ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Из одновременности существования нашего трансцендентального субъекта и земной формы его воплощения вытекает само собой заключение, что указанием земле ее астрономического положения в мироздании* и человеку – его биологической ступени на земле** еще не определяется место человека во вселенной. Если и у природы и у человека есть метафизическая сторона, то задача о месте, занимаемом человеком во вселенной, должна быть понимаема гораздо глубже: она превращается в задачу об определении отношения места, занимаемого им на земле, к месту, занимаемому им в трансцендентальном мире, так что философия и религия являются и здесь необходимым восполнением естествознания. Сама этическая задача, которая будет оставаться задачей чисто социальной, пока мы будем смотреть на человека только как на земное существо, обратится в задачу чисто метафизическую, как только мы допустим, что его действительное место не ограничивается местом, занимаемым им на земле. Так как в наши дни выяснилось с достаточной ясностью, что решение социальной задачи вечно будет разбиваться о людской эгоизм, что во всяком случае с последним придется вести бесконечную войну, что, следовательно, радикальное решение этой задачи возможно только при помощи этики, последняя же возможна, в свою очередь, только при том допущении, что человек есть гражданин вселенной, то отсюда вытекает заключение, что занимающий нас вопрос имеет и высокое практическое значение. Если человек-гражданин вселенной, то этика возможна; если же он – только гражданин земли, то тогда не существует этической задачи, а существует задача только социальная. Сила этики – в признании, слабость ее – в отрицании прав человека на вселенское гражданство. Поэтому задача философии и религии состоит в том, чтобы воспитать в человеке осознание его вселенского гражданства. Когда человек осознает свое вселенское гражданство, он станет преследовать в своей жизни этические цели, и наоборот: он не будет руководствоваться ими в своей жизни до тех пор, пока не осознает, что он – гражданин вселенной.
* Proctor. Unsere Stellung im Weltall.
** Darwin. Die Abstammung des Menschen.
Можно сказать, что с древнейших времен до наших дней все наше спекулятивное мышление вращалось вокруг вопроса о месте, занимаемом человеком во вселенной. Всякая система философии, всякая система религии решает этот вопрос по-своему. Поэтому и не входя в подробный разбор достоинств данных ими ответов, можно наперед применить к ним в этом отношении следующие слова Паскаля: "Ты меняешься, значит, ты – не истина: истина неизменна".
Однако, нельзя отрицать того, что вместе со сменой систем религии и философии приобретал все большую определенность если и не ответ на вопрос о месте человека во вселенной, то сам этот вопрос, и что опыты решения задачи о месте человека, несмотря на содержащиеся в них частные противоречия, восполняют друг друга. Это справедливо даже относительно случаев такого принципиального противоречия, в каком находятся, по-видимому, оптимизм и пессимизм. Если мы посмотрим на мир глазами астронома, мы увидим в движениях небесных светил величайшую гармонию и величайшую целесообразность. Материалисты говорят, что в нем нельзя видеть ничего, кроме законообразности, и это справедливо до такой степени, что астроном, как астроном, никогда не дойдет до признания Бога или мирового разума. Но, с другой стороны, мы видим, что почти все астрономы не только верят в этот разум, но даже исповедуют теизм. Это потому, что только для близоруких людей искание истины завершается открытием космических законов; тот же, чей глаз видит далеко, не примет за истину призрак истины; для него потребуют объяснения и сами столь чудодейственные космические законы, и он, естественно, склонится на сторону оптимизма.
Всякое действие имеет свою причину, и так как действие и причина должны быть однородны, то у разумного действия должна быть и разумная причина. Можно впасть в погрешность, индивидуализируя или даже антропоморфизируя эту причину; но видеть в законах последнее объяснение всех явлений, это значит впасть в погрешность еще большую. Так как можно представить себе хаотический мир вещей, управляемый физическими и химическими законами, так как закон может царить как среди гармонии, так и среди хаоса – почему понятие о космическом законе и не совпадает с понятием о законе вообще, а представляет только частный его вид, – то хотя и нельзя ничего сказать против самого подведения астрономом явлений под законы, однако можно и должно по окончании им этой операции поставить ему вопрос: где причина того, что ему приходится иметь дело с одним из частных видов законообразности, а именно, с законообразностью гармонической? А что последняя присуща астрономическим явлениям, это оптимисты всегда будут толковать в свою пользу.
Но и противная сторона права, говоря, что дело состоит не только в том, гармонично ли (как оно и есть) или нет движение планет вокруг солнца, но и в том, какие части планет освещаются солнцем, и здесь начинается торжество пессимистов. Как бы то ни было, а системы Гартмана и Шопенгауэра не имеют солидного эмпирического базиса, так что пессимизм прав только относительно. Являющаяся конечной причиной всех бедствий на земле дарвиновская борьба за существование побуждает склониться на сторону Шопенгауэра; с другой стороны, она же служит и условием всякого космического, биологического и исторического развития; значит, во всяком случае ее результаты являются в оптимистическом свете. Следовательно, так как и оптимизм и пессимизм опираются на опыт, то правильным воззрением будет воззрение, совмещающее в себе их оба.
Нет ничего удивительного, что по временам человечество впадает в бессилие и скептицизм и всецело предается исследованию чувственного мира. Это имеет место относительно подвизающихся с беспримерным в истории успехом на пути этого исследования позднейших поколений. Но в такие периоды значение религии и философии ничтожно, по крайней мере – для тех людей, которые имеют поверхностное знакомство с философией и от которых факт неуспешного решения ею мировой задачи заслоняет другой факт, факт обнаружения в историческом процессе решения этой задачи поступательного движения. В такое время в обществе царит величайший скептицизм, рельефным выражением которого служит материализм, обвиняющий философию не только в том, что она блуждает продолжительное время, но и в том, что она заблудилась навеки.
Как бы то ни было, а в настоящее время все выдающиеся естествоиспытатели являются скорее врагами, чем друзьями материализма; публика же, по милости своего поверхностного знакомства с естествознанием, только и бредит материализмом; на вопрос о том, не есть ли человек нечто большее, чем земное существо, она отвечает, что такого вопроса даже быть не может. Поэтому в числе моих читателей найдутся не только такие, для которых человек занимает иное, чем по моему мнению место, но и такие, которые будут отрицать саму возможность вопроса об ином месте человека, чем То, которое он занимает на земле как индивидуум и представитель рода.
Естественные науки, упирая на непреложность своих выводов, именуют себя точными. И действительно, нельзя отрицать того, что так как законы природы неизменны во времени, то раз она дала известный ответ на поставленный ей в одном каком-нибудь опыте вопрос, этот ответ должен быть рассматриваем окончательным. Но, с другой стороны, несомненно и то, что физическими опытами можно решать только физические задачи, химическими – только химические; решение же философских задач - вне компетенции естествознания. Значит, последнее не может относиться к философии положительно, то есть оно не может увеличивать ее содержание; оно может относиться к ней только отрицательно, ограничивая ее, налагая veto на ее заключения, противоречащие результатам опыта. Дальше компетенция экспериментальной науки не распространяется, почему между естествоиспытателями и возникают споры всякий раз, как дело касается задач, решение которых не обретается в тигелях и ретортах. Геккель и Бэр, при всем уважении, каким они пользуются в среде своих коллег за свое добросовестное осознание того, что естествознание – несовершенное создание человека и что сила и атом – метафизические понятия, встречают со стороны их мало благодарности.
Конечно, у крайних материалистов не может быть глубоких споров, так как то, о чем они спорят, служит, собственно говоря, предметом не спора, а пари и так как разрешителем их споров является не разум, а реторта. Взаимное согласие легко достигается ими тем, что они отрицают всякую философию вообще. Но, исключаемая из области естествознания, она все-таки проникает в него через заднюю дверь, а именно следующим образом. Когда материалисты утверждают, что так как при посредстве наших чувств и наших физических приборов мы воспринимаем только ограниченное число существующих в природе материй и сил, а потому во всей природе не может существовать никаких других сил и материй, то этим чудовищным "потому" простая отрасль знания возводится на степень миросозерцания, хотя на самом деле и представляющего собой чрезвычайно жалкую философию, но все-таки философию.
Решительнее, чем могла бы сделать то сама философия, право ее существования доказано в новейшее время точными науками, и доказано следующим образом. Через всю историю философии красной нитью проходит та мысль, что чувственно воспринимаемый нами мир представляет только входящий в нас при помощи наших чувственных каналов образ мира, что мы познаем не действительность, а только реакцию на нее наших чувств. От Протагора, называющего человека мерой всех вещей, до Канта, поставившего задачу шире и глубже, чем ставил ее кто-либо когда-либо до него, эта истина постоянно провозглашалась в философии. Материализм же считает явления за вещи в себе, хотя если бы было так на самом деле, то объяснение мира не составило бы никакого труда. Но что действительность не может быть отождествлена с отражением ее в зеркале нашего сознания, а значит, что философия неизбежна, это доказано самими точными науками: теоретической физикой и теорией чувственного восприятия. Теперь известно всякому образованному естествоиспытателю, что так называемые свойства вещей, в сущности, представляют собой только свойства нашей организации и что, следовательно, объяснение свойств вещей представляет объяснение свойств этой организации, а отнюдь не объективное решение мировой задачи. Наше представление объективного мира обусловливается природой наших чувств как в количественном, так и в качественном отношении, ибо, во-первых, мы познаем чувствами далеко не все совершающиеся в мире процессы, а во-вторых, воспринимаемые нами внешние воздействия вещей на нас испытывают по милости наших чувств превращения: мы воспринимаем глазом только миллионнократные колебания эфира, и то не в виде колебаний, а в виде света и цветов.
Из сказанного следует, что для уяснения вопроса о месте, занимаемом человеком во вселенной, надо приложить интеллектуальный рычаг к задаче, на которую уже давно указывала философия и экспериментальное решение которой наметило теперь естествознание, а именно, к точному определению отношения действительности к нашей организации, так как материалистический взгляд, по которому все действительное – чувственно, по которому чувственно воспринимаемое покрывает действительное, опровергнут радикальным образом с тех пор, как поставлена Дарвином на твердую почву теория развития. Весь процесс биологического развития, процесс развития чувств и сознания есть процесс непрерывного расширения области воспринимаемого. Увеличивался постоянно субъективный фактор, а не мир объективный. Воспринимаемое и действительное никогда не покрывали друг друга, никогда не было так, чтобы процесс биологического развития уподоблялся, как думает то отождествляющий их материализм, такому движению путника, вместе с которым объективно растет сама дорога, или такому росту вьющегося растения, вместе с которым растут и подпоры последнего.
Если у человека пять чувств соответствующих определенным родам совершающихся в природе процессов, которые все могут быть сведены на соответствующее число определенных родов движения материи и эфира, то отсюда не следует, что в природе, взятой независимо от человеческого субъекта, не существует других родов движения. Нам известны не все властвующие в природе силы, да при восприятии и немногих известных нам сил объективный процесс (например, воспринимаемые нашим ухом колебания воздуха) подвергается превращению (в звук).
Этим окончательно устраняется принципиальное отрицание сверхчувственного. Поэтому Протагор усиливает свое изречение, что "человек есть мера всех вещей", словами: "...сущего, поскольку оно есть, не сущего, поскольку оно не есть". Пусть изменятся у человека его чувства, и сейчас же мир явится перед ним в совершенно ином виде; пусть увеличится число его чувств, и тотчас же природа обнаружит перед ним несравненно большее богатство;* пусть будет отнято у него какое-нибудь из чувств, например зрение, и тотчас же исчезнет для него большая часть природы. А так как не только ограничено каждое из его чувств, но и весь его организм имеет свои чувственные границы и воспринимает только осколок действительности, то, очевидно, что воздвигнутое на этом осколке здание материализма далеко не может представлять собой решение мировой загадки. С таким же точно правом мог бы считать свой мир за вселенную и. слепой. В 1876 году в лейпцигской клинике находился больной, не испытывавший почти ни одного чувственного и мускульного ощущения; связанный с внешним миром только правым глазом и левым ухом, он погружался в сон, как только ему их закрывали. Его не могли разбудить даже встряхиванием; этого можно было достигнуть только криком над его левым ухом или действием света на его правый глаз.** Этот больной находился в таком же отношении к нормальному человеку, в каком последний находится к существу, число чувств которого превышало бы число наших чувств. Если чувства такого больного предоставляют ему материал, совершенно недостаточный для объяснения нашего чувственного мира, то и чувства какого-нибудь Фохта или Бюхнера предоставляют им материал, совершенно недостаточный для решения мировой задачи.
* Vgl. du Prel. Die Planetenbeqohner. Cap. VI:
Uber die intellektuelle Natur der Planetenbeqohner.
** Archiv f. d. ges. Physiologie. XV, 573.
Спектральный анализ показывает, что световой спектр небесных тел, а также их химические элементы и соединения этих элементов очень разнообразны. Это относится прежде всего к солнцам, неподвижным звездам, но по аналогии с нашей системой должно быть отнесено и к отдаленным невидимым нами планетам этих звезд. Значит, согласно учению о приспособлении, организмы, находящиеся на обитаемых небесных телах, должны быть в высшей степени разнообразны. Если представим себе теперь, что на всех таких небесных телах находятся представители материалистического учения, что существует мировой конгресс материалистов, на который каждое из них посылает своего Людвига Бюхнера, и что изобретен язык для словесного общения между членами этого конгресса, то нельзя еще будет сделать заключение, что между этими членами должно существовать взаимное понимание. Если, например, один из них будет только видеть, а другой только обонять розу, то каждый будет говорить о своем объекте и останется в конце концов в том убеждении, что другой говорит об объекте совершенно ином.
Простейший взгляд на место, занимаемое человеком в природе, состоит в том, что оно индивидуально, субъективно и как в пространстве, так и во времени ограничивается землей. Первое возражение против такого взгляда заключается в том, что уже вследствие оказываемого отдельным человеком на общую историю человечества влияния его существование продолжается и по своем прекращении. Построив только часть здания своей культуры, человечество будет продолжать строить его и впредь путем -коллективного труда образующих его индивидуумов. Такое воззрение породило у арабов то житейское правило, в силу которого каждый человек обязан или посадить дерево или написать книгу, или оставить по себе потомство. Хотя с этой точки зрения жизнь человеческого индивидуума и не имеет метафизического значения, однако, она имеет значение для его рода, то есть она имеет значение историческое.
Но может ли сказанное о человеческом индивидууме быть отнесено и к человеческому роду?
Когда-нибудь прекратится на земле жизнь, прекратится существование и самой земли. Какая польза из того, что каждое светило разовьет своеобразную культуру, если эта культура должна когда-нибудь умереть и потонуть в забвении? Какое значение имеет история нашей культуры, если земля должна остаться навсегда уединенным островом и история человечества не вольется никогда в общее русло мировой истории? Или, может быть, сделавшееся со времени Лессинга, Гердера и Гегеля общим достоянием образованных людей воззрение на историю человечества допускает космическое распространение?
Хотя процесс установления космических отношений представить себе и не легко, но возможность этого процесса не немыслима. Подобно тому, как это имело место относительно океанических островов, пребывавших до времени географических открытий в изолированном положении по отношению ко всем прочим местам земного шара, можно вообразить себе, что между нашей планетой, представляющей в настоящее время уединенный в океане мирового пространства космический остров, и остальным миром когда-нибудь установятся отношения. Нет надобности понимать буквально это сравнение и мечтать о будущих путешествиях на Луну или на Марс, хотя и можно надеяться,, что с нами будет то же, что и с первобытным человеком, который когда-то стоял на берегу моря столь же беспомощным, какими стоим и мы теперь перед воздушным океаном, пока однажды, с каменным – как говорит Гораций – сердцем в груди, он не отважился пуститься на утлой ладье по волнам.
Материально наша земля от остального мира не изолирована; иначе, не говоря уже о всемирном тяготении, до нас ни с одной звезды не доходил бы ни один луч света. Поэтому уместно задаться вопросом: не может ли хоть наша мысль, при лучшем нашем пользовании силами, связующими обитаемую нами планету с другими планетами, сделаться способной пробегать мировое пространство? Из того, что мы не в состоянии представить себе, каким образом может быть достигнуто космическое общение, не следует еще того, чтобы не могло иметь места его осуществление; и для Аристотеля было бы немыслимо, чтобы мы, не переплывая океана, могли обмениваться мыслями с нашими антиподами. Нет ничего невозможного в том, что говорящий нам теперь о химическом составе небесных тел спектроскоп со временем превратится в космический телеграф.
С астрономической точки зрения мир представляет одно связанное силой тяжести целое. Но неужели единство. гармонию космоса надо понимать только механически? Неужели все небесные тела обречены на вечное пребывание в атомистической разрозненности? Если могущественнейшим явлением природы служит не материя, а обнаруживающийся в столь разнообразных формах дух; если природа, очевидно, как бы навешена на дух, то трудно допустить, чтобы объединяющая природу связь ограничивалась только связью материальных масс небесных тел. Дух был бы совершенно бесполезным наростом на космосе, если бы и он не был способен достигнуть единства. Кто склонен скорее допустить бессмысленность истолкования природы, чем бессмысленность самой природы, тому и мысль, что все мировое развитие было направлено только к водворению в мире царства силы тяжести, покажется столь же странной, как утверждение, что существенное значение большого города заключается в массе его построек, а не в совокупной духовной жизни его жителей. И существенное значение природы заключается в духовной жизни населяющих ее существ, а не в местах их жительства.
Какие удивительные перевороты в социальной жизни произведены силами пара и электричества! Но мы далеко еще не знаем всех сил, существующих в природе; их должно быть больше, чем сколько знаем их мы, уже потому, что, как учит нас физика, все силы природы представляют собой только превращение одной неизвестной нам ее первичной силы и что, следовательно, каждая из известных нам сил может переходит в количественно ей эквивалентную, не воспринимаемую нами силу. Да если бы нам были известны даже все существующие теперь в природе силы, то все-таки, вследствие дальнейшего развития земного шара, могли бы явиться новые их превращения, подобно тому как с определенным охлаждением земли явились и другие, чем до него, химические соединения.
Так как, очевидно, нелогично утверждать, что благодаря неизвестным нам силам природы может возникнуть только определенная сумма известных нам явлений, то уже a priori можно допустить, по меньшей мере, возможность вселенского общения, а значит, и вселенского гражданства человека. Вместе с этим появляется надежда на то, что даже по прекращении жизни человечества на имеющем охладиться до степени необитаемости земном шаре не исчезнут плоды земной культуры. Человечество сойдет со сцены истории в такой же мере, в какой сошел с нее оставивший после себя культуру древнегреческий народ. Оно найдет себе преемника в других существах космоса, и если даже допустить, что с ослаблением центробежной силы должна пасть на солнце земля, то все-таки можно сказать: "non ornnis moriar!"
Но в колчане философа есть еще и другие стрелы, которые он может пустить, если бы не достигла цели уже пущенная. До сих пор мы не задались еще вопросом: действительно ли решить задачу установления космического общения предстоит человеку? Может быть, надежды на осуществление космической истории кажутся нам столь плохими только потому, что мы ставим эту задачу человеку? Ведь ничто не препятствует допустить не только то, что эта задача может быть решена на земле человеком высшей, чем мы, организации, которому она будет больше, чем нам, по силам, но еще и то, что инициатива установления вселенского общения будет принадлежать обитателям какого-нибудь другого светила. Теперь мы и должны обратиться к исследованию обеих этих возможностей.
Наш сосед Марс раньше Земли отделился от Солнца, и на нем быстрее, чем на Земле, должно было совершиться как геологическое, так и биологическое развитие, быстрее не только потому, что при меньшем поперечнике он быстрее и охладился – что доказывается обширными ледяными полями у его полюсов, – но и потому, что на нем имеет место более благоприятное, чем на земле, взаимоотношение воды и суши (на нем сравнительно больше, чем на земле, суши). Таким образом, препятствия к возникновению взаимных отношений между обитателями Марса были не так велики, как препятствия к возникновению взаимных отношений между обитателями Земли, а следовательно первым удалось раньше завязать эти отношения и развить более совершенную культуру, чем последним. Значит, жителям Марса должна казаться мысль о будущем общении их планеты с Землей менее парадоксальной, чем нам – мысль об отношениях Земли с их местом жительства. Может быть, относительно биологического развития Марс превзошел уже земной шар; может быть не только то, что в научном распоряжении его обитателей находятся неведомые нам силы природы, но даже и то, что они обладают высшими, чем какими обладаем мы, чувствами. Может быть, они воспринимают своими органами электричество и магнетизм, о существовании которых мы знаем только благодаря аппаратам. Может быть, их орган зрения могущественнее вооруженного телескопом нашего глаза; может быть, их солнечный спектр содержит в себе более семи цветов, так что они видят еще и цвета по эту сторону красного и по ту сторону фиолетового границ спектра. Если да, то жители Марса, которым, может быть, в общих чертах известна даже деятельность человечества, могли выставить из своей среды Колумба для земного шара, культура которого кажется им такой же, какой показалась европейцам при открытии ими Америки культура американцев.
Если предположим теперь, что европейцам удалось бы, не ступая ногой на почву Америки, провести туда телеграф, то телеграфные постукивания остались бы для американских дикарей совершенно непонятными. Они сочли бы их не выражением желания отдаленных их собратьев завязать с ними отношения, но бессмысленным явлением, чудом, галлюцинацией, и европейцы, за невозможностью прибегнуть к помощи других сил, остались бы ими непонятыми.
И степень понятности для нас сообщений с Марса зависела бы отнюдь не от произвола его обитателей, а от уровня развития у них естествознания и от наличных условий, в которых они стоят относительно земного шара. Положим, что им удалось бы произвести на поверхности последнего очень незначительное, но тем не менее способное обратить на себя внимание изменение; тогда, даже при частом повторении этого изменения, мы увидели бы в нем все что угодно, только не разумное сообщение, которое на самом деле было бы разумным и неудовлетворительное качество которого обусловливалось бы только бедностью средств жителей Марса к установлению с нами более понятной для нас корреспонденции. При этом наши ученые начали бы оспаривать достоверность рассказов о таком с точки зрения всех известных нам законов природы невозможном для нас явлении; потом они заговорили бы о галлюцинациях, или сочли бы это явление злоумышленным обманом, или предъявили бы требование, чтобы разумные обитатели Марса протелеграфировали нам ясно: "Здравствуйте!", – и объявили бы бессмысленными бессмысленные только для нас вследствие ограниченности имеющихся в распоряжении у жителей Марса средств к установлению с нами более понятной для нас корреспонденции знаки; если же, наконец, явился бы такой человек, у которого возникла бы догадка насчет истинного положения дела, он был бы встречен ими гомерическим смехом. Словом, в этом случае произошло бы то, что происходило везде и всегда в таких случаях: присяжные ученые пустили бы в ход все, чтобы изгнать новую истину.
Для начала в деле установления космического общения есть два средства: одно находится в мало еще известных человеку силах внешнего мира, другое – в нем самом, и постольку, поскольку его организм способен к развитию. Для уяснения значения второго средства надо обратиться к выводам дарвинизма.
Так как дарвинисты смотрят на биологическое прошлое человека как на процесс развития, то они впадают в противоречие со своей собственной теорией, ставя на место будущего развития человеческой организации ее неизменность.
Теория развития и дарвинизм – не одно и то же. Первая говорит, что в природе высшие формы всегда появлялись из низших, то есть что они от низших происходили. Нам нет надобности вдаваться в обсуждение этого спорного вопроса; для нашей цели достаточно констатировать два следующих бесспорных для всех факта. Несомненно то, что существовало развитие животных форм: чем древнее геологические пласты, тем проще и содержащиеся в них животные формы, и наоборот. Но несомненно также и то.(без чего не возникло бы никогда и учения о происхождении видов), что каждая из животных форм, как своим строением, так и своими функциями, приспосабливалась к условиям жизни вообще, вследствие чего она обнаруживает двоякого рода признаки: остатки ее прошлого, напоминающие о пройденной ею ступени лестницы биологического развития и задатки ее будущего, указывающие на ожидающую ее ступень этой лестницы. Это справедливо как относительно организмов, стоящих на ступенях эмбрионального развития, так и относительно организмов, уже их прошедших, как относительно строения организмов тех и других, так и относительно духовных качеств организмов последних (в игре девочки в куклы преобразуется будущая стадия ее духовного развития). Значит, каждая форма жизни представляет собой двуликого Януса, глядящего и в прошлое и в будущее. Это имеет место даже в неорганической природе: так называемые туманные звезды (космический туман с ярко светящимся ядром) носят на себе печать прежнего своего состояния, равномерно светящейся разреженной туманности, и служат вместе с тем прообразом имеющих возникнуть из них солнечных систем.
Дарвинизм не может обречь человека на status quo; он должен допустить и для человека возможность его развития в высшую биологическую форму или, по крайней мере, возможность развития способности его чувственного восприятия до степени восприятия им остающихся под его психофизическим порогом сознания воздействий на него внешнего мира и возможность развития у него новых чувств. А так как мир, каким мы представляем его себе, есть продукт наших чувств, то всякое развитие существующего уже у нас чувства, всякое образование у нас чувства нового должно изменить и существующий в нас образ мира. В представлении устрицы мир не такой, какой он в представлении человека, и, восходя от устрицы до человека, мы наблюдаем у всех животных форм постоянное дифференцирование и развитие способности их чувственного восприятия. Этот процесс совершался у них постоянно и постепенно, а вместе с тем постоянно перемещался у них порог сознания, постоянно уменьшалась сила воспринимаемых их чувствами физических воздействий на них.
Если мы возьмем существо, стоящее на какой-нибудь из средних ступеней биологической лестницы развития, то увидим, что мир его представлений беднее нашего, и тем беднее, чем большее число ступеней этой лестницы отделяет его от нас; но существующий теперь для нашей организации мир объективно существовал уже и тогда, когда это существо стояло на низшей ступени биологической лестницы. Этот мир не осознавался им.субъективно, он не существовал еще ни для одного из тогдашних существ, он был тогда вполне сверхчувственным. Значит, из теории развития вытекает с необходимостью то заключение, что и для нас, людей, должен существовать сверхчувственный, или – как говорит Кант – трансцендентальный мир, к которому мы постоянно приближаемся, но в который, может быть, суждено вступить не нам, а имеющим сменить нас высшим формам жизни.
Таким образом, существование трансцендентального мира представляет логический вывод из дарвинизма и физиологической теории познания.
Теперь для нас ясна вся тщета спекулятивных попыток разгадать мир. Мы хотим философствовать о мире, а между тем знаем только часть его, так как не знаем части его, скрытой от нашего сознания, для нас трансцендентальной. Если бы сразу взвилась завеса, скрывающая от нас эту последнюю часть мира, если бы сразу явились у нас все могущие явиться в природе и, может быть, распределенные уже между населяющими весь звездный мир существами чувства, если бы наш организм вдруг пришел в соприкосновение со всеми точками действительности, то нам показалось бы, что мы перенеслись в совершенно другой мир.
Мир существует для нас таким, каким мы его воспринимаем; мы судим о нем так, как говорят нам о нем наши чувства. Чем больше было бы у нас путей к восприятию образа мира, тем больше приблизились бы мы к истинному его познанию. Мир, который мы познаем пятью нашими чувствами, с присоединением у нас к ним шестого чувства воспринимался бы нами совершенно иным. А кто захочет утверждать, что, кроме наших пяти способов восприятия мира, не может быть никаких других?
Ограниченность наших чувств может быть доказана даже экспериментально. В электричестве и магнетизме мы имеем такие силы, которые не находят себе соответствия ни в одном из наших чувств; кроме того, мы знаем, что существуют такие колебания эфира, на которые не реагирует наш орган зрения, такие колебания воздуха, которые не воспринимаются нашим ухом- А так как сверх того при восприятии нами вещей изменяется и их качество, то мы отнюдь не познаем чувствами их единой и неизменной субстанции. Были бы у нас другие чувства, у нас были бы и другие представления, а значит, другие понятия, другой язык, друга философия.
Итак, в противоположность материализму гораздо скорее нужно утверждать следующее: перед нами раскрыто не все содержание действительности, мы только потому и склонны к такому ограничению сферы объективных вещей, при котором считаем возможным описывать ее радиусом нашей способности восприятия, что ограничена сама наша организация; мы просто-напросто смешиваем объективный горизонт с субъективным и, значит, поступаем ни на волос не разумнее устремляющегося к концу радуги ребенка; с процессом биологического развития органическому миру открывались все новые стороны действительности, да и теперь эта действительность богаче нашего о ней представления: словом, мы должны утверждать, что с умножением органов восприятия происходит субъективное, а не объективное умножение вещей.
Из вышесказанного явствует, что для решения мировой задачи потребовалось бы ни больше ни меньше, как то, чтобы мы, перестав быть людьми, последовательно испытали бы всевозможные роды ощущения и существования; ибо, если бы даже действительность и исчерпывалась бы вполне восприятием наших чувств в количественном отношении, то все-таки и тогда, так как физические предметы и явления, вступая в наше сознание, испытывают такое качественное изменение, что делаются вполне другими (луч света и лежащие в его основе колебания эфира), весь представляемый нами мир остался бы для нас простым символом действительности, символом, настоящий смысл которого был бы все-таки скрыт от нас.
Как видите, естествознание само, своими новейшими выводами, примыкает к философии, и прежде всего – к теории познания; таким образом, сами материалисты, не замечая того, повынимали все камни из фундамента своего здания и уподобились человеку, который, срубив яблоню, утверждал бы, что плоды ее все-таки висят в воздухе.
Так как не в нашей власти обладать такими способами восприятия, которые приблизили бы нас к сущности вещей, то на попытки проникнуть в трансцендентальный мир можно смотреть, как на безнадежные; но, с другой стороны, мы можем отрицать существование этого мира только в субъективном смысле, то есть таком, в каком слепой отрицает существование цветов, глухой – звуков.
Признание зависимости нашего представления о мире в количественном и в качественном отношении от наших чувств дает возможность составить приблизительное понятие о том, какое удивительное разнообразие могут произвести в этом представлении изменения в области наших чувств. Я считаю возможным обойти этот предмет молчанием потому, что он обстоятельно развит мной в моем сочинении, носящем название: "Обитатели планет". Такие натуралисты, как Бэр и Уоллес, подарили миру интереснейшие в этом отношении исследования;* наши же материалисты решают этот вопрос очень быстро: все их рассуждения сводятся к тому, что так как на земле находятся только белковые существа, то и в целом мире не может быть других существ, кроме белковых. Так переносят они бедность своей фантазии на неисчерпаемо богатую природу и в этом отношении отстают даже от отца древнего материализма Демокрита, признававшего, что человек не воспринимает многого из того, что может быть воспринято существами, имеющими чувства, у него отсутствующие.**
* Ernst von Bar. Reden. Petersburg, 1873.
Wallace. Die wissenschaftliche Ansicht des Ubernaturlichen.
Leipzig, 1874.
** Zeller. Philosophie der Griechen. I, 738.
Красной нитью проходит через весь процесс биологического развития непрерывное перемещение граничной черты между мирами действительным и трансцендентальным; что теперь для нас действительно, то было для нас в то время, когда мы стояли на низших ступенях лестницы биологического развития, более или менее сверхчувственно, трансцендентально. Вместе с биологическим развитием развивались и умножались у животных форм чувства, то есть развивалось их сознание. Но если каждая форма жизни носит в себе в зародыше признаки будущей ступени своего развития, то можно допустить, что и теперь перед человеком, по крайней мере в исключительных случаях, может до некоторой степени приподыматься покров, окутывающий трансцендентальный для него мир, причем он может заглянуть в эту таинственную область настолько, насколько позволяет ему это сделать биологически степень развития существующих у него задатков будущего человека, как человека. Рассказы о попытках человека проникнуть в трансцендентальный для него мир содержатся уже в древнейшей литературе богословской и философской мистики; особенно же во все времена стремились к этому, хотя и без успеха, представители оккультных знаний. Успешных результатов в этом деле можно ожидать только теперь, благодаря экспериментальному методу исследования. Уже сомнамбулические состояния человека показывают, что во многих случаях своей жизни он бывает способен к восприятию того, что путем его чувственного восприятия никогда не могло бы войти в его сознание- У кого же не хватило бы времени для ознакомления с областью сомнамбулических явлений, тот может даже из наблюдений над явлениями своей собственной жизни во сне убедиться в том, что иногда наше сознание черпает свое содержание из источника, не имеющего ничего общего с нашими чувственными восприятиями. Натуральные сомнамбулы, лунатики, люди, спящие магнетическим, часто даже обыкновенным сном, при запертых каналах их чувственного восприятия обнаруживают такие способности, которые не могут существовать у них в то время, когда эти каналы открыты. Хотя такие явления, как провидение в пространстве и во времени, сомнамбулическое ясновидение, ясновидение, имеющее место в обыкновенном сне, предчувствие, второе зрение и т.п., могут быть названы явлениями сравнительно редкими, но они были констатированы множество раз, и притом преимущественно врачами, которые, как известно, обладают скептицизмом в достаточной мере. Все так называемые анормальные состояния человека доказывают, что между ним и природой существует, хотя и в зачаточном виде, еще другое отношение, кроме отношения, опосредствованного чувствами и его головным мозгом, этим центральным складом всего чувственного, воспринимаемого им. Образующиеся у нас на протяжении пути, начинающегося периферическими концами наших нервов и оканчивающегося в нашем головном мозге, наши чувственные восприятия служат нормальным источником, в котором черпает свое содержание наше сознание; но это наше головное сознание есть только одна "из форм вообще возможного для нас сознания, только как бы наше обыденное земное зрение. Мы носим в себе задатки другого, как по содержанию, так и по форме, сознания. Когда какому-нибудь лицу снится событие, имеющее наступить в будущем или хотя уже и совершившееся, но ему еще-неизвестное,* то такое содержание его сознания явилось у него отнюдь не путем его внешнего чувственного восприятия; когда же, как это могут всегда испытать на себе все, я в течение нескольких минут вижу сон, который, казалось мне, продолжался несколько месяцев, то здесь мы имеем дело с анормальной (временной) формой сознания.
* Такой случай, а именно: открытие убийства благодаря сновидению, имел место и был констатирован на суде в очень недавнее время, как сообщает об этом "Neue Wiener Tageblatt" от 13 января 1881 г.
В каком же отношении находятся эти явления к нашему вопросу о месте, занимаемом человеком во вселенной?
Из теории чувственного восприятия и из теории развития получились у нас относительно природы и способов существующего у космических существ восприятия следующие заключения: чувства их приспособлены к совершенно иной действительности, чем та, к которой приспособлены наши чувства; если же они приспособлены к нашей действительности, то приспособлены иным образом. Но при анормальном функционировании нашего сознания обнаруживаются явления, способные пролить несравненно больше света на космически возможные формы познания. Так как эти формы, или способы познания, заявляют о себе, хотя только в зачаточном виде, в нашей собственной душевной жизни, то можно утверждать не только вероятность того, что развитие организации на земле не достигло в нас высшей степени, но и достоверность того, что в нас скрывается зерно, к которому неприложимы законы чувственности, что у нас есть орган, пространственная и временная формы познания которого отличаются от таких же форм нашего чувственного познания. Наконец, так как деятельность этого органа бывает тем свободнее, чем более ослаблено наше чувственное сознание, вследствие чего последнее является для этой деятельности препятствием, то на полное исчезновение у нас чувственного сознания можно смотреть, как на полное устранение этого препятствия, и заключить, что смерть не только не может ничуть коснуться самой нашей субстанции, но может даже вызвать к свободной деятельности наши способности познания, дремлющие в нас во время нашей земной жизни. Значит, тогда как такие анормальные функции человеческого сознания, как те, которые наблюдаются так часто у умирающих людей – из многих примеров можно указать на один, находящийся в собрании сочинений Виланда (XXX, 236), – с точки зрения ходячей физиологической психологии представляют явление невозможное, с точки зрения изложенной нами теории они представляют явление необходимое. А ведь теории должны сообразовываться с фактами, а не наоборот.
Из постоянно наблюдаемого у человека во время его нахождения в сомнамбулизме, а нередко в обыкновенном сне, в состоянии кончины, зрения нечувственным оком (в случаях второго зрения) и тому подобных состояниях явления анормального функционирования его сознания можно вывести относительно занимающего нас вопроса множество заключений, к которым мы и обратимся, не теряя ни на минуту из виду различия между человечеством, как родом, и человеком, как индивидуумов.
Относительно человечества из анормальных способностей человеческой души вытекает то заключение, что эти способности принадлежат лику двуликого человека, обращенному к биологическому будущему. Значит, в человеческой природе лежат в скрытом состоянии зародыши высшей, чем он, формы существования; а так как невозможно допустить, чтобы мы, люди, представляли собой высшую форму жизни не только на земле, но и во всем космосе, то можно сделать дальнейшее заключение, что там, где биологический процесс развития всегда упреждал биологический процесс развития, имеющий место на земле, должны находиться существа, нормальным достоянием которых служат способности, обнаруживающиеся у нас только в анормальных, более или менее болезненных, состояниях. Но очевидно, что такие существа более нас способны положить начало космической истории. Значит, нам, людям, не суждено выставить для нее из своей среды Колумба: может быть, он, если можно так выразиться, бродит уже между нас.
Относительно же человека, как индивидуума, из анормальных способностей человеческой души вытекают следующие заключения. Если наша душа обнаруживает совершенно необъяснимые физиологически способности не с усилением, нашего чувственного сознания, а с его ослаблением, то, значит, она представляет собой нечто большее, чем продукт нашего организма, а наша мысль – нечто большее, чем выделение нашего головного мозга. Несмотря на это, наша душа все-таки может быть мыслима материальной; только эта материальность находится в таком же отношении к материальности нашего тела, в каком последняя находится к материальности камня. Значит, принадлежащая трансцендентальному для человека миру вещей, пребывающая за пределами его чувственного сознания и переступающая порог этого сознания только в исключительных случаях его субстанция есть первопричина его организма; материалистам же угодно смотреть на душу человека как на продукт его организма, а значит, им угодно переворачивать истину вверх ногами.
Наша душа и наше сознание не тождественны. Наша душа, поскольку она принадлежит трансцендентальному для нас миру вещей, бессознательна, хотя бессознательна и не сама по себе, а только для нашего головного сознания. С одной стороны, у нас в магнетическом сне имеет место ясновидение, с другой, он сопровождается у нас таким ослаблением нашего головного сознания, что мучительнейшие хирургические операции могут быть переносимы нами без всяких страданий. Относительно, но не сама по себе, бессознательная душа человека как субстанция человеческого индивидуума слита с человеческим я, носителем нормального бодрственного сознания человека, в один субъект; но этот субъект состоит из двух лиц. Попеременно бодрствующий и сновидящий человек представляет собой один субъект; но у этого субъекта две чередующиеся формы сознания, имеющие только незначительное число точек соприкосновения. Еще лучше уясняет нам взаимное отношение двух лиц единого нашего субъекта наш сомнамбулический сон; в памяти спящего этим сном человека находится все содержание его бодрственного сознания; в бодрственной же его памяти от содержания его сомнамбулического сознания не остается ничего.
Но если личное сознание бодрствующего человека представляет только одну из возможных форм его сознания, души, то человек не только призван к участию в космической истории как член рода, не только представляет собой скоропреходящее, возникшее по воле какого-то рока, для выполнения чуждых ему целей, явление, но сам как индивидуальное существо путем преемственной смены возможных для его души форм познания способен к совершенствованию. Подобно тому, как возведение здания выгодно не только для самого здания, в смысле его возникновения, но и для строящего его архитектора, в смысле приобретения им в этом деле опытности, а следовательно, в смысле его совершенствования, так точно и возведение здания культуры человечества выгодно не только для самой этой культуры, но и для каждого участвующего в деле ее развития человеческого индивидуума. Вместе с этим пессимистический взгляд на нашу земную жизнь перестает быть последним словом философии. Он может иметь значение разве только относительно наибольших трудностей из встречающихся при возведении здания человеческой культуры, да и то ограниченное, так как эти трудности приносят пользу архитекторам этого здания.
С точки зрения распространенного взгляда на историю человечества труд данного его поколения имеет цену только для поколения за ним следующего, так что если бы даже было возможно наступление у людей золотого века в будущем, плодами его воспользовались бы все-таки только их последние поколения, и, в конце концов, после того как прекратилось бы существование всего человечества, вся его деятельность оказалась бы бесцельной. Согласно же нашему взгляду человек является наследником самого себя: его субъект наследует его лицу, и все, что приобретено им в этой жизни, как в нравственном, так и в умственном отношении, остается при нем и после его смерти. Таким образом, служащий простейшим выражением физических процессов природы закон сохранения силы имеет значение и для психического мира.*
* Hellenbach. Der Individualismus.
Значит, как бы то ни было, а нам приходится возвратиться к очень древнему философскому воззрению на человечество, а именно: к переселению душ. Но эта стародавняя теория воскресает в новом, несравненно более величественном виде, в котором ее приличнее всего было бы назвать палингенезисом. Под последним нужно понимать переход не в объективно другое пространство, но скорее в субъективно другой мир, не перемену места, а изменение способности восприятия. Содержание жизни человека на земле определяется его пятью чувствами, а его представление о мире – комбинацией реакций этих его чувств на его внешние впечатления. Если так, то стоит только мысленно представить себе земное существование человека распавшимся на пять различных, следующих друг за другом во времени существований, содержание каждого из которых определялось бы одним из человеческих чувств, и у нас получится пять переселений человеческой души в субъективно разные, объективно же представляющие один мир миры. Если бы допустить (чего на самом деле допустить отнюдь нельзя), что существует вообще только пять, составляющих предмет нашего обладания, способов восприятия земных вещей, то этими пятью последовательными существованиями человеческой души исчерпалось бы все ее земное существование. Если применим сказанное к космосу, то придем к заключению, что человеческой душой мог бы быть пройден весь ряд космически возможных существований только в том случае, если бы она исчерпала своим восприятием, и в качественном, и количественном отношении, все, что может быть воспринято ею в космосе, причем процесс развития объективного мира сообщил бы задаче, поставленной нами только относительно пространства, временное распространение.
Согласно материалистическому учению смерть человека представляет переход его от бытия к небытию; согласно древнему учению о переселении душ она служит переходом человека от настоящего его бытия к другому бытию, будь то в другом теле или даже на другой звезде, у нас же она является переходом человека от его теперешнего бытия к его другому бытию в смысле погружения его в совершенно другой мир, скрытый от его чувственного сознания, для него трансцендентальный. По смыслу последней теории нашему существованию в трансцендентальном для нас мире должны соответствовать те наши способности, которые в течение нашей земной жизни находятся вообще в скрытом состоянии и обнаруживаются у нас отчасти только в анормальных наших состояниях. Согласно этой теории, наша смерть уподобляется наступающему у нас с нашим погружением в сомнамбулический сон, то есть с ослаблением нашего чувственного сознания, нашему внутреннему пробуждению.
Что кроме физического мира может существовать еще и мир метафизический, этого не желает видеть наше воспитанное на одностороннем натурализме поколение. Для Канта существование этого мира подразумевалось само собой. Для него было вполне мыслимо, что человек как субъект может принадлежать одновременно видимому и невидимому мирам, будучи гражданином только одного из них как лицо; для него было вопросом только эмпирическое доказательство этой истины.
Наша современная наука признает в отдельности каждый из факторов изложенного здесь в общих чертах спиритуалистического воззрения, представляющего простой синтез дарвинизма и теории познания. Если верна теория познания (хотя бы в таком виде, как она изложена Вундтом в его "Beitrage zur Theorie der Sinneswahniehmung" (Leipzig. 1862), то, кроме воспринимаемого нами мира существует другой мир, нами не воспринимаемый, трансцендентальный; если верен дарвинизм, или, вообще говоря, если верна теория развития, то для каждой ступени лестницы органического развития существует определенная граничная черта между действительным и трансцендентальным мирами. Но в таком случае перемещение этой граничной черты, которое должно появиться в результате органического развития у каждой из форм органической жизни делается только вопросом времени; в таком случае вопросом времени делается и переход в чувственную для нас очевидность того, что теперь для нас сверхчувственно. Если к вышесказанному присоединить еще отсутствие оснований науки к скептическому отношению к нормальным состояниям человеческого сознания, в которых просвечивают уже законы трансцендентального мира, то мы придем к заключению, что она не имеет ничего относительно каждого из элементов, входящих в состав изложенного нами спиритуалистического мировоззрения. Но если наука признает каждое из слагаемых в отдельности, то какое у нее может быть основание не делать сложения и возразить против суммы?