ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Мы еще вернемся к этому исполненному глубокого смысла тексту Воннегута. Но прежде я должен, как и обещал, завершить общую характеристику модернизма. Только теперь мы посмотрим на него с иной, отличной от социологической, точки зрения, а именно, с позиций интеллектуальной истории и философии. При этом временные ориентиры и масштабы несколько смещаются. В отличие от социологического подхода, который маркировал модернизм непосредственно XX в. и строил его определение в языке реалий нашего времени, философская трактовка рассматривает модернизм как продолжение и результат перехода от эпохи Гуманизма к эпохе Рационализма. Из обширной литературы на эту тему я выбрал работу одного автора, который более других чуток к природе обсуждаемого нами предмета. Позиция, занятая этим мыслителем, помещается между крайними точками зрения, представленными, с одной стороны, например, М. Берманом в его книге "Мир, утративший очарованье" (автор, кстати, явно не отдает себе отчета, что воспроизводит идеи Б. Барвинка, только на более упрощенном и популярном уровне), а с другой – фанатичными ископаемыми последователями Венского кружка позитивистов, когда-то заявивших о себе миру манифестом "Научное миропонимание". Итак, автор, на котором мы остановим свой выбор, – это известный философ С. Тулмин. В своей новой книге "Космополис" [24] он пытается проследить (таков подзаголовок работы) "подспудные судьбы модернизма". В ходе откровенно спекулятивного, хотя в целом и здравого анализа он усматривает и выделяет в интеллектуальной истории человечества возникновение и развитие принципиальных элементов посткартезианского модернизма, для обозначения которого употребляет термин "высокий модерн".
Согласно Тулмину, "программа модернизма" опирается на два качественно самостоятельных основания, и все ее элементы делятся на два сорта. Первый – это все, имеющее отношение к природе, а второй – к человеческому, гуманитарному началу. В свете первого основания для модернизма (как его понимает Тулмин) характерны такого рода представления: "Природой управляют неизменные от сотворения мира законы. Физические тела состоят из инертной, косной материи; физические тела и процессы не могут мыслить" (с. 109). Что же касается круга представлений, обусловленных вторым основанием, то мы читаем следующее: "Человеческое в человеке – это его способность к разумному размышлению и действию; рациональность и каузальность – это разные вещи и подчиняются разнородным правилам. Человеческая жизнь – смешение этих двух различных начал, она отчасти – рациональна, отчасти – каузальна. Эмоции, как правило, нарушают работу мысли, препятствуют мышлению" и т.д. Однако, поясняет Тулмин, описанное таким образом положение дел больше уже нельзя считать незыблемым и абсолютным. Опорные ребра посткартезианского каркаса постепенно начали видоизменяться, замещаться другими элементами, и особенно активно этот процесс пошел в наше время, открывая путь тому, что Тулмин называет "переоткрытием Гуманизма". Этот процесс уже явно обозначился на горизонте современности. Наука XX столетия мало-помалу сама отказывается от всех этих доктрин, – начиная с догмата о косности материи и кончая противопоставлением чувств разуму. Она отказывается от исторически-конкретных, психологических способов восприятия мира в пользу формализованного абстрактного, логического его описания; от поисков всеобъемлющих и незыблемых истин и унификации всего и всякого знания – в пользу признания специфичности, самостоятельности и равноценности различных наук, образующих своего рода конфедерацию познания.
Сегодняшнее антимодернистское движение, если верить анализу Тулмина, оказывается по сути и истокам возрождением ренессансного гуманизма, с его терпимым отношением к неопределенности, многосмысленности, разнородному многообразию, с характерным для него недостатком строгости и точности, со склонностью к монтеневского типа скептицизму. Это движение "за преодоление разобщенности между человеком и природой, за восстановление уважительного отношения к Эросу и эмоциям, за утверждение эффективных международных институтов после стольких лет вражды и кровопролития во имя националистических предрассудков; за утверждение плюрализма в науке и – в конечном счете – за развенчание и отречение от философского фундаментализма с его императивным "поиском Достоверности" (с. 159).
Контркультура, возникшая в 1960-х и представляющая собой часть того движения, которое мы называем "феноменом антинауки", должна рассматриваться, следовательно, не просто как побочный и эфемерный эффект молодежного бунтарства или только как реакция общественности на происходившую тогда "грязную войну" в Индокитае. Скорее, она стала индикатором разложения и упадка царившей на протяжении трех последних веков картины мира, попыткой восстановить, вернуть утраченную целостность тому, что в XVII в. было расколото на дихотомии типа: "гуманитарное-натуралистическое", "духовное-телесное", "культурное-природное", "ментальное-мозговое", "рациональное-аффективное" и т.п. "Спустя триста лет мы оказались вновь у той же отправной точки, с которой некогда все начиналось" (с. 167).
Что касается науки сегодняшнего дня, то в той мере, в какой она опирается на человеческий опыт, она способна преодолеть догматизм любых предпосылок, допущений, ограничивающих теоретическое мышление. "Мы освободились от исключительного влияния теоретического кодекса рационализма" (с. 168). Согласно такой точке зрения, – как сформулировал еще Хайдеггер в оригинальном названии одного из своих эссе о модернистской картине мира, – рационализм оказался не более, чем "Holzweg", т.е. коварной, едва намеченной тропой, теряющейся где-то в глубине дремучего леса. Мы вынуждены, мы просто обязаны теперь жить и работать без упованья на придуманные когда-то твердые, универсальные и чрезвычайно авторитарные принципы, которые считались фундаментом человеческого познания. И точно так же мы должны научиться жить и делать свое дело без надежды на существование некой универсальной и непогрешимой этической или политической теории.
Однако, продолжает Тулмин, все сказанное отнюдь не означает ни того, что мы обречены на возврат к той картине мира, против которой бились Декарт и Галилей, ни того, что мы должны сказать разуму "прощай". Не означает это и фатального сползания в тот смутный хаотический мир, который называют ныне "постмодернизмом". Выбор, который нам предстоит сделать, – это не выбор между рациональностью и абсурдом, между националистической ограниченностью и космополитической беспочвенностью. Наоборот, как полагает Тулмин, мы присутствуем при процессе снятия строительных лесов, знаменующих достижение модернизмом высокой зрелости, его расцвет, вступление в новую фазу развития, на которой его внутреннее существенное содержание ассимилирует освободительные идеи и императивы эгалитарной практики (которую Ю. Хабермас, уже со своей точки зрения на модернизм, обозначил в качестве ключевого процесса "модернизации"). Насколько я могу понять, этот процесс должен в итоге привести к такой переориентации "фундаментальных" научных исследований, которая смогла бы направить их на решение главнейших проблем, осаждающих ныне человечество.