ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Волевые акты. Желание, хотение, воля суть состояния сознания, хорошо знакомые всякому, но не поддающиеся какому-либо определению. Мы желаем испытывать, иметь, делать всевозможные вещи, которых в данную минуту мы не испытываем, не имеем, не делаем. Если с желанием чего-нибудь у нас связано осознание того, что предмет наших желаний недостижим, то мы просто желаем; если же мы уверены, что цель наших желаний достижима, то мы хотим, чтобы она осуществилась, и она осуществляется или немедленно, или после того, как мы совершим некоторые предварительные действия.
Единственные цели наших хотений, которые мы осуществляем тотчас же, непосредственно, – это движение нашего тела. Какие бы чувствования мы ни желали испытать, к каким бы обладаниям мы ни стремились, мы можем достигнуть их не иначе, как совершив для нашей цели несколько предварительных движений. Этот факт слишком очевиден и потому не нуждается в примерах: поэтому мы можем принять за исходный пункт нашего исследования воли то положение, что единственные непосредственные внешние проявления – телесные движения. Нам предстоит теперь рассмотреть механизм, с помощью которого совершаются волевые движения.
Волевые акты суть произвольные функции нашего организма. Движения, которые мы до сих пор рассматривали, принадлежали к типу автоматических, или рефлекторных, актов, и притом актов, значение которых не предвидится выполняющим их лицом (по крайней мере лицом, выполняющим их первый раз в жизни). Движения, к изучению которых мы теперь приступаем, будучи преднамеренными и составляя заведомо объект желаний, конечно, совершаются с полным осознанием того, каковы они должны быть. Отсюда следует, что волевые движения представляют производную, а не первичную функцию организма. Это – первое положение, которое следует иметь в виду для понимания психологии воли. И рефлекс, и инстинктивное движение, и эмоциональное суть первичные функции. Нервные центры так устроены, что определенные стимулы вызывают в известных частях их разряд, и существо, впервые испытывающее подобный разряд, переживает совершенно новое явление опыта.
Как-то раз я находился на платформе с маленьким сыном в то время, когда к станции с грохотом подъехал курьерский поезд. Мой мальчик, стоявший недалеко от края платформы, при шумном появлении поезда испугался, задрожал, стал прерывисто дышать, побледнел, заплакал, наконец, бросился ко мне и спрятал свое лицо. Я не сомневаюсь, что ребенок был почти столь же удивлен собственным поведением, как и движением поезда, и во всяком случае более удивлен своим поведением, чем я, стоявший возле него. Разумеется, после того как мы испытаем на себе несколько раз подобную реакцию, мы сами научимся ожидать ее результатов и начнем предвидеть свое поведение в таких случаях, даже если действия остаются при этом столь же непроизвольными, как и прежде. Но если в волевом акте мы должны предвидеть действие, то отсюда следует, что только существо, обладающее даром предвидения, может совершить сразу волевой акт, никогда не сделав рефлекторных или инстинктивных движений.
Но мы не обладаем пророческим даром предвидеть, какие движения мы можем произвести, точно так же, как мы не можем предугадать ощущения, которые нам предстоит испытать. Мы должны ждать появления неизвестных ощущений; точно так же мы должны совершить ряд непроизвольных движений, чтобы выяснить, в чем будут заключаться движения нашего тела. Возможности познаются нами посредством действительного опыта. После того как мы произвели какое-то движение случайным, рефлекторным или инстинктивным путем и оно оставило след в памяти, мы можем пожелать вновь произвести это движение и тогда произведем его преднамеренно. Но невозможно понять, каким образом могли бы мы желать произвести известное движение, никогда перед тем не делая его. Итак, первым условием для возникновения волевых, произвольных движений является предварительное накопление идей, которые остаются в нашей памяти после того, как мы неоднократно произведем соответствующие им движения непроизвольным образом.
Два различных рода идей о движениях. Идеи о движениях бывают двоякого рода: непосредственные и опосредованные. Иначе говоря, в нас может возникать или идея о движении в самих двигающихся частях тела, идея, осознаваемая нами в момент движения, или идея о движении нашего тела, поскольку это движение видимо, слышимо нами или поскольку оно оказывает известное действие (удар, давление, царапанье) на какую-нибудь другую часть тела.
Непосредственные ощущения движения в двигающихся частях называются кинестетическими, воспоминания о них – кинестетическими идеями. При помощи кинестетических идей мы сознаем пассивные движения, которые сообщают члены нашего тела друг другу. Если вы лежите с закрытыми глазами, а кто-то тихонько изменяет положение вашей руки или ноги, то вы осознаете, какое положение придано вашей конечности, и можете затем другой рукой или ногой воспроизвести сделанное движение. Подобным же образом человек, проснувшийся внезапно ночью, лежа в темноте, осознает, в каком положении находится его тело. Так бывает по крайней мере в нормальных случаях. Но когда ощущения пассивных движений и все другие ощущения в членах нашего тела утрачены, то перед нами патологическое явление, описанное Штрюмпеллем на примере мальчика, у которого сохранились только зрительные ощущения в правом глазу и слуховые в левом ухе (in: Deutsches Archiv fur Klin. Medicin, XXII).
"Конечностями больного можно было двигать самым энергичным образом, не привлекая его внимания. Только при исключительно сильном ненормальном растяжении сочленений, в особенности колен, у больного возникало неясное тупое чувство напряжения, но и оно редко локализовалось точным образом. Нередко, завязав глаза больного, мы носили его по комнате, клали на стол, придавали его рукам и ногам самые фантастические и, по-видимому, крайне неудобные позы, но пациент ничего этого даже не подозревал. Трудно описать изумление на его лице, когда, сняв с его глаз платок, мы показывали ему ту позу, в которую было приведено его тело. Только когда голова его во время опыта свешивалась вниз, он начинал жаловаться на головокружение, но не мог объяснить его причину.
Впоследствии по звукам, связанным с некоторыми нашими манипуляциями, он иногда начинал догадываться, что мы над ним проделываем что-то особенное... Чувство утомления мышц было совершенно неизвестно ему. Когда мы, завязав ему глаза, попросили поднять вверх руки и держать их в таком положении, он без труда выполнил это. Но через минуту или две его руки начали дрожать и незаметно для него самого опустились, причем он продолжал утверждать, что держит их в том же положении. Находятся ли пальцы его в пассивно-неподвижном состоянии или нет – этого он не мог заметить. Он постоянно воображал, что сжимает и разжимает руку, между тем как на самом деле она была совершенно неподвижна".
Нет оснований предполагать существование какого-либо третьего рода моторных идей. Итак, чтобы совершить произвольное движение, нам нужно вызвать в сознании или непосредственную (кинестетическую), или опосредованную идею, соответствующую предстоящему движению. Некоторые психологи предполагали, что, сверх того, в данном случае нужна идея о степени иннервации, необходимой для сокращения мышц. По их мнению, нервный ток, идущий при разряде из двигательного центра в двигательный нерв, порождает ощущение sui generis (своеобразное), отличающееся от всех других ощущений. Последние связаны с движениями центростремительных токов, между тем как с центробежными токами связано чувство иннервации и ни одно движение не предваряется нами мысленно без того, чтобы это чувство не предшествовало ему. Иннервационное чувство указывает будто бы на степень силы, с какой должно быть произведено данное движение, и на то усилие, при помощи которого его всего удобнее выполнить. Но многие психологи отвергают существование иннервационного чувства, и, конечно, они правы, так как нельзя привести прочных доводов в пользу его существования.
Различные степени усилия, действительно испытываемые нами, когда мы производим то же движение, но по отношению к предметам, оказывающим неодинаковую силу сопротивления, все обусловлены центростремительными токами, идущими от нашей груди, челюстей, брюшной полости и других частей тела, в которых происходят симпатические сокращения мышц, когда прилагаемое нами усилие велико. При этом нет никакой надобности осознавать степень иннервации центробежного тока. Путем самонаблюдения мы убеждаемся только в том, что в данном случае степень потребного напряжения всецело определяется нами при помощи центростремительных токов, идущих от самих мышц, от их прикреплений, от соседних суставов и от общего напряжения глотки, груди и всего тела. Когда мы представляем себе известную степень напряжения, то этот сложный агрегат ощущений, связанных с центростремительными токами, составляя объект нашего сознания, точным и отчетливым образом указывает нам, с какой именно силой мы должны произвести данное движение и как велико сопротивление, которое нам нужно преодолеть.
Пусть читатель попробует направить свою волю на определенное движение и постарается подметить, в чем состояло это направление. Входило ли в него что-либо, кроме представления тех ощущений, которые он испытает, когда произведет данное движение? Если мы мысленно выделим эти ощущения из области нашего сознания, то останется ли в нашем распоряжении какой-нибудь чувственный знак, прием или руководящее средство, при помощи которых воля могла бы с надлежащей степенью интенсивности иннервировать надлежащие мышцы, не направляя тока беспорядочно в какие попало мышцы? Выделите эти ощущения, предваряющие конечный результат движения, и, вместо того чтобы получить ряд идей о тех направлениях, по которым наша воля может направить ток, вы получите в сознании абсолютную пустоту, оно окажется не заполненным никаким содержанием. Если я хочу написать Петр, а не Павел, то движениям моего пера предшествуют мысли о некоторых ощущениях в пальцах, о некоторых звуках, о некоторых значках на бумаге – и больше ничего. Если я хочу произнести Павел, а не Петр, то произнесению предшествуют мысли о слышимых мною звуках моего голоса и о некоторых мышечных ощущениях в языке, губах и глотке. Все указанные ощущения связаны с центростремительными токами; между мыслью об этих ощущениях, которая сообщает волевому акту возможную определенность и законченность, и самим актом нет места для какого-нибудь третьего рода психических явлений.
В состав волевого акта входит некоторый элемент согласия на то, чтобы акт совершился, – решение "да будет!". И для меня, и для читателя, без сомнения, именно этот элемент и характеризует сущность волевого акта. Ниже мы рассмотрим подробнее, в чем заключается решение "да будет!". В данную минуту мы можем оставить его в стороне, так как оно входит в состав всех волевых актов и потому не указывает на различия, которые можно установить между ними. Никто не станет утверждать, что при движении, например, правой рукой или левой оно качественно различно.
Итак, путем самонаблюдения мы нашли, что предшествующее движению психическое состояние заключается только в предваряющих движение идеях о тех ощущениях, которые оно повлечет за собой, плюс (в некоторых случаях) повеление воли, согласно которому движение и связанные с ним ощущения должны осуществиться; предполагать же существование особых ощущений, связанных с центробежными нервными токами, нет никаких оснований.
Таким образом, все содержание нашего сознания, весь составляющий его материал – ощущения движения, равно как и все другие ощущения, – имеют, по-видимому, периферическое происхождение и проникают в область нашего сознания прежде всего через периферические нервы.
Конечный повод к движению. Назовем конечным поводом к движению ту идею в нашем сознании, которая непосредственно предшествует двигательному разряду. Спрашивается: служат поводами к движению только непосредственные моторные идеи или ими могут быть также и опосредованные моторные идеи? Не может быть сомнения в том, что конечным поводом к движению могут быть равным образом и непосредственные, и опосредованные моторные идеи. Хотя в начале нашего знакомства с известным движением, когда мы еще учимся производить его, непосредственные моторные идеи и выступают на первый план в нашем сознании, но впоследствии это бывает не так.
Вообще говоря, можно считать за правило, что с течением времени непосредственные моторные идеи все более отступают в сознании на задний план и чем более мы научаемся производить какое-то движение, тем чаще конечным поводом к нему являются опосредованные моторные идеи. В области нашего сознания господствующую роль играют наиболее интересующие нас идеи, от всего остального мы норовим отделаться как можно скорее. Но, вообще говоря, непосредственные моторные идеи не представляют никакого существенного интереса. Нас интересуют главным образом те цели, на которые направлено наше движение. Эти цели по большей части суть опосредованные ощущения, связанные с теми впечатлениями, которые данное движение вызывает в глазу, в ухе, иногда на коже, в носу, в нёбе. Если мы теперь предположим, что представление одной из таких целей прочно ассоциировалось с соответствующим ей нервным разрядом, то окажется, что мысль о непосредственных действиях иннервации явится элементом, так же задерживающим выполнение волевого акта, как и то чувство иннервации, о котором мы говорим выше. Наше сознание не нуждается в этой мысли, для него достаточно представления конечной цели движения.
Таким образом, идея цели стремится все более и более завладеть областью сознания. Во всяком случае если кинестетические идеи и возникают при этом, то они настолько поглощены живыми кинестетическими ощущениями, которые их немедленно настигают, что мы не осознаем их самостоятельного существования. Когда я пишу, я не осознаю предварительно вида букв и мышечного напряжения в пальцах как чего-то обособленного от ощущений движения моего пера. Прежде чем написать слово, я слышу как бы его звучание в моих ушах, но при этом не возникает никакого соответствующего воспроизведенного зрительного или моторного образа. Происходит это вследствие быстроты, с которой движения следуют за их психическими мотивами. Признав известную цель подлежащей достижению, мы тотчас же иннервируем центр, связанный с первым движением, необходимым для ее осуществления, и затем вся остальная цепь движений совершается как бы рефлекторно (см. с. 47).
Читатель, конечно, согласится, что эти соображения вполне справедливы относительно быстрых и решительных волевых актов. В них только в самом начале действия мы прибегаем к особому решению воли. Человек говорит сам себе: "Надо переодеться" – и тотчас непроизвольно снимает сюртук, пальцы его привычным образом начинают расстегивать пуговицы жилета и т.д.; или, например, мы говорим себе: "Надо спуститься вниз" – и сразу же встаем, идем, беремся за ручку двери и т.д., руководствуясь исключительно идеей цели, связанной с рядом последовательно возникающих ощущений, ведущих прямо к ней.
По-видимому, нужно предположить, что мы, стремясь к известной цели, вносим неточность и неопределенность в наши движения, когда сосредоточиваем внимание на связанных с ними ощущениях. Мы тем лучше можем, например, ходить по бревну, чем меньше обращаем внимание на положение наших ног. Мы более метко кидаем, ловим, стреляем и рубим, когда в нашем сознании преобладают зрительные (опосредованные), а не осязательные и моторные (непосредственные) ощущения. Направьте на цель наши глаза, и рука сама доставит к цели кидаемый вами предмет, сосредоточьте внимание на движениях руки – и вы не попадете в цель. Саутгард нашел, что он мог более точно определять на ощупь кончиком карандаша положение небольшого предмета посредством зрительных, чем посредством осязательных мотивов к движению. В первом случае он взглядывал на небольшой предмет и, перед тем как дотронуться до него карандашом, закрывал глаза. Во втором он клал предмет на стол с закрытыми глазами и затем, отведя от него руку, старался снова прикоснуться к нему. Средние ошибки (если считать только опыты с наиболее благоприятными результатами) равнялись 17,13 мм во втором случае и только 12,37 мм в первом (при зрении). Выводы эти получены путем самонаблюдения. При помощи какого физиологического механизма совершаются описанные действия, неизвестно.
В XIX главе мы видели, как велико разнообразие в способах воспроизведения у различных индивидов. У лиц, принадлежащих к "тактильному" (согласно выражению французских психологов) типу воспроизведения, кинестетические идеи, вероятно, играют более выдающуюся роль по сравнению с указанной мной. Мы вообще не должны ожидать слишком большого однообразия в этом отношении у различных индивидов и спорить о том, который из них типичный представитель данного психического явления.
Надеюсь, я выяснил теперь, в чем заключается та моторная идея, которая должна предшествовать движению и обусловливать его произвольный характер. Она не есть мысль об иннервации, необходимой для того, чтобы произвести данное движение. Она есть мысленное предварение чувственных впечатлений (непосредственных или опосредованных – иногда длинным рядом действий), которые явятся результатом данного движения. Это мысленное предварение определяет по крайней мере, каковы они будут. До сих пор я рассуждал, как будто оно определяло также, что данное движение будет сделано. Без сомнения, многие читатели не согласятся с этим, ибо часто в волевых актах, по-видимому, необходимо еще к мысленному предварению движения присоединить особое решение воли, согласие ее на то, чтобы движение было сделано. Это решение воли я до сих пор оставлял в стороне; анализ его составит второй важный пункт нашего исследования.
Идеомоторное действие. Нам предстоит ответить на вопрос, может ли до наступления движения идея о чувственных его результатах сама по себе служить достаточным к нему поводом, или движению должен еще предшествовать некоторый добавочный психический элемент в виде решения, согласия, приказания воли или другого аналогичного состояния сознания? Я даю на это следующий ответ. Иногда такой идеи бывает достаточно, иногда же необходимо вмешательство добавочного психического элемента в виде особого решения или повеления воли, предваряющего движение. В большинстве случаев в простейших актах это решение воли отсутствует. Случаи более сложного характера будут обстоятельно рассмотрены нами позже.
Теперь же обратимся к типичному образчику волевого действия, так называемому идеомоторному действию, в котором мысль о движении вызывает последнее непосредственно, без особого решения воли. Всякий раз, как мы при мысли о движении немедленно, не колеблясь производим его, мы совершаем идеомоторное действие. В этом случае между мыслью о движении и ее осуществлением мы не сознаем ничего промежуточного. Разумеется, в этот промежуток времени происходят различные физиологические процессы в нервах и мышцах, но мы абсолютно не осознаем их. Только что мы успели подумать о действии, как оно уже совершено нами, – вот всё, что дает нам здесь самонаблюдение. Карпентер, впервые употребивший (насколько мне известно) выражение "идеомоторное действие", относил его, если я не ошибаюсь, к числу редких психических явлений. На самом же деле это просто нормальный психический процесс, не замаскированный никакими посторонними явлениями. Во время разговора я замечаю булавку на полу или пыль у себя на рукаве. Не прерывая разговора, я поднимаю булавку или стираю пыль. Во мне не возникает никаких решений по поводу этих действий, они совершаются просто под впечатлением известного восприятия и проносящейся в сознании моторной идеи.
Подобным же образом я поступаю, когда, сидя за столом, время от времени протягиваю руку к стоящей передо мной тарелке, беру орех или кисточку винограда и ем. С обедом я уже покончил и в пылу послеобеденной беседы не сознаю того, что делаю, но вид орехов или ягод и мимолетная мысль о возможности взять их, по-видимому, роковым образом вызывают во мне известные действия. В этом случае, конечно, действиям не предшествует никакого особого решения воли, так же как и во всех привычных действиях, которыми полон каждый час нашей жизни и которые вызываются в нас притекающими извне впечатлениями с такой быстротой, что нередко нам трудно бывает решить-отнести ли то или другое подобное действие к числу рефлекторных или произвольных актов. По словам Лотце, мы видим,
"когда пишем или играем на рояле, что множество весьма сложных движений быстро сменяют одно другое; каждый из мотивов, вызывающих в нас эти движения, осознается нами не долее секунды; этот промежуток времени слишком мал для того, чтобы вызвать в нас какие-либо волевые акты, кроме общего стремления производить последовательно одно за другим движения, соответствующие тем психическим поводам для них, которые так быстро сменяют друг друга в нашем сознании. Таким путем мы производим все наши ежедневные действия. Когда мы стоим, ходим, разговариваем, нам не требуется никакого особого решения воли для каждого отдельного действия: мы совершаем их, руководствуясь одним только течением наших мыслей" ("Medizinische Psychologie").
Во всех этих случаях мы, по-видимому, действуем безостановочно, не колеблясь при отсутствии в нашем сознании противодействующего представления. В нашем сознании или нет ничего, кроме конечного повода к движению, или есть что-нибудь, не препятствующее нашим действиям. Мы знаем, что такое встать с постели в морозное утро в нетопленой комнате: сама натура наша возмущается против такого мучительного испытания. Многие, вероятно, лежат каждое утро целый час в постели, прежде чем заставить себя подняться. Мы думаем лежа, как мы поздно встаем, как от этого пострадают обязанности, которые мы должны выполнить в течение дня; мы говорим себе: Это черт знает что такое! Должен же я наконец встать!" – и т.д. Но теплая постель слишком привлекает нас, и мы снова оттягиваем наступление неприятного мгновения.
Как же мы все-таки встаем при таких условиях? Если мне позволено судить о других по личному опыту, то я скажу, что по большей части мы поднимаемся в подобных случаях без всякой внутренней борьбы, не прибегая ни к каким решениям воли. Мы вдруг обнаруживаем, что уже поднялись с постели; забыв о тепле и холоде, мы в полудремоте вызываем в своем воображении различные представления, имеющие какое-нибудь отношение к наступающему дню; вдруг среди них мелькнула мысль: "Баста, довольно лежать!" Никакого противодействующего соображения при этом не возникло – и тотчас же мы совершаем соответствующие нашей мысли движения. Живо сознавая противоположность ощущений тепла и холода, мы тем самым вызывали в себе нерешительность, которая парализовала наши действия, и стремление подняться с постели оставалось в нас простым желанием, не переходя в хотение. Как только задерживающая действие идея была устранена, первоначальная идея (о необходимости вставать) тотчас же вызвала соответствующие движения.
Этот случай, мне кажется, заключает в себе в миниатюре все основные элементы психологии хотения. Ведь все учение о воле, развиваемое в настоящем сочинении, в сущности, обосновано мной на обсуждении фактов, почерпнутых из личного самонаблюдения: эти факты убедили меня в истинности моих выводов, и потому иллюстрировать вышеприведенные положения какими-либо другими примерами я считаю излишним. Очевидность моих выводов подрывался, по-видимому, только тем обстоятельством, что многие моторные идеи не сопровождаются соответствующими действиями. Но, как мы увидим ниже, во всех, без исключения, подобных случаях одновременно с данной моторной идеей в сознании имеется какая-нибудь другая идея, которая парализует активность первой. Но даже и тогда, когда действие вследствие задержки не совершается вполне, оно все-таки совершается отчасти. Вот что говорит Лотце по этому поводу:
"Следя за играющими на биллиарде или глядя на фехтующих, мы производим руками слабые аналогичные движения; люди маловоспитанные, рассказывая о чем-нибудь, непрерывно жестикулируют; читая с интересом живое описание какого-нибудь сражения, мы чувствуем легкую дрожь со всей мышечной системе, как будто мы присутствовали при описываемых событиях. Чем живее мы начинаем представлять себе движения, тем заметнее начинает обнаруживаться влияние моторных идей на нашу мышечную систему; оно ослабевает по мере того, как сложный комплекс посторонних представлений, заполняя область нашего сознания, вытесняет из него те моторные образы, которые начинали переходить во внешние акты". "Чтение мыслей", так вошедшее в моду в последнее время, есть в сущности отгадывание мыслей по мышечным сокращениям: под влиянием моторных идей мы производим иногда против нашей воли соответствующие мышечные сокращения".
Итак, мы можем считать вполне достоверным следующее положение. Всякое представление движения вызывает в известной степени соответствующее движение, которое всего резче проявляется тогда, когда его не задерживает никакое другое представление, находящееся одновременно с первым в области нашего сознания.
Особое решение воли, ее согласие на то, чтобы движение было произведено, является в том случае, когда необходимо устранить задерживающее влияние этого последнего представления. Но читатель может теперь убедиться, что во всех более простых случаях в этом решении нет никакой надобности. <...> Движение не есть некоторый особый динамический элемент, который должен быть прибавлен к возникшему в нашем сознании ощущению или мысли. Каждое воспринимаемое нами чувственное впечатление связано с некоторым возбуждением нервной деятельности, за которым неминуемо должно последовать известное движение. Наши ощущения и мысли представляют собой, если так можно выразиться, пункты пересечения нервных токов, конечным результатом которых является движение и которые, едва успев возникнуть в одном нерве, уже перебегают в другой. Ходячее мнение; будто сознание не есть по существу своему предварение действия, но будто последнее должно быть результатом нашей "силы воли", представляет собой естественную характеристику того частного случая, когда мы думаем об известном акте неопределенно долгий промежуток времени, не приводя его в исполнение. Но этот частный случай не есть общая норма; здесь задержание акта противодействующим течением мыслей.
Когда задержка устранена, мы чувствуем внутреннее облегчение – это и есть тот добавочный импульс, то решение воли, благодаря которому и совершается волевой акт. В мышлении – высшего порядка подобные процессы совершаются постоянно. Где нет этого процесса, там обыкновенно мысль и двигательный разряд непрерывно следуют друг за другом, без всякого промежуточного психического акта. Движение есть естественный результат чувственного процесса, независимо от его качественного содержания и при рефлексе, и при внешнем проявлении эмоции, и при волевой деятельности.
Таким образом, идеомоторное действие не исключительное явление, значение которого приходилось бы умалять и для которого надо подыскивать особое объяснение. Оно подходит под общий тип сознательных действий, и мы должны принимать его за исходный пункт для объяснения тех действий, которым предшествует особое решение воли. Замечу, что задержание движения, так же как и выполнение, не требует особого усилия или повеления воли. Но порой и для задержания, и для выполнения действия необходимо особое волевое усилие. В простейших случаях наличие в сознании известной идеи может вызвать движение, наличие другой идеи – задержать его. Выпрямите палец и в то же время старайтесь думать, будто вы сгибаете его. Через минуту вам почудится, будто он чуть-чуть согнулся, хотя в нем и не обнаружилось заметным образом никакого движения, так как мысль о том, что он на самом деле неподвижен, также входила при этом в состав вашего сознания. Выкиньте ее из головы, подумайте только о движении пальца – мгновенно без всякого усилия оно уже сделано вами.
Таким образом, поведение человека во время бодрствования – результат двух противоположных нервных сил. Одни невообразимо слабые нервные токи, пробегая по мозговым клеткам и волокнам, возбуждают двигательные центры; другие столь же слабые токи вмешиваются в деятельность первых: то задерживают, то усиливают их, изменяя их скорость и направление. В конце концов все эти токи рано или поздно должны быть пропущены через известные двигательные центры, и весь вопрос в том, через какие именно: в одном случае они проходят через одни, в другом – через другие двигательные центры, в третьем они так долго уравновешивают друг друга, что постороннему наблюдателю кажется, будто они вовсе не проходят через двигательные центры. Однако нельзя забывать, что с точки зрения физиологии жест, сдвигание бровей, вздох – такие же движения, как и перемещение тела. Перемена в выражении лица короля может производить иногда на подданного такое же потрясающее действие, как смертельный удар; и наружные наши движения, являющиеся результатом нервных токов, которые сопровождают удивительный невесомый поток наших идей, не должны непременно быть резки и порывисты, не должны бросаться в глаза своим грубым характером.
Обдуманные действия. Теперь мы можем приступить к выяснению того, что происходит в нас, когда мы действуем обдуманно или когда перед нашим сознанием имеется несколько объектов в виде противодействующих или равно благоприятных альтернатив. Один из объектов мысли может быть моторной идеей. Сам по себе он вызвал бы движение, но некоторые объекты мысли в данную минуту задерживают его, а другие, наоборот, содействуют его выполнению. В результате получается своеобразное внутреннее чувство беспокойства, называемое нерешительностью. К счастью, оно слишком хорошо знакомо всякому, описать же его совершенно невозможно.
Пока оно продолжается и внимание наше колеблется между несколькими объектами мысли, мы, как говорится, обдумываем: когда, наконец, первоначальное стремление к движению одерживает верх или окончательно подавлено противодействующими элементами мысли, то мы решаемся, принимаем то или другое волевое решение. Объекты мысли, задерживающие окончательное действие или благоприятствующие ему, называются основаниями или мотивами данного решения.
Процесс обдумывания бесконечно осложнен. В каждое его мгновение наше сознание является чрезвычайно непростым комплексом взаимодействующих между собой мотивов. Вся совокупность этого сложного объекта сознается нами несколько смутно, на первый план выступают то одни, то другие его части в зависимости от перемен в направлении нашего внимания и от "ассоциационного потока" наших идей. Но как бы резко ни выступали перед нами господствующие мотивы и как бы ни было близко наступление моторного разряда под их влиянием, смутно сознаваемые объекты мысли, находящиеся на заднем плане и образующие то, что мы назвали выше психическими обертонами (см. главу XI), задерживают действие все время, пока длится наша нерешительность. Она может тянуться недели, даже месяцы, по временам овладевая нашим умом.
Мотивы к действию, еще вчера казавшиеся столь яркими, убедительными, сегодня уже представляются бледными, лишенными живости. Но ни сегодня, ни завтра действие не совершается нами. Что-то подсказывает нам, что все это не играет решающей роли; что мотивы, казавшиеся слабыми, усилятся, а мнимо сильные потеряют всякое значение; что у нас еще не достигнуто окончательное равновесие между мотивами, что мы в настоящее время должны их взвешивать, не отдавая предпочтения какому-либо из них, и по возможности терпеливо ждать, пока не созреет в уме окончательное решение. Это колебание между двумя возможными в будущем альтернативами напоминает колебание материального тела в пределах его упругости: в теле есть внутреннее напряжение, но нет наружного разрыва. Подобное состояние может продолжаться неопределенное время и в физическом теле, и в нашем сознании. Если действие упругости прекратилось, если плотина прорвана и нервные токи быстро пронизывают мозговую кору, колебания прекращаются и наступает решение.
Решимость может проявляться различным образом. Я попытаюсь дать сжатую характеристику наиболее типичных видов решимости, но буду описывать душевные явления, почерпнутые только из личного самонаблюдения. Вопрос о том, какая причинность, духовная или материальная, управляет этими явлениями, будет рассмотрен ниже.
Пять главных типов решимости. Первый может быть назван типом разумной решимости. Мы проявляем ее, когда противодействующие мотивы начинают понемногу .стушевываться, оставляя место одной альтернативе, которую мы принимаем без всякого усилия и принуждения. До наступления рациональной оценки мы спокойно осознаем, что необходимость действовать в известном направлении еще не стала очевидной, и это удерживает нас от действия. Но в один прекрасный день мы вдруг начинаем осознавать, что мотивы для действия основательны, что никаких дальнейших разъяснений здесь нечего ожидать и что именно теперь пора действовать. В этих случаях переход от сомнения к уверенности переживается совершенно пассивно. Нам кажется, что разумные основания для действия вытекают сами собой из сути дела, совершенно независимо от нашей воли. Впрочем, мы при этом не испытываем никакого чувства принуждения, сознавая себя свободными. Разумное основание, находимое нами для действия, большей частью заключается в том, что мы подыскиваем для настоящего случая подходящий класс случаев, при которых мы уже привыкли действовать не колеблясь, по известному шаблону.
Можно сказать, что обсуждение мотивов по большей части заключается в переборе всех возможных концепций образа действия с целью отыскать такую, под которую можно было бы подвести наш образ действий в данном случае. Сомнения относительно образа действия рассеиваются в ту минуту, когда нам удается отыскать такую концепцию, которая связана с привычными способами действовать. Люди с богатым опытом, которые ежедневно принимают множество решений, постоянно имеют в голове множество рубрик, из которых каждая связана с известными волевыми актами, и каждый новый повод к определенному решению они стараются подвести под хорошо знакомую схему. Если данный случай не подходит ни под один из прежних, если к нему неприложимы старые, рутинные приемы, то мы теряемся и недоумеваем, не зная, как взяться за дело. Как только нам удалось квалифицировать данный случай, решимость снова возвращается к нам.
Таким образом, в деятельности, как и в мышлении, важно подыскать соответствующий данному случаю концепт. Конкретные дилеммы, с которыми нам приходится сталкиваться, не имеют на себе готовых ярлыков с соответствующими названиями, и мы можем называть их весьма различно. Умный человек-тот, кто умеет подыскать для каждого отдельного случая наиболее соответствующее название. Мы называем рассудительным такого человека, который, раз наметив себе достойные цели в жизни, не предпринимает ни одного действия без того, чтобы предварительно не определить, благоприятствует оно достижению этих целей или нет.
В следующих двух типах решимости конечное решение воли возникает до появления уверенности в том, что оно разумно. Нередко ни для одного из возможных способов действия нам не удается подыскать разумного основания, дающего ему преимущество перед другими. Все способы кажутся хорошими, и мы лишены возможности выбрать наиболее благоприятный. Колебание и нерешительность утомляют нас, и может наступить момент, когда мы подумаем, что лучше уж принять неудачное решение, чем не принимать никакого. При таких условиях нередко какое-нибудь случайное обстоятельство нарушает равновесие, сообщив одной из перспектив преимущество перед другими, и мы начинаем склоняться в ее сторону, хотя, подвернись нам на глаза в эту минуту иное случайное обстоятельство, и конечный результат был бы иным. Второй тип решимости представляют те случаи, в которых мы как бы преднамеренно подчиняемся произволу судьбы, поддаваясь влиянию внешних случайных обстоятельств и думая: конечный результат будет довольно благоприятный.
В третьем типе решение также является результатом случайности, но случайности, действующей не извне, а в нас самих. Нередко при отсутствии побудительных причин действовать в том или другом направлении мы, желая избежать неприятного чувства смущения и нерешительности, начинаем действовать автоматически, как будто в наших нервах разряды совершались самопроизвольно, побуждая нас выбрать одну из представляющихся нам концепций. После томительного бездействия стремление к движению привлекает нас; мы говорим мысленно: "Вперед! А там будь что будет!" – и живо принимаемся действовать. Это беспечное, веселое проявление энергии, до того непредумышленное, что мы в таких случаях выступаем скорее пассивными зрителями, забавляющимися созерцанием случайно действующих на нас внешних сил, чем лицами, действующими по собственному произволу. Такое мятежное, порывистое проявление энергии редко наблюдается у лиц вялых и хладнокровных. Наоборот, у лиц с сильным, эмоциональным темпераментом и в то же время с нерешительным характером оно быть может весьма часто. У мировых гениев (вроде Наполеона, Лютера и т.п.), в которых упорная страсть сочетается с кипучим стремлением к деятельности, в тех случаях, когда колебания и предварительные соображения задерживают свободное проявление страсти, окончательная решимость действовать, вероятно, прорывается именно таким стихийным образом; так струя воды неожиданно прорывает плотину. Что у подобных личностей часто наблюдается именно такой способ действия, служит уже достаточным указанием на их фаталистический образ мыслей. А он сообщает особенную силу начинающемуся в моторных центрах нервному разряду.
Есть еще четвертый тип решимости, который так же неожиданно кладет конец всяким колебаниям, как и третий. К нему относятся случаи, когда под влиянием внешних обстоятельств или какой-то необъяснимой внутренней перемены в образе мыслей мы внезапно из легкомысленного и беззаботного состояния духа переходим в серьезное, сосредоточенное, и значение всей шкалы ценностей наших мотивов и стремлений меняется, когда мы изменяем наше положение по отношению к плоскости горизонта.
Объекты страха и печали действуют особенно отрезвляюще. Проникая в область нашего сознания, они парализуют влияние легкомысленной фантазии и сообщают особенную силу серьезным мотивам. В результате мы покидаем разные пошлые планы на будущее, которыми тешили до сих пор свое воображение, и немедленно проникаемся более серьезными и важными стремлениями, до той поры не привлекавшими нас к себе. К этому типу решимости следует отнести все случаи так называемого нравственного перерождения, пробуждения совести и т.п., благодаря которым происходит духовное обновление многих из нас. В личности вдруг изменяется уровень и сразу появляется решимость действовать в известном направлении.
В пятом, и последнем, типе решимости для нас может казаться наиболее рациональным известный образ действия, но мы можем и не иметь в пользу его разумных оснований. В обоих случаях, намереваясь действовать определенным образом, мы чувствуем, что окончательное совершение действия обусловлено произвольным актом нашей воли; в первом случае мы импульсом нашей воли сообщаем силу разумному мотиву, который сам по себе был бы не в состоянии произвести нервный разряд; в последнем случае мы усилием воли, заменяющим здесь санкцию разума, придаем какому-то мотиву преобладающее значение. Ощущаемое здесь глухое напряжение воли составляет характерную черту пятого типа решимости, отличающую его от остальных четырех.
Мы не будем здесь оценивать значения этого напряжения воли с метафизической точки зрения и не будем обсуждать вопроса, следует ли обособлять указанные напряжения воли от мотивов, которыми мы руководствуемся в действиях. С субъективной и феноменологической точек зрения здесь налицо чувство усилия, которого не было в предшествующих типах решимости. Усилие всегда неприятный акт, связанный с каким-то сознанием нравственного одиночества; так бывает и тогда, когда во имя чистого священного долга мы сурово отрекаемся от всяких земных благ, и тогда, когда мы твердо решаемся считать одну из альтернатив невозможной для нас, а другую – подлежащей осуществлению, хотя каждая из них равно привлекательна и никакое внешнее обстоятельство не побуждает нас отдать которой-нибудь из них предпочтение. При более внимательном анализе пятого типа решимости оказывается, что он отличается от предыдущих типов: там в момент выбора одной альтернативы мы упускаем или почти упускаем из виду другую, здесь же мы все время не теряем из виду ни одной альтернативы; отвергая одну из них, мы делаем для себя ясным, что именно в эту минуту мы теряем. Мы, так сказать, преднамеренно вонзаем иглу в свое тело, и чувство внутреннего усилия, сопровождающее этот акт, представляет в последнем типе решимости такой своеобразный элемент, который резко отличает его от всех остальных типов и делает его психическим явлением sui generis. В огромном большинстве случаев наша решимость не сопровождается чувством усилия. Я думаю, мы склонны считать это чувство более частым психическим явлением, чем оно есть на самом деле, вследствие того что во время обдумывания мы нередко сознаем, как велико должно быть усилие, если бы мы захотели реализовать известное решение. Позднее, когда действие совершено без всякого усилия, мы вспоминаем о нашем соображении и ошибочно заключаем, что усилие действительно было сделано нами.
Существование такого психического явления, как чувство усилия, ни в коем случае нельзя отвергать или подвергать сомнению. Но в оценке его значения господствуют большие разногласия. С уяснением его значения связано решение таких важных вопросов, как само существование духовной причинности, проблема свободы воли и всеобщего детерминизма. Ввиду этого нам необходимо обследовать особенно тщательно те условия, при которых мы испытываем чувство волевого усилия.
Чувство усилия. Когда я утверждал, что сознание (или связанные с ним нервные процессы) по природе импульсивно, мне следовало бы добавить: при достаточной степени интенсивности. Состояния сознания различаются по способности вызывать движение. Интенсивность некоторых ощущений на практике бывает бессильна вызвать заметные движения, интенсивность других влечет за собой видимые движения. Говоря: "на практике", я хочу сказать: "при обыкновенных условиях". Такими условиями могут быть привычные остановки в деятельности, например приятное чувство doice far niente (сладкое чувство ничегонеделания), вызывающее в каждом из нас известную степень лени, которую можно преодолеть только при помощи энергичного усилия воли; таково чувство прирожденной инертности, чувство внутреннего сопротивления, оказываемого нервными центрами, сопротивления, которое делает разряд невозможным, пока действующая сила не достигла определенной степени напряжения и не перешла за ее границу.
Условия эти бывают различны у разных лиц и у того же лица в разное время. Инертность нервных центров может то увеличиваться, то уменьшаться, и, соответственно, привычные задержки действия то возрастать, то ослабевать. Наряду с этим должна изменяться интенсивность каких-то процессов мысли и стимулов, и известные ассоциационные пути становиться то более, то менее проходимыми. Отсюда понятно, почему так изменчива способность вызывать импульс к действию у одних мотивов по сравнению с другими. Когда мотивы, действующие слабее при нормальных условиях, становятся сильнее действующими, а мотивы, сильнее действующие при нормальных условиях, начинают действовать слабее, то действия, совершаемые обыкновенно без усилия, или воздержание от действия, обыкновенно не сопряженное с трудом, становятся невозможными или совершаются только при затрате усилия (если вообще совершаются в подобной ситуации). Это выяснится при более подробном анализе чувства усилия.
Здоровая воля. Есть нормальная степень импульсивной силы в различных психических мотивах, которая характеризует здоровое состояние человеческой воли, а отклонения от этой степени возможны в исключительных случаях у ненормальных индивидов. Душевные состояния, связанные с наибольшей степенью импульсивной силы, суть, во-первых, объекты страстей, влечений и эмоций, – короче говоря, объекты инстинктивной реакции; во-вторых, приятные или неприятные чувства и идеи; в-третьих, идеи, которым мы почему-либо привыкли повиноваться, так что в нас укоренилась привычка руководствоваться ими в действиях, наконец, в-четвертых, это впечатления, непосредственно воспринимаемые от данного объекта или близкие по пространству и времени.
Все отдаленные соображения, крайне отвлеченные концепты, непривычные доводы и мотивы, не соответствующие состоянию развития наших инстинктов в данную минуту, лишены импульсивной силы или обладают ею в крайне слабой степени. В тех случаях, когда они одерживают верх, непременно сопровождаются усилием, и, таким образом, в нормальном состоянии воли, в отличие от патологического, применение усилия ограничивается сферой неинстинктивных мотивов всякий раз, когда последние нужно сделать руководящими нашим поведением.
Здоровье воли обусловлено известной степенью осложнения в тех психических процессах, которые предшествуют волевому решению или действию. Каждый стимул, каждая идея, порождая импульс, должны наряду с этим вызвать другие идеи и связанные с ними характерные импульсы, и затем уже, только не слишком преждевременно, должно наступить самое действие, являясь конечным результатом целого ряда взаимодействующих сил. Даже когда решение наступило быстро, при нормальном порядке вещей необходим предварительный обзор поля действия и окончательный выбор пути до наступления реакции. Когда воля здорова, окончательная оценка мотивов бывает верной (т.е. мотивы находятся в нормальном, привычном отношении друг к другу) и действие совершается в надлежащем направлении.
Таким образом, болезни воли возникают различным путем. В тех случаях, когда действие наступает слишком быстро вслед за вызывающим его мотивом, не давая времени развиться задерживающим ассоциациям, мы имеем стремительную волю. В тех случаях, когда ассоциации появляются, но нормальное отношение между импульсивными и задерживающими факторами нарушено, мы имеем извращение воли. Оно может быть, в свою очередь, обусловлено избытком или недостатком интенсивности в том или другом психическом процессе. избытком или недостатком инертности различных нервных центров, наконец, избытком или недостатком задерживающей силы. Сравнивая между собой внешние проявления извращения воли, мы можем разделить его на два вида, в одном из них нормальные акты воли невозможны, в другом неудержимо совершаются ненормальные акты. Короче говоря, мы можем назвать первый вид извращения воли пониженной активностью воли, второй – повышенной активностью воли.
Впрочем, зная, что конечный результат зависит от отношения, существующего в данную минуту между задерживающими и вызывающими его силами, мы поймем, что невозможно по одним внешним проявлениям определить элементарную причину извращения воли у данного лица: обусловлено ли извращение воли недостаточностью или чрезмерностью какого-нибудь из факторов, в совокупности порождающих данное действие. Повышенная активность воли может быть результатом как потери способности действовать импульсивным путем в известном направлении, так и приобретения способности действовать импульсивным путем в новых направлениях. Равным образом можно утратить способность к определенным импульсам вследствие ослабления первоначальных стремлений или вследствие образования новых стремлений и новых путей нервного разряда. По словам Клоустона, или ездок может быть так слаб, что не будет в состоянии править хорошо объезженной лошадью, или лошадь так тугоузда, что никакой ездок с ней не справится.
Повышенная активность воли. Во-первых, это происходит от недостаточного задержания движений. Повышенная активность воли наблюдается у лиц вполне нормальных, у которых импульсы к движению вызывают нервный разряд так быстро, что задерживающие движение токи не успевают возникнуть. Сюда относятся люди с крайне подвижным и горячим темпераментом, постоянно оживленные и разговорчивые люди, которыми изобилуют славянская и кельтская расы и с которыми столь резко контрастируют хладнокровные, тяжелые на подъем англичане. Первые кажутся нам похожими на вечно прыгающих обезьян, а мы им представляемся неповоротливыми земноводными. Если взять двух индивидов, одного – с повышенной, другого – с пониженной активностью воли, то нельзя решить, который из них располагает большим количеством жизненной энергии. Подвижной итальянец, одаренный живой восприимчивостью и впечатлительным умом, способен произвести своими талантами необычайный эффект, "показать товар лицом", между тем как сдержанный янки, не уступая, может быть, итальянцу в талантах, будет скрывать их в глубине души, и вы едва сумеете их обнаружить. Итальянец будет душой общества; он поет, произносит речи, руководит общественными увеселениями, готов подшутить над кем-нибудь, приволокнуться, принять участие в дуэли, а в случае несчастья, разрушения надежд и планов так ведет себя, что постороннему наблюдателю кажется, будто энергии у этого человека неизмеримо больше, чем у какого-нибудь благоразумного и сдержанного юноши. Но последний может обладать такими же способностями и быть готовым каждую минуту проявить их, если бы задерживающие центры не препятствовали этому. Отсутствие предварительных соображений, колебаний, проявление в каждую минуту удивительно упрощенного душевного склада сообщают людям с повышенной активностью воли необыкновенную энергию и непринужденность в действии; их страсти, мотивы и стремления не должны достигать особенно большой интенсивности, чтобы вызвать моторный разряд. С постепенным ходом умственного развития человечества сложность душевного склада возрастает, и наряду с ней возрастает и число мотивов, задерживающих тот или другой импульс.
Как много мы – англичане – теряем в непринужденности нашей речи только потому, что привыкли всегда говорить правду! Преобладание задержки действий имеет свою хорошую и дурную стороны. Если человек выполняет действия в общем и хорошо, и быстро; если он при этом мужественно учитывает все следствия своих поступков и обладает достаточным умом, чтобы с успехом достигнуть цели, то ему остается только благодарить судьбу за подвижный характер, побуждающий его действовать, недолго думая. В истории можно встретить немало полководцев и революционеров, принадлежащих к этому подвижному и немногосложному импульсивному типу людей. Трудные и сложные проблемы преимущественно бывают по плечу лишь лицам рефлексивного, сдержанного типа. Лица же импульсивного типа способны иногда осуществлять более широкие замыслы и избегать многих ошибок, совершаемых обыкновенно лицами рефлексивного типа. Но в тех случаях, когда первые действуют безошибочно или когда умеют постоянно поправлять свои ошибки, они являются одними из самых ценных и необходимых деятелей на пользу человечества.
У детей при истощении и в некоторых других патологических случаях деятельность задерживающих центров может оказаться слишком слабой, чтобы предупреждать наступление импульсивного разряда. При таких условиях лицо с пониженной активностью воли может на время проявлять принадлежащую противоположному типу волевую активность. У других лиц (сюда принадлежат страдающие истерией, эпилептики, преступники, относящиеся к классу душевнобольных, которых французские психологи называют degeneres) наблюдается в нервном механизме недостаток, когда моторные идеи в них вызывают активность воли прежде, чем задерживающие центры успеют проявить свою деятельность. У лиц с нормальной от рождения волей дурные привычки могут создать для этого благоприятные условия, особенно в области импульсов известного характера.
Переспросите половину знакомых вам пьяниц, что побуждает их так часто отдаваться соблазну, и большинство из них скажут, что они сами этого не знают. Для них запой – род припадка. Нервные центры пьяницы приобрели способность расслабляться известным образом всякий раз, как ему попадается на глаза бутылка водки. Не вкус водки привлекает его, она может даже казаться ему отвратительной; неприятная перспектива похмелья на другой день представляется ему в момент выпивки очень живо. Но, видя водку, пьяница чувствует, что он против воли принимается пить ее; больше этого никто из пьяниц ничего не может сказать. Подобным же образом человек может предаваться половым излишествам, причем стимулом, по-видимому, нередко бывает не сила чувственных побуждений, а, скорее, мысль о возможности удовлетворить их. Такие характеры слишком мизерны, чтобы их можно было назвать дурными в сколько-нибудь серьезном смысле слова.
У лиц с подобным складом характера нервные пути, проводящие естественные (или противоестественные) импульсы, так расслаблены, что самая небольшая степень нервного возбуждения вызывает уже окончательную реакцию. Явление это называется в патологии ослабленная раздражимость. Период скрытого внутреннего возбуждения при раздражении нервных центров в данном случае так короток, что интенсивность напряжения в них не успевает возрасти до надлежащей степени, вследствие чего, несмотря на значительное наружное проявление активности, чувственное возбуждение может быть очень мало. Подобное нарушение внутреннего равновесия между нервными центрами особенно часто развивается у лиц с истерическим темпераментом. Они могут проявлять искреннее и глубокое отвращение к поведению известного рода, но тут же под влиянием соблазна всецело отдаются овладевшей ими страсти.
Во-вторых, повышенная активность воли проявляется от чрезмерной силы импульса. Но в то же время беспорядочные импульсивные действия можно наблюдать и тогда, когда нервные ткани сохранили нормальную степень внутреннего напряжения, а задерживающие центры действуют правильно или даже с чрезмерной силой. В таких случаях сила импульсивной идеи ненормально велика, и то, что при других обстоятельствах промелькнуло бы в качестве простой возможности действия, вызывает страстное, неудержимое стремление к действию. <...>
Нормальные люди не могут составить себе понятия о той неудержимой силе, с какой дипсоман или опиоман стремится удовлетворить свою страсть. "Поставьте в одном углу комнаты меня, в другом – бутылку рому, а в промежутке между ними стреляйте непрерывно из пушек – и все-таки я перебегу через комнату, чтобы достать бутылку"; "Если бы с одной стороны стояла бутылка водки, а с другой – были открыты врата ада и если бы я знал, что, выпив один стакан, я немедленно попаду в ад, то и тогда я не отказался бы выпить" – вот что говорят многие дипсоманы. Муссей (в Цинциннати) описывает следующий случай:
"Несколько лет тому назад в один из домов призрения в Цинциннати был помещен горький пьяница. В течение нескольких дней он всячески пытался раздобыть рому, но безуспешно. Наконец, он придумал удачный способ. При богадельне был дровяной двор; придя на этот двор, пьяница взял в одну руку топор, а другую положил на деревянную колоду и единым взмахом топора отрубил себе кисть руки. Приподняв кверху обрубок руки, из которого лилась потоком кровь, он вбежал в дом с криком: "Рому! Скорее рому! Я отрубил себе руку!" Поднялась суматоха, тотчас принесли чашку рому; пьяница погрузил в нее окровавленный обрубок руки, а затем быстро поднял чашку ко рту, выпил залпом ее содержимое и радостно закричал: "Ну, теперь я доволен!"
Муссей рассказывает о другом пьянице, который, находясь на лечении от запоя, в течение месяца тихонько попивал алкоголь из шести банок с заспиртованными препаратами. Когда доктор спросил его, что побудило его к такому омерзительному поступку, он отвечал: "Сэр, я так же не властен обуздать мою болезненную страсть к вину, как не властен остановить биение сердца". < ...>
Пониженная активность воли. Описанные случаи, в которых импульс к действию слишком силен или задержание действия недостаточно велико, представляют резкий контраст с теми случаями, когда импульс к действию слишком слаб или задержание его слишком велико. В главе "Внимание" описано душевное состояние, при котором мы на несколько минут теряем способность сосредоточиваться на чем-нибудь и наше внимание рассеивается. Мы сидим, бесцельно уставив глаза в пространство, и ничего не делаем. Ничто не задевает нас за живое, внешние впечатления не привлекают нашего внимания. Они воспринимаются нами, ноне настолько живо, чтобы вызывать в нас какой-либо интерес. Это индифферентное отношение к некоторой части объектов, входящих в данную минуту в область нашего сознания, – нормальное явление. Сильное утомление или истощение может вызвать у нас такое же отношение почти ко всему содержанию нашего сознания; апатия, сходная с этим состоянием духа, называется психиатрами абулия и считаемся душевной болезнью. Для нормального состояния воли, как я заметил выше, необходимо, чтобы мы отчетливо сознавали область каждого нашего действия и, руководствуясь ею, выполняли последнее. Но при душевной болезни область действия может совершенно оставаться без внимания. В таких случаях, несмотря на неповрежденность умственных способностей, действие или вовсе не выполняется, или выполняется ненадлежащим образом. "Video meliora proboque, deteriora sequor" (доброе вижу и сочувствую ему, но влекусь к иному) – вот классическая характеристика такого душевного состояния.
В нашей нравственной жизни трагическое обусловлено главным образом тем, что нормальная связь между осознанием истинного плана действия и его осуществлением порвалась, и тем, что известные идеи никак не могут возбудить в нас живого стремления к их реализации. Люди не так различаются между собой по складу чувств и мыслей, как по образу действия. Их идеалы, мотивы их действий далеко не так расходятся между собой, как это можно было бы подумать при различии их судеб. Никто не чувствует так живо разницы между благородными и низкими путями в жизни, как разные горькие неудачники, мечтатели, составители неосуществимых проектов, спившиеся с круга таланты и т.д., жизнь которых – одно сплошное противоречие между знанием и действием и которые при всех познаниях бессильны исправить своп жалкий характер. Иные из них обладают чрезвычайно большими познаниями, в тонкости нравственного чувства они далеко превосходят добропорядочность довольного судьбой буржуа, который так возмущается их недостойным поведением. И тем не менее это существа вечно недовольные, вечно жалующиеся на горькую участь. Они постоянно высказывают догадки, соображения, протестуют против чего-нибудь, вечно колеблются, никогда не принимают окончательных решений, обо всем рассуждают в минорном тоне, ограничиваясь выражением своих желаний и требований; стряхнуть с себя апатию и бодро приняться за работу такие люди совершенно неспособны. Можно предположить, что в таких характерах, как Руссо и Рестиф, низменные импульсы к деятельности преобладали. Эти импульсы для подобных людей как будто исключают всякую возможность более благородного склада жизни. Наряду с низменными импульсами у них в изобилии благородные мотивы к деятельности, но эти мотивы совершенно бессильны повлиять на их поведение, как не влияют на быстро мчащийся поезд крики стоящего у дороги пешехода, который просит подсадить его. До конца жизни такие мотивы являются балластом; и то чувство душевной пустоты, которое начинаешь испытывать, видя, как люди с благороднейшими чертами характера совершают наихудшие поступки, это чувство – одно из самых тягостных, какое может испытывать человек в нашем печальном мире.
Усилие сознается нами как некоторый первичный фактор. Теперь нам легко увидеть, когда в состав волевого акта входит чувство усилия. Это бывает, когда мотивы более редкие, более идеального характера должны одержать перевес над мотивами более привычного, импульсивного характера, когда нужно подавить порывистые стремления или преодолеть значительные препятствия к действию. "Une ame bien nec" – счастливое дитя, которому судьба покровительствует от самою рождения, щедро одарив его всякими благами, – редко прибегает в жизни к усилиям воли. Но герои постоянно ими пользуются. Нервные люди также часто нуждаются в усилиях воли. При всех этих условиях мы представляем себе произвольное усилие воли в виде активного напряжения, сообщающего силу тем мотивам, которые в конце концов одерживают верх. Когда на наше тело действуют внешние силы, мы говорим, что в результате получается движение по линии наибольшею давления или наименьшего сопротивления.
Любопытно, что, с обыденной точки зрения, усилие при волевом акте ведет к иному результату. Разумеется, если мы условимся называть линией наименьшего сопротивления ту, по которой совершается конечное движение, то общий физический закон придется распространить и на область волевых актов. Но во всех случаях, где напряжение воли велико и где одерживают верх редкие идеальные мотивы, нам кажется, будто действие совершается по линии наибольшего сопротивления и будто нам представлялась возможность в момент совершения действия направить его по линии наименьшего сопротивления, но мы предпочли более трудный путь. Тот, кто удерживается от криков под ножом хирурга или кто выносит общественный позор во имя долга, думает, что в момент совершения действия он выполняет его по линии наибольшего сопротивления. Он говорит, что победил, преодолел известные соблазны и побуждения.
Лентяи же, подлецы и трусы не выражаются таким образом о своем поведении: лентяи не говорят, что противодействовали своему трудолюбию, пьяницы – что боролись с трезвостью, трусы – что подавили в себе храбрость. Все вообще мотивы к действию можно разделить на два класса, из которых первый образует природные склонности, а второй – идеальные стремления; человек, отдавшийся чувственным наслаждениям, никогда не говорит, что он победил в себе идеальные стремления, но строго нравственные люди всегда толкуют о победе над природными склонностями. Человек, привыкший наслаждаться чувственным образом, иногда говорит, что в нем мало нравственной энергии, что он утратил веру в идеал, что он глух к голосу совести и т.п. Смысл этих выражений, по-видимому, тот, что идеальные мотивы могут быть сами по себе подавлены без особенных усилий, склонности же можно преодолеть только действиями, совершаемыми по линии наибольшего давления.
В сравнении со склонностями идеальные мотивы кажутся столь слабыми, что, по-видимому, только искусственным путем можно сообщить им преобладающее значение. Усилие увеличивает интенсивность идеальных мотивов, заставляя нас думать, будто, в то время как сила склонности остается всегда одной и той же, сила идеальных мотивов может быть различных степеней. Но чем обусловлена эта степень усилия, когда с ее помощью идеальные мотивы начинают одерживать верх над грубыми чувственными побуждениями? Самой величиной сопротивления. Если слабо чувственное побуждение, то и усилие для подавления его должно быть слабым. Чем больше препятствие, тем большее усилие необходимо для того, чтобы одолеть его. Поэтому наиболее сжатым и соответствующим кажущемуся порядку вещей определением идеального или морального действия может быть следующее: оно есть действие по линии наибольшего сопротивления. <...>
Страдание и наслаждение как источники деятельности. Предметы и мысли о предметах служат стимулами для наших действий, но наслаждения и страдания, сопровождающие действия, видоизменяют характер последних, регулируя их; позднее мысли о наслаждениях и страданиях, в свою очередь, приобретают силу двигательных импульсов и мотивов, задерживающих действия. Для этого не нужно, чтобы с мыслями о наслаждении было непременно связано чувство наслаждения: обыкновенно мы замечаем обратное. "Nessun maggior dolore..." (нет большего мучения...), – говорит Данте. Равным образом с мыслями о страдании может быть связано чувство удовольствия. Воспоминания о минувшем горе, по словам Гомера, доставляют удовольствие.
Но так как наслаждения весьма усиливают любые вызывающие их действия, а страдания затормаживают их, то мысли о страданиях и наслаждениях принадлежат к мыслям, связанным с наибольшей импульсивной и задерживающей силой. Ввиду этого нам необходимо рассмотреть их подробнее, чтобы точно выяснить отношение этих мыслей к другим.
Если известное движение приятно, то мы повторяем его до тех пор, пока продолжается связанное с ним приятное ощущение. Как только движение вызвало в нас боль, мышечные сокращения мгновенно прекращаются. Движение в этом случае задерживается с такой силой, что человеку почти невозможно преднамеренно, не торопясь, изуродовать или изрезать себя: рука невольно отказывается причинять нам боль. Есть немало приятных ощущений, которые, как только мы начали испытывать их, с неудержимой силой побуждают нас поддерживать в себе ту деятельность, которая вызывает их. Влияние наслаждений и страданий на наши движения так сильно и глубоко, что некоторые философы поспешили сделать скороспелое заключение, будто приятные и неприятные ощущения суть единственные стимулы к деятельности и будто эти ощущения кажутся иногда отсутствующими во время действия только потому, что представления, с которыми они тогда связаны, не играют первенствующей роли в нашем сознании и вследствие этого остаются не замеченными нами.
Такая точка зрения глубоко ошибочна. Как ни важно влияние наслаждений и страданий на нашу деятельность, они все-таки далеко не единственные стимулы к движению, например в проявлениях инстинктов и эмоций они не играют ровно никакой роли. Кто улыбается ради удовольствия улыбаться или хмурится ради удовольствия хмуриться? Разве мы краснеем, чтобы избежать неприятных ощущений, которые нам придется испытать, если мы не покраснеем? Разве мы проявляем наш гнев, печаль или страх движениями ради какого-нибудь удовольствия? Во всех этих случаях определенные движения совершаются роковым образом силой внутреннего импульса, возникающего в нашей нервной системе под влиянием внешнего стимула. Объекты гнева, любви, страха, поводы к слезам или улыбкам как в виде непосредственных впечатлений, так и в виде воспроизведенных образов обладают этой своеобразной импульсивной силой. Почему известное психическое состояние обладает этим импульсивным качеством, остается для нас недоступным. Различные психические состояния обладают этим качеством в разной степени и проявляют его по-разному. Оно бывает связано и с чувствами наслаждения и страдания, и с восприятиями, и с воспроизведенными представлениями, но ни одно из этих душевных явлений не обладает им по преимуществу.
Все состояния сознания (или связанные с ними нервные процессы) по своему существу являются источниками известных движений. Объяснить все разнообразие этих движений у различных живых существ и при различных внешних стимулах составляет проблему истории развития. Но каков бы ни был исторический генезис наблюдаемых у нас импульсов, мы должны описывать их в том виде, в каком они проявляются у человека в настоящее время. И психологи, которые считают себя обязанными усматривать в наслаждении и страдании единственные сознательные или полусознательные мотивы для импульсов к движению и для задержки движений, являются сторонниками узкой и ложной телеологии: последняя есть научный предрассудок. Если мысль о наслаждении может быть стимулом к движению, то, конечно, таким стимулом могут быть также и другие мысли. Каковы эти мысли, можно определить только при помощи опыта. В главах "Инстинкт" и "Эмоция" мы видели, что имя им – легион; ввиду этого нам придется или отвергнуть чуть не половину известных нам фактов, или отказаться от мнимо научных упрощений.
Если в первичных актах человека ощущения наслаждений и страданий не играют никакой роли, то в производных действиях в искусственно приобретенных актах, ставших привычными, они имеют так же мало значения. Наши ежедневные действия: одевание, раздевание, различные акты при начале работы, во время ее и по окончании – за редкими исключениями не связаны ни с какими чувствами наслаждения или страдания. Это идеомоторные акты. Как я дышу не ради удовольствия дышать, а просто сознаю, что дышу, так и пишу не ради удовольствия писать, а просто потому, что, раз принявшись писать и чувствуя, что голова хорошо работает и дело подвигается вперед, я вижу, что продолжаю еще писать. Кто станет утверждать, что, рассеянно играя ручкой ножа за столом, он этим доставляет себе удовольствие или избегает неприятных ощущений? Все подобные действия мы совершаем потому, что не можем в данную минуту удержаться от них; наша нервная система так именно сложилась, что эти действия таким путем проявляются у нас, и для многих бесцельных или прямо "нервических" движений мы не можем привести никаких оснований.
Представьте себе застенчивого и малообщительного человека, который неожиданно получает приглашение на семейный вечер. Бывать на таких вечерах для него сущая пытка, но в нашем присутствии он не решается отказаться и обещает приехать, в то же время проклиная себя в душе. Подобные вещи случаются постоянно с каждым из нас, и только люди с необыкновенным самообладанием редко испытывают такие состояния. Voluntas invita (подавленная воля), проявляющаяся в подобных случаях, не только показывает, что наши действия вовсе не должны быть связаны с представлением будущего наслаждения, но и что здесь может даже не быть никакого представления будущего блага. С понятием "благо" связано гораздо больше мотивов к деятельности, чем с понятием "наслаждение". Но наши действия бывают столь же часто не связаны с идеей блага, как и с идеей наслаждения. Все болезненные импульсы, все патологические idees fixes могут служить примерами этому. Иногда дурные последствия придают запретному акту всю его заманчивость. Снимите запрет с поступка, имеющего дурные последствия, и он утратит привлекательность. <...>
Наши действия определяются объектом, на который направлено наше внимание. Интерес объекта – вот главное условие, от которого зависит его способность вызывать или задерживать наши действия. В состав понятия "интересное" входит не только приятное и неприятное, но и болезненно-привлекательное, и неотвязчиво-преследующее, и даже просто привычное, поскольку различные стороны последнего составляют попеременно объект нашего внимания: "то, что интересует нас" и "то, на что направлено наше внимание", в сущности, синонимы. Импульсивность идеи, по-видимому, заключается не в известного рода связи ее с путями моторного разряда (ибо все идеи находятся в том или другом отношении к некоторым путям моторного разряда), но скорее, в некотором явлении, предваряющем действие, именно в стремительности, с которой она способна привлечь наше внимание и сделаться господствующей в области нашего сознания. Как только она сделалась господствующей, как только другие идеи оказались не в состоянии занять ее место, связанные с ней по природе, движения немедленно выполняются. Иначе говоря, двигательный импульс необходимо следует за ней.
Как мы видели, и в инстинкте, и в эмоции, и в обыкновенном идеомоторном действии, и при гипнотическом внушении, и при болезненных импульсах, и при voluntas invita импульс к движению сообщает просто та идея, которая в данную минуту овладела нашим вниманием. То же наблюдается и в случае, когда стимулами к действию являются наслаждение и страдание; вызывая свойственные им волевые действия, они в то же время вытесняют из области сознания другие объекты мысли. То же бывает и при возникновении в нашем сознании окончательного решения во всех пяти описанных нами случаях решимости. Короче говоря, нельзя указать такого случая, где господствующий в нашем сознании элемент мысли не являлся бы в то же время главным условием, от которого зависит проявление импульсивной силы. Еще очевиднее, что он главное условие и для проявления задерживающей силы. Простое представление о мотивах, не благоприятствующих данному импульсу, уже задерживает последний; они налагают на известные поступки свое veto, и действия, весьма привлекательные при других условиях, становятся невозможными. Какую бодрость и энергию почувствовали бы мы, если бы могли выкинуть из головы на некоторое время наши колебания, сомнения и опасения!
Воля есть отношение между духом и идеями. Заканчивая анализ внутренней природы волевого процесса, мы подходим к рассмотрению почти исключительно тех условий, при которых известные идеи достигают преобладания в нашем сознании. Этим простым констатированием наличия в сознании моторной идеи психология воли, собственно говоря, должна ограничиться. Сопровождающие моторную идею движения представляют собой чисто физиологическое явление, обусловленное, согласно физиологическим законам, нервными процессами, соответствующими данной идее. С появлением идеи воление заканчивается, и для самого психического акта воления несущественно, совершилось или нет желанное движение. Я хочу писать – и пишу. Я желаю чихнуть – и не могу. Я желаю, чтобы стол с другого конца комнаты самопроизвольно придвинулся ко мне, – он остается неподвижным. Мое желание так же мало может побудить меня чихнуть, как и побудить этот стол придвинуться ко мне. Но здесь в обоих случаях происходит воление так же, как и тогда, когда я захотел писать.
Словом, воление есть чисто психическое явление, которое всегда налицо там, где есть известное устойчивое состояние сознания в виде моторной идеи. <...>
Волевое усилие есть усилие внимания. Итак, мы подошли к центральному пункту учения о воле, к выяснению вопроса о том, в силу какого процесса мысль об известном действии становится устойчивой в нашем сознании. В главах об ощущениях, ассоциации и внимании мы подробно рассмотрели, при каких условиях проникают в сознание и делаются в нем устойчивыми мысли, не связанные с усилием. Чтобы не повторяться, ограничимся следующим замечанием: каково бы ни было значение закона ассоциаций и связанных с ними интересов, этот закон остается главным руководящим принципом наших объяснений. Что касается случаев, когда наличие мысли сопровождается психическим явлением усилия, то здесь требуется более разъяснений. Для нас должно быть ясно, что для произвольного волевого акта не требуется ничего иного, кроме внимания, сопряженного с усилием. Короче говоря, в случаях наиболее "произвольного" воления главнейший подвиг воли заключается в том, чтобы направить сознание на непривлекательный объект и сосредоточить на нем все внимание. Произойдут ли при этом ожидаемые движения или нет – уже зависит от простой физиологической случайности.
Таким образом, усилие внимания составляет существенную черту волевого акта.* Читатель мог убедиться в справедливости этого положения из личного опыта, ибо ему наверное случалось когда-нибудь испытать порыв бурной страсти. Почему человеку, который пытается отделаться от охватившей его безумной страсти, трудно поступать так, как будто страсть его была благоразумна? Разумеется, не вследствие физических причин. Физически одинаково легко избежать драки или завязать ее, прикарманить чужие деньги или растратить собственные на чужие прихоти, пойти или не пойти на любовное свидание. Трудность здесь заключается в психическом напряжении, в умении найти соответствующую благоразумную идею и на ней сосредоточить свое внимание.
* Необходимо строго различать волевое усилие в собственном смысле слова от мышечного усилия, с которым его обыкновенно смешивают. Последнее есть совокупность всех периферических ощущений, вызываемых "применением" мышц. Ощущения эти, когда они массивны, а мышцы несколько утомлены, скорее неприятны, чем приятны, в особенности если сопровождаются одышкой, приливом крови к голове, грубым трением по коже пальцев (на руках и ногах) или плеч и напряжением связок. И только в этой неприятности напряжения волевое усилие, будучи направлено на осуществление известного малопривлекательного акта, сходно с мышечным. Что волевое усилие нередко связано с мышечным – это простая случайность. С одной стороны, иногда требуется большое усилие воли при незначительном применении мышечной силы, например, когда нам нужно утром вставать с постели или мыться в холодной воде. С другой стороны, солдат, стоя неподвижно под градом пуль, должен испытывать неприятное чувство от бездеятельности мышц. Волевой акт, который ему приходится выполнять, тот же, какой необходим для мышечного усилия, сопряженного с болью. В обоих случаях тяжела непосредственная реализация идеи.
При сильном эмоциональном возбуждении мы склонны вызывать в себе только те представления, которые благоприятствуют нашей страсти. Если при этом нам приходят в голову иные представления, мы тотчас отвергаем их и вытесняем из сферы сознания. Если нас охватило радостное настроение, то мы крайне не расположены думать о непредвиденных случайностях, которые могут нас постигнуть в будущем; если мы чувствуем дурное расположение духа, мысли о торжестве, приятных путешествиях, счастливых любовных приключениях и других радостях жизни не идут нам на ум; если мы хотим отомстить кому-нибудь, то не чувствуем ни малейшего желания сравнивать врага с собой и находить у обоих сходные черты.
Ничто на свете не способно так раздражать нас, как хладнокровные советы, даваемые нам в момент сильнейшего порыва страсти. Не будучи в состоянии ничего возразить на них, мы начинаем сердиться, ибо с нашей страстью бывает связан какой-то инстинкт самосохранения; она будто чует, что холодные соображения, раз забравшись в нашу голову, постепенно ослабят пыл наших восторгов и разрушат до основания те воздушные замки, которыми заполнено наше воображение. Таково неизбежное влияние благоразумных соображений на неблагоразумные в тех случаях, когда мы даем себе труд спокойно выслушать приводимые нам резоны.
Ввиду этого страсть стремится окончательно заглушить их слабый голос: "Ах, лучше не думать об этом!" "Не говорите мне об этом!" – вот обычные восклицания ослепленных страстью людей, которым приводят разумные доводы, идущие вразрез с их стремлениями. Есть что-то холодное, мертвящее, глубоко враждебное нашим жизненным стремлениям в голосе разума, говорящего нам: "Стой! Удержись! Отступись! Оставайся на месте!" Поэтому не мудрено, что большинство людей в минуту увлечения боятся увещания разума, как призрака смерти.
Впрочем, человеком с сильной волей может быть назван только тот, кто неуклонно выслушивает слабый голос разума, не старается выкинуть из головы страшные мысли о будущем, а, наоборот, сосредоточивает на неблагоприятных соображениях свое внимание, соглашается с ними и пытается глубже вникнуть в них, невзирая па то, что множество иных идей возмущаются против этих соображений и стремятся вытеснить их из области сознания. Соображения эти, удерживаясь энергичными усилиями внимания в нашем сознании, влекут за собой сходные с ними мысли и элементы ассоциаций и в конце концов вызывают в человеке полную перемену настроения. А с переменой взгляда на дело и образ действия человека меняется, направляется на новый объект мысли, который становится господствующим в его сознании и неизбежно влечет за собой какие-то действия.
Вся трудность в том, чтобы сделать известный объект мысли господствующим в области сознания. Для этого мы должны, несмотря на то что произвольное течение мысли направлено на посторонние предметы, упорно сосредоточивать внимание на нужном объекте, пока он не начнет разрастаться так, чтобы без труда овладеть областью сознания и стать в ней господствующим.
Таким образом, напряжение внимания – основной волевой акт. И в большинстве случаев активность воли заканчивается в тот момент, когда она оказала достаточную поддержку объекту мысли, который обыкновенно сам по себе неохотно удерживается нами в области сознания. Только вслед за этим устанавливается таинственная связь между мыслью и двигательными центрами, а затем уже (невозможно даже догадаться, каким именно путем) наступают как необходимый конечный результат послушные нашей воле движения телесных органов.
Из сказанного легко увидеть, что непосредственное применение волевого усилия есть чисто психический факт: вся внутренняя борьба, переживаемая нами при этом, есть чисто психическое явление; вся трудность, которую нам приходится преодолевать при волевом акте, заключается в стремлении сделать известный психический элемент господствующим в области сознания, – короче говоря, все дело заключается в идее, на которую направлена наша воля и которую мы удерживаем, так как в противном случае она ускользнет от нас. Весь подвиг волевого усилия состоит в том, чтобы вынудить у нас согласие на господство определенной идеи в области нашего сознания. Единственное назначение усилия – в достижении такого согласия. Достигнуть же его можно только одним путем: надо задержать в области сознания то соображение, которое должно вызвать в нас согласие, и не давать этому соображению ускользнуть, пока оно не заполнит всю область сознания. <...> Если данное представление или соображение так или иначе связано с какими-то движениями нашего тела, то, допуская после некоторых усилий его присутствие в области сознания, мы тем самым совершаем то, что называется произвольным движением. В этом случае природа "следует по пятам" за нашим внутренним волевым процессом, немедленно воплощая наши помыслы в движении тела. Как жаль, что она не оказалась еще великодушнее, не подчинила непосредственно нашей воле и перемены в остальном внешнем мире!
Описывая разумный тип решимости, мы заме гили, что к нему относятся обыкновенно те случаи, в которых мы подыскиваем для предстоящего действия аналогичный поступок в прошлом. Впрочем, когда мы должны на основании прежних опытов задержать действие, вся изворотливость нашего ума тратится на то, чтобы подыскать благоприятный случай, якобы аналогичный данному, в котором действие не задерживалось, и таким путем, потворствуя нашим страстям, мы санкционируем предосудительное действие. Как много оправданий находит пьяница для выпивки в минуты соблазна! То перед ним новый необыкновенный род вина, который необходимо попробовать как явление, знаменующее шаг вперед по пути умственного прогресса; тем более оно уже разлито по рюмкам – не за окно же выливать его!
Да, наконец, и кругом все пьют – не пить в их присутствии прямо невежливо! Или оказывается, что вино хорошо от бессонницы; что оно придаст бодрости, как раз на столько, чтобы окончить к сроку работу; что на дворе очень холодно, а потому необходимо выпить; что нынче праздник – Рождество Христово; что вино подбадривает, и потому, выпив, можно с гораздо большей решимостью дать зарок больше не пить; что одну-единственную рюмочку в последний раз можно выпить; что одна не считается и т.д. Одно только представление остается без внимания – "пьяница". Поклонник Бахуса старается как можно скорее выкинуть его из головы, если оно случайно придет ему на ум. Но это представление поражает воображение человека, когда приятные доводы в пользу выпивки стушевываются перед страшной перспективой стать пьяницей, тогда нередко наклонность к вину быстро пропадает. Усилие, с помощью которого удается постоянно удерживать перед собой страшное представление "пьяница", – именно это усилие и избавляет человека от нравственного падения.
Итак, роль усилия везде та же: оно задерживает и делает господствующим в нашем уме то представление, которое само по себе непременно ускользнуло бы из области сознания. Такое усилие слабо и вяло, когда произвольное течение мыслей стремится к подъему, или велико и стремительно, когда произвольное течение мыслей клонится к упадку. В первом случае усилие должно задерживать повышенную активность воли, во втором – возбуждать пониженную активность воли. У истомленного моряка, потерпевшего кораблекрушение и плывущего на обломках судна, активность воли понижена. Ссадины на руках его болят, организм истощен до последней степени, он с наслаждением лег бы и заснул, а между тем надо править парусами, чтобы плыть вперед. Страшный вид моря, готового каждую минуту проглотить его, удерживает его от соблазна "соснуть". "Лучше пострадать еще немного, – говорит он себе, – чем гибнуть в море!" И последнее соображение одерживает верх над соблазнительным желанием отдохнуть. Иногда бывает наоборот: мысль о сне не идет на ум, и только при помощи больших усилий удается заснуть. Если человек, страдающий бессонницей, начнет безучастно созерцать беспорядочную смену идей в своем сознании, стараясь ни о чем не думать (что возможно), если начнет про себя медленно и монотонно произносить букву за буквой из какого-нибудь текста Священного писания, то почти всегда это оказывает надлежащее физиологическое действие и сон наступает. Только трудно сосредоточивать внимание на впечатлениях, не представляющих никакого интереса. Мышление, сосредоточение внимания на определенных представлениях – вот единственный связанный с моральным усилием акт, общий и для здоровых лиц, и для сумасшедших, и для людей с повышенной, и для людей с пониженной активностью воли. Большинство маньяков сознают нелепость своих мыслей, но не могут от них отделаться вследствие их неотразимости. Разумный образ мыслей по сравнению с дикими фантазиями представляется им таким бесцветным, прозаически-трезвым, что у них не хватает духу сказать себе: "Пусть этот взгляд на вещи сделается моим постоянным миросозерцанием". Но при достаточном усилии воли, говорит Виган, таким людям удается на время взвинтить себя и внушить себе, что нелепые фантазии, связанные с расстройством мозга, не должны больше приходить на ум. <...>
Итак, мы приходим к выводу, что в волевом процессе опорным пунктом, на который воля непосредственно направлена, всегда бывает известная идея. Существует группа идей, которых мы смертельно боимся и потому не даем переходить выше порога сознания. Единственное сопротивление, какое может испытывать наша воля, – это сопротивление подобных идей, когда мы хотим насильно вовлечь их в область нашего сознания. Стремление удерживать в области сознания подобные идеи, и только оно одно, и составляет внутреннюю сторону всякого волевого акта.
Вопрос о свободе воли. Выше мы заметили, что при волевом усилии нам кажется, будто в каждую минуту мы могли бы сделать это усилие большим или меньшим по сравнению со сделанным нами. Другими словами, нам кажется, будто усилие не зависит постоянно от величины сопротивления, которое оказывает известный объект нашей воли; будто по отношению к окружающим обстоятельствам (к мотивам, складу характера и т.д.) оно представляет то, что на математическом языке называется независимой переменной. Если степень усилия представляет независимую переменную в отношении к окружающим условиям, то наша воля, как говорится, свободна. Если же, наоборот, степень усилия есть вполне определенная функция, если мотивы, которые должны влиять вполне точным образом на наше усилие, оказывающее им равное противодействие, если эти мотивы были предопределены от вечности, то воля наша несвободна и все наши действия обусловлены предшествующими действиями. Таким образом, вопрос о свободе воли чрезвычайно прост: все дело сводится к определению степени усилия внимания, которым мы можем располагать в данную минуту. Находятся ли продолжительность и интенсивность усилия в постоянной зависимости от окружающих условий или нет?
Нам кажется, как я заметил выше, будто в каждом отдельном случае мы можем по произволу проявить большую или меньшую степень усилия. Если человек в течение дней и даже недель предоставлял полную свободу течению своих мыслей и вдруг завершил его каким-нибудь особенно подлым, грязным или жестоким поступком, то после, в минуту раскаяния, трудно убедить его, что он не мог не совершить этого поступка, роковым образом обусловленного всем предшествующим ходом мысли; трудно заставить его поверить, что поступок был подготовлен влиянием окружающего внешнего мира и предопределен от вечности.
Но в то же время несомненно, что все акты его воли, не связанные с чувством усилия, представляют необходимый результат тех интересных для него идей и ассоциаций между ними, интенсивность и последовательность которых были в свою очередь обусловлены строением физического тела – его мозга; мысль об общей связи мировых явлений и потребность в единстве мирового зрения также по необходимости заставляю г его предполагать, что и столь незначительное явление, как степень усилия, не может не быть подчиненным всеобщему господству закона причинности. И при отсутствии усилия в волевом акте мы представляем себе возможность иной альтернативы, иного образа действия. Здесь эта возможность есть на самом деле самообман; почему же не быть ей самообманом и при всяком вообще волевом акте?
В самом деле, вопрос о свободе воли на почве чисто психологической неразрешим. После того как внимание с известной степенью усилия направлено на данную идею, мы, очевидно, не в состоянии решить, можно ли было бы сделать степень усилия большей или меньшей или нет. Чтобы решить это, мы должны выяснить, какие мотивы предшествовали волевому решению, определить с математической точностью степень интенсивности каждого из них и показать на основании законов, о которых мы не имеем в настоящее время ни малейшего понятия, что степень сделанного в данном случае усилия была единственно возможной.
Разумеется, математически точное измерение интенсивности психических или физиологических сил навсегда останется недоступным человеческому уму. Ни один психолог или физиолог не станет всерьез даже высказывать догадок о том, каким путем можно было бы добиться такой точности измерения на практике. Не имея других оснований для составления окончательного суждения об этом вопросе, мы могли бы оставить его нерешенным. Но психолог не может поступить так, он может привести важные соображения в пользу детерминизма. Он участвует в построении науки, наука же есть система определенных отношений. Где мы сталкиваемся с "независимой переменной", там для науки нет места.
Таким образом, научная психология должна постольку игнорировать произвольность наших действий, поскольку они представляют "независимую переменную", и рассматривать в них лишь ту сторону, которая строго предопределена предшествующими явлениями. Другими словами, она должна иметь дело исключительно с общими законами волевых действий, с идеями, поскольку они служат импульсами для наших действий или задерживают последние, с теми условиями, при которых может возникнуть усилие, но она не должна пытаться определять точную степень наших волевых усилий, ибо последние в случае, если воля свободна, не поддаются точному вычислению. Психология оставляет без внимания проявления свободы воли, не отрицая, безусловно, их возможности. На практике, конечно, это сводится к отрицанию свободы воли, и большинство современных психологов действительно, не колеблясь, отвергают существование свободы воли.
Что касается нас, то мы предоставим метафизикам решать вопрос о том, свободна воля или нет. Без сомнения, психология никогда не дойдет до такого совершенства, чтобы применять математически точные измерения к индивидуальным волевым актам. Она никогда не будет иметь возможности сказать заранее, до совершения действия (как в случае, когда усилие, вызвавшее его, было предопределено предшествующими явлениями, так и в случае, когда оно было отчасти произвольно), каким путем совершен данный поступок. Свободна ли воля или нет, но психология всегда останется психологией, а наука – наукой.
Итак, вопрос о свободе воли может быть в психологии оставлен без внимания. Как мы заметили выше, свобода волн, если только она существует, всецело сводится к более или менее продолжительному, более или менее интенсивному созерцанию известного представления или известной части представления. Перевес в продолжительности или интенсивности одного из мотивов, равно возможных для осуществления, и придает этому мотиву решающее значение, реализуя связанный с ним акт воли. Такое усиление или ускорение мотива может иметь огромное значение для моралиста или историка, но для психолога, рассматривающего явления с точки зрения строго детерминистской, проявления свободы воли могут быть отнесены к числу бесконечно малых факторов, которые современной науке позволительно оставить без внимания.
Важное этическое значение волевого усилия. Но, оставляя в стороне вопрос об определении степени волевого усилия как вопрос, который психологии никогда не потребуется решать в ту или другую сторону, я должен заметить, что чувство усилия имеет важное значение в наших глазах при оценке человеческой личности. Разумеется, мы можем оценивать ее с различных точек зрения. Физическая сила, ум, здоровье и счастливая судьба дороги для нас: они сообщают нам достаточный запас сил для житейской борьбы. Но осознание той степени усилия, которую мы способны проявлять, составляет внутреннюю сущность нашей личности, оно одно, помимо всего остального, способно доставлять нам в жизни полное удовлетворение. Другие наши достоинства – так или иначе результат воздействий внешнего мира на нашу личность и всецело развиваются под влиянием окружающих условий, чувство же усилия, по-видимому, относится к совершенно иному миру, оно как будто составляет нашу внутреннюю сущность, нас самих; все же остальное принадлежит нам. Если цель житейской борьбы заключается в том, чтобы мы постигли в ней внутреннюю сущность нашей духовной природы, то мы должны видеть эту сущность именно в чувстве усилия, какое способны проявлять. Кто не способен к проявлению усилий воли, тот не заслуживает имени человека; кто способен проявлять громадные усилия воли, того мы называем героем.
Необъятный окружающий мир предлагает нам всевозможные вопросы, подвергает нас всевозможным испытаниям. На иные вопросы нам удается найти ответы, из некоторых испытаний мы без труда выходим победителями. Но на важнейший вопрос жизни у нас нет ответа: в минуту нравственной борьбы мы безмолвно напрягаем нашу волю, как бы желая сказать: "А все-таки я поставлю на своем".
Когда мы встречаемся с чем-нибудь трагическим в жизни, когда она раскрывает перед нами свои мрачные бездны, то слабейшие из нас теряют голову, спешат отвлечь внимание от страшного зрелища, если же это не удается, то впадают в полное отчаяние. Они не в состоянии сделать над собой усилие и сохранить достаточно присутствия духа, чтобы смело взглянуть в лицо ужасной действительности. Иначе поступает героическая натура. На нее созерцание ужасного производит не менее потрясающее впечатление, но она в случае необходимости сохраняет в себе достаточно мужества, чтобы примириться с ужасным, найдя себе опору в других сторонах жизни. Для героической личности мир является достойной ареной, а ее роль в житейской борьбе измеряется непосредственно степенью усилия, при помощи которого она придает себе бодрость и мужество. Подобная личность в состоянии вынести бремя жизни, сохраняя веру в нее при таких обстоятельствах, когда слабейшие гибнут. Она умеет найти в жизни нравственное удовлетворение, не закрывая глаза перед опасностью, но силой одной своей воли заставляя себя идти ей навстречу. Подобные люди всегда в жизни господа положения, с ними приходится считаться, так как они играют видную роль в истории человечества. Ни в области умозрения, ни в практической жизни нам нечего беспокоиться о тех, которые ничего не боятся, которым незнакомо чувство страха. В настоящее время в практической жизни чувство страха нам приходится испытывать реже, чем прежде; в религиозной сфере, наоборот, страшные мысли чаще приходят в голову, чем в былое время. Но, подобно тому как наша храбрость нередко бывает отголоском чужой храбрости, наша вера может быть отголоском веры другого человека. Героический поступок служит нам примером для подражания. Религиозный проповедник гораздо более нас изведал горечь жизни, но бодрый вид его и восторженная речь невольно вызывают в нас аналогичные чувства, мы покоряемся его воле и следуем за ним.
Итак, и в нравственном, и в религиозном чувстве (в последнем постольку, поскольку оно зависит от нашей воли) волевое усилие играет первостепенную роль. "Хочешь ли ты, чтобы это было так или иначе?" – вот вопрос, который мы ежечасно предлагаем себе и в теории, и на практике, и в важнейших случаях жизни, и по поводу самых ничтожных житейских мелочей. Отвечаем на этот вопрос мы не словами, а поступками, совершая или не совершая известные действия. Вот почему усилие воли составляет сокровенную сущность нашей духовной природы, мерило, при помощи которого мы оцениваем достоинство человека; вот почему проявление этого усилия есть та единственная присущая нашему духу особенность, которая не зависит от окружающего мира.