<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>


ОТ МИФА К ЛОГОСУ

Итак, в начале было "одно", но оно выглядело по-разному Чтобы понять эту разницу, нужно спуститься еще на ступень, вспомнить как греки смотрели на рождение мира. Греческая философия родилась из недр мифологии и унаследовала ее черты. За логическими категориями просматриваются теогонические образы, за логикой философов – логика мифа, хотя первая возникла как отрицание второго. Можно согласиться с мнением В. Н. Топорова: "Переход от неорганизованного хаоса к упорядоченному космосу составляет основной внутренний смысл мифологии... (речь идет о достижении природной и социальной упорядоченности). Космологическое мировоззрение и позже сохраняло "значение образца и модели" [16]. Отсюда интерес к Началу, стремление понять истоки мифа и его роль в человеческой истории. Вряд ли этот интерес будет угасать, судя по характеру литературы и культуры XX в., где возрождается структурная и кодовая основа мифа.

Греческую мифологию принято делить на хтонический период (матриархат) и героический (патриархат), но можно говорить о едином субстрате, явленном в гимнах орфиков, в поэмах Гомера и Гесиода или в "Метаморфозах" Овидия. Несмотря на разницу версий просматривается общая картина, закономерность в смене эпох, которые разворачиваются как бы в обратном порядке, по нисходящей, – от "золотого" века к "железному". "Золотой" век ассоциируется с царем богов, "сияющим как солнце" Фанесом. По преданиям орфиков, он вылупился из мирового яйца, которое образовалось из вращающегося эфира. Фанес таил в себе все вещи и всех богов.

Век серебряный наступил при Кроносе, сыне Земли-Геи и Неба-Урана. При нем, согласно Платону, существовало идеальное государство. Однако Кронос жестоко обошелся со своим отцом и был наказан за это собственным сыном, громовержцем Зевсом. Заточив "сияющего" Фанеса, а вместе с ним всю Вселенную, всех богов, Зевс получил власть над миром и стал пользоваться ею до своему усмотрению.

Я не буду излагать далее известные сюжеты, хочу лишь обратить внимание на некоторые стороны греческого мифа, которые позволяют понять дальнейший ход философской мысли. За мифом, сколь бы ни выглядел он фантастично, стоит реальность. Значит, он поддается расшифровке.

Кто знает, что представляла собой земля тысячелетия назад? Рождались новые формы, извергалась лава, сдвигались земные пласты, образовывались горы, уходили под воду материки, как это случилось с Атлантидой. И видевшие это ужасались. Ужасаясь – прозревали.

Эмоциональная буря рисовала грекам богов, на них похожих, – но более могучих, способных усмирять стихии, природные и человеческие. Разбуженное сознание обожествляло природу, чтобы понять и объяснить происходящее. Греки увидели в мире богов, на себя похожих, и себя "богоравными" (Сапфо), вступили с богами в союз и соперничество. Они ощущали себя всесильными и всезнающими, пока их потомки не утратили чувства сопричастности Бытию.

Сознание греков, не тронутое анализом, было целостным. Потрясенному сознанию открывается невиданное, как открывалось оно грекам в момент катарсиса, когда перед ними разыгрывались. сцены греческих трагедий. Переживание мира через откровение обладает высшей достоверностью [17]. Человек ощущал себя одновременно и зрителем и участником в "великой драме существования". Не через рациональное осмысление, а через экстатическое переживание приобщался он к миру, ощущая свое единство с ним. Не в этом ли тайная сила греческого мифа, над которым не властно время? Подверженное времени поглощается им.

Целостная природа мифа помогает понять и характер греческой философии, причину перехода от Мифа к Логосу, греческий вариант преодоления предшествующего-"созидание целого из противоположных стремлений". Для того чтобы появилось. новое, нужно было в целом отказаться от старого. Полнота мифа не давала других альтернатив – только в целом преодолеть его, предать забвению, предложить "иное". При полноте, завершенности греческого мифа его нельзя было дополнить, развить какие-то черты, именно потому, что это было Целое. Целое же не терпит домогательств рассудка. Целое – то, от чего нельзя ни убавить, ни прибавить (как дао). Добавлять – значит нарушать. Закон, естество целого. На смену Мифу и должен был прийти Логос.

Недаром Зевс боялся рождения сына от Метиды [18] – разумного слова, Логоса, который положит конец его своевольному правлению. Разве не символично: в страхе перед Разумом, как явствует из "Теогонии" Гесиода, Зевс поглотил свою беременную супругу, а вместо нерожденного Логоса из головы Зевса, с воинственным кличем, в панцире и шлеме, в полном боевом облачении явилась Афина-Паллада ("борьба – отец всего и всему царь")? "Силой и мудростью она равна Зевсу" (Гесиод. "Теогония", 896) [19]. Но это не та мудрость, которой боялся царь богов. Это государственная мудрость, "воля к власти". Недаром на Олимпе, рядом с Зевсом, восседали Победа-Ника и богиня правопорядка Фемида. Так оно и пошло.

Целое можно преодолеть, отказавшись от него в целом, но природа Целого такова, что от него нельзя отказаться, ибо Целое, причастное Бытию, причастное Истине, все равно будет, сколь бы ни стремился ограниченный временем ум предать его забвению. Потому и греческий миф продолжает жить. Не потому, что историки, мифографы, поэты еще на протяжении веков обращались к мифу, видя в нем действительную историю (разве что ученик Аристотеля Палафет мог назвать сборник своих мифических рассказов "О невероятном"), а потому, что миф ушел в подсознание, и даже те философы, которые искали свободу от него, не могли ее найти.

Но там, где миф не имел полноты и завершенности, как, скажем, в Китае, так и не появилась его антитеза в виде Логоса и порожденной им философии. Мифу отводилась подчиненная роль, скажем, иллюстратора, популяризатора учений мудрецов, и естественно, он не мог оказать того влияния на судьбы культуры, как в Греции, ибо не был первичным, доминантным для Китая.

В Греции склонность ума к завершенности отдельного (в отличие от принципа "незавершенности" в восточной поэтике), отражающая и обусловливающая структуру и полисного социума (анализ которого не входит в мою задачу; я ограничиваюсь сферой сознания), привела к расцвету греческой науки, явления тоже уникального в истории древности [20]. Наука, как и миф, достигает полноты, а достигшее полноты по логике вещей требует смены парадигмы. Но именно парадигмы, не Пути. Спустя века наука вновь возрождается в лоне христианства (Фома Аквинский, Николай Кузанский). И это еще раз подтверждает, что Целое, причастное Истине, не исчезает и, время от времени возвращаясь, направляет умы в намеченном направлении.

Другое дело, что чувство Целого может притупляться, и поколения, лишенные его, живут по ошибкам своих предков. Западная парадигма, западный Путь следовал закону отрицания отрицания еще задолго до того, как последний был сформулирован Гегелем. В его основе лежит определенное представление о Целом как конечном явлении, что явствует уже из слов Аристотеля: "Целое есть то, что имеет начало, середину и конец. Начало есть то, что само не следует необходимо за чем-то другим, а, напротив, за ним естественно существует или возникает что-то другое. Конец, наоборот, есть то, что само естественно следует за чем-то по необходимости. Середина же – то, что и само за чем-то следует, и за ним что-то следует" ("Поэтика", 7).

Всякое явление, достигшее полноты, уступает место другому, но не абсолютно. В абсолютном смысле ничто не исчезает, никакой полноценный опыт, он лишь уходит в глубину памяти, в подсознание, чтобы в нужный момент дать о себе знать. О чем, в частности, свидетельствует и то, что законы поэтики, изложенные Аристотелем, определяли характер театрального действа и принципы композиции в поэзии и прозе более двух тысячелетий, хотя мало кто из поэтов об этом догадывался.

Греческая мысль породила представление о последовательном порядке, потенцию прямолинейности, движения по прямой. На любом уровне микро- и макромира, от принципов логического построения текста до смены исторических эпох, обнаружим линейность (несмотря на признание и идею циклизма), устремленность вперед и ради быстрейшего продвижения готовность пожертвовать прошлым, чтобы не замедлять ход Истории, движущейся к обетованной Цели.

Идея прогресса, восхождения от низшего к высшему, оформилась много позже, но потенциально уже присутствует и у Платона, и у Аристотеля:

"Бог, по древнему сказанию, держит начало, конец и середину всего сущего. По прямому пути бог приводит все в исполнение, хотя по природе своей он вечно обращается в круговом движении. За ним всегда следует правосудие, мстящее отстающим от божественного закона" (Платон. Законы, 716, А-Б).

Греческие философы, включая Аристотеля, признавали превосходство кругового движения: "Круговое движение первичнее прямолинейного, поскольку оно проще и более совершенно. Ведь бесконечно перемещаться по прямой нельзя (ибо такого рода бесконечности не существует)" ("Физика", VIII, 9). Но склонность к порядку, устанавливаемому человеком по законам формальной логики, силлогистики, вера в первопричину, первотолчок, – начало движения, разворачивающегося в виде последовательного, причинно-следственного ряда ("целое есть то, что имеет начало, середину и конец", в отличие от восточной вертикали: верх, низ и середина) не могли не привести со временем к концепции прогресса.

Возможно, это также продиктовано рационализмом греков. Сознание тяготеет к линейности, к прямой как наиболее короткому экономичному типу связи между двумя точками. Возможно, что такой подход вызван желанием "перехитрить", обойти природу с ее вечным циклизмом, монотонным ритмом, повторением того же, с желанием переделать мир по своему усмотрению, – в конечном счете антропоцентризмом. Сознание греков ориентировано на человека, хотя у досократиков еще в неявной форме. Но уже утверждение, что в основе мира лежит какая-то одна конкретная субстанция (вода, огонь, воздух), требует уверенного в себе ума.

Всепоглощающей мысли греков при их максимализме не могла импонировать идея Покоя, умеренности во имя ненарушения естественного ритма. Они предпочли двигаться в ускоренном темпе, хотя уже Гераклиту было известно, что движение само по себе двусторонне – все движется сверху вниз и снизу вверх. Но не природа устанавливает законы человеку, а человек – природе, решили греки, и это имело роковые последствия. Может быть, именно потому и зарождается идея энтелехии, способная противостоять человеческому произволу. Однако лишь в наше время она становится доступной сознанию, оживает, скажем, в теориях о самоорганизации материи, в синергетике. Сама субстанция всего сущего тяготеет к восхождению, к реализации Энтелехии – формы и блага, присущей, по Аристотелю, самой материи. (Не отсюда ли, кстати, склонность к оформленности, определенности, завершенности, а на уровне обыденного сознания – к замкнутости?) Наличие исходного момента и конечной Цели предполагают движение по восходящей, прямой. Казалось, существует предубеждение против самой кривизны, которая претила глазу грека, его эстетическому вкусу.

А может быть, тяга к прямой была защитной реакцией Ума? При тенденции к завершенности отдельного нужно было соединить то, что могло распасться от собственной полноты, нанизать. эти тяготеющие к замкнутости сущности, как жемчуг на единую нить, уравновесить тенденцию к распаду связующей прямой, чтобы прерывность, конечность отдельного не обрели необратимый: характер и мир не вернулся в хаос неупорядоченности: "По прямому пути бог приводит все в исполнение". Но люди не боги, и философы – тоже. С тех самых пор ведут они спор, что же есть мир – единство или множество, – и как их сочетать. Уже Зевса мучил этот вопрос.

Каков человек, таков и мир; как он думает, так и строит с ним свои отношения. Понимание всеобщего закона не могло не сказаться на том, что производил человек на свет, будь то письменность или музыка, архитектура или поэзия, отношение к природе или отношения между людьми. Особенность этого отношения ощущается с первых шагов, с первых памятников культуры. На смену мифу приходит Логос, греческая наука. Ей на смену – христианский Логос. (Бог христианства изначально был Логосом. Предвечно сущее Слово, которое Само о Себе говорит: Аз есмь сый; Слово-Логос и есть тот творческий принцип, которым сотворено все сущее.)

В XVII в. христианскую веру начинает теснить научное мышление. При этом каждый раз доминирует что-то одно. Происходит смена мировоззрений или типов мышления: мифологического, религиозного, научного. Каждый раз что-то одно задает тон, определяя дух эпохи, пронизывая все сферы духовной жизни. Это не значит, что нет противостояния. Напротив, именно целостность явления, или его чрезмерность, порождает противодействие умов: ереси, религиозные войны, антагонизм науки и религии (инквизицию), что, в свою очередь, обусловливает внутренний динамизм и скачкообразность культурного и исторического процесса.

Иному пути положили начало древние мудрецы Китая. Для восточного пути развития характерны не последовательный, а скорее одновременный или параллельный тип связи одного с другим при восхождении по вертикали на уровне микро- и макромира (от структуры текстов до ритмов истории). И здесь происходит смена форм и действует принцип доминантности, но это ведет не к скачкообразному движению, а к плавному переходу одного в другое (по закону всеобщего дао – "одно инь, одно ян и есть Путь"). Сознание ориентировано на естественный ритм, на постепенную смену фаз, вроде того, как ночь сменяется днем, день ночью, и одно не может стать причиной гибели другого. Все вовремя приходит и вовремя уходит, на грани Великого предела (тайцзи) начинается обратный путь. Уже в "Ицзине" говорится: "Изменения есть образ движения туда-обратно" ("Сицычжуань", 1, 9). Наверное, этот Путь можно назвать "мягким", податливым – инь. В отличие от ян, символизируемого целой чертой, инь – прерванная, имеет склонность к свертыванию в круг, не знающим резких перемен, скачков, ломки структур. Недаром ученые говорят о "непрерывности" китайской истории я культуры.

И древние греки понимали значение Меры, но вряд ли согласились бы следовать закону Великого предела, тем более считать его абсолютом, соизмеряя свое понимание вещей и свое поведение с движением естественного дао. Это противоречило бы их мировоззрению и, видимо, историческому предназначению.

Китайские же мудрецы стремились не столько достичь Целого, сколько не прервать Единое, не нарушить путь, и преуспели в этом. Не прервать же Единое можно, лишь избегая разрыва, вовремя повернуть: то инь, то ян набирает силу, и на грани Великого предела они меняются местами, как свет и тьма, тепло и холод. Следуя этому, сохраняешь равновесие, не приходишь в противоречие с Бытием. Древние китайцы ориентированы на ритм самой природы, а не на свое представление о ней.

У китайцев отсутствует идея первоначала в том смысле, как понимали его греки, – что в основе мира лежит определенность, субстанция, а все остальное – ее модификации. Для китайцев невозможна была сама постановка вопроса о предпочтительности какой-то из "стихий" – каждой свое время. При всеобщей подвижности и изменчивости мира существует неизменный порядок изменчивости; благодаря неизменному ("постоянству", "покою") и существует изменчивое, но выразить его однозначно невозможно. Лао-цзы говорил о пути-дао:

"Смотрю на него и не вижу,
а поэтому называю его невидимым.
Слушаю его и не слышу,
поэтому называю его неслышимым.
Пытаюсь схватить его и не достигаю,
поэтому называю его мельчайшим.
Не надо стремиться узнать об источнике этого,
потому что это едино.
Его верх не освещен, его низ не затемнен.
Оно бесконечно и не может быть названо.
Оно снова возвращается к небытию.
И вот называю его формой без форм, образом без существа.
Поэтому называют его неясным и туманным.
Встречаюсь с ним и не вижу лица его,
следую за ним и не вижу спины его"

("Даодэцзин", §14).

Нет ничего однонаправленного, однозначного, все одновременно и инь, и ян, и центробежно, и центростремительно, пребывает и в движении, и в покое. Природа явления определяется соотношением инь и ян, которые постоянно взаимообращаются, присутствуя друг в друге. Одного нет без другого, как вдоха без выдоха, выдоха без вдоха. Отсюда склонность к безостановочности, неопределенности, незавершенности, недосказанности, что обусловило характер художественного мышления и поведения людей.

Все едино, перетекает из одной формы в другую, переходит из одного состояния в другое – в соответствии с нравственным законом воздаяния по заслугам (кармы), в соответствии с моральным законом (дао). Каждый сам обусловливает форму своего существования.

Согласно китайской мысли, ситуации, повторяясь, не повторяются, движение происходит не в одной плоскости, не в замкнутом круге, а восходит по вертикали, в потоке Перемен, в стремление к конечному очищению мира от скверны неведения. Один виток находит на другой вдоль той же оси. ("Колесо движется, потому что ось неподвижна", – говорят даосы, движение инь-ян напоминает двойную спираль.) Движение по своей природе двусторонне ("туда-обратно"), но, преодолевая вращение, устремляется к Покою и Свету.

Зная взгляды древних, мы лучше поймем, почему европейская история и культура, следуя парадигме греков (одно существует за счет другого, и "все через распрю создается", каждый пройденный отрезок пути именно пройденный, а не пребывающий) , развивалась скачкообразно. Новое утверждало себя в: борьбе со старым, одна противоположность вытеснялась другой, или обе взаимоуничтожались, чтобы дать жизнь третьей.

Одни стремились к завершенности, к Целому, чтобы постичь. его закон. Другие избегали завершенности, чтобы не нарушить Единое – то, что соединяет одно с другим, размышляли над связями всего между собой, как должен себя вести человек, чтобы не оборвать эти связи, не нарушить дао – дыхание Вселенной. Но, стало быть, самой Историей обе культуры предназначены друг для друга, ибо развивали они по преимуществу разные стороны и разные подходы, равно необходимые для образования Целого.

На феноменальном уровне все парадоксально. Восточный традиционализм отражает стремление сохранить изначальный образ, следуя дао, закону "возвращения к истоку". Дао называют еще матерью Поднебесной: "Я не знаю ее имени. Обозначая иероглифом, назову ее дао... Великое – оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается (к своему Истоку) ("Даодэцзин", §25). В этом причина "непрерывности" – в знании Предела. Но этот же традиционализм обусловил постоянное обновление форм, так что невозможно назвать двух похожих мастеров, школы, эпохи, несмотря на непрерывность единой "нити" дао). А на Западе резкие переходы от одного к другому, готовность, пренебречь прошлым, выбросить его из памяти вдруг оборачивались крайней ностальгией, тоской по прошлому, желанием вернуть утраченное, что давало прошлому новую жизнь. Загнанное вглубь, в подсознание, сохраняет, видимо, большую силу, нежели постоянно пребывающее на виду как образец для подражания.

И все же стремление к законченности, завершенности, ради которой греки пренебрегли Великим пределом, позволяющим сохранять равновесие во имя Единого, послужило, видимо, одной из причин тою, что на несколько веков были забыты и миф, и наука греков. Можно сказать, максимализм, страсть к завершенности, к безупречности формы дорого обошлись грекам. На такую высоту дважды не поднимаются.

Но по закону Целого достигшее полноты не может исчезнуть, ибо как Ставшее, осуществившее себя оно уже причастно Бытию. Созревший плод отпадает от дерева, отчуждается от него, но именно потому, что отпадает, продлевает жизнь дерева, делает ее вечной, дает бессмертие его индивидуальной форме, его образу, "идее". Так и с греками. Культура, реализовавшая себя в полной мере, достигшая расцвета, не могла более оставаться на греческой почве и отправилась странствовать по свету, и ее плодами до сих пор подкармливается добрая половина человечества. Можно сказать, греки осуществили собственный идеал (по край-лей мере стоиков), предоставив всемирное гражданство своему детищу. Странствуя по миру, греческий миф то уходил вглубь, то вновь появлялся, будто хотел напомнить о чем-то, оповестить человека о важном, о чем за века он запамятовал и потому не может понять себя, а не поняв себя, не может понять и мир и выстроить с ним свои отношения. Не случайно и не напрасно оживает миф в нашей памяти, хотя те, кто обращается к нему, возможно, и не отдают себе отчета в том, что "анализ мифов, – если воспользоваться определением К. Леви-Стросса, – есть средство выявления первичных структур сознания, исконной "анатомии" человеческого ума" [21].

Как же проявляют себя эти "первичные структуры сознания", как сказывались и сказываются на этической стороне Истории, творимой теми же людьми? Любое явление культуры не плохо бы рассматривать под нравственным углом зрения, много упущено, а проблема "цивилизованного варварства" не страшнее озонной дыры. Мировые войны, концлагеря, массовые убийства, опыты над людьми. Чтобы избавиться от этого кошмара, нужно знать его истоки. Нынешний интерес к Истории вызван потребностью знать, как влияло на душу человека то или иное явление социокультуры и что такое Культура сама по себе.

Мы привыкли восторгаться греческим искусством, и есть чем. Но нет ли в этом примеси традиционного нарциссизма? Радует глаз пластика, величие форм и вместе с тем – приятие культа земли, плодородия, тела. Мы так воспринимаем красоту. Но что-то в греческом искусстве смущало душу не только истовых христиан, вроде настоятеля доминиканского монастыря во Флоренции, благочестивого Савонаролы, но и таких просвещенных людей РОССИИ, как П. Я. Чаадаев [22].

Трудно не восторгаться красотой греков, свободной, раскованной, пусть это не та красота, которая спасет мир и по которой томилась душа Платона, – созерцательная, возвышенная, не знающая "ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения" ("Пир", 211 А). Но и она близка людям. Красота греков пульсирует в ритме борьбы, в ней противоборствуют два начала: дионисийское и титаническое, – она замешена на богоборчестве. Сама богиня красоты Афродита родилась из крови оскопленного Урана. Символично: прекрасное дитя поруганного Неба. Отсюда происходит то, что называют неудобоваримым словом "тератоморфизм" – смешение красоты и уродства, чудесного и зловещего [23]. Вроде сирен Гомера, полуптиц-полуженщин, безупречных в красоте и коварстве. Они зазывают путника сладким пением, чтобы растерзать его. А если он устоит и проплывет мимо, как Одиссей, то сирены сами умирают. Любовь и смерть идут рядом (появляется даже понятие "либитино" – единство любви и смерти). Мир помешался на "демонической красоте", которая особенно ярко являет себя на закате эпох.

Мы любим греков, что говорить! Но если любовь истинная, ее не убудет, если нет, – может быть, явится другая. Время покажет. Ведь и оно двойное – благодатно и коварно, но никуда от него не денешься, не обойдешь. Если что-то и не имело достаточно времени, чтобы вызреть, его и не будет, сколь ни утешай себя мыслью, что оно есть. Можно позаимствовать приемы, предметы культуры, технологию, можно взять знания, по нельзя взять дух. Он есть или его нет. Дух, или те нравственные навыки – душевную тонкость, деликатность, такт, словом, то, что называется внутренней культурой – культурой чувства и мысли и что вынашивается веками, не может появиться вдруг.

Греки – баловни судьбы. И они возникли не на пустом месте [24]. Но их демократизм не свидетельство высокого духа. Страсть к походам и знаниям принесла им славу победителей. Они привыкли побеждать и не были разборчивы в средствах. Их боги расправились с титанами, бросая в них камни с такой силой, что сотрясали землю и затмевали солнце. Олимпийцы покоряли природу. Победив врагов, они загнали их в Тартар, а заодно и всех несогласных, и неугодных, и даже тех, кто помогал им в борьбе. Так греки созидали свой Космос, упорядочивали жизнь на земле. И неизвестно, что было для них важнее – языком мифа заговаривать природу или самовыразиться, дать волю своим чувствам, своей необузданности, которую они приписывали богам, на них похожим. Они привыкли к победам и решили, что все дозволено, что они ничем не хуже самих богов.

Они то боролись с богами, то соединялись с ними узами брака, – плод одного из них – Геракл, сын смертной женщины Алкмены и Зевса. И нет ничего, что было бы ему не под силу, чем не мог бы он завладеть, даже золотыми яблоками из сада Гесперид, дарующими вечную молодость. А в результате – мучительная смерть в конце земной жизни: пропитанный ядом хитон срастается с телом, и Геракл избавляется от мук, сжигая себя на костре.

Богоборчество неизбежно оборачивается богоманией. Саломней у Вергилия вообразил себя Зевсом, римский император Калигула – богом, и известно, чем это кончилось. До сих пор идея богомании не оставляет в покое художников и писателей (вспомним драму А. Камю "Калигула"). Возвещали же философы: "По прямому пути бог приводит все в исполнение, хотя по природе своей он вечно обращается в круговом движении. За ним всегда следует правосудие, мстящее отстающим от божественного закона". Но греки не вняли своим пророкам.

Вставший на путь Борьбы не может остановиться, пока не пройдет его целиком. Причастное борьбе несет на себе ее печать – образ поверженного. Ничто не исчезает, и те, кто уничтожает, вбирают в себя уничтоженное: кровь призывает кровь. И потому победитель всегда и побежденный, что ясно было уже Лао-цзы. Но и 25 веков спустя Р. Тагор вынужден напоминать: "Из оружий своих он сотворил себе богов, и, когда побеждает его оружие, – он сам побежден". Такова человеческая карма, закон мира. Добро существует, зло творится. Цель никогда не оправдывает средства.

Зевс оказал людям недобрую услугу, сотворив их из пепла титанов. По наущению Геры, жены Зевса, титаны растерзали и проглотили сына его – Диониса-Загрея [25]. С тех пор и противоборствуют в человеке два начала, божественное, дионисийское, и злая титаническая природа. Но и с божественной природой не все благополучно. "Светлый" бог Зевс, обернувшись змеем, вступил в брачный союз с "темной" богиней – Персефоной. От этого союза и родился Дионис-Загрей, который, по словам Гераклита, "тождествен Аиду" (В 15). Но это не смущало греков: Дионис – любимец народа, ему посвящали праздники плодородия и виноделия.

Судя по "Работам и дням" Гесиода, к его времени уже сменилось пять поколений людей: золотое, серебряное, бронзовое, героическое и железное (заметьте, железное после героического). Три последних существуют при Зевсе, и жизнь человеческая становится все хуже:

Если бы мог я не жить с поколением пятого века!
Раньше его умереть я хотел бы или позже родиться.
Землю теперь населяют железные люди. Не будет
Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя,
И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им...
Дети – с отцами, с детьми – их отцы сговориться не смогут.
Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю – хозяин.
Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.
Старых родителей скоро совсем почитать перестанут...
Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью.
И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранятель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею
Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право
Стыд пропадет

("Работы и дни", 176-178, 182-185, 189-193).

Да, все металлы перепробованы, и надолго затянулся "железный век". Оказалось, что вознесший себя до бога беззащитен. По словам Гомера,

Все на земле изменяется, все скоротечно;
Всего же, что ни цветет, ни живет на земле,
Человек скоротечней.

("Одиссея", XVIII, 130-134)

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие – дубрава.
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так и человеки: сии нарождаются, те погибают.

("Илиада", VI, 146-149)

И что толку, что семь мудрецов Греции наставляли в своих гномах: "ничего сверх меры". Как раз Меры не ведали греки, и потому демократия превращалась в тиранию. По Платону, тирания зреет в недрах демократии, когда нет истинного понимания свободы, нет нравственного регулятора, причастия культурой – тогда рабская душа тирана преисполнена страха. В V в. до н.э. победа над персами принесла Афинам славу и могущество, а уже в IV в. неудачи в Пелопонесской войне и "тирания тридцати" положили конец их могуществу.

Многое у греков объясняется их молодостью. Все поначалу кажется доступным, посильным. Однако можно взять знания, что и сделали греки, посещая Египет, Индию, но нельзя, как уже говорилось, взять духовность, которая не берется и не дается, а произрастает на ниве Культуры. Многое объясняется несовпадением исторических фаз. Одни народы старели, другие нарождались. Греки пришли, когда близкие и далекие соседи, пресыщенные битвами и знаниями, уже устали от борьбы. Греки явились в мир вовремя, в благоприятный для них момент. Им coпутствовала удача: молодость, для которой нет ничего непосильного, и случай – возможность воспользоваться готовыми знаниями, над которыми древние трудились тысячелетия. Египетский жрец говорил Солону: "Вы, греки, вечно останетесь детьми, и не бывать эллину старцем; ведь нет у вас учения, которое поседело бы от времени!" (Платон, Тимэй, 236). И это правда. Греки так и не узнали старости, но не узнали и мудрости, которая приходит (если приходит) на закате дней. Мир мужал, а греки оставались теми же. И теми же в каком-то смысле оставались те, кто следовал за ними – "вольноотпущенники природы", сохранявшие до последней поры свою радужную неосведомленность.

Греки не выстрадали своей свободы. Они бросили вызов судьбе, поставив себя вровень с богами. Ничего невозможного, значит, все дозволено, – ничего святого! И дело не в том, что "все, что есть у людей бесчестного и позорного, – по мнению Ксенофана, – приписали богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный обман" [26]. Богоборчество греков имело свои причины, о которых сказал Гегель, вспоминая изречение Геродота о том, что Гомер и Гесиод создали для греков их богов:

"Ведь почти каждый народ в большей или меньшей степени имел перед собой у самых ранних своих истоков какую-нибудь чужую культуру, иноземный культ богов и был привлечен ими. Ибо именно в этом и состоит плененность духа, его суеверие и варварство: все величайшее узнается как чужое, вместо того чтобы быть чем-то родным и почитаться как вышедшее из собственного национального и индивидуального сознания" [27].

Отсюда, видимо, и чувство вседозволенности, безбожия, унаследованное потомками, теми, кто очаровывался греками.

Многое греки взяли у Востока, главным образом из Египта, Сирии, Малой Азии, Индии, – представления о мироустройстве, законы геометрии, астрономии, медицины. Фалес из Милета (ок. 625-547 гг. до н.э.) был в Египте и позаимствовал у жрецов идею происхождения всего сущего из воды, обучался геометрии и астрономии. Но для него Вода не была символом Нила. "Пифагор научился у египтян священному слову, геометрическим теоремам и учению о числах" [28]. Алфавит греки заимствовали у финикийцев, цивилизация которых, как сообщает об этом В. К. Чалоян, "играла роль соединительного звена между цивилизациями Древнего Востока, Египта и Вавилона, с одной стороны, и цивилизацией греческого мира – с другой" [29].

Греки тайное сделали явным, знание, пришедшее с Востока, не вызывало у них священного трепета, и потому невозможно оценить этот факт однозначно. С одной стороны, они раскрыли тайны, преображенное их дерзким гением знание оплодотворило мир человеческий. Но Знание может возвысить человека, если он способен правильно воспринять его, и может повредить человеку, если опережает его нравственное развитие, если его душа не способна постичь сокровенный смысл законов, скрываемых жрецами от непосвященных. Лишь тогда наступает Благо, когда Исполнитель конгениален Творцу, греки же нравственно не созрели для приятия древней мудрости. Уже Плотин говорил о пифагорейской "двоице" как первом различии и "дерзости", послужившей причиной падения или распадения единого на множество: вследствие того что ум отпал от единого, отпала от ума и душа.

Все доступно, все дозволено – установка "первичных структур сознания" (по словам Дж. Вико, "примитивный человек делает самого себя центром вселенной"). Но уже у римлян обостряется неверие, скепсис: "Мы не можем изменить мировых отношений, – признавал Сенека. – Мы можем лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека, и с его помощью стойко переносить все, что приносит нам судьба, и отдаться воле законов природы" [30].

Эти установки не изжили себя за два с лишним тысячелетия ни под влиянием возвышенной мысли Платона, ни под влиянием христианства. Последнее возникло как антитеза греко-римской цивилизации, поставив задачу "врачевать эллинские недуги" (так озаглавил свой труд христианин V в. Феодорит Киррский, уроженец Антиохии). Под действием таких настроений само слово "эллин" на тысячелетие становится синонимом "язычника". Антитеза греко-римской замкнутости, самодостаточности – христианская любовь к ближнему, открытость небесному и, главное, – осознание своего человеческого несовершенства. Многие черты христианского учения призваны уравновесить крайности греко-римского мира, смирить и очистить нравы. Труднее всего, однако, меняется именно структура сознания. И носители новой веры не всегда свободны от страсти к "борьбе" – вопреки новозаветному чаянию: "Вы слышали, что сказано: око за око, и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому" (Мф., 5, 38-39). Закономерно появились религиозная нетерпимость, костры Инквизиция, процессы над "ведьмами", несмотря на проповедь любви и смирения. И все же под влиянием христианства дух устремился ввысь, к Небесному, и тем более, чем более прежде был зациклен на земном.

Греки шли от земли. Их культура замешена на земной основе [31] (историки видят причину этого в матриархате, земледельческом укладе). Земля же пребывала в Хаосе, пока, объятая мировым вожделением, Эросом, не родила Небо-Урана:

Гея же прежде всего родила себе равное ширью
Звездное Небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду
И чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных.

(Гесиод. Теогония, 120-129).

Земля – лоно всего сущего: и богов, и людей, и самого Зевса, юна все порождает и все питает собой, включая небо. Да и греческие боги, олимпийцы, скорее земные, нежели небесные. В греческой мифологии (по крайней мере у Гесиода) Земля предшествует Небу. Земле отдают предпочтение, она первична. Небо – вторично, ему отводится подчиненная и даже унизительная роль.

Гея вступает с Ураном в брачный союз, но союз этот не выглядит счастливым. Земля рождает чудовищ, одноглазых циклопов, мойр, сторуких, титанов, и Уран, стыдясь своих детей, держит их под землей. Разъяренная Гея, переполненная детьми, неистовствует. Возненавидев супруга, Урана (заметьте, Земля возненавидела Небо), она подстрекает своих детей, титанов, свергнуть отца. И младший, Крон, оскопив Урана, лишил его власти. Потрясенная космическим злом, ночь-Нюкта рождает все то, что стало разрушать род человеческий: ложь, сладострастие, старость, смерть, принудительный труд, голод, забвение, тоску, дойны, судебные тяжбы, беззаконие.

Итак, с одной стороны, Земля – кормилица, прикосновение к ней дает силу, как давала она силу Ахиллу; с другой – сознание, ориентированное на Землю, воздействует на человека определенным образом, порождает соответствующий психотип – приземляет человека. Земля – это твердь, осязаемость, она близка, доступна. Своей доступностью Земля искушает человека, располагает к охоте, добыче, расширению, захвату, экспансии. Словом, близость Земли вызывает потребительское к ней отношение (в отличие от Неба, любовь к которому не знает корысти), что со временем и привело к формированию мировоззрения "быть, чтобы иметь". Забвение, рожденное Нюктой, заставило людей на какое-то время забыть, что Земля без Неба лишена смысла, лишена цели (энтелехии) и что, если бы не было извечной тоски по небесному, человечество просто не выжило бы.

Дело, конечно, не в Земле, а в тех, кто ходил по ней, сеял, охотился. Ориентированное на Землю воображение разыгрывалось в унисон с ней, о чем свидетельствуют поэмы Гомера и Гесиода. Греческие боги лишены жалости. Они знают лишь одну добродетель – мужество, один лишь порок – трусость [32].

У Гесиода звери "не ведают правды". Людям же "правду Кронид даровал – высочайшее благо" ("Работы и дни", 277-279). В "Теогонии" (898-900) он рассуждает: "Раньше, однако, себе ее в чрево Кронид отправил, дабы ему сообщила она, что зло и что благо". Но речь идет о добре и зле для себя – в узком, практическом смысле [33]. И долго, вплоть до нашего времени, не приходило осознание того, что "Земля следует Небу, Небо – дао, а дао – самому себе", что нужно не водворять порядок, а следовать ему.

Ничто не проходит бесследно все накапливается в кладовых памяти и время от времени дает о себе знать. Сознание остается хтоническим, с нарастающей склонностью к дихотомии и вытекающими отсюда последствиями. Порождаемое дерзновением греков стремление к познанию мира, к географическим открытиям, как уже упоминалось, впоследствии оборачивалось геноцидом, истреблением народов и их культуры. Получилось, что прекрасные свойства человеческой натуры – дерзание, любознательность, которым цивилизация обязана своим возникновением, приносили беды людям и народам, не говоря уж о живой природе.

Потому и появляется ощущение, что за Богом по пятам следует Сатана и все переворачивает на свой лад. Потому и стали говорить: "Добрыми намерениями вымощен путь в ад". Испанские торговцы переплавили в слитки золота изделия инков, которым цены нет. Металл разрушает дух, образ, форму, самое возможность блага. И даже высокое искусство Возрождения, которым мы не можем не восторгаться, несло в себе этот дух вседозволенности. Апология земного и человеческого породила высочайшие шедевры, но и поставила человека над истиной Бытия – расшатала "связь времен". Происходит еще один поворот – от Небесного к Земному, оживают греческие боги ("Триумф Вакха и Ариадны" Лоренцо Медичи, 1559 г.; "Венера и Адонис" Шекспира, 1593 г.) [34].

В этом чувстве превосходства над земною тварью и великое пришествие человека, и причина его падения. Незнание меры своих возможностей обернулось антропоцентрическим комплексом, иллюзией вседозволенности, – а потом неизбежными опустошенностью и отчаянием, что мы находим уже у позднего Шекспира. И закономерно обращение Ф. Ницше к мифу и к греческой трагедии. И не только Ницше, но и многих поэтов переходного времени, русских символистов в том числе [35]. Есть над чем задуматься. Конечно, от творения гениев не убудет оттого, что к ним пристрастились, скажем, теоретики фашизма (какое, однако, фатально тяжелое слово – фашизм). Ни Бах, ни Вагнер, ни Ницше в этом не повинны и к этому не причастны. И все же не случайно возникло в наше время движение контркультуры – бунт против унаследованной парадигмы – диктата силы, в музыке ля, в слове. Искусство последних веков и возвышает и низвергает человека. Гении – не ангелы (но и Пушкина не оспоришь: "гений и злодейство вещи несовместные"). Сатана не дремлет, увеличивает свое воинство не за счет бездарей. И Гений себе не принадлежит: он – вестник добра и зла, света и тьмы. Он дает человеку возможность увидеть себя, как есть, и светлое в себе, и темное – что от бога, что от дьявола, а разглядев, сделать выбор. Для этого он и является в мир. Но гений не учит спасению, он лишь срывает пелену с мира и маску с человека.

Теперь нередко задаются вопросом: где же, на каком витке истории человечество сбилось с пути, не туда пошло, как это прозвучало в фильме А. Тарковского "Жертвоприношение". Но, может быть, это произошло раньше, когда греки и римляне признали неизбежность всепоглощающего Хаоса? Возродился Миф. Его вызвало из Небытия потрясенное сознание, чтобы помочь человеку найти ответ. И, возможно, действительно предстоит еще одно "жертвоприношение" – пожертвовать привязанностями, вкусами, любимыми образами, если они мешают увидеть Истину Бытия.



<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>
Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)