ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Влияние тантрического Буддизма на индуизм было так глубоко, что до настоящего времени большинство западных школ востоковедения находится под впечатлением, что тантризм – это индуистское творение, принятое уже на уровне упадка буддийскими школами.
Против этой точки зрения говорит большая древность и последовательное развитие творческих тенденций в Буддизме. Уже ранние махасангхики имели специальный набор мантрических формул в своих "Дхарани-питаке" и "Манджушри-мула-кальпе", которые, согласно некоторым авторитетам, восходят к первому столетию н.э. и содержат не только мантры и дхарани, но и бесчисленные мандалы и мудры. Даже если датировка "Манджушри-мула-кальпы" в чем-то неопределенна, то, вероятнее все же, что система буддийского тантризма выкристаллизовалась в определенные формы к концу III столетия н.э., как это можно видеть из знаменитой "Гухьясамаджа Тантры" (тиб. дПал-гсанг-'дус-па).
Утверждать, что буддийский тантризм есть производное от шиваизма, могут только те, кто не имеет возможности познакомиться с тантрической литературой из первых рук. Сравнение буддийских тантр с индуистскими (буддийские в своей полноте сохранились в Тибете и поэтому долгое время не замечались индологами) не только показывает удивительное расхождение в методах и целях, несмотря на некоторое внешнее подобие, но и доказывает духовный и исторический приоритет и оригинальность буддийских тантр.
Шанкарачарья, великий индийский философ IX в. н.э., работы которого сформировали основание всей шиваитской философии, использовал идеи Нагарджуны и его последователей до такой степени, что ортодоксальные индуисты подозревали его в том, что он тайный посвященный Буддизма. Подобным же образом индуистские тантры передают методы и принципы буддийского тантризма и приспосабливают его для собственных нужд. Этот взгляд подтверждается не только тибетской традицией и изучением ее литературы, но и индийскими школами после критического исследования ранних санскритских текстов тантрического Буддизма и его исторических и идеологических связей с индуистскими тантрами.
Бенойтош Бхаттачарья в своем "Введении в буддийский эзотеризм" пришел к заключению, что
"можно заявить без страха противоречия, что буддисты были первыми, кто ввел тантры в свою религию, и что индуисты заимствовали их от буддистов в позднее время, и что поэтому неправильно говорить, что поздний Буддизм был производным от шиваизма" (В. Bhattacharya, 1932, с. 147).
Одним из главных глашатаев этой ошибочной идеи, основанной на внешнем сходстве индуистских и буддийских тантр, был Остин Уоддел, часто цитируемый как авторитет по тибетскому Буддизму. По его мнению, буддийский тантризм есть не что иное, как
"шиваистское идолопоклонничество, культ шакти и демонология. Его так называемые мантры и дхарани – бессмысленная тарабарщина, его мистицизм – глупый маскарад ничего не значащего жаргона и "магических кругов", его йога – паразит, чудовище, которое выросло, раздавив и отравив более менее чистый остов Буддизма, все еще живущий в Махаяне... Доктрина Мадхьямиков была, в сущности, софистическим нигилизмом..., а Калачакра – самая недостойная тема из всех, рассматриваемых философией" (L.A.Waddell, 1895).
Поскольку Запад получил свою первую информацию о тибетском Буддизме в основном вот от таких "авторитетов", то неудивительно, что сейчас в представлениях тех, кто разбирается в этом предмете с помощью западной литературы, утвердились бесчисленные предубеждения против буддийского тантризма.
Утверждение, что буддийское тантрическое учение своей исходной точкой имело индуистские тантры, и в особенности принцип шактизма, не только не соответствует истине, но и совершенно ошибочно, так как обе системы начинают развиваться с совершенно различных предпосылок. Так же, как мы не можем объявить Буддизм идентичным брахманизму лишь на том основании, что и в том и в другом используются методы йоги и одинаково звучащие технические и философские термины, точно так же мы не можем истолковывать буддийские тантры в свете индуистских тантр и наоборот.
Никто не упрекнул бы Будду Шакьямуни в том, что Он искажает Свое же Учение, когда вводит божеств индийской мифологии в качестве фона Своей Проповеди, когда использует их как символы определенных сил или переживаний, возникающих в медитации, или как выражения более высоких уровней сознания. Однако, когда сходные причины используются в тантрах, эти священные для буддистов тексты европейцы называют извращением подлинного Буддизма.
Нельзя понять какое-либо религиозное учение или движение, если мы не будем стремиться к нему с духом человечности и уважения, что является самым глубоким признаком всех великих ученых и первопроходцев в познании учений. Поэтому нам следует увидеть различные формы выражения в их родственных связях и духовной основе, в которой они развивались до своих особенностей, прежде чем мы начнем сравнивать их с похожими чертами в других системах. И действительно, как раз то, что выглядит сходным, тождественным при поверхностном взгляде, зачастую оказывается принадлежащим совершенно различным системам. Одна и та же ступень, которая ведет вниз в некотором смысле, в ином значении и при другой системе координат будет вести вверх. Поэтому филологические выводы и иконографические сравнения, полезные в каких-то отношениях, здесь совершенно неуместны.
"То новое в тантре, что было привнесено в нее буддистами, и экстраординарное пластическое искусство, развитое ими, создало впечатление в умах индусов, и они легко приспособили многие доктрины, идеи, практику и богов, первоначально принятые буддистами для нужд своей религии. Литература, вышедшая под названием индуистских тантр, появилась почти вслед за буддийскими идеями" (В. Bhattacharya, 1932, с. 50).
И в конце своих убедительных исторических, литературных и иконографических доказательств, которые очевидны для каждого последователя буддийских тантр и тибетской традиции, Б. Бхаттачарья добавляет:
"Таким образом, достаточно полно доказано, что буддийский тантризм был основным источником, который повлиял на индуистские тантрические тексты, и поэтому невозможно утверждать, что Буддизм был производным от шиваизма. С другой стороны, из этого следует, что индуистские тантры были производными от Ваджраяны и что они являются только подражанием буддийских тантр" (с. 163).
Поэтому мы полностью согласны с Бхаттачарьей, когда он пишет:
"Буддийские тантры по внешности сходны до некоторой степени, но в действительности подобия между ними очень мало, и в их тематике, в философских доктринах, представленных в них, и в религиозных принципах. Это неудивительно, поскольку у буддистов и индуистов цели и мотивы весьма отличны" (там же, с. 47).
Главное отличие в том, что буддийский тантризм – это не шактизм. Представление о Шакти – божественной силе, творческом женском аспекте высочайшего Бога (Шивы) или его эманации не играет никакой роли в Буддизме, в то время как в индуистских тантрах это представление о силе (Шакти) занимает главное место. Центральной же идеей тантрического Буддизма является ПРАДЖНЯ – предзнание, интуиция, мудрость.
Для буддистов Шакти – это майя – сила, творящая иллюзию, от которой нас может освободить только праджня. Поэтому цель буддиста – не знакомство с силой или соединение себя с силой вселенной, он не стремится стать ее инструментом или овладеть ею, а наоборот, пытается освободить себя от тех сил, которые заставляют его пребывать в круговороте жизни и смерти, которые веками держат его, как заключенного, в сансаре. Он борется с влиянием этих сил, однако не пытается их отрицать или разрушить, а преобразует в огонь Знания, в пламень Мудрости так, что они становятся силами Просветления, которые, вместо того чтобы и далее творить дифференциацию, обращают свое движение в противоположное направление, стремясь к единству, целостности и полноте.
Совершенно отличная, если не противоположная, позиция у индуистских тантр. "Соединенный с Шакти преисполнится силы", – говорит "Кулачудамани Тантра". "Из единства Шивы и Шакти сотворен мир". Буддист же стремится не к творению и развертыванию мира, а к возвращению в "несотворенное, неоформленное" состояние шуньяты, из которой все проявилось и которая находится по ту сторону всего сотворенного (если вот так можно выразить невыразимое на человеческом языке). Осознание этой шуньяты (тиб. стонг-па-нйид) есть праджня (тиб. шес-раб) – запредельное высшее знание. Реализация этого высшего Знания в жизни есть Просветление (бодхи; тиб. – бйанг-чхуб), т.е. если праджня (или шуньята) – всеохватывающий женский принцип, из которого проявляется каждая вещь и к которому она сводится, объединяется с активным мужским принципом вселенской любви и сострадания, который является средством (упайя; тиб. – тхабс) для достижения праджни и шуньяты, то достигается совершенное Состояние Будды. Потому что интеллект без чувств, знание без любви, разум без сострадания ведут к простому отрицанию, догматизму, к духовной смерти, к полной пустоте, в то время как чувство без разума, любовь без знания (слепая любовь), сострадание без понимания ведут к хаосу и распаду. Но там, где обе стороны едины, где есть великий союз сердца и ума, чувства и интеллекта, высшей любви и глубочайшего знания, там восстанавливается завершенность, достигается совершенное Просветление.
Процесс Просветления представлен наиболее очевидным, наиболее человечным и в то же время наиболее универсальным символом, который только можно вообразить: единение мужского и женского в экстазе любви, в котором динамичный элемент (упайя) выражен в мужской, а "пассивный" (праджня) – в женской фигурах по контрасту с индуистскими тантрами (в них женский аспект представлен как Шакти, т.е. активный принцип, а мужской аспект – Шива, как чистое состояние божественного сознания, бытия, т.е. как пассивный принцип, покоящийся в своей собственной природе).
В буддийской символике Знающий (Будда) становится единым со своим Знанием (Праджня), как мужчина и женщина становятся. единым существом в объятиях любви, и это становление в единстве есть высшее неописуемое счастье (Махасукха, тиб. бДэ-мЧхог). Дхьяни-Будды, т.е. идеальные, представляемые в медитации Будды и Дхьяни-Бодхисаттвы как воплощение активного стремления к просветлению, что находит свое выражение в упайя – всеохватывающей Любви и Сострадании, представлены поэтому в объятиях с праджней, символизируемой женским божеством, воплощающим высшее Знание.
Так что не оправданно то изменение в индуистской символологии, в которой "полярность мужского и женского, как божественного и его развертывания, становится замененной на обратную, т.к. в противном случае род концепции, которую они намерены были воплощать в Буддизме, не пришла бы в гармонию с ней" (Г. Циммер. Формы выражения и Йога в индийском изобразительном искусстве, с. 75), т.к. она является последовательным приложением принципа, представляющего фундаментальную ценность для всей системы буддийского тантризма.
Подобным же образом и индуистские тантры есть последовательное приложение основополагающих идей индуизма, несмотря на то, что они восприняли буддийские методы там, где они подошли к их целям. Но эти методы, прилагаемые к двум различным системам, неминуемо ведут к противоположным результатам. Поэтому нет необходимости прибегать к такому искусственному приему, как согласование грамматических родов в словах праджня (жен.) и упайя (муж.). Подобные объяснения были только следствием ошибочного представления, что буддийские тантры – лишь имитация индуистских тантр, и чем скорее мы освободимся от этого предубеждения, тем яснее станет, что концепция шакти не имеет места в Буддизме.
Как тхеравадин был бы шокирован, если бы термин анатта (санскр. анатман) был бы превращен в его противоположность и вдобавок заменен брахманским понятием "атман" или интерпретирован таким образом, который представлял бы, что тхеравадин принял идею атмана (в таком случае Буддизм был бы только разновидностью брахманизма), так и тибетский буддист или последователь тибетского Буддизма был бы шокирован, если в его родной религиозной традиции появился бы термин шакти, которого никогда не было, и который никогда не использовался в его священной литературе, и который означает как раз противоположное тому, что он хотел бы выразить понятием праджня или женским принципом Дхьяни-Будд и Бодхисаттв.
Нельзя произвольно перевести термин теистической системы, центральной точкой которой является идея Бога-Творца в нетеистическую систему, которая настойчиво и фундаментально отрицает это понятие.
От такого смешения терминологии в конце концов возникла ошибочная идея об Ади-Будде поздних тантр как о своего рода версии Бога-Творца, что было бы полностью неприемлемым для буддийской точки зрения. Ади-Будда есть символ универсальности, вневременности и полноты просветленного ума или, как это более удачно выразил Г.Гюнтер,
"утверждение, что вселенная или человек есть Ади-Будда не означает, что это некий бог, играющий в кости с миром, чтобы провести свое время. Представление о нем не род монотеизма, наложенный извне на ранний полностью атеистический Буддизм. Такое представление есть ошибка профессиональных семантиков. Буддизм не собирался заниматься теоретизированием. Он пытается погрузиться в тайные глубины нашего бытия и выявить скрытый свет, светящий подобно бриллианту. Поэтому понятие Ади-Будды лучше всего перевести как раскрытие истинной человеческой природы" (Н.V.Guenther, 1952).