ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Устройство живого таково, что копия эгоистической Молекулы хранится в каждой клетке тела. В Молекуле содержится не только информация об устройстве данного организма, но и набор инструкций, что надо в этой жизни делать. Чем сложнее мозг Божьего создания, тем набор инструкций меньше. Зато дарится способность обучаться.
Человеку труднее всех сущих: в момент рождения его мозг – почти пустой сосуд, в который должна налиться будущая Личность.
Хотя достающийся каждому сосуд индивидуален как отпечатки пальцев, сценарий его создания и развития расписан Молекулой с несравнимо большей точностью, чем любое человеческое действо. С момента оплодотворения, Внутренний Дирижер машет палочкой, повинуясь молекулярному метроному. И горе, если оркестр множащихся клеток почему-либо задержался с началом или где-нибудь запнулся: тут не бывает репетиций, как некого и вызывать на бис.
Смысл рождения – предъявить мозгу мир. Каким он предъявлен, таким и впечатается в чистую доску сознания.
Похищенный глухими пришельцами младенец вырастет в пришельца: возвратившись к людям, он не научится говорить, а музыка будет для него непонятным шумом.
Можно только фантазировать, нашлось ли в чужом мире нечто похожее на сирень.
Можно только фантазировать, какими видениями заполнил душу похищенного невостребованный зов пола.
Как-то, в невинном детстве, мне попалась на глаза кукла соседской девочки. Кукла была раздета, и я вдруг понял, что ее пол – женский. Я взял куклу и фонарик – и залез под одеяло. Представляя себя доктором, я стал светить кукле в попку и не удивился, что куклу вскоре отобрали: мне и самому мое занятие успело показаться подозрительно приятным.
Примерно в те же времена, а это было вскоре после войны, я разглядывал из окна проезжавшие машины. Среди них, к моему восторгу, бывали танки. Один из них заглох прямо под окнами и заблокировал движение трамваев. Наблюдая за возникшей кутерьмой, я вдруг осознал, что для меня танк – безусловный носитель мужского пола. Тут же я понял, что могу определить пол каждого автомобиля, однако не дома напротив – и не деревьев между домами.
Это были первые случаи в жизни, когда я осознал автоматизм своих суждений. Я еще не знал слова автоматизм, но уже сумел удивиться пришедшей ниоткуда, потому что изнутри, догадке осознания. Я отметил ее как нечто непонятное, к чему еще предстоит вернуться, чтобы понять – и вот, вернулся.
Обескураженный танкист вылез из танка и курит, сидя возле люка на броне.
Я разделяю нетерпение людей, вышедших из трамваев и спешащих вдоль рельсов туда, где эта линия рельсов пересекается с другими.
Мне тоже нетерпится.
Мое нетерпение связано с тем, что еще только конец зимы, и мы не скоро поедем в село, к реке и лесу. Сейчас мне кажется, что лето уже наступило, хоть я и знаю, что это только игра ума, поскольку лета ждать еще долго.
Сидевшие в трамваях люди считали себя пассажирами, но вот, трамваи стали, и теперь эти люди уже пешеходы, хотя они еще помнят себя сидящими в трамваях. Если забота не опоздать позволяет им думать еще о чем-то, они могут вспомнить счастливые времена, и воспоминания придадут энергии их спешке.
Вдруг я вижу себя среди спешащих, я поднял голову и смотрю в то самое окно, из которого выглядываю. Вот-вот наши взгляды встретятся, и станет ясной разница между бытием и сознанием, так что привязанное ко времени бытие помашет рукой вневременному сознанию и уйдет от себя к заботам. Дорога стремится вверх, подъем крут, трамваи, когда ходят, преодолевают его с надрывным воем.
Чтобы успеть пешком, нужно следить за дыханием и некогда размышлять, куда манит тебя дежа вю: вперед или назад.
"Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок" – после всех лет жизни лучше не скажешь.
Чтобы сохранить верность хотя бы себе, возвращусь к мальчику, глядящему из окна.
Исследуя голую куклу, мальчик удивился, как это приятно. Осознав свое удивление, он зажег в себе один из главных вопросов жизни. Только ему еще рано знать, что есть вопросы, на которые не ответишь.
Например:
– Насколько я свободен?
Я уже доживаю, а все еще спрашиваю – себя, кого же еще? – и все еще продолжаю этот текст в надежде, вдруг ответ найдется.
– Непостижимо странный мир, – говорю, чтобы преодолеть внутреннюю тягость. Ее можно было бы уподобить ожиданию грозы, когда горячая влажность воздуха заставляет смотреть на небо, будто не все равно, откуда придет черная туча.
– Осознанная странность мира, – пробую голос еще и так, – и странность, оставаясь по-прежнему непостижимой, оказывается вполне очевидной: я вижу, что мир, разделенный в уме каждого из нас на мир внешний и мир внутренний, действительно разделен. И в то же время – не волшебным ли образом – это единый мир. Он мой!
Причинность физического мира, делающая неминуемым падение кирпича со стены, заменена в мире внутреннем причинностью желаний, которую каждый из нас тщится "воплотить в жизнь". Желаемое живет в мечтах.
А уж в мечтах кирпичу ничего не стоит взлететь с земли и заполнить собой щербину в Стене Плача.
Точно так же и голубь будет парить над Собором столько времени, сколько мне понадобится, чтобы закончить эту книгу.
Я верю Чехову, сказавшему, что в конце все мы врем. Поэтому спешить не буду: пусть книга закончится вместе со мной.
Если кто держит в руках эти страницы и знает, что я еще не умер, это значит, что и текст пока не закончен.