил персидский язык. Перевод "Рубайят" Омара Хайяма, вышедший в 1859 г., а затем неоднократно перерабатывавшийся и дополнявшийся, – основной труд жизни Фитцжеральда, признанный шедевр английской поэзии. Скептицизм и гедонизм Хайяма были заострены переводчиком против респектабельности викторианской эры.

[2] Перевод с англ. И. Б. Роднянской.

[3] Пейтер, Уолтер (1839-1894) – английский писатель и критик, близкий к прерафаэлитам. С точки зрения Пейтера, единственный выход человека из одинокого мира субъективных представлений – в поисках красоты, в чистом искусстве и приносимом им наслаждении. Хотя под влиянием оксфордского неокатолицизма Пейтер порой пытался гармонизировать свой эстетизм с христианской этикой, он остался проповедником культа художественной формы, а в конце жизни предался пессимистическим размышлениям о гибели искусства в современной атмосфере пошлости.

[4] Carpe diem (лат.) – лови мгновение.

[5] Речь идет о произведениях английского классического юмора – о романе сентименталиста Лоренса Стерна (1713-1768) "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" и романе Чарльза Диккенса "Записки Пиквикского клуба".

[6] Торо, Генри Дейвид (1815-1862) – американский мыслитель, писатель и общественный деятель; примыкал к философскому кружку трансценденталистов, развернувшему романтическую критику цивилизации и проповедь духовной свободы, самосовершенствования, пантеистического слияния с природой. Главное произведение Торо – "Уолден, или Жизнь в лесу" (Wolden, or Life in the woods, 1854), описание своеобразной "робинзонады" автора, когда он в 1845-1847 гг., порвав с цивилизованным миром, жил в родных местах в лесной глуши и в условиях крайнего воздержания возделывал клочок земли на берегу Уолденского озера.