ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Во всяком нашем сновидении, в котором мы ставим вопрос и получаем на него вызывающий удивление ответ, обнаруживается двойственность лиц, которые, как показывает наступающее за этим пробуждение, образуют единый у нас субъект. В таких обычных нам сновидениях распадается на два лица только содержание нашего бодрственного сознания. Но если бы наше удивление полученному нами во сне ответу осталось и после нашего от него пробуждения, то, так как приобретенное нами в нем познание не входило в содержание нашего бодрственного сознания, на наше распадающееся в нем и сливающееся опять по нашем от него пробуждении в одно целое сознание надо бы было, в свою очередь, смотреть как на половину некоторого более пространного нашего сознания. То, что лишь вспоминается нами во сне вследствие совершающегося в нем драматического раздвоения нашего я, возбуждает в нас удивление только до нашего пробуждения потому, что, пробудясь, мы признаем в нем сделанное нами когда-то в бодрственном же состоянии приобретение; продукт же драматического ясновидения удивляет ясновидца и после его пробуждения потому, что он находит в нем такие элементы, присутствие которых в его сознании для него необъяснимо, к приобретению которых бодрственное его сознание неспособно и которые, следовательно, вошли в это его сознание из открывшегося у него во время его ясновидения и остающегося у него в другое время жизни его закрытым его трансцендентального сознания.
Признание существования нашего трансцендентального субъекта равнозначно признанию существования нечувственных наших отношений в природе, так как в противном случае наше чувственное самосознание исчерпывало бы все наше я, а следовательно, тогда не могло бы быть и речи о нашем трансцендентальном субъекте. Но явления нашей сомнамбулической жизни показывают, что эти наши отношения к природе гораздо глубже наших чувственных отношений к ней, так что возможно допустить, что все действует на все и все действует на человека. С точки зрения существующих исторических границ нашего естественного знания в природе действует только кое-что на кое-что точно так, как только кое-что действует на нас с точки зрения существующих биологических пределов нашего познания. Но так как с прогрессом наук исторические границы нашего познания постоянно расширяются, биологическое же развитие нашего сознания может совершаться только на почве уже существующего нашего трансцендентального отношения к природе, то мы вынуждены склониться на сторону воззрения, по которому в природе все влияет на все, а потому и на нас, вынуждены это сделать уже потому, что этим снимается с трансцендентальных способностей сомнамбул покров чудесности.
Для уяснения дуализма нашего сознания, а вместе с тем и дуализма нашего существа надо показать, что половины последнего находятся в антагонизме как 1) относительно времени их деятельности, так и 2) относительно их содержания.
Если я задам вопрос человеку, спящему магнетическим сном, спит он или нет, то получу от него отрицательный ответ, и этот ответ будет справедлив, потому что дающий его сновидец, как всякий сновидец вообще, внутренне бодрствует. Отсюда следует, что находящийся в таком состоянии внутреннего бодрствования сомнамбул считает себя нетождественным с лицом, которое с запертыми дверями чувств находится перед наблюдателем и тождество которого с ним бесспорно.
Существует и противоположное этому явление. Когда сомнамбул пробуждается к чувственной жизни от своего сна, оказывается, что у него отсутствует тот мост вспоминания, который мог бы соединить оба его состояния, дать ему возможность признать носителя трансцендентального его сознания тождественным с носителем его чувственного сознания и монистически слить оба его лица в один субъект (вследствие того, что объем нашего я определяется объемом нашей памяти, дуализм наших лиц является необходимым следствием дуализма нашего сознания).
Если мы отнесемся к этим двум явлениям сомнамбулической жизни человека без всякого предубеждения, возьмем их такими, какие они есть, и предоставим им говорить самим за себя, то мы услышим от них речи, которые могут показаться парадоксальными, так как стоит только дать этим явлениям точное словесное определение, а затем включить их в рамки аналитического суждения, и мы получим вывод, что человеческий субъект состоит из двух лиц. Отсюда для трансцендентальной психологии возникает задача доказать реальность двойственности лиц нашего субъекта, а затем, так как наш дух, стремящийся к отысканию причин всего существующего, не может найти успокоения ни в каком дуализме, отыскать связывающие их в один этот субъект нити.
От начала веков, от появления древнейшего памятника человеческой письменности до наших дней через все системы религии и философии красной нитью проходит, меняясь постоянно в своей форме, то утверждение, что в человеческом существе скрыто могущее быть у него вызванным к обнаружению зерно. Все употреблявшиеся для пробуждения внутреннего существа человека средства, несмотря на свое разнообразие, состояли всегда в ослаблении чувственной жизни его души. И вот в то время, как путем простого ослабления деятельности чувственного его лица вызывали к деятельности его трансцендентальный субъект и гашением чувственной его жизни создавали условие, а не причину разгорания его жизни трансцендентальной, между обеими половинами его существа обнаруживался антагонизм относительно времени их деятельности и взаимное отношение их уподоблялось взаимному отношению попеременно подымающихся и опускающихся чаш весов. Одни из употреблявшихся для пробуждения внутреннего человека средств были медленно действующими, например, умерщвление плоти, пост, уединение, и ими старались достигнуть, называемого в христианской мистике возрождением, перерождения нравственного существа человека; другие были наружными, моментально действующими средствами, например, растительные вещества и газы, и ими чрезвычайно быстро вызывалось условие внутреннего пробуждения человека: глубокий сон. А когда вследствие продолжительного употребления этих последних средств они утрачивали свою силу, для пробуждения внутреннего человека оставалось только погружение внешнего человека в состояние пассивности, бывшее в большей или меньшей степени обычным состоянием индийских йогов и христианских анахоретов. Уже согласно религиозному воззрению буддистов внешний человек не может познать сущности вещей; только йог может, благодаря своему экстазу и сосредоточению своих мыслей, достигнуть здесь, на земле, хотя и несовершенного, созерцания вечных начал.
* Brama-Soutra. IV, 4, 7.
И к этому искусственному сомнамбулизму можно применить слова апостола Павла: "Чем больше умирает наш внешний человек, тем больше оживает внутренний".* И в этом, как и в исторически ему предшествующих аналогичных с ним состояниях человека, между обеими половинами его существа обнаруживается антагонизм по отношению ко времени их деятельности: величайшая пассивность чувственного человека ведет за собой высочайший экстаз, то есть яснейшее внутреннее пробуждение трансцендентального, или, как называет его Кант, умопостигаемого человека, и наоборот: энергичная в феноменальном мире деятельность внешнего человека погружает в полное усыпление человека внутреннего. В исполненном глубокого смысла мифе о Тейрезие, приобретшем дар пророчества только по ослеплении его Юноной; в словах Филона: "Когда является божественный свет, скрывается свет человеческий и не появляется снова, пока не скроется божественный; так бывает с пророками, дух которых как бы оставляет их, когда приходит к ним дух божества, и возвращается к ним по отходе от них последнего"; во влагаемых Платоном в уста Сократа словах: "Для меня воистину ясно вполне то, что когда мы желаем узнать что-либо во всей его чистоте, мы должны отрешиться от тела и созерцать вещи самой душой; только тогда мы и достигнем того, к чему стремимся теперь и обладателями чего, убеждены в том, будем после смерти, а именно мудрости";** наконец, в повторяемых на все лады христианскими мистиками словах, что "sensuum occasus veritatis exortus est",*** – во всем этом в различных формах выражается одна и та же мысль, справедливость которой подтверждается сомнамбулизмом и которая состоит в том, что внутреннее чувство человека обнаруживает свою деятельность только с притуплением его внешних чувств, что восход высшей жизни его души обусловлен закатом ее чувственной жизни.
* An die Corinther. IV. 16.
** Plato. Phadon.
*** J. Bona. Principia vitae christianae. I, 25.
В сущности мы бессознательно руководствуемся этой мыслью и в повседневной нашей жизни, когда, избегая всякой помехи нашему умственному труду, ищем тишины и одиночества или когда закрываем глаза, желая во что-нибудь глубоко вдуматься, и если посчитаем выдумкой рассказ о том, что Эмпедокл ослепил себя, дабы, освободясь от чувственного восприятия, быть более способным к мышлению, то все-таки этот рассказ останется исполненным глубокого смысла. Художники, поэты и философы согласны в том, что в результате полнейшего отрешения от нашей внешней жизни у нас появляется в конце концов бессознательное творчество, которое только и дает нетленные плоды не несмотря, но в силу того, что оно самое легкое, хотя, конечно, и не возникающее по нашему произволу. Хотя многие сочтут за парадокс, но можно утверждать смело то, что того никогда еще не посещала гениальная мысль, кто не в состоянии представить себе абсолютно бессознательного. Слепота бессознательного существует только для человека чувственного и рефлектирующего, только по степени бессознательности творчества человека и можно судить о степени оказываемой ему в нем трансцендентальным его сознанием помощи. В основании творчества гения лежит не достигшая высшей степени своего развития рефлексия, но качественно различный от нее способ познания, интуиция. Надо пропитаться насквозь материалистическим образом мыслей, чтобы думать серьезно, что механическими движениями молекул мозгового вещества человека можно объяснить замечательнейшее из всех явлений в мире – творчество гения.
Нередко предварительным условием обнаружения у нас деятельности нашего трансцендентального сознания могут служить даже болезни, как это выразила сомнамбула профессора Беккерса в следующих словах, сказанных ею в ее сомнамбулическом кризисе о двух лицах ее субъекта: "Чем слабее ее тело, тем я сильнее; чем оно крепче, тем мне труднее обнаружиться".* То же самое рассказывает об одной своей сомнамбуле и доктор Майер. "Между прочим, – говорит он, – у нее наблюдалось то странное явление... что если она хотела разглядеть что-либо находящееся вдали от нее, или проникнуть взором в глубь чего-либо, или обдумать какой-нибудь важный предмет: исследовать состояние своего собственного тела или тела какого-нибудь другого больного и найти лекарство, то она погружалась в состояние отрешения внутреннего человека от внешнего, обнаруживавшееся у нее в виде глубокого обморока или мнимой смерти, продолжавшееся до четверти часа и оканчивавшееся обыкновенно глубоким вздохом, сопровождавшимся возвращением к ней жизни, цвета лица, речи и способности движения".** История христианской мистики содержит в себе множество примеров того, что продолжительные болезни, истощающие жизненные силы наружного человека, содействуют обнаружению способностей трансцендентальных, способностей человека внутреннего;*** а Кант говорит, что восприятие нами впечатлений от мира для нас умопостигаемого, мира, к которому в качестве трансцендентальных субъектов принадлежим мы сами, невозможно, "пока все обстоит благополучно",**** то есть пока мы находимся в нормальном, здоровом, состоянии.
* Das geistige Doppelleben. 108.
** Kieser. Archiv fur tierischen Magnetismus. VI, 1.
31.
*** Gorres. Die christliche Mystik. I, 388-402.
**** Kant: Traume eins Geistersehers. Zweites
Hauptstuck.
Явления, вызываемые у нас продолжительными болезнями, могут быть вызываемы и повреждениями нашего организма во время нахождения его в здоровом состоянии. В мартирологии говорится о том, что часто мученики под влиянием сильнейших мучений погружались в сопровождавшееся обнаружением в них трансцендентальных сил их души состояние восторга и внутреннего блаженства; это приписывали действию особенной благодати божьей. Хотя из средневековых процессов о ведьмах оказывается, что то же явление наступало у ведьм, когда они, вследствие мучительных пыток, погружались в спокойный, исполненный видений сон, но этот "сон ведьм" приписывали действию дьявола. Очевидно, что как у мучеников, так и у ведьм невыносимые страдания производили глубокий обморок, служащий условием внутреннего пробуждения нашего трансцендентального существа.
Если уже вышеуказанного антагонизма между двумя лицами нашего субъекта, сменяющимися подобно дню и ночи, достаточно для того, чтобы говорить об их обособленности, то наше право говорить о ней окажется еще неоспоримее, когда мы обратим внимание на то, что во время нашего пребывания в сомнамбулическом сне содержание нашего бодрственного сознания находится у нас отнюдь не в таком беспорядочном виде, в каком оно находится во время нашего пребывания во сне обыкновенном, что в этом глубоком сне у нас отнюдь не закатывается осознание нами нашей индивидуальности, что в нем наш индивидуум отнюдь не расплывается пантеистически (как это должно бы было иметь место в том случае, если бы наше земное существо погружало свои корни непосредственно во всеединую мировую субстанцию), но напротив, не только усиливается в нас осознание нами нашей индивидуальности, но и появляются психические функции, качественно отличные от функций нашего нормального бодрственного сознания. Одна из сомнамбул Вингольта говорит, что с переходом ее от обыкновенного сна ко сну сомнамбулическому в ее сознание мало-помалу проникают другие идеи, что сперва она слабее, а потом сознает себя все сильнее. А другая сомнамбула того же врача говорит, что нередко, находясь в обыкновенном сне, она погружается в сон магнетический, что это узнается ею по расширению ее сознания и по приобретению процессом ее представления правильности и живости. Еще большее значение имеет то ее показание, что в сомнамбулизме обнаруживается сильнее ее настоящий характер*
* Wienholt. Heilkraft des tierschen Magnetismus. III. 3. 40. 275. 398.
Наше право говорить о двойственности лиц нашего субъекта очевиднейшим образом вытекает из того, что антагонизм их распространяется и на содержание их деятельности. Заключения сомнамбул относительно болезней и лекарств, делаемые ими в кризисах, совершенно отличны от заключений, даваемых ими о том же в бодрственном состоянии. Так, одна из сомнамбул Делеза, находясь в кризисе, говорила, что ее можно вылечить только магнетизированием, находясь же в бодрственном состоянии, обнаруживала к этому способу лечения величайшее отвращение.* Другая выразила в кризисе сожаление о своем недоверии к магнетическому лечению и указала средство, при помощи которого можно было бы побороть в ней это недоверие.** Третья, находясь в магнетическом сне, настаивала на том, чтобы ей произвели немедленно обильное кровопускание, предсказав, что если ей сделают предложение об этом по ее пробуждении, то встретят с ее стороны сильнейшее сопротивление и потратят без пользы время на ее уговаривание.***
* Deleuze. Histoire critique du magnetisme
animal. 104.
** Ibid. II. 172.
*** Dupotet. Manuel etc. 110.
Пюисегюр рассказывает, что одна сомнамбула, находясь в состоянии бодрствования, постоянно встречала своего магнетизера с неудовольствием и порицала его за недейственность его лечения, погружаясь же в свой сон, со слезами просила у него прощения и называла его своим спасителем.* Сомнамбула Кернера сказала, что хотя тотчас по пробуждении от сна она потребует кислого молока, но что ей безусловно должны отказать в нем.
* Puysegur. Du magnetisme animal. 394.
Таким образом, сомнамбулы в состоянии бодрствования отказываются от того, чего требуют в состоянии сомнамбулизма, и наоборот; их симпатии и антипатии меняются со сменой этих двух их состояний так, что, находясь в одном из них, они порицают то, что делали в другом. Эти состояния противоположны до такой степени, что они, как говорится в отчете Парижской академии, только и могут быть состояниями различных лиц. Находясь в своем сне, сомнамбулы прописывают себе и требуют, чтобы их заставляли употреблять по пробуждении такие лекарства, к котором они в состоянии бодрствования питают сильнейшую антипатию, и наоборот: просят отказывать им во время нахождения их в состоянии бодрствования в том, что вредно для них, как бы сильно они его ни желали.* Кроме состояний сомнамбулического сна и бодрствования, сомнамбула Вингольта бывала еще и в третьем состоянии, которое она называла "необузданным страхом". В этом своем состоянии она часто требовала таких лекарств, на которые налагала для себя запрет, находясь в сомнамбулизме; но если ей давали их, то, не успев взять их в рот, она их выплевывала. Так бывало с вином, мясом, каштанами и пр.** Значит, действие трансцендентальной ее воли продолжалось в ней и в этом состоянии.
* Ennemoser. Der Magnetismus nach d.allseitigen
Beziehung etc. 134.
** Wienholt. Heilkraft etc. Ш. 3, 55.
Особенно замечателен рассказываемый в большинстве сочинений о сомнамбулизме случай с госпожой Плантен. У нее был потребовавший операции грудной рак. Находясь в бодрственном состоянии, она не могла без ужаса говорить о предстоящей ей операции; погрузившись же в вызванный у нее с целью безболезненного перенесения ею операции сомнамбулический сон, заговорила о ней спокойно, сняла с себя сама платье и села на стул. С тем же спокойствием продолжала она говорить и во время своей ужасной операции, причем ни болезненное выражение лица, ни ускоренное дыхание, ни неправильное биение пульса, ничто не обнаруживало в ней, чтобы она в течение ее испытывала от нее хоть малейшее ощущение. Такие явления показывают, что наше трансцендентальное существо относится к положению нашего чувственного я с полной объективностью, что оно взирает на его судьбу с таким же равнодушием, с каким взирало бы на судьбу постороннего ему лица. Так оно и должно быть, если принять во внимание, что половины нашего существа отделены друг от друга порогом нашего сознания. Существование объективности во взаимном отношении двух лиц нашего субъекта как со стороны представления, так и со стороны воли обнаруживается уже во время нашего нахождения в состоянии обыкновенного сновидения. На ней основывается как то явление драматического в обыкновенном сне раздвоения нашего я, когда мы удивляется высказываемым являющимся нам в нем посторонним лицом мыслям, так и то, когда мы остаемся равнодушными зрителями испытываемых этим лицом неприятностей.
Но если наш трансцендентальный субъект относится объективно к счастью и несчастью нашего чувственного я, взирая на них со своей особой точки зрения, то напрашивается сам собой вопрос капитальной философской важности: не распространяется ли равнодушное отношение к нам нашего трансцендентального субъекта на всю нашу жизненную судьбу? По-видимому, такое заключение не встречает ни в чем препятствия. Кроме того, так как нам известно, что плоды нашей земной жизни не пропадают даром для незнающего забвения нашего трансцендентального существа, то становится правдоподобным заключение, что трансцендентальное существо само же предопределяет свою земную судьбу: ведь его не трогают страдания нашей земной жизни, а между тем оно пользуется ее плодами. Стоит только, не смущаясь преобладанием в нашей земной жизни страданий, посмотреть на нее с такой точки зрения, то есть как на результат нашего трансцендентального самоопределения, и тогда, но только тогда, рассеются в миг все существующие противоречия как для теистических, так и для пантеистических систем между бедствием бытия и промыслом, смолкнут все людские жалобы на природу, жалобы, необоснованности которых еще ни разу не удалось вполне доказать ни одной философской системе.
Дуализм нашей души сказывается еще и в том, что во время нашего нахождения в сомнамбулическом состоянии наш субъект обнаруживает такие нравственные стороны, которые во время нашего нахождения в бодрственном состоянии им не обнаруживаются совсем или обнаруживаются не в такой степени. Доказательством этому служит уже столь часто наблюдаемое у сомнамбул облагорожение их речи. У Делеза была сомнамбула, которая, говоря в своих кризисах о религии, морали и метафизике, обнаруживала воззрения, совершенно непохожие на те, какие имела в бодрственном состоянии.* Одна желавшая посвятить себя театральной карьере сомнамбула Шарпиньона думала об этом совершенно иначе с погружением в сон. Спрошенная во время сна, зачем она хочет идти в актрисы, она ответила: это – не я, а она; а когда врач, подделываясь под ее речь, сказал ей, что она должна "ей" это отсоветовать, она возразила: "Что ж с ней можно поделать? Ведь она – дурочка".** У Рейхенбаха была сомнамбула, которая скрывала от него, что ее сватает какой-то капитан, но которая во сне обнаружила большую откровенность и выдала ему свою тайну, присоединив, однако, просьбу не говорить ей об этом ничего по ее пробуждении.***. Следовательно, она знала, что, проснувшись, не только не будет откровенной, но и не будет помнить о сказанном во сне. Далеко не безгрешная во лжи Петерсен в высоком сомнамбулическом сне не позволяла себе сказать ни одного слова неправды: по ее заявлению, она была не в силах обмануть своего врача, находясь в этом состоянии. То же самое имело место и относительно почти беспричинно появлявшегося у нее в обыкновенное время гнева; находясь в высоком сне, она только однажды рассердилась по маловажному поводу.****
* Deleuze. Hist. critique etc. II, 173.
** Charpignon. Physiologie, medecine et metaphysique
du magnetisme. 341.
*** Reichenbach. Der sensitive Mensch. II, 686.
**** Archiv. X. 1, 108.
Конечно, нельзя допустить, чтобы сомнамбулизм мог произвести повышение нашего нравственного уровня, качественно изменить нашу моральную субстанцию, но так как при смене у нас состояний бодрственного и сомнамбулического оказывается, что интересы лиц нашего субъекта не тождественны, то можно допустить, что со сменой нашего бодрственного состояния сомнамбулическим обнаруживаются скрытые в нас нравственные наши задатки. Так как с изменением нашего интеллектуального уровня изменяется и значение мотивов наших поступков, то уже одно происходящее у нас с нашим погружением в сомнамбулический сон повышение этого уровня могло бы породить дуализм и в области нашей морали. Наконец, к этому дуализму может привести нас и соединенное с наступлением у нас сомнамбулизма изменение симпатий и антипатий к нашим ближним, и вот каким образом. В бодрственном состоянии мы бываем склонны к преувеличению умственных качеств людей и к снисходительному суждению об их нравственности. Напротив, во время нахождения в сомнамбулизме эта, сообщаемая нашему воззрению на людей нашим земным лицом розовая окраска у нас исчезает, и только внутренняя моральная субстанция их трансцендентального существа определяет наши к ним симпатии и антипатии. Точно так же сомнамбулы судят и о химических веществах растительного и минерального царств: не по действиям, оказываемым ими на нормального человека, но по их действиям, в которых обнаруживается преимущественно их внутренняя природа.
Но если всякий мало-мальски определившийся сомнамбулизм производит в нас представляющую прогресс, по крайней мере для нашего земного лица, моральную перемену, то, по-видимому, это обстоятельство находится в противоречии с тем общеизвестным явлением, на которое уже жаловались не только отцы церкви, но и греческие философы и поэты, а именно, что во время сна мы гораздо безнравственнее, чем во время бодрствования.*. Я не могу согласиться ни с одним из существующих в литературе о сновидениях объяснений этого противоречия, но думаю, что то, что будет сказано мной сейчас, объяснит его в достаточной степени. Наше сновидение не терпит в нас отвлеченного мышления и бездеятельного желания. Во сне малейшие движения нашей мысли выражаются в образах, малейшие движения нашей воли – в действиях. Эти обыкновенно находящиеся у нас в исключительной зависимости от состояний нашего тела движения не могут быть приписаны деятельности в нас нашей моральной субстанции и подавляются нами во время нашего нахождения в состоянии бодрствования; с наступлением же у нас сна они вырываются на свободу и пользуются ею до тех пор, пока сновидение определяется у нас нашими физиологическими состояниями. Но, с углублением сна у нас ослабляется восприимчивость органа нашего смутного сновидения, и определявшееся нашими физиологическими состояниями сновидение постепенно уступает место видению, определяемому чистой деятельностью трансцендентальной половины нашего существа. Таким образом, резко отличающиеся своими качественными особенностями наши сомнамбулические видения представляют продукт деятельности нашего трансцендентального существа, а наши обыкновенные смутные сновидения – чувственного, почему на них должна отразиться и моральная противоположность, в которой находятся эти два существа. Значит, явление кажущегося понижения нашей нравственности во время нашего нахождения в состоянии смутного сновидения, понижения, усугубляемого имеющим у нас при этом место образным языком, и повышения ее во время нахождения нашего в состоянии сомнамбулического видения объясняется двойственностью лиц нашего субъекта и, в свою очередь, служит одним из наилучших доказательств этой двойственности. Если бы не существовало двух качественно различных родов сновидения, если бы с углублением сна в нас не совершалось смены наших лиц, то в таком случае наши сомнамбулические видения должны бы были представлять собой продолжение и даже усиление видений нашего легкого сна, и вышеупомянутое противоречие должно бы было быть не только кажущимся, но и действительным. Если бы человек был существом монистическим в материалистическом смысле этого слова, то углубление его сна не могло бы породить морального дуализма в области его сновидений; но это явление объяснится вполне удовлетворительно, если мы совместно с метафизическим монизмом нашей души допустим и некоторый ее дуализм. Этот дуализм подтверждается и самими сомнамбулами при расспросах их об этом, которые, понятно, должны знать о своих собственных состояниях больше, чем может знать о них стесненный узами чувственного сознания посторонний им человек. Все сомнамбулы имеют обыкновение говорить или о своем различно именуемом ими магнетическом я, или о видимом ими, часто же только слышимом, наставляющем их существе. Пока существует возможность объяснения вдохновений сомнамбул деятельностью их трансцендентального существа, было бы не логично, увлекаясь их показаниями, допустить существование существ трансцендентных. Подобно тому, как нельзя смотреть на имеющий место в нашем обыкновенном сне диалог иначе, как на монолог, то есть в являющемся нам в нем человеческом образе не видеть нашего двойника, так точно надо поступать и относительно сомнамбулизма, в котором только в большей степени обнаруживается существующее между нами и нашим двойником различие. Но сами эти вдохновения возбраняют нам доводить наше стремление к полному изгнанию вдохновителей сомнамбул до скептического отношения к самому драматическому раздвоению нашего я, до отрицания того, что это раздвоение служит метафизической формулой разгадки человека, внутреннее существо которого, подобно гению Сократа, в исключительных случаях может обращаться к нему с речью вдохновителя даже во время его бодрствования.
* Plato. Der Staat. IX, 1. – Sophokles. Konig Odipus. – Augustinus. Confessiones. X. Kar. 11.
"О том, – говорит одна из сомнамбул Кернера, – что выходит из меня и входит в другое лицо, внутреннее существо которого хочется мне постигнуть, я не могу дать более точного понятия иначе, как назвав его моим магнетически я, совокупностью всех сил моей души".* Раздвоение сомнамбул обнаруживается даже в непроизвольном образе их действий. Одна сомнамбула Рейхенбаха заказала себе белье, которое во время ее нахождения в магнетическом сне и было ей доставлено. Поговорив с принесшей ей белье швеей и оставшись очень довольной ее работой, она начала будить себя, как если бы будила свою подругу совсем другая особа, желающая показать ей ее интересующее. Проснувшись, она ничего не знала о происшедшем во время сна, и ей должны были сказать, что ей доставлено белье.** Раздвоение сомнамбул обнаруживается и в их отношениях к солнечному сплетению их ганглиозной системы, как известно, считаемому ими органом их восприятия. Часто бывает, что они наклоняются к своему желудку, как если бы в нем находился посторонний им человек, ведущий с ними беседу.***
* Kerner. Geschicte zweier Somnambulen. 192.
** Reichenbach. Der sensitive Mensch. II, 689.
*** Schindler: Magisches Geistesleben. 134.
К раздвоению сознания человека приводит и хлороформирование. Когда закричала одна нянька, захлороформированная зубным врачом при производстве ей операции, она, как рассказывала потом сама по своем пробуждении, задалась при этом вопросом: кто это так громко кричит? Сознание своей двойственности обнаруживается у сомнамбул, находящихся в высоком сне, с такой силой, что они говорят в нем о себе в третьем лице. На обращенный к одной из находившихся в таком состоянии сомнамбул вопрос: "Почему это говорится не тобой, а ею?" последовал с ее стороны ответ: "Она – тело, которое ты видишь и к которому ты прикасаешься; дух же это я, телом которого служит теперь душа, в остальное время заключенная в ее теле".* Эти слова служат вместе и ответом на вопрос, почему спящий раздвояющим его сном субъект говорит о себе в третьем лице.
* Archiv. ХII, 1. 159.
Блаженный Августин, превознося чудесные свойства человеческой памяти, говорит, что его память – это его душа, это он сам, что без нее он не смог бы назвать самого себя.* Расхождение нити вспоминания равнозначно распаду субъекта на два лица. Вот почему Лейбниц говорит: "Если бы мы могли предположить, что два различных и ненаходящихся между собой в соединении сознания действовали попеременно в одном и том же теле и притом так, что одно действовало бы постоянно ночью, а другое днем, или что одно и то же сознание действовало бы разновременно в двух различных телах, то тогда пришлось бы задаться вопросом: в первом случае – о том, не представляют ли собой (если можно так выразиться) дневной человек и человек ночной два столь же различных, как Сократ и Платон, лица, а во втором – о том, не обитает ли в двух различных телах одно и то же лицо?"
* Augustinus. Confessiones. X, с. 6.
** Leibniz. Neue Untersuchungen uber den menschlichen
Verstand. II, c. 27, 23.
Первый из этих вопросов находит себе обоснование и утвердительный ответ в доказывающем двойственность нашего субъекта сомнамбулизме. Осознание нами нашей личности держится на проходящей через все наши представления нити нашего вспоминания; а значит, всякий раз, как между нашими двумя психическими состояниями не существует моста вспоминания, логика обязывает нас говорить о двух в нас лицах.
Окончательное решение находит этот вопрос в том, что сомнамбулы при смене своих состояний чувствуют себя различными лицами. Вот что говорит на этот счет Кернер об одной из своих сомнамбул: "Прежде чем проснуться, она обыкновенно прощается со мной, как будто уходя и появляясь другим лицом по своем пробуждении; со мной как бы прощается вверившееся мне ее магнетическое я". Так же наивно и ясно обнаруживает свое раздвоение и та сомнамбула, о которой он говорит:
"Уже в течение нескольких дней она видится со мной, как только погружается в магнетический сон, и перед пробуждением другого, бодрственного, своего я со мной прощается".*
* Kerner. Geschichte zweier Somnambulen. 151. 172.
Так как интересы лиц нашего субъекта не тождественны, то сомнамбулы очень заботятся и требуют такой же заботливости от своих врачей о поддержании существующего между их состояниями разобщения. Таким образом, по словам доктора Клуге, одна молодая дама, сомнамбула, имела обыкновение во время магнетического сна снимать с себя лишние при производившейся ею работе на пяльцах принадлежности туалета; но как только наступало время пробуждения, она всегда откладывала в сторону работу, надевала на себе все, с себя снятое, и принимала то самое положение, в котором находилась до отхода ко сну, чтобы не испугаться какой-нибудь в себе перемены.*
* Kluge. Darstellung etc. 386.
На имеющей место у сомнамбул высшей ступени развития такой объективности у них наступает то замечательное явление, что они видят возле себя свое собственное тело. Это явление представляет только специальный вид явления, наблюдаемого у тяжело больных, преимущественно же у умирающих, и называемого двойничеством. Вот что рассказывает об одном из таких случаев, имевшим место во Франкфурте, Шопенгауэр: "Как вам теперь? – спросил недавно один врач своего, лежавшего пред ним в тяжелой болезни пациента. – Теперь лучше, с тех пор как мы оба в постели, – ответил последний, но затем вскоре умер".* Подобный же случай рассказал мне недавно д-р Биллингер из Мюнхена. Он лечил одного восьмидесятилетнего старика от pneumonia notha и, задав ему за несколько дней до его смерти вопрос: "Как ваше здоровье?" – получил от него в ответ: "Ну, один из нас вполне здоров, но здоровье другого – в плачевном состоянии". То же самое имеет место и на высшей ступени развития у нас сомнамбулизма, в так называемом высоком, или двойном сомнамбулическом сне. Так, одна сомнамбула, увидев лежащее перед собой распростертым собственное тело, сказала своему врачу, что вступить опять в соединение с этим телом ей что-то препятствует. Другая сомнамбула, описывая свой экстаз, сказала, что сперва она погружается в сомнамбулическое состояние, но затем видит свое тело удаленным от себя, неподвижным, охладевшим и мертвенно бледным, себя же – в виде дыма и также отдельно от своего тела. Находясь в таком состоянии, она, по ее словам, видит и понимает гораздо больше, чем когда находится в сомнамбулизме. По истечении, самое большее, четверти часа, этот дым, как прибавила она к своему рассказу, приближается к ее телу, она теряет сознание, и экстаз ее кончается.**
* Schopenhauer. Uber Geistersehen.
** Charpignon. Physiologie etc. 100, 101.
Чтобы правильно судить о сомнамбулизме, надо постоянно иметь в виду следующие два обстоятельства. Во-первых, он отнюдь не усиливает ни в интеллектуальном, ни в моральном отношении нашего чувственного сознания, но скорее действует на него ослабляющим образом; далее, сам по себе он отнюдь не в состоянии породить в нас новых психических способностей, он способствует только обнаружению находящегося в нас в скрытом состоянии нашего трансцендентального лица, обладающего кажущимися нам вновь рождающимися в нас способностями. Таким образом, сомнамбулизм представляет условие обнаружения, а не причину возникновения в нас этих способностей; мы ими обладаем всегда, но они обыкновенно находятся у нас в скрытом состоянии и обнаруживаются только при наличии благоприятствующих тому условий. Но если мы обладаем скрытыми в нас психическими способностями, то ео ipso нормальное наше сознание не исчерпывает нашего я и за пределами этого сознания находится еще другое лицо нашего субъекта. Ван Гельмонт говорит, что в человеке спят магические силы, нуждающиеся только в пробуждении,* а мистик Таулер выражает то же самое следующими словами: "Когда человеку надо совершить какую-нибудь внутреннюю работу, он должен сосредоточить все силы своей души как бы в одном ее уголке, заперев двери своих чувств для всех форм и образов; он должен прийти в состояние забвения и полного неведения – только тогда он будет в состоянии сделать необходимое".** Наоборот, трансцендентальное наше лицо скрывается опять с пробуждением нашего лица чувственного. "Действующее в нас в течение нашего земного существования наше чувственное сознание, – говорит Филон, – является на свет, подобно Еве, во время сна нашего духа, Адама".***
* Helmont. De magnetica vunerum curatione. 159.
** Gorres. Christliche Mystik. I. 468.
*** Philo. Leg. Alleg. II, 1092.
Точно так же представляют дело и сами сомнамбулы, Пользовавшийся у своего брата и вместе с тем врача малолетний сомнамбул Рихард сделал несколько предсказаний насчет будущего; на вопрос родных, почему и они не обладают такими же, как он, познаниями, удачно ответил: "Собственно говоря, это знаете и вы, но вы не знаете того, что вы это знаете".* Другими словами: трансцендентальный человек ясно видит то, чего совсем не видит земной человек, потому что его чувственное сознание скрывает от него ядро его существа.
* Gorwitz. Idiosomnambulismus. 136.
Таким образом, у нас получается дальнейшее определение бессознательного: во-первых, оно – индивидуально, а не расплывается в мироздании подобно тому, как расплывается в море капля воды, как это думают пантеисты; во-вторых, оно само по себе независимо от нашего чувственного аппарата, сознательно. Неправда, как это думают дуалисты, что наш субъект в течение своей земной жизни занимается исключительно чувственно осознаваемыми нами отправлениями, а впоследствии предается всецело трансцендентальным функциям; нет, обе половины нашего существа действуют одновременно, хотя наша трансцендентальная деятельность остается скрытой для нашего земного лица.
Согласно дуалистическому учению о душе, чувственное сознание представляет временную функцию нашей души, орган же этой нашей функции – наши чувства и головной мозг – принадлежит нашему мертвому самому по себе телу. Если представим себе трансцендентальный наш субъект в виде круга, то по такому воззрению выйдет, что этот круг как бы отделяет нашу голову от туловища, что мы вместе с нашим чувственным сознанием находимся в этом круге, мертвая же масса нашего тела остается вне его.
Но если мы хотим монистически разрешить дуализм нашего тела и нашего чувственного сознания, мы не можем считать хотя и своеобразную, но все-таки телесную функцию душевной, а орудие этой функции телесным; нет, мы должны выводить и наше тело и действующую на земле нашу душу из общего начала, из нашего трансцендентального субъекта. Таким образом, мы должны – и в этом материалисты правы – смотреть на наше чувственное познавание как на функцию головного мозга и вместе с тем считать наш трансцендентальный субъект априорным по отношению к нашему телу, взятому со всеми его сознательными и бессознательными функциями. Для своего погружения в материальный мир этот субъект построил себе соответствующее орудие – наше тело и снабдил его необходимым для своего ознакомления с этим миром познавательным аппаратом. Упомянем при этом, что такое воззрение, представляющее только опыт метафизического объяснения биологических процессов, не может прийти в столкновение ни с одним из физических объяснений их, а следовательно, и с современной теорией развития.
Но если наш трансцендентальный субъект сам строит себе земное тело, то – повторяем опять – в высшей степени вероятно, что погружение его в земной мир вещей представляет собой его добровольный акт.