ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Насколько загадочно человеческое существо? По меньшей мере настолько, насколько несовершенны физиология и физиологическая психология. Ho o загадочности человеческого существа пришлось бы говорить и в том случае, если бы эти науки достигли законченности. Было бы очень интересно доподлинно знать, что такое человек в физическом отношении; но если бы мы и узнали это, все-таки остались бы такими же нерешенными, как и теперь, извечные вопросы человеческого духа: откуда мы пришли? для чего мы живем? куда идем мы?
Многие говорят, что подобных вопросов вообще не существует; мы же докажем здесь, что они несомненно существуют. Но раз они существуют, необходимо дать на них и ответ, необходимо по многим причинам, из коих достаточно было бы уже одного эгоистического интереса. Сюда присоединяется еще то, что можно назвать скандалом в науке, a именно, что человек, этот венец земных существ, еще не познал себя. Мы имеем то преимущество пред животными, что обладаем самосознанием; но это будет плохим для нас утешением до тех пор, пока будет оставаться для нас загадкой наше существо.
Откуда же происходит то, что свет нашего самосознания слишком слаб для освещения нашего существа? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны взойти к причинам нашего существования; но как только мы двинемся по этому пути, мы очутимся лицом к лицу с тремя диаметрально – противоположными воззрениями: материалистическим, пантеистическим и мистическим. Согласно материалистическому воззрению, наше существование начинается нашим рождением и слабость света нашего самосознания обусловливается биологически и физиологически. Мертвая и слепая материя совершенно самопроизвольно (не спрашивайте, как) развилась до ощущения и самосознания и на пути биологического процесса имеет достичь высшей ступени своего развития, на которой человек перестанет быть для себя загадкой. Согласно пантеистическому воззрению мы вышли из лона метафизической мировой субстанции, которая так же слепа, как и материя, но обладает стремлением к самопознанию, с каковой целью и развертывает мировой процесс; хотя божественное самосозерцание достигло в настоящее время высшей ступени своего развития в человеческом мозгу, в нем оно еще вообще не на высшей ступени своего развития: свет нашего самосознания слишком еще слаб. Совсем не то выходит по мистическому воззрению. Согласно этому воззрению, наше рождение не есть начало нашего существования; нашей земной жизни предшествовало совершенно другое индивидуальное наше существование, которое с рождением нашим погружается для нас в лоно забвения. Но если так, то слабость света нашего самосознания объясняется наступающим с нашим рождением его ослаблением.
Если сопоставить эти три воззрения, то на первый взгляд покажется, что материалистическое воззрение просто и ясно, пантеистическое – менее просто и довольно темно, мистическое же – совершенно немыслимо и вполне темно, Но это – только на первый взгляд; на самом же деле – совсем наоборот. Бесспорно, материализм прозрачен, но он мелководен, почему и открещивается от всякой метафизики. Пантеизм гораздо глубже, но он страдает тем недостатком, что ни за что не может быть доказан фактами, обречен на постоянное пребывание в мире абстракций. Что же касается мистического воззрения, то, по-видимому, темное, оно на самом деле ясно и в то же время глубоко; кроме того, так как оно доказуемо опытными явлениями, то оно, если бы не имело места умышленное замалчивание этих явлений, давно стяжало бы себе право гражданства.
Обратимся же к этим явлениям. Но прежде чем сделаем это, считаем необходимым прибегнуть к сравнению, имеющему целью поставить читателя на мистическую точку зрения и доказать ему, что слабость нашего самосознания может явиться в результате его ослабления. Хотя это сравнение и не уяснит самого процесса, однако оно во всяком случае докажет психологическую его возможность.
Вообразим себе следующее. На корабле, плывущем в открытом море, загипнотизирован матрос, причем ему сделано внушение: проспать до вечера, a затем, проснувшись, ничего не помнить о прошлом. До наступления определенного внушением времени пробуждения этого матроса он высажен на ближайший остров, после чего корабль, на котором он находился, ушел опять в море на всех парусах.
По пробуждении своем такой матрос вполне уподобился бы новорожденному; разница между ними состояла бы только в том, что матрос вступил бы в свой мир существом зрелым и разумным, что он начал бы свое существование мужчиной. Но он напрасно ломал бы себе голову над решением вопросов, кто он и как он очутился в этом совершенно чуждом ему мире. Не имея никакого воспоминания о своем прошлом, он был бы до такой степени удивлен, даже испуган самим собой и местом своего пробуждения, что легко сделался бы философом.
Как пристально он ни смотрит вдаль, перед ним расстилается все одна и та же, дотоле, как кажется ему, еще никогда им невиданная картина, океан. Он оборачивается назад, смотрит на остров, стараясь ориентироваться; но и здесь все кажется ему чуждым; он не помнит, чтобы когда-либо видел что-нибудь подобное: растения, животные, горы на острове, плывущие над ним облака, – все кажется ему новым. Наконец, он видит себе подобных, он спешит к ним за разъяснениями; но оказывается, что все они находятся точно в таком же, как и он, положении: они не знают ни того, кто они, ни того, откуда они явились.
Тщетно общество существ, очутившихся в таком курьезном положении, ломало бы себе голову над решением вопроса о том, что такое они сами и их остров; все их глубокомыслие и все взаимные их расспросы не в состоянии были бы разогнать мрак, окутывающий роковую тайну их на нем появления. С глубоким благоговением и крайним удивлением созерцали бы они, как никогда дотоле ими невиданную, картину заката солнца, перебрасывающего через океан волнующийся золотистый мост, и безгранично было бы снова их удивление, когда бы они увидели затем, как на уходящем во мрак небосклоне зажигаются тысячи звезд.
Конечно, с течением времени телесные потребности отвлекли бы их от их вопросов; заботы об удовлетворении голода, жажды, об отдыхе и крове положили бы конец их философствованию и вместе с тем положили бы на этом острове начало удивительнейшей, какую только можно представить себе, робинзонаде: ведь Робинзон принес с собой на свой остров культуру, наши же островитяне явились бы на свой остров без всякого умственного развития, без всякого опыта.
Нет надобности продолжать нам дальше рисовать нашу картину и останавливаться на вопросе о том, может ли гипнотическая эвакуация головного мозга (экспериментом доказано, что может) достигнуть такой степени, при которой пробуждение человека от гипнотического сна уподобилось бы вполне его рождению. К тому же я рисовал представленную мной здесь картину отчасти с действительности: остров, о котором была речь, есть Земля; омывающий его океан – мировое пространство; повстречавшиеся друг с другом на острове существа – люди; переживаемая ими томительно-долгая робинзонада – история человеческой культуры.
Ведь если вдуматься хорошенько в положение наше здесь, на Земле, то придется согласиться с тем, что оно во всех своих пунктах сходствует с изображенным нами положением обитателей острова, за исключением только того, что мы пробуждаемся от сна, предшествовавшего нашей земной жизни, не как искушенные опытом и обладающие развитым самосознанием существа, a как лишенные самосознания и беспомощные создания. Так как в этом состоит единственная разница, то от этого же зависит и единственная разница между нашим отношением к вышесказанным вопросам и отношением к ним наших островитян. Последние пробуждаются глубокомысленными философами, так как философ есть тот, для кого представляют загадку его собственное существование и существование мира. Мы же в течение детства привыкаем к созерцанию вещей и своего собственного существа до такой степени, что они, вместо того, чтобы вызывать в нас удивление, кажутся нам вполне понятными. Когда наше сознание достигло своей степени зрелости, оно сделалось, благодаря притупляющей силе привычки, неспособным к удивлению, и мы ушли с головой в практические наши дела. Правда, по временам наиболее вдумчивые люди сознают загадочность своего на земле положения; обе загадки – и человек и мир – объявляются богословами и философами достойными размышления предметами, предметами первейшей для человеческой мысли важности; но их усилия вызвать нас на размышление никогда не оказывали глубокого и продолжительного на нас влияния уже потому, что в решении вышесказанных задач никогда не существовало согласия между ними самими.
Как бы то ни было, a везде и всегда существовало если и не ясное сознание, то смутное чувствование полной загадочности человека и его положения в мире. Никогда человечеству не мог казаться понятным сам собой факт пребывания его на называемом Землею космическом острове без знания им цели этого пребывания. Уже одно наше стремление получше устроиться на этом острове вызывается не только практическими нашими потребностями, но и объективным интересом и надеждой, что, может быть, на этом пути будет обретена нами разгадка нас самих; богословы же и философы неумолчно гласят, что одними естественнонаучными экскурсиями по нашему острову мы не добьемся ничего, что за всякой физикой должно скрываться нечто иное, метафизика, и что только там и может быть обретен ключ от извечных загадок.
В истории культуры часто наступают эпохи, в которые господствует всеобщая вера в метафизику, в которые она отливается даже в резко определенные формы. Но затем всегда наступают периоды сомнения не только относительно ее форм, но и относительно существеннейшей ее задачи. Тогда появляется та замечательная умственная болезнь, которую Шопенгауэр называет метафизической беспечностью и которая господствует в виде продолжительной эпидемии. Тогда тот, кто сохранил еще в себе настолько смирения и рассудительности, чтобы признавать загадочность мира и человека, считается мечтателем и самоистязателем. Эта болезнь приобрела в наши дни даже форму научной системы, именующей себя материализмом. Материалисты представляют нечто вроде общества воздержания от мышления: они утверждают, что нашему водворению на нашем космическом острове не предшествовало вообще ничего, и что за нашим его оставлением, за нашей смертью, также ничего не последует. В человеческом существе, мол, нет ничего загадочного, человек представляет продукт обитаемого им космического острова и состоит из того же, что и этот остров, вещества. Это земное вещество, материя, развилось в органическое вещество благодаря-де своим собственным силам (барон Мюнхгаузен вытаскивал сам себя за волоса из болота); жизнь и мысль якобы тоже результат деятельности материи.
Для материалистов мир представляет задачу физическую, человек – химическую. Бесспорно, что они таковы на самом деле; но это не препятствует им быть и задачами метафизическими. Если бы мир вдоль и поперек, начиная с величайшей звезды и кончая ничтожнейшей пылинкой, был разгадан нами, как физическая загадка, мы очутились бы в курьезном положении: всяк из нас, не потерявший рассудка, сейчас же пришел бы к сознанию существования метафизической загадки. Мы уподобились бы тогда индийскому королю, державшему при своем дворе множество ученых, на обязанности которых лежало собираться у него и поучать его; они отлично умели говорить обо всем, но не могли удовлетворить короля в одном: каждый раз, закрывая заседание и обращаясь к ним с вопросом: "ну так отчего же существует что-либо вообще?" король не получал от них никакого ответа.
Материалист видит в мире только механическую его сторону, и так как он знает только законосообразно действующие силы, то жизнь природы кажется ему бессмысленной, бесцельной игрою. Для него не имеет цели ни существование природы, ни существование нас самих. Для него механическая законосообразность и разумная целесообразность – несовместимые понятия. Это – краеугольный камень материализма, но вместе с тем и капитальнейшее его заблуждение: ведь цели вполне могут быть достигаемы, и разнообразно достигаются, на пути механического законосообразного действия. В таких случаях целесообразность даже тем неоспоримее и совершеннее, чем совершеннее механизм. В карманных часах, во всяком техническом изобретении механизм является на послугах цели; если же так, то то же самое вполне может иметь место и относительно мира.
Вообще естественнонаучное определение вещей касается только внешней стороны их, a отнюдь не их сущности. С этой точки зрения Гетевский Фауст разрешается в тряпичную бумагу и типографские чернила, ария Моцарта – в ряд последовательных колебаний воздуха. Но Гете и Моцарт ни за что не согласились бы с тем, чтобы такое определение исчерпывало определяемое, точно так же как всегда более рассудительные люди не соглашались с тем, что естественнонаучное определение мира исчерпывает мир. Бесспорно, мир есть естественнонаучная задача, но вместе с тем он есть и задача эстетическая, этическая и метафизическая. Это было признаваемо во все времена всеми людьми, дух которых не мог ограничиться тем, чтобы только скользить по поверхности вещей.
Никто не станет отрицать того, что естествознание выполнило только часть, и легчайшую часть, своей задачи: вышеупомянутые островитяне сделали бы еще очень мало для уяснения себе своего положения, если бы они даже в совершенстве исследовали свой остров; что же сказать о человечестве, не сделавшем ничего подобного относительно своего острова?
Мы обладаем крайне микроскопическими познаниями. Опытные наши науки еще очень далеки от состояния законченности, и можно сказать наперед, что в будущем наша наука будет разветвляться все больше и больше. Поэтому в настоящее время не может быть речи и о какой бы то ни было законченности нашей философии, нашего миросозерцания. Это следует уже из того, что необходимейшие для возведения здания миросозерцания явления природы – темнейшие и загадочнейшие. Обширнейшую область явлений природы обнимает и точнейшую картину их рисует нам астрономия, но объяснение одной внешней стороны природы представляет ничтожную философическую заслугу: теперь, как и прежде, созерцание небесных светил возбуждает в нас только чувство, мир же как был, так и остается для нас колоссальным вопросительным знаком. Обратившись к земле, увидим, что и здесь мы такие же ничегонезнайки. Яснее всего для нас область минералогии; но мы не можем извлечь из нее для себя никакой философической пользы; имеющая несравненно большую философическую цену биология полна загадок; человек же, это сложнейшее из всех явлений природы, – величайшая для нас загадка. Он никогда еще не был вполне определен с физиологической своей стороны; что же касается высшей его стороны, духовной, то психология представляет арену борьбы всевозможных, даже диаметрально противоположных мнений. Для одних психологов человек представляет кучу химических веществ, для других – эманацию Бога.
Но от психологии находится до некоторой степени в зависимости судьба всей философии: ведь человек может быть удовлетворительно объяснен только путем изучения его высших функций, a он – высшее явление природы, цвет, по меньшей мере известной нам, природы. Если же так, то философ, не изучивший предварительно, прежде, чем приступить к занятиям метафизикой, психологии, похож на ботаника, который захотел бы при объяснении фруктового дерева не обращать никакого внимания на его плод.
Не все явления природы имеют одинаковое в деле объяснения мира значение; к сожалению, чем они загадочнее, тем они важнее. Мы должны отложить попытки решения мировой загадки до тех пор, пока не будет решена нами загадка, представляемая человеком, особенно с психологической его стороны, т.е. пока не будет решена загадка о человеческой душе. Правда, решением этой загадки занимались величайшие умы всех времен; но как мало сделано в этом отношении, это доказывается тем фактом, что имеющая место на почве психологии исконная борьба между материализмом и спиритуализмом с течением времени не только не ослабляется, но даже обостряется, почему многие скептики и решили, что человеческая душа принадлежит к числу неразрешимых загадок, к числу загадок, о которых надобно сказать не ignoramus, a agnorabimus.
Так неужели же нам надо на самом деле сложить руки? Не думаю. Ведь этот вопрос был бы решен бесповоротно в отрицательном смысле только в том случае, если бы было доказано, что при решении задачи о человеке шли по надлежащему пути и что были исчерпаны все способы этого решения. Но раз можно доказать (как мы это сделаем), что при решении: этой задачи шли по ложному пути и ни разу не попытались прибегнуть к единственно надежному способу достижения цели, мы должны стряхнуть с себя апатию и почувствовать в себе мужество снова приняться за работу. Здесь мы должны во всяком случае заметить, что в указании нашем на существование прямого пути решения нашей задачи взгляд относительно частичности человеческого знания приобретает более глубокое обоснование, чем какое он имел до сих пор. Когда же будет доказано, что ее решения надобно искать гораздо глубже, чем до сих пор думали, мы, без сомнения, окажемся в лучшем положении, чем наши предшественники, потому что для нас будет по крайней мере ясно, где должна быть точка приложения интеллектуального рычага.
Вполне понятно, что при решении проблемы о душе исходили из того, что нам известно о человеке: для обретения души анализировали человеческое самосознание. Считали само собою понятным, что изучение души и анализ сознания – тождественные понятия. Но это – не что иное, как pettito principii, бездоказательное предположение. Не принимали при этом во внимание возможности (против которой логика не имеет возражений) того, что душа наша не обретается вполне в нашем самосознании, что свет нашего самосознания не освещает всей глубины нашего существа. Мыслимо то, что фактический материал, на почве которого следует строить здание учения о душе, исследован в недостаточной мере, даже – то, что не было обращаемо внимания как раз на те явления, которым принадлежит решающее значение.
Нетрудно доказать, что в действительности имело место то и другое: душу искали не на надлежащем пути, a кто шел по надлежащему пути, упускал из виду явления решающей важности.
Что нашим самосознанием обнимается не вся наша душа, что некоторая часть ее остается за его пределами и что, значит, неверен самый исходный пункт прежнего учения о душе, это неопровержимо. Что такое наше самосознание? Очевидно, – только частный вид нашего сознания, отличающийся от последнего не своим органом, но своим объектом. Самосознание есть сознание, направляющееся внутрь нас самих, обращенное на наше я. A что такое сознание? Продукт биологического развития. Биология учит, что развитие сознания совершается, и в количественном и в качественном отношении, параллельно развитию организации. Сложнейшее на земле существо, человек, обладает и развитейшим сознанием. Но даже и человеческое сознание не достигло высшей ступени своего развития: оно не доросло до своего объекта, мира; оно не обнимает его вполне. Уже созерцание звездного неба говорит нам, что наше знание находится в таком же отношении к нашему незнанию, в каком капля воды – к океану. Только ничтожная часть существующего попадает через каналы наших чувств в наше сознание. Наши чувства ограничены не только с количественной, но и с качественной стороны. Наш глаз приспособлен только к восприятию семицветного спектра, к восприятию только семи цветов радуги; но видимый нами спектр простирается, невидимо для нас, на неведомое для нас протяжение в обе стороны. Существуют инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, производимые для своего видения их нами одни слишком большим, другие слишком малым числом колебаний эфира. Существование таких лучей можно доказать физическими аппаратами, более чувствительными к восприятию света, чем ретина нашего глаза. Точно так же ограничены и все остальные наши чувства, например, колебания воздуха, не достигающие 30 и превышающие 24000 в секунду, не производят для нас никакого звука.
Далее. Существуют в природе силы, которым не соответствует ни одно из человеческих чувств, и которые воспринимаются нами только в том случае, когда они превращаются в другие, воспринимаемые нами силы: у нас нет чувств для восприятия явлений магнетизма и электричества. Наконец, нужно упомянуть и о том, что мы воспринимаем не самые процессы природы, a только их на нас воздействия (не колебания эфира, a свет; не колебания воздуха, a звук). Таким образом, мы носим в себе не точный, a субъективно искаженный образ мира, что, однако, не оказывает никакого вредного влияния на нашу практическую жизнь, так как это искажение не индивидуально и совершается закономерно постоянным образом.
Мы высказали сейчас общеизвестные истины, истины, доказываемые естествознанием. Значит, для опровержения материализма достаточно уже одного естествознания. Жизнь и смерть материализма – в жизни и смерти утверждения, что действительно только чувственное. Так как, рассуждает материализм, у нас пять чувств, то у материи только пять свойств. Придерживаясь такой логики, можно бы было сказать с таким же точно правом, что не существует солнца, потому что существуют слепые. Как естествознание, материализм сам доказал, что мир не обнимается нашими чувствами; значит, он подкопал свой собственный фундамент, сам срубил сук, на котором сидел. Как философия же, он утверждает, что сидит еще наверху. Но он не имеет никакого права именовать себя философиею; поступать так, это с его стороны великое безумие, так как он до философии еще не дорос. Он имеет только право называть себя ветвью науки, присовокупляя к этому, что составляющий объект его изучения мир – призрак. Но хотеть строить на такой почве миросозерцание значит впадать в бьющее в глаза противоречие: действительный мир, это совсем не тот и с количественной, и с качественной стороны, мир, который знает материализм; а ведь предметом философии может быть только мир действительный.
Что наше сознание не исчерпывает своего объекта, это должно иметь место и относительно частного, хотя и высшего, вида его, нашего самосознания. Ведь, во-первых, объект нашего самосознания окутан гораздо более густым мраком, чем что бы то ни было в известном нам мире, a во-вторых, нашему сознанию все же предшествовала продолжительная история биологического развития, так что оно представляет уже, может быть, довольно высокую ступень лестницы этого развития, тогда как наше самосознание, по крайней мере наше самопознание, явилось по большей мере с появлением человека, и потому находится в зачаточном еще состоянии, представляет нижнюю ступень этой лестницы. Если же так, то нет ничего невероятного в том, что наше самосознание не исчерпывает своего объекта, не исчерпывает нас самих. Этим самым произносится приговор над психологиею, желающею ограничиться анализом нашего самосознания: такая психология находится в противоречии с эволюционизмом и, понятно само собой, не может решить нашей задачи.
Наше самосознание освещает отнюдь не всю физическую сторону нашего существа. Подобно тому, как порог сознания нашего отделяет нас от процессов, совершающихся вне нас, в природе (о числе и истинной природе этих процессов мы отнюдь не можем иметь правильного суждения), он отделяет нас и от процессов. совершающихся внутри нас. Органические процессы – рост, питание, пищеварение, кровообращение и пр. – совершаются в здоровом теле бессознательно. Если так, то, согласно древнему учению о душе, эти процессы должны бы были принадлежать чуждой нашему существу материи нашего тела, материи, с которой наша душа была бы связана необъяснимо роковым образом. Но могло бы быть и так, что эти органические наши процессы, несмотря на свою закономерность, принадлежали бы собственному нашему существу, в каковом случае нам опять пришлось бы отказаться от ложного предположения, что сущность нашей души состоит в сознании. Ведь наша душа могла бы быть животворящим и организующим началом, и в таком случае бессознательность процессов органической нашей жизни отнюдь не могла бы служить доказательством в пользу того, что источник их чужд нашей душе. Но если бы было доказано, что этими процессами управляет наша душа, человек был бы объяснен монистически.
Мы не познаем всего существа нашей души и в наших чисто психических функциях, в наших чувствованиях, мыслях и актах воли. Материалисты утверждают даже, что и психические наши функции – продукты нашего тела; что наши мысли и чувствования – также функции нашего тела. Хотя это утверждение нелогично и высказывается материалистами в силу только того, что они смешивают cum hoc с propter hoc, однако нельзя оспаривать того, что наши мысли и чувствования находятся в связи с отправлениями телесных наших органов, что процессы нашего мышления и нашего чувствования совершаются параллельно телесным нашим отправлениям. В этом-то и сила материализма, заключающего от такой параллельности к несуществованию всей вообще души. Но мы не будем останавливаться на этом спорном пункте. Спор о том, имеем ли мы в вышесказанной связи всего-навсего сосуществование (как утверждают то спиритуалисты) или причинность (как утверждают материалисты), так стар, как сама психология. Мы можем оставить его совершенно в стороне потому, что будем черпать доказательства существования души в области совершенно других, важнейших, чем явления, в области которых их черпали доселе, явлений, – явлений, имеющих место в жизни человека, когда о нормальных состояниях его телесных органов не может быть и речи.
В результате вышесказанного является королларий: наша душа не освещается вся нашим самосознанием.
На это скептик может сейчас же сказать: если так, то решение вопроса о существовании души надобно отложить до времени надлежащего биологического расширения области нашего самосознания. На это ответим, что дело обстоит не так плохо. Если не сознаются нами самые психические функции наши, то тем не менее в наше самосознание западает многое из их результатов. В нашей духовной жизни постоянно имеет место попеременность сознательного и бессознательного состояний. В творчестве гения имеет место составляющее условие наступления явлений бессознательной жизни человека ослабление чувственного его сознания, в гипнотизме же – доказываемое беспамятливостью его по пробуждении его от гипнотического сна полное этого его сознания омрачение.
Несомненно, что вышесказанная попеременность служит неопровержимым доказательством имеющего место в нашей духовной жизни дуализма. Но раз так, мы оказываемся сейчас же лицом к лицу с важным вопросом, – вопросом о том, как надобно смотреть на этот дуализм: ограничивается ли он Сферой деятельности головного нашего мозга, или это – дуализм головного нашего мозга и нашей души. В первом случае пришлось бы иметь дело с двойственностью нашего я, обе половины которого оставались бы в ведении физиологической психологии; во втором же случае мы должны бы были примкнуть к определению человека, высказанному уже сто лет назад Кантом, a именно, что он – субъект, распадающийся на два лица, из коих одно пришлось бы наделить естеством физическим, a другое – психическим. Решение вопроса о том, правильно ли такое определение человека, зависит всецело от решения вопроса о том, вся ли духовная деятельность наша неотделима от головного нашего мозга, или есть возможность выделить из области бессознательных наших функций такие, которые toto genere отличаются от наших функций, неотделимых от нашего головного мозга, и которые потому должны иметь своим органом не головной наш мозг, a другой наш орган. Душу мы обрели бы в области бессознательного только в этом последнем случае.
Кантовское определение человека осталось без всякого влияния на психологию потому, что наука непростительным образом оставляет без всякого внимания область явлений, образующих эмпирический базис этого определения и, к сожалению, во времена Канта пребывавших в неизвестности. Эти явления составляют объект оккультических наук, находящихся, как известно, в загоне до сих пор.
Итак, status quo вопроса о душе обусловливается обоими вышеупомянутыми обстоятельствами: во-первых, душу искали не в надлежащем месте, a именно, вместо того, чтобы искать ее в области бессознательного, ее искали в сознании, a затем, когда – и это только в новейшее время – обратились за поисками к ее бессознательному, стали и здесь искать ее не в надлежащем месте: обратили преимущественное внимание на ненадлежащие явления бессознательной нашей жизни, a именно, на те, которые констатируют бессознательную деятельность головного нашего мозга, a не на те, которые констатируют совместную с этой деятельностью жизнь нашей души.
Кто признает оккультические явления, тот окажется принужденным обратиться к Кантовскому определению человека. Это – дело не произвола, a необходимости. Он тогда скажет в унисон с оккультизмом, что хотя жизнь нашей души и протекает вообще для нас бессознательно, сама по себе наша душа отнюдь не бессознательна, что ее функции являются попеременно то сознательными, то бессознательными, что ее бессознательные функции качественно вполне отличны от ее функций сознательных и что они с закатом чувственного нашего сознания становятся сознательными, a с его восходом делаются снова бессознательными.
Раз так, возможность двойственности нашего существа, возможность дуализма нашей души и головного нашего мозга (монистическим разрешением этого дуализма мы займемся далее), a не дуализма деятельности головного нашего мозга, превращается в действительность. Но в таком случае на обусловленное нашими чувствами и головным нашим мозгом, как его органом, наше сознание придется смотреть только как на одну из половин нашего духовного существа, только как на земную форму явления нашей души, и отличать от него другую половину этого нашего существа, которую будем пока называть сверхчувственною.
Таким образом оказывается, что на самом деле корни нашей души лежат гораздо глубже, чем это думали, a значит, что настоящей психологии у нас еще нет, что она еще дело будущего. Пока же мы можем утешать себя той мыслью, что нам известно по крайней мере место, в котором надобно искать нашу душу, и что нам предстоит в перспективе делать заключение об ее существовании и об ее природе на основании таких функций нашего организма, которые, бесспорно, могут принадлежать только ей, которые не связаны ни с каким телесным органом нашим и потому находятся от материалистической науки за тридевять земель. Взятое независимо от вышесказанного, Кантовское учение о душе является крайне безнадежным предприятием; но если мы, прежде чем строить учение о душе, обратим внимание на явления, на почве которых надобно его строить, то окажется не только то, что такое учение о душе имеет больше шансов достигнуть своей цели, чем прежнее, но и то, что только оно одно и может ее достигнуть.
Кант говорит: "Признаюсь, что я очень склонен к утверждению существования в мире нематериальных существ и к сопричислению к ним моей собственной души". Что же касается одновременного существования материальной и нематериальной сторон человеческого существа, то о нем говорит затем Кант так: "Поэтому человеческую душу надо бы было считать уже в течение настоящей жизни человека одновременно связанной с двумя мирами, из которых она, доколе наши два лица соединены друг с другом нашим телом, ясно воспринимает только материальный мир". И далее: "Поэтому хотя у нас и один субъект, одновременно принадлежащий видимому и невидимому мирам, как их член, у нас не одно лицо, ибо представления об одном мире, в силу своей особенной природы, не сопровождаются представлениями о другом мире, почему то, что я мыслю, как дух, не познается мной, как человеком, и наоборот" 1).
1) Kant: Träume eines Geistersehers. 14, 20, 26 (Kehrbach).
Существуют однако люди, которые говорят, что Кантовское сочинение, из коего только что приведены нами цитаты ("Грезы духовидца"), представляет сатиру на Сведенборга и на веру в духов, с которой Кант церемонился только в докритический период своей деятельности. Но это утверждение опровергается вполне тем фактом, что Кант спустя 22 года после издания этого его сочинения читал лекции, в которых высказал такой же самый взгляд на тот же самый предмет и по поводу того же самого Сведенборга, идеи которого он называет "возвышенными" 1). Важнейшую часть этих его лекций, в которых он является мистиком в критический период свой, я, вследствие того что их нет ни в одном из полных изданий его сочинений, издал 2) недавно и хочу сделать здесь две из них выдержки.
"Жизнь, – говорит в одном месте этих своих лекций Кант, – состоит в commercio души с телом; начало жизни есть начало commercii, конец жизни – конец commercii. Начало commercii есть рождение, конец commercii – смерть. Продолжительность commercii есть жизнь. Начало жизни есть рождение; но последнее есть начало жизни не души, a человека. Конец жизни – смерть; но последняя есть конец жизни не души, a человека. Таким образом, рождение, жизнь и смерть – только состояния души"... "Следовательно, преходяще только наше тело, субстанция же наша непреходяща; она должна была существовать и в то время, когда не существовало нашего тела"...
"Жизнь человека двойственна; она слагается из двух жизней: животной и духовной. Первая жизнь есть жизнь человека, как человека, и чтобы человек жил этой жизнью, ему потребно тело. Вторая его жизнь есть жизнь духов, которой его душа живет независимо от его тела и которой жить она должна продолжать по отделении своем от его тела" 3).
1) Pölitz: Kants
Vorlesungen Über die Metaphysik. Erfurt, 1821.
2) Du Prel: Kants Vorlesungen
über Psychologie. Leipzig, 1888.
3) Du Prel: Kants Vorlesungen
über Psychologie. 75-76 u 79.
Из предыдущего оказывается, что в учении Канта о душе содержатся все необходимые составные части учения о душе. Он учит, что наша душа пребывает в области бессознательного, что два лица нашего субъекта существуют одновременно, наконец, он учит предсуществованию и бессмертию. Но, несмотря на это, новейшая психология занялась исследованием исключительно одного из лиц нашего существа, начинающего свое существование с нашим рождением и оканчивающего его с нашей смертью, почему и учение о душе неминуемо должно было сделаться материалистическим.
Кант ничуть не сомневался и в том, что учение о душе надобно строить на почве оккультических наук. Вот откуда интерес его к духовидению, к Сведенборгу. Последний однако мало удовлетворил его, и он не мог построить согласно своему плану учения о душе по недостатку фактического материала. Мы же, имеющие громадное пред ним в этом отношении преимущество, вполне можем осуществить это предприятие. Уже не говоря об оставленных нам древними и средними веками богатствах материала, богатствах, из которых однако наша наука не почерпнула ровно ничего, у нас есть уже 100 лет сомнамбулизм, 50 лет гипнотизм и 40 лет спиритизм.
Чтобы сделать правильнейшую оценку имеющегося в нашем распоряжении материала для возведения здания нового учения о душе, мы должны уяснить себе, что наука вправе возразить против прежнего учения о душе, или иначе, каких ошибок должно избегать новое о ней учение.
Древнее учение о душе – учение дуалистическое. Оно учит, что человек представляет соединение смертного тела и бессмертной души; но в чем состоит это соединение, этого оно не может объяснить; наука же, и с полным правом, требует монистического объяснения человека. Древнее учение о душе искало душу в самосознании; но так как в последнем мы обретаем только такие духовные функции, которые неотделимы от телесного их органа, чувств и головного мозга, то отсюда один шаг до материалистического воззрения на мозг, как на причину мышления, и до провозглашения тезиса материализма: материя мыслит. В таком случае душа оказывается излишнею; получается, правда, монизм, но монизм совершенно бездоказательный.
Но у нас получился бы монизм, и монизм доказательный, и в том случае, если бы нам удалось вывести отделенные друг от друга в прежнем о душе учении китайской стеной тело и телесно опосредствованный дух из общего третьего, из души. Это и делает новейшее учение о душе. Оно монистично и имеет то пред прежним о душе учением преимущество, что указывает душу в надлежащем месте, в области бессознательного.
Такой монизм имеет значительное преимущество пред монизмом материалистическим. Материализм выводит разумное из неразумного, мыслящее из не мыслящего, жизнь из мертвой материи. Но ни с чем не сообразно выводить высшие функции человека, разум и мораль, из такого низменного источника, как материальное начало: хорошо идущие часы не могут быть делом рук плохого мастера. Если функция разумна, то очевидно, что ее орган должен быть выводим из некоторой причины тоже разумной. Так и поступает новейшее о душе учение: оно признает материалистический тезис, что мысль есть продукт головного мозга, но прибавляет, что головной мозг есть в свою очередь продукт, продукт души, и говорит, что мыслит душа посредством головного мозга.
Для удовлетворения всем от учения о душе требованиям новейшее учение о душе должно объяснить и соединение души с телом. Для этого стоит только распространить вышеупомянутое отношение головного мозга к душе на все тело, т.е. наделить душу способностью организования, способностью, благодаря которой она образует тело. Органом души служит не только головной мозг, но и все тело. Однако если допустить, что это так (сейчас же докажем, что это так на самом деле), то бессознательное превратится не в душу, a всего-навсего в слепую волю организования. Спрашивается: если затем мы наделим эту волю способностями представления и познания (далее будет доказано, что мы так и должны поступить), то превратится ли тогда бессознательное в душу?
Нет, еще не превратится. В таком случае мы сделаем только шаг от Шопенгауэра к Гартману. У Шопенгауэра бессознательное есть слепая воля, у Гартмана же оно – воля и представление. Шопенгауэр опроверг только материализм; для решения же загадки о человеке его слепой воли еще недостаточно. Слепая воля не может зажечь свет познания; она не может построить такой головной мозг, который был бы органом разумного мышления. Вот почему со стороны Гартмана было совершенно последовательно наделить бессознательное способностью представления; но и у него душа расплылась меж пальцев, расплылась вследствие сделанного им сальто-мортале, отождествления им бессознательного с мировой субстанцией. Хотя он опроверг этим Шопенгауэровский пантелизм, он не опроверг этим пантеизма.
С полным правом могло бы именовать себя учением о душе только такое учение, которое доказало бы наличность в человеческом существе не только метафизического зерна – как сделали это Шопенгауэр и Гартман, – но и метафизической индивидуальности. Если бы это было сделано (мы докажем, что это сделано на самом деле), тогда, и только тогда, мы обрели бы истинную душу. Хотя и пребывающая в области бессознательного, сама она была бы тогда не бессознательной, но обладала бы способностями воления и познания и индивидуальностью. Только тогда бессознательное действительно превратилось бы в душу, в субъект.
Чтобы предупредить всякую возможность смешения этого субъекта с лицом земного сознания и вместе с тем как можно резче оттенить новейшее о душе учение от делавшего такое смешение прежнего о ней учения, я назвал уже прежде душу трансцендентальным субъектом. Это выражение, хотя очень редко, употреблял и Кант 1), разумевший под ним то самое, что он зачастую называет "умопостигаемым субъектом", a также "абсолютным субъектом" 2).
1) Kant: Kritik der reinen
Vernunft, 296, 482, 699 (Kehrbach).
2) Kant: Prolegomena, 46.
Этот трансцендентальный1 субъект человека, его душу, отнюдь нельзя ставить на одну доску с земною формой его явления. Раз душа человека обладает способностью организования, человек делается всего-навсего формою ее обнаружения. Далее. Организование и представление не порождают в трансцендентальном субъекте никакого дуализма; это только две идеально разделимые, реально же (как это мы докажем) нераздельные функциональные стороны этого субъекта: организование сопровождается всегда мышлением, и наоборот. Но так как трансцендентальный субъект соединен в одно целое с земной формой своего явления, то мы должны доказать, что тождество организующего и мыслящего в нас начал должно иметь место и в земной деятельности нашего духа, т.е. что к нашему мышлению примешивается всегда трансцендентальное организование и наоборот.
1) Ср. Zeising: Neue Lehre von den Proportionen des menschlichen Körpers и Pfeifer: Der goldene Schnitt.
Что касается доказательства первого тезиса, то его надобно искать в области эстетики и техники. Но для учения, переносящего душу в область бессознательного, эта задача отождествляется с задачей доказательства того, что в продуктах эстетического и технического творчеств обнаруживается несознаваемая нами деятельность организующего в нас начала. Если, например, мы видим, что деятельность членообразовательного нашего начала обнаруживается в построении греческих и готических храмов, что их строители бессознательно следовали в своей архитектонической деятельности принципу золотого сечения, то это служит несомненным доказательством сопровождаемости земного мышления трансцендентальным организованием). Еще разительнее сказывается это в наших технических изобретениях, в которых, по-видимому, бессознательное отнюдь не должно бы было иметь места. Казалось бы, что процесс технического изобретения должен бы был быть освещен на всем своем пути светом сознания, так как он бывает целесознательно направляем к математическому решению определенной технической задачи. Однако все технические изобретения, начиная с простейшего механизма и кончая сложнейшим аппаратом, указывают на наличность в духовной деятельности человека какого-то нижнего течения, исходящего от организующего в нем начала, что доказывается тем, что технические аппараты суть не что иное, как копии с частей нашего тела, так называемые органопроекции, но копии, делаемые вполне бессознательно 1). Например, camera obscura представляет бессознательное подражание глазу; можно даже сказать, что строение человеческого глаза было понято только после того, как была изобретена camera obscura. Значит, уподобление фотографического объектива хрусталику глаза, задвижки фотографического аппарата – ирису, затвора этого аппарата – векам, эластического его меха – способному к сокращению глазному яблоку, светочувствительной, вследствие действия световых лучей на покрывающие ее химические вещества, фотографической пластинки – светочувствительной пигментной оболочке глаза имеет не одно только метафорическое значение. Точно так же надо смотреть и на сравнение органа слуха с фортепиано или нервной системы – с телеграфом. Даже новейшее изобретение, фонограф, имеет органический прообраз в головном мозгу, деятельность которого во время нахождения его обладателя в горячке совершается механически, так что больной слово в слово повторяет когда-то им слышанные, но позабытые речи.
1) Carus: Physis. Kapp: Philosophie der Technik.
Здесь попутно заметим, что органопроекция дает полную возможность перенести решение вопроса о природе обитателей других миров с почвы фантазии на научную почву, которую, как ни парадоксально покажется это на первый взгляд, всякий монист должен а priori считать почвой решения этого вопроса. Если бы тождество организующего и мыслящего начал имело место на всех обитаемых мирах, то органическое царство и царство техники должны бы были восполнять друг друга во всей природе. Может быть, многие из наших технических аппаратов имеют свой органический прообраз на других. планетах, и многие земные организмы, еще не имеющие у нас технических копий, нашли себе на других планетах место в ряду технических изобретений. Мыслимы существа с телескопическим или микроскопическим строением глаза, и, может быть, жители Марса получили уже в дар от техники крылья, которые у нас до сих пор дарились некоторым организмам только природой. Если все планеты находятся на различных ступенях развития, то несомненно, что на каждой из них проходит в различных местах и демаркационная между органическим и техническим царствами черта, меняющая к тому же свое место с дальнейшим планет развитием. Если органическое и техническое царства представляют взаимное восполнение, то какое мыслимо множество родов органической жизни, какое мыслимо множество неизвестных нам животных форм! Какое, с другой стороны, мыслимо множество едва вообразимых нами и возможных для этих форм родов опыта! Невольно является мысль, что все наши настоящие и имеющие явиться у нас в будущем аппараты представляют, хотя и бессознательные, подражания природе. Но насколько больше нас должно бы было быть существо, которое обладало бы спектроскопом в органической форме, a вследствие этого и способностью восприятия химических свойств вещей, только до некоторой степени обнаруживаемую нашими сомнамбулами! Но, с другой стороны, сколь отличным от нашего мира должен бы был казаться мир таким существам, которые обладали бы нашими техническими изобретениями в органической форме! Из органопроекции мы можем извлечь и практическую для себя пользу. A именно. Она учит нас, что хотя мы в области наших изобретений и не предоставляли дело случаю, однако мы при целесознательном искании решения технических задач не обращали внимания на являемые нам органическим царством образцы. Ведь в природе эти задачи давно уже разрешены простейшим образом, разрешены так потому, что естественное развитие совершается в направлении наименьшего сопротивления. Мы могли бы уже летать, если бы, вместо того, чтобы тратить попусту время на искание регулируемого аппарата, мы постарались сделать копию с органического крыла.