БИБЛИОТЕКА
03.06.1993
Ненаглядная моя! Тебя нет уже две недели и я никак не могу наглядеться в твою маленькую школьную фотографию с испуганными глазками. А на днях проходил мимо почтового ящика и вдруг вижу, белеет в нем что-то длинное. У меня аж дух перехватило, сердце замерло, и земля поплыла под ногами, – письмо от зазнобушки моей заграничное! Ан нет, журнал пришел идиотский совершенно и ни на что не годный – "Новое поколение: экономисты, политики & (!) философы", №1 за 1992 год. Представляешь? Ну прямо бамбуковой палкой по голове. Мечталось же мне как раз о том, чтобы слетать на день в Л.А., сходить в "Развитие по спирали" и пообщаться за бешенные бабки с миссис Легкодух. Как интересно было бы взглянуть на тебя, живущую в режиме полнокровной жизни, такую всю загорелую, стройную, вкусную. Как хотелось бы узнать, чем ты сейчас занимаешься, с кем встречаешься, о чем говоришь, что чувствуешь. Но Ванюшка уже вычислил по обыкновению, что поскольку письма в Штаты идут две недели, ответить нам мамуля не сможет, так как приедет раньше, чем дойдет ее письмо. Впрочем, кто знает? Я за последнее время достиг кое-каких успехов в работе над собой и даже могу сказать тебе, любовь моя, что, если ты находишь местную обстановку для себя благотворной, то можешь без зазрения совести оставаться в ней столько, сколько надо. Когда ко мне впервые пришла мысль написать это, я весь аж сжался. А сейчас написал – и ничего. Только бродит что-то в груди и в горле, названия чему пока найти не могу. Я буду ждать тебя, как Пенелопа. Оказывается, при здоровом отношении к жизни любовь со временем не слабеет, но крепчает. Помнишь, мы удивлялись-удивлялись, а ничего удивительного в этом нет, так и должно быть. И все равно постоянно жду, что вот-вот зазвенит звонок, я открою, – а там радость моя счастливая. Эх, скорее бы! Все хочу рассказать тебе, что со мной творится (хорошее), но получается очень длинно, и никак не могу закончить. Тогда я решил написать просто письмо, и вот что вышло. На сим целую в грудь и кончаю. Твой маципусик.
06.06.1993
Здравствуй, моя радость! Как ты там поживаешь? Ничего про тебя не знаю и не узнаю еще целый месяц. Это ужасно. Расскажу хоть тебе про себя.
Я сейчас проживаю так называемый "период интенсивного изживания боли прошлого". Такой боли и такой любви я на своей памяти еще не испытывал. Поначалу я переносил твое отсутствие вполне благополучно. Я ощущал то теплое чувство в груди, о котором ты знаешь, причем чувство это медленно нарастало. Я отмечал это, а также отсутствие неприятных ощущений, предполагаемых словом "скучать", и думал – вот здоровое отношение к отсутствию любимого человека. Однако примерно за неделю до твоего предполагаемого приезда эти ощущения мало-помалу стали выходить на поверхность сознания. Их можно было бы определить в целом как ощущение нехватки – типа ощущения нехватки какого-то вещества, крайне необходимого для организма, – сопряженное с состоянием лихорадочной поисковой активности едва ли не на клеточном уровне, которое выражается в некоем поведенческом зуде, "ненахождении-себе-места". В частности, зуд этот выразился в энергичных попытках прорвать информационную блокаду, и когда наконец мои попытки увенчались успехом и Люси сказала мне по телефону, что ты недельку еще поживешь у Хелен, а потом поедешь домой, и когда ты каким-то нашкодившим не своим голосом (в аккурат голосом Кати Романенко, органически неспособной говорить правду)* позже сказала мне, что собираешься остаться "недельки на две" "поучиться" и "подзаработать" в ресторане, броня моя окончательно была пробита: я впал в детство. И я бесконечно тебе за это благодарен.
* Нужно ли отмечать, что здесь и далее я описываю свое восприятие событий, а не "факты"?
Мне стало дико больно. Поначалу боль явилась мне в привычной ипостаси обиды. Повод был вполне законный: разбитые надежды. Но боль обиды, в общем-то, большой проблемой не была. Я разобрался с ней еще прошлой весной и знаю, что обида – симптом любви. Обида, демонстративное отстранение с погружением в боль, – это попытка добиться любви другого безнадежными самоубийственными средствами подавления испытываемой к нему любви.
Во время проведенного прошлой весной анализа, который послужил основой произошедших в нашей жизни перемен (все хотел поделиться им с тобой, да так и не сложилось), в памяти у меня выплыло воспоминание о давно забытом телесно-душевном усилии высвобождения подавленной любви, усилии, которое необходимо было предпринять когда-то, чтобы вновь испытать любовь, – наверное, после того как мама пришла с работы или вернулась из командировки. Я осознал, что одним из ключевых моментов обиды есть первоначально произвольное, а затем ставшее автоматизмом усилие, направленное на создание преграды переживанию любви, – что, согласно детской логике, позволит наказать объект любви (путем лишения его последней) и заставить его тем самым изменить свое поведение. После того как я уловил это усилие и осознал эту логику, обиды утратили для меня статус "неодолимой силы природы". Испытывая позыв обиды, я отказываюсь теперь демонстративно погружаться в боль и отстраняться, но тотчас обращаюсь к любви, на подавление которой этот позыв направлен, и расслабляю соответствующий рефлекторный спазм души, ощущаемый на уровне сердца. Результаты подобной практики я без ложной скромности расцениваю как фантастические.
Но на сей раз боль была так сильна, что отказ демонстративно погружаться в нее (т.е. подкреплять) нисколько ее не ослабил. Важно и то, что я был открыт этой сильнейшей боли, не пытался от нее закрыться. Похоже, что уловленное мною усилие, направленное на подавление любви, – это универсальное усилие, направленное на подавление чувств вообще, на вытеснение их в сферу бессознательного. В пользу этого предположения говорит и то, что я сейчас переполнен самыми различными неведомыми мне прежде чувствами, в которых пока почти не ориентируюсь. Такое впечатление, будто домой возвращается толпа беженцев. И мне кажется теперь, что совсем недавно я мало чем отличался от живого трупа.
Так вот, отказываясь в данных обстоятельствах закрываться любви, я открыл себя боли – в результате чего за привычным мне слоем ее оформления обнаружился слой более глубокий. Боль явила мне себя в ипостаси обвинения, которое служит основанием для наказания (обиды, отлучения от любви), но первоначально является объяснением невыносимой ситуации отсутствия объекта любви ребенка. Как Она может причинять мне такие страдания? Значит, Она меня не любит. Значит, Она меня бросила. (Значит, Она плохая). Для младенца это – единственно возможное объяснение, т.к. о взрослом мире, внешнем и внутреннем, он не имеет никакого представления, взрослый мир для него не существует. Она меня бросила. Этот первичный акт объяснения одновременно является первичным актом воображения, творческим актом, в котором рождаются миры-гештальты, мечущиеся под черепной коробкой подобно стае летучих мышей. Каждый такой гештальт, каждый образ мира, в котором имеет место данное катастрофическое событие – Она меня бросила! – представляет собой законченное стройное организованное целое, где воедино увязаны не только прошлое (Она меня никогда не любила) и настоящее, но и будущее – это страшно энергичное и убедительное в своей топорной ясности целое, задающее радикальную программу действий (ну, я Ей покажу!). Организующим принципом каждого гештальта служит боль, и ни для какой надежды места в нем нет, – тут можно было бы говорить не просто об игре воображения, но об игре именно больного воображения, об игре боли на поверхности сознания.
Это для меня фундаментальное открытие: гештальты являются порождениями боли, формой существования и воспроизводства боли, а не ее источником. Они подстегивают боль, стимулируя человека к архаическому (в онтогенетическом плане) действию, направленному на избавление от боли, порожденной любовью. Чтобы отстраниться от объекта любви (т.е. наказать его, подавив свою любовь) нужно сперва смешать его с гавном. В содержательном плане все эти гештальты высосаны из пальца и шиты белыми нитками, но осознать это мешает именно заключенная в них слепящая энергия боли. Представляю, какие страдания доставляют они неискушенным гражданам, если даже у меня, собаку съевшего на работе с воображением, растождествлением с менталом, чувством важности себя и т.п. (я, конечно, пытался не вовлекаться и не подкреплял их изо всех сил), окончательный разрыв гештальтов всех этих блядских произошел лишь после соприкосновения с действительностью твоего родного голоса (я так понял, что когда мы с тобой говорили во второй раз, ты уже не была в центре всеобщего внимания); а раньше так вообще было достаточно посмотреть на тебя – и гештальту гаплык.
После того как я прожил и постиг боль во второй ее ипостаси обвинения (бросила = плохая) – как единственно возможную для ребенка форму объяснения и необходимую предпосылку выхода из невыносимой ситуации, – этот механизм выживания рассыпался, как рассыпалась в свое время обида; подобно обиде, он присутствует теперь во мне в неких несерьезных фантомных формах. Как я говорил тебе, у меня словно камень с души отвалился. И из-под него вырвалась подавленная ранее любовь. В точности как когда расчищаешь родник – на месте грязного болотца вдруг обнаруживается струйка чистой воды. "Вóды жизни", как сказано в Писании. Но это была не струйка, это был самый настоящий фонтан любви – мощное движение, исходящее из сердца и поднимающее меня вверх; спина распрямляется, плечи разворачиваются, голова поднимается – вот-вот взлечу! Кайф неописуемый. Причем у любви этой была и есть одна особенность, отсутствовавшая в ней ранее. Я вдруг ясно ощутил, что это не просто любовь к тебе, – я осознал, что это моя любовь, моя сила, вышедшая на поверхность сознания. Моя любовь смыла вызванную тобой (якобы) боль, подобно тому, как в первом случае эта боль затопила любовь к тебе. Но подобно тому, как в первом случае я чувствовал, что за болью где-то в глубине души теплится любовь, так и на этот раз я ощущал, что смытой болью боль не исчерпывается. Что-то там было под спудом, чему еще только предстояло выйти на поверхность. И оно вышло.
Я ощутил, что ты от меня ушла. Не бросила (что есть последующая интерпретация факта), но ушла (что есть констатация). Ты сейчас не со мной. Это констатация факта, с которой рано или поздно сталкивается каждый младенец. Боль явила мне себя в ипостаси одиночества. Младенец не знает, что значит быть одному, как это возможно – быть одному. Быть можно только с Ней. Быть можно только вместе, только с кем-то. А у меня, кроме Нее, никого нет. Всплыв из глубин памяти, эта архаическая констатация наполнилась актуальным для меня в настоящий момент содержанием, которым я и попытался поделиться с тобой, любовь моя, в первом письме. Но за этим современным содержанием я ясно видел как истоки проблемы, так и использованный мною в свое время способ ее разрешения, результаты которого меня, взрослого, совершенно не устраивают. Я больше не хочу быть живым трупом, я хочу жить полнотой заключенных во мне сил.
Я осознал, что ты у меня одна, а я у тебя не один. Сейчас ты даришь себя, радость общения с тобой не мне, а другим; ты вкушаешь радость жизни с другими, и в вашем диалоге ("сплетении энергий") для третьего, то есть для меня, нет места по определению. Я осознал, что если ты для мня в плане глубинного общения необходима и достаточна, то я для тебя необходим, но недостаточен. Тебе необходимы и другие. В этом наша разница. Я осознал, что внутренне не позволял тебе быть не такой, как я, отрицательно реагируя на любое отклонение от нормы – моей нормы. Я осознал, что держал тебя (свой образ тебя) взаперти. Когда я осознал это, что-то разжалось у меня в сердце. И ты выпорхнула из меня, как ласточка. Я этого никогда не забуду. Ласточка выпорхнула из тьмы моего сердца. Оно отпустило тебя к другим и осталось открытым. Освободив тебя, оно само обрело независимость. То, что ты радуешься жизни с другими, а не со мной, нисколько не мешает мне теперь любить тебя. Они нужны тебе. А мне нужно, чтобы ты была счастлива. Кроме того, я верю, что ты поделишься со мной своей жизнью – полнотой жизни, которой я лишен, в которой меня сейчас нет.
После того, как сердце мое разжалось, а ощущение одиночества преобразилось в ощущение независимости, любовь наполнила все мое тело. Когда я делал утром зарядку, впечатление было такое, будто я разминаю любовь. Состояние наполненности любовью воспринимается также как состояние абсолютного здоровья. Кроме того, все эти слезные беспомощные младенческие переживания парадоксальным образом оставляют после себя чувство уверенности и силы – у меня возникло ощущение короткой прочной колонны в нижней части живота. Я понимал, впрочем, что боль сменилась любовью ненадолго. Я уже понял к тому времени, что попал в струю, и жаждал того и другого. Это совершенно определенное ощущение – ощущение того, что двери сердца сознательно открыты как для боли, так и для любви. Боль лишилась убежища одиночества, но не выдала мне своей сути, не исчерпала себя. И я жаждал этой боли, поскольку знал, что именно она не позволяет мне испытывать всю полноту отпущенной мне любви. Раз во мне есть скрытая боль, значит, во мне есть и скрытая любовь.
Я призывал свою боль с открытым сердцем, и она не заставила себя долго ждать. Однако на этот раз она уже не смогла смыть любовь. Любовь уступила часть территории, но продолжала жить своей таинственной жизнью в области между горлом и сердцем. Интересно, что тело в периоды такого двоевластия ведет себя очень бережно, словно бы стараясь не расплескать сосуд любви. Боль также имеет выраженную телесную компоненту – затрудненное дыхание. В то же время она не имеет никаких психологических содержательных компонентов вроде упомянутых выше обвинений, страхов, игры воображения и т.п. Она воспринимается как чистая, едва ли не физиологическая боль, проникнутая любовью. Она приходит и уходит, но пока не спешит мне раскрывать себя.
Я не понимаю, почему голый медицинский факт твоего физического отсутствия пробуждает сейчас во мне боль. Что это за боль, откуда она во мне? Я предчувствую, что она как-то связана с болью рождения, болью разрыва симбиотической связи. Действительно, ведь ты удовлетворяешь все мои потребности сверху донизу, совсем как материнская утроба. Ты моя половинка едва ли не в органическом смысле, я за эти годы сросся с тобой. Однако после первого телефонного разговора я ощутил, что соединяющая нас пуповина натянулась, что пуповина эта под вопросом. Похоже, именно боль первичного разрыва оживает во всех последующих случаях разрыва или угрозы разрыва симбиотической связи, – например, когда мама, наконец, отправляется в гости или идет на работу, когда твоя половинка трахается с какой-то другой половинкой, когда она бросает тебя, отказываясь признавать в тебе свою половинку, или когда она уходит от тебя в мир иной. Кстати, теперь я знаю, что чувствует моя мать, которая уже пятый месяц каждый день ходит на кладбище. Испытываемые мною на данной стадии развития процесса чувства один в один вписываются в следующую гипотетическую ситуацию, разумеется, весьма отличную от нынешней: ты месяц лежишь в реанимации в бессознательном состоянии, а я все это время нахожусь в полной неизвестности о том, что с тобой происходит. Я понимаю, что ты не собираешься уходить от меня, но не знаю, насколько серьезны объективные обстоятельства, способные вызвать твой уход, и достаточно ли у твоего организма сил, чтобы одолеть эти обстоятельства. Все, что мне остается – надеяться и верить, а качества эти, как выяснилось, у меня есть.
Тут я почувствовал, что писать больше не о чем. Похоже, анализ на сегодня действительно исчерпан. Ленка, ты моя радость. Я люблю тебя все время и жду не дождусь. Пока.
14.06.1993
Физкультпривет! С сыночком на пляж мы ходили не долго, так как погода опять расстроилась. А в скором времени родненькие наши укатили на дачу, и я остался один. Правда, через день после их отъезда начались семинары, но самое предчувствие расставания заставило меня еще острее ощутить, что тебя рядом со мной нет. И что отпущенные нам деньки уходят сквозь пальцы безвозвратно. Адын, савсэм адын! Как я понимаю теперь малых детей, которые не признают отлучившуюся на недельку маму, этот источник любви, обратившийся источником невыносимых страданий. С Ваньком у нас произошло своего рода переворачивание: к моему состоянию он относился с пониманием, сочувствием и легкой грустью, как более опытный старший товарищ. Ему подобное пришлось вкусить совсем недавно, и он уже защищен, готов к автономному плаванию. А я уже не хочу защищаться, я хочу, чтобы вместе. Я уже созрел для этой боли и хочу знать, что будет, если мне удастся вынести ее не закрываясь.
Я снисходительно вспоминаю свое предыдущее длинное письмо. Прямо гений любви какой-то, вроде гения дзюдо. Все написанное, конечно, правда. Именно так я мыслил и чувствовал тогда. Но все эти словно снег на голову свалившиеся expiriences ослепили меня, я не врубался, что это правда момента. В следующий же момент боль, по просьбе трудящихся, вернулась с новой силой, и каждая минута ее тянулась бесконечно долго, а впереди маячил призрак месяца таких минут. Тут уж было не до любви, тут речь шла о выживании. Тем не менее, выжил и не закрылся, и теперь Арарат моей любви снова мало-помалу воздвигается над водами. Результатом проделанного кошмара было постижение этой боли как своей боли, а не привнесенной извне. Помнишь, я писал тебе об осознании своей любви как своей любви? Теперь то же самое произошло с болью. Этому предшествовал новый опыт работы с нею в ипостаси обвинения (она делает мне больно = она плохая).
На сей раз аргументы обвинения были вполне взрослыми и респектабельными: она мне не пишет. И на этот якобы факт затем уже громоздятся порожденные больным воображением объяснения: почему она мне не пишет. Общий вывод: потому что плохая. Причем игра воображения до того взрослая, логичная, связная – не подкопаешься. Если бы не одна неувязочка. Я вдруг осознал, что все эти аргументы были предъявлены и пущены в дело задолго до истечения двух недель со времени нашего последнего разговора, то есть задолго до того, как я мог узнать в принципе – пишешь ты мне или нет. В данный момент я не знаю и не могу знать, пишешь ты мне или нет. Более того, я не уверен, что было бы лучше – если бы ты писала или не писала. Потому что трезвым умом я сознаю: именно твое физическое отсутствие позволило пробудиться во мне архаическому опыту боли и любви. А письмо, как форма физического контакта, восстановило бы прерванную связь и, несомненно, облегчило бы мою участь, – но, возможно, воспрепятствовало бы обретению нового опыта. И вот ум мой думает: как мне повезло, – мало того, что половинку свою нашел, да еще такую, что не пишет; а сердце, замирая, в ящик почтовый заглядывает по нескольку раз на день. Так и живем.
В Центре вашем все в порядке. В зале повесили карнизы, пол намазали мастикой, даже ковер постелили. Приобрели компьютер наконец. Женька сказал, что никаких проблем "со стороны этих жлобов" в связи с отсутствием твоим не возникает: отсутствуешь – ну и отсутствуй себе. Узнав, что ты остаешься еще на месяц в Штатах, некоторые общие знакомые начинают прыгать и хлопать в ладоши: вот здорово! И, главное, требуют моего участия в своем восторге, сволочи. На днях в кофейню, что около Центра (как хорошо было случайно сталкиваться с тобой в коридоре и обниматься украдкой), где я иногда скромно завтракаю за 200 р., зашла девушка твоего сайза в белых штанах, черной майке и с твоей прической – я прямо весь обомлел. Так что по приезде, видимо, носилки нужно будет заказывать. Я теперь шибко чувствительным стал. Как бы я хотел тебя увидеть!
Сегодня мы прорабатывали направление самоанализа "Безумная Мечта", так у меня с ним в кои-то веки проблем не было. Прихожу домой, а там Ленка меня дожидается. Такая вот безумная мечта. По ящику всю дорогу крутят фильмы про Л.А. Там пальмы, я так понял, ярко светит солнце, шикарные апартаменты кругом и быт налажен не в пример нашему. Мэй спрашивает: а что она там делает? Я говорю, – жизни радуется. Она, как эксперт по Калифорнии, сильно засомневалась. Стиль жизни, мол, там таков, что радоваться ей нет никакой возможности. Наверное, так оно и есть, если действительно этой жизнью жить; а если только basic encounter устанавливать в такой обстановке на всем готовом, то другое дело. Мне лично представляется, что ты живешь, как в раю. Ну, а я, как и положено идеалу земной жизни, дожидаюсь (хотел написать "терпеливо", но рука не повернулась) твоего возвращения из райских садов забвения и люблю всем сердцем нежно-нежно.
Если дата твоего отъезда не изменилась, вряд ли ты получишь письма, написанные позже. Поэтому я их писать не буду. До свидания, радость моя, до скорой встречи. Целую тебя во все заповедные места.
05.01.2018
Нам посчастливилось прожить вместе тридцать два с половиной года. Этой дождливой ночью солнышко мое отправилось на небо и оставило меня навсегда, подарив на прощанье сладкий опыт горя. Судя по которому, это совсем не "конец любви". Dance me to the end of love. Уж мы-то знали, о чем эта песня.