ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
12. "ЛИСИЙ"
В целях систематического изложения Платонова учения об идеях я не пренебрег бы и "Лисием". Тут нет "идеалистической" терминологии, и все изложение касается этических и психологических вопросов. Но таковы и все "сократические" диалоги. А тем не менее есть одна мысль в "Лисий", которой нельзя пренебречь в анализе учения Платона об идеях, если брать это учение как нечто целое.
а) Тут определяется понятие дружбы, или личной любви (φιλία). Первое определение дружбы, основанное на утилитарных моментах, можно и не принимать во внимание (207d – 210е). Второе определение, основанное на чувстве и расположении, также не имеет к нам прямого отношения, хотя вывод из критики этого определения и интересен сам по себе: "Ни любящие, ни любимые, ни любящие и вместе с тем любимые не могут быть друзьями" (211а – 213d). Но с третьего определения начинается нечто для нас интересное. Во-первых, тут выставляется положение, основанное на Анаксагоре: "Подобное непременно всегда в дружбе с подобным" (214b). Тут же и ограничение этого тезиса: "Дурной непостоянен и неустойчив"; "а то, что не остается подобным самому себе, но бывает различным, едва ли может быть подобным другому или подружиться с ним", след., "дружит только хороший и только с хорошим, а дурной никогда не входит в истинную дружбу ни с хорошим, ни с дурным" (214b-d). Однако и в такой форме тезис оказывается неправильным; в "хорошем" как таковом нет ничего, что указывало бы на "дружбу"; и в "подобии как таковом тоже нет ничего, что указывало бы на дружбу; хорошие, будучи подобны друг другу, таковыми и остаются; и неизвестно, как же образуется между ними дружба" (214d – 215с). Во-вторых, выставляется еще такой тезис, обратный первому: "Противоположное в самой сильной дружбе с противоположным" (215с – 216а). Этот тезис противоречит сам себе: "Если что-нибудь бывает в дружбе вследствие противоположности, то и этому всему необходимо быть в дружбе" (216b). Получается, что противоположное – не противоположно и непротивоположное – противоположно. Это учение о "подобии" и "противоположностях" должно быть, таким образом, в корне реформировано.
Отсюда третье определение дружбы: дружба "вовсе не есть одна из этих противоположностей, а вот когда что-нибудь не есть ни добро, ни зло, тут-то оно и бывает в дружбе с добром" (216с), "потому что со злом-то едва ли что-нибудь может дружить" (216е). "Дружба может быть только с добром и только у того, что не есть ни добро, ни зло". Так, здоровое тело не имеет нужды во враче, и потому не имеет оно оснований и дружить с ним. Дружит же тело с врачебным искусством только по причине болезни. Само оно – ни добро, ни зло, а "дружит с добром по причине присутствия зла" (216е – 217b). Как любую вещь можно окрасить в какой-нибудь цвет и это не будет же значить, что сама эта вещь и есть этот цвет, – так и "ни добро, ни зло" "остается таковым, несмотря на присущее ему зло", хотя "иногда и само становится злом". "Итак, когда оно, несмотря на присутствие зла, не стало еще злом, само это присутствие зла заставляет его стремиться к добру, а если делает его дурным, то лишает его стремления и любви к добру, потому что тогда это будет уже зло, а не то, что не есть ни зло, ни добро, а зло-то у нас не дружило с добром". Отсюда фундаментальный вывод для определения дружбы: "Вот почему мы можем сказать, что те, которые достигли мудрости, не любомудрствуют больше, будь это боги или люди; и точно так же, с другой стороны, – те, которых неведение сделало уже дурными, потому что ни один дурной человек и ни один невежда не любит мудрости. Остаются, стало быть, такие, которые хотя и причастны этому злу, невежеству, но еще не потеряли всякий разум и понимание, а еще думают, что они не знают того, чего не знают. Вот почему и любят мудрость те, которые и не хороши, и не дурны, а дурные не любят мудрость, так же и хорошие, потому что ни противоположное не дружит с противоположным, ни подобное с подобным, как это оказалось из предыдущего рассуждения" (217с – 218b).
b) Но и это, казалось бы, очень ясное и правильное определение недостаточно. Друг – всегда кому-нибудь друг и почему-нибудь друг. Именно он в дружбе "с добром ради добра и того, что любезно" (как, напр., тело – в дружбе с медициной ради здоровья, которое ему любезно) (218d – 219b). Но любезное – любезно ради чего-нибудь, как медицина – ради здоровья. Это "что-нибудь", напр. здоровье, опять-таки любезно ради чего-нибудь другого, тоже любезного. "Ну и что же, если дальше идти таким образом, не придется ли неизбежно или отказаться от такого пути, или прийти к некоторому началу, которое уже не будет зависеть от чего-нибудь другого любезного, – к тому, что есть первое любезное, ради которого и все другое мы считаем любезным. Непременно. Вот почему я говорю, как бы все другое, что мы считаем любезным ради этого любезного, не ввело нас в заблуждение, будучи как бы его отражением, тогда как на самом деле существует только это первое, которое поистине любезно" (219b-е). "Не скажем ли мы, стало быть, того же самого и о дружбе? Пока мы будем утверждать, что что-нибудь любезно нам ради чего-нибудь другого любезного, это будут одни слова, а поистине любезным будет то самое, к чему сводится все, что называется любезным". "Стало быть, в самом деле-то любезное любезно не ради чего-нибудь любезного-". Но тогда и дружба, существующая ради воистину любезного, совсем не зависит ни от добра, ни от зла, потому что добро и зло – всегда ради чего-нибудь. Если бы дружба существовала только по причине присутствия зла и ради добра, то с отпадением зла прекратилась бы и дружба, а кроме того, перестало бы действовать и добро, которое нужно дружбе только как опора против зла. Погибнет зло – погибнет и добро, а также прекратится и дружба. Но это не так, и именно потому, что есть любезное – в себе, которое уже выше добра и зла. После погибели зла останутся желания и влечения естественные, которые не добры и не злы, и, "по-видимому, и после гибели всего дурного будет какая-то дружба". Итак, вот новое основание для дружбы – "желание", "вожделение", или "влечение", επιθυμία. "Желание – причина дружбы, и желающее в дружбе с тем, чего оно желает, и – тогда именно, когда желает" (220b – 221d).
И – еще последний шаг. "Желающее желает, полагаю, того, чего ему недостает". "Недостает же того, что отнято". Так, значит, к своему (τοϋ οίκείου) бывает и любовь (έρως), и дружба, и желание. "А потому, если вы – друзья между собою, то вы свои друг другу по природе (φύσει)". "По природе свое необходимо бывает в дружбе" (221d – 222b). В свете этого последнего момента получает новый смысл и предыдущее определение. Мы говорим о "подобном" и соединении "подобного". Теперь же ясно, что надо говорить не о "подобном", но о "своем" или "собственном". "Свое" не есть "подобное" просто, и потому в дружбе главное не "добро", не "зло" и не то, что "ни добро, ни зло", а главное и основное – "свое" и стремление к нему (222а-с), причем, присоединяя предыдущее рассуждение о любезном в себе, можно так сформулировать основную мысль "Лисия": дружба есть влечение к "своему", поскольку в этом последнем воплощено истинно-любезное, любезное-в-себе.
с) Разумеется, нельзя этот основной вывод считать безупречным, как не считает его и сам Платон (222de). Но дело не в этом, и дело вообще не в дружбе и не в ее определении. Для нас важен вопрос: что дает "Лисий" в смысле учения об идеях? А с этой стороны тут содержатся весьма важные мысли. 1) Во-первых, Платон утверждает, что причинный ряд должен иметь где-то свой конец, если мы хотим быть логичными до конца. С одной стороны, как будто никогда не может кончиться ряд вещей, обусловливающих друг друга: а зависит от b, b – от с, с – от d и т.д. в бесконечность. С другой стороны, такое положение дела не может считаться правильным и даже понятным. Раз есть одно для другого, то логически необходимо, чтобы было одно для себя. Нельзя мыслить одно для другого, не мысля в то же время одно для себя самого, для этого одного. И вот Платон так и говорит, употребляя уже свою техническую терминологию: "Если дальше идти таким образом, не придется ли неизбежно или отказаться от такого пути, или прийти к некоторому началу (έπί τινα άρχήν), которое уже не будет зависеть от чего-нибудь другого любезного, – к тому, что есть первое любезное, ради которого (ό έστι πρώτον φίλον, ού ένεκα) и все другое мы считаем любезным" (219cd). Итак, есть нечто "первое", "принцип", истинно-любезное (ώς άληθώς φίλον); "оно – то, ради чего (ού ένεκα) все другое любезно" (219cd, 220а); оно – сущно (τώ όντι) любезное, "к чему сводится все, что называется любезным (είς ö πάσαι αύται αί λεγόμενοι φιλίαι τελευτώσιν)" (220ab). Об этом же, είς ö έτελεύτα πάντα τά άλλα, и о том же τώ öντι244* – 220е. Оно же и "свое" по природе (221е – 222а). 2) Во-вторых, эти идеальные сущности осмысливают собою все прочее. Ради них каждая вещь есть то, что она есть. Она – маленький эйдос, эйдол той или иной вещи – "отражение", как М.С.Соловьев переводит είδωλα в 219а. 3) В-третьих, наконец, в очень общей, правда и расплывчатой форме указывается на тождество эйдола с эйдосом при всем их расхождении. Для эйдола эйдос есть "свое", а не только подобное ему, т.е. эйдол и эйдос в сущности своей есть одно и то же; и только в порядке несущественном они расторгнуты друг от друга, кажутся друг другу "не своими" и мыслятся раздельно. Сюда, 4) в-четвертых, присоединяется и то, что вещь, будучи разлучена от "своего", необходимым образом стремится к нему. Стремление оказывается диалектически обоснованным как пребывание идеи в чуждом ей инобытии. Она в нем стремится сама к себе, будучи разлучена сама с собою. Это, конечно, только зародыш последующего платонизма.
Несомненно, все эти мысли говорят на тему об идеях, и вполне ясно, что они продвигают вперед это учение.