ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
В первой части нашей работы мы пытались характеризовать философское содержание тех учений, которые излагал Диоген Лаэрций. Далее мы столкнулись с тем основным методом истории философии, которым он пользуется. Метод его, вообще говоря, можно назвать методом биографическим. И этому биографическому методу мы посвятили весь предыдущий параграф. Однако биографическое изложение философов отличается у Диогена Лаэрция множеством целого ряда особенностей, без учета которых наш анализ его историко-философских построений был бы чересчур абстрактным. Этих особенностей мы сейчас и должны коснуться, отбирая из них наиболее частые и наиболее общие. Начнем с анекдотов и афоризмов.
1. Анекдоты
Удивительной особенностью историко-философского изложения у Диогена является частое использование анекдотов и афоризмов. Об афоризмах мы скажем ниже. А что касается анекдотов, то переполненность ими философских биографий не может не бросаться в глаза как исследователю Диогена Лаэрция, так и любому его читателю. Казалось бы, что общего между анализируемой философской теорией и множеством разных анекдотов и афоризмов, которыми окружены и философские теории, и их авторы. И тем не менее у Диогена дело обстоит именно так. Заметим только, что под словом "анекдот" мы будем понимать анекдот не в современном смысле слова, а лишь более или менее случайное сопоставление двух идей, которое может быть существенным или несущественным и которое может отличаться юмористическим характером, а может и не отличаться им. Пожалуй, здесь следовало бы говорить скорее о необычайной ситуации. Изображением такого рода необычайных ситуаций пересыпан у Диогена Лаэрция, можно сказать, весь трактат, и с главнейшими из них мы уже встречались.
Возьмем, например, изображение Сократа. Когда Диоген говорит о благодушии, выносливости и внутреннем благородстве Сократа, это, конечно, не случайно. Это попытка изобразить личность Сократа. Но все рассказы о его жене Ксантиппе, о его двух женах или мальчиках и вообще о его чудачествах – это не история философии, но беллетристика.
Смесь специфического в изображении личности Сократа и его остроумия, которое характерно для всех философов, рассмотренных Диогеном, обнаруживается, например, в рассказе о том, что на предложение Алкивиада предоставить Сократу большой участок земли для постройки дома последний ответил: "Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы мне для них целую бычью кожу, разве не смешон бы я стал с таким подарком?" (II 24). Когда Ксантиппа приготовила плохой обед для его гостей, он уговаривал ее не стыдиться, так как хорошие гости его не осудят, а мнение плохих его не интересует. Если таких ситуаций и подобного рода высказываний в жизни Сократа было даже и много, все равно этот метод историко-философского изображения, когда та или иная жизненная ситуация, реальная или вымышленная, в соединении с сентенцией Сократа, то ли философской, то ли общежизненной, то ли вымышленно-анекдотической, – все равно это есть общий и постоянный метод Диогена Лаэрция, полуфилософский, полуостроумный, но всегда мыслительно-углубленный и всегда забавно беллетристический, что при любом нашем подходе к Диогену всегда остается одной из самых ярких сторон его историко-философских изображений.
Остановимся на Платоне. То, что у Диогена Лаэрция большинство биографических сведений о Платоне, по-видимому, соответствует действительности, об этом мы уже говорили. Возможно, что и не все сообщаемое Диогеном существенно. Но то, что многое действительно представляет собой смесь философии и беллетристики, об этом можно судить хотя бы по таким сообщениям. Однажды Платон попросил Ксенократа выпороть раба. Сам он этого сделать не мог, якобы потому, что был в гневе. По той же причине и в другой раз он тоже не стал пороть раба. Сев как-то на коня, Платон тут же поспешил слезть с него, чтобы не предаться "всаднической гордыне" (III 39). Мы, конечно, спросили бы, а зачем Платону в таком случае вообще надо было садиться на коня? Пить допьяна Платон рекомендовал только на празднестве бога вина. Об упомянутом противоестественном пороке Платона у Диогена Лаэрция имеется целое пространное сообщение с перечислением имен замешанных в это дело. Это тоже специальная ситуация, не имеющая прямого отношения к философии. Это либо указание на мало о чем говорящий тогдашний обычай, либо просто анекдот и беллетристика. Во всех этих трех случаях рассказ Диогена излишен.
Несмотря на скудость биографии Аристотеля у Диогена Лаэрция, он все же умудрился сообщить нам о разных подробностях сексуальной жизни философа, конечно порочных (как это вообще нравится Диогену). И опять-таки неизвестно, чего здесь больше – анекдотического цинизма (если иметь в виду огромность философской фигуры Аристотеля) или просто беллетристики. Что же касается афоризмов и изречений Аристотеля, приводимых Диогеном, то они поражают своей далекостью от известного нам учения этого великого мыслителя (которое Диоген, кстати сказать, никогда и не пытался излагать систематически), своим чересчур общим и потому малоговорящим характером, а иной раз и просто банальностью. Зато мы узнаем, что у Аристотеля было много посуды, что он прикладывал к животу пузырь с маслом и что во время сна держал в руке медный шарик, а под нее подставлял лохань, чтобы шарик, падая в лохань, будил его своим звуком. Считать ли все это анекдотами или, понимая анекдоты как специфический жанр, не считать все это анекдотами, в биографии такого великого философа подобного рода сообщения все равно являются чистейшей беллетристикой.
Если у Диогена не ставится никакого вопроса о стоицизме Зенона, то зато подробно рассказывается о том, как Зенон осрамился, обливши себя чечевичной похлебкой, которую приказал ему нести по городу его учитель Кратет. Такого рода анекдотов в разделе о Зеноне-стоике приводится у Диогена Лаэрция очень много, а изложения философской теории Зенона читатель так и не найдет в его биографии. Стоицизм излагается у Диогена в самой общей форме независимо от его представителей. К биографии Зенона относится, может быть, то, что выше мы приводили из Диогена о моральных качествах Зенона и о его смерти.
Как мы уже видели ранее, биографии двух других основателей стоицизма – Клеанфа и Хрисиппа – тоже состоят по преимуществу из более или менее забавных анекдотов, представление о которых читатель мог получить из нашего предыдущего изложения. Это же самое нужно сказать и о биографиях академиков. Перечислять все относящиеся сюда бытовые подробности, анекдоты и всякого рода неприличности мы не будем, поскольку задачей настоящего пункта нашего изложения является не повторение подробностей, о которых шла речь выше, а только выявление характера и главнейших методов биографических очерков Диогена. Особенно это нужно сказать в связи с биографией Эпикура.
2. Афоризмы и изречения
В общей биографической методологии Диогена Лаэрция об афоризмах и изречениях нужно поговорить отдельно, поскольку они у него часто выставляются на первый план. В трактате имеются даже такие биографии, которые только и состоят из одних афоризмов и изречений. Такова, например, биография киника Антисфена.
Афоризмы удивительно разнообразны, и Диоген приводит их без всякой системы и порядка, смешивая, как обычно, важное с неважным, серьезное с пустяковым. По всем этим афоризмам и изречениям, вообще говоря, трудно представить себе философский облик данного мыслителя. У каждого мыслителя, что касается афоризмов и изречений, почти всегда можно найти что-нибудь, о чем говорится и в биографии какого-нибудь другого философа. Поэтому, чтобы составить себе хотя бы некоторое осмысленное представление обо всех этих афоризмах и изречениях Диогена Лаэрция, мы попробуем просто классифицировать их по содержанию, не гоняясь за увязкой их с тем или другим философом и пользуясь при этом киническими материалами как наиболее яркими.
Ввиду чрезвычайной описательности биографических сведений у Диогена Лаэрция и почти полного отсутствия всякого критицизма в отношении всех этих афоризмов и изречений установить какую-либо существенную связь их с тем или иным философом чрезвычайно трудно, а вернее, и совсем невозможно.
Во-первых, попадается довольно много изречений теоретического характера, хотя теория эта больше жизненная и бытовая, чем логическая. Из чисто логических афоризмов обращает на себя внимание то, что Антисфен сказал о понятии (logos): "Понятие есть то, что раскрывает, что есть или чем бывает тот или иной предмет" (VI, 3). Этот же философ на вопрос, что дала ему философия, ответил довольно значительно и теоретически: "Умение беседовать с самим собой" (VI 6). Тому же Антисфену один диогеновский источник приписывает слова, что "разумение – незыблемая твердыня: ее не сокрушить силой и не одолеть изменой. Стены ее должны быть сложены из неопровержимых суждений" (VI 12). У Антисфена мы находим также ряд теоретических изречений, но уже этического характера – о благородстве добродетели, о непобедимости добродетельного мудреца, о тождестве доброго и прекрасного, о единстве добродетели для мужчин и женщин.
Диоген Синопский говорил, что "судьбе он противопоставляет мужество, закону – природу, страстям – разум" (VI 38). Интересен спор Диогена с Платоном: говоря об идеях последнего, Диоген утверждал, что он не видит "чашности" и "стольности", но видит чашу и стол. Платон же ему отвечал, что для чаши и стола у Диогена есть глаза, а для "чашности" и "стольности" у него нет разума. Этот рассказ Диогена Лаэрция тоже имеет безусловный теоретико-философский смысл. Но прочие изречения Диогена Синопского почти только этические.
Во-вторых, что касается специально киников, то нужно считать вполне естественным обильное наличие у них разного рода изречений, свидетельствующих об их борьбе с тогдашними культурными традициями и с тем, что они считали необоснованными предрассудками. О Диогене Синопском: "Когда кто-то привел его в роскошное жилище и не позволил плевать, он, откашлявшись, сплюнул в лицо спутнику, заявив, что не нашел места хуже" (VI 32). О том же Диогене читаем: "Однажды он закричал: "Эй, люди!" – но, когда сбежался народ, напустился на него с палкой, приговаривая: "Я звал людей, а не мерзавцев"" (там же). После окончания театрального представления, когда зрители уже уходили из театра, Диоген стал пробираться в театр, а на вопрос, зачем он это делает, ответил: "Именно так я и стараюсь поступать всю свою жизнь" (VI 64). Он завтракал на площади, рассуждая: "Если завтракать прилично, то прилично и завтракать на площади; но завтракать прилично, следовательно, прилично и завтракать на площади" (VI 38).
В-третьих, от киников дошло очень много разного рода афоризмов и изречений, свидетельствующих об их большом социально-политическом свободомыслии. Антисфен признавал не государство вообще, но только государство, состоящее из хороших людей: "государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных" (VI 5). Тот же Антисфен рекомендовал афинянам постановить, что все ослы суть лошади. И когда у него спросили, в чем смысл такой нелепости, он ответил, что это относится к таким случаям, как избрание невежественных людей (т.е. ослов) в полководцы. По Диогену Синопскому, "демагоги – это прислужники толпы, а венки – прыщи славы" (VI 41).
Тот же Диоген не только презрительно отзывался о Демосфене, которого считали в те времена вождем греческого народа, но с таким же презрением относился и к македонской экспансии. Он рекомендовал похоронить его лицом к земле на том основании, что скоро нижнее станет верхним, т.е. Македония вскоре возьмет верх над Грецией. На вопрос Филиппа Македонского, чем он занимается, Диоген ответил: "Слежу за твоей ненасытностью" (VI 43). Этот Диоген считал несчастными тех, кто завтракает и обедает вместе с Александром, т.е. завтракает и обедает только тогда, когда это угодно самому Александру. Беззастенчивость и презрение Диогена Синопского к Александру стали общеизвестными. Когда Александр, подойдя к нему, сказал, что он, Александр, великий царь, Диоген довольно беззастенчиво, если не прямо нахально ответил ему: "А я – собака Диоген" (VI 60). Когда Диоген грелся на солнце, а подошедший к нему Александр сказал, что он выполнит все, что хочет Диоген, последний ответил: "Не заслоняй мне солнца" (VI 38). Однако интересно то впечатление, которое произвела на Александра такая дерзкая "собака"; ведь именно Александр сказал: "Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном" (VI 32).
Можно привести еще и другие примеры изречений Диогена Синопского для иллюстрации его общественно-политического свободомыслия. На вопрос одного тирана о том, какая медь лучше для статуй, он ответил: "Та, из которой отлиты Гармодий и Аристогитон" (VI 50)101. Дионисий, сиракузский тиран, по Диогену, обращается с друзьями "так же, как с мешками: полные подвешивает в кладовой, а пустые выбрасывает" (там же). На вопрос о том, что в людях самое хорошее, он ответил: "Свобода речи" (VI 69). О довольно презрительном отношении Диогена Синопского к существующим государствам свидетельствует тоже известное его изречение: "Я – гражданин мира" (VI 63). Впрочем, полным анархистом Диогена считать все-таки нельзя. По-видимому, он какую-то власть все-таки признавал, поскольку себе он приписывал умение "властвовать людьми" (VI 74), а из законов он отрицал только те, что ведут к разобщению людей. Если законы служили общительности, то такие законы он вполне признавал.
3. Портретное искусство
Применяемая Диогеном Лаэрцием манера историко-философского изложения, отличаясь большой пестротой и неустойчивостью, ввиду именно этих своих черт приводит иной раз к довольно ярким результатам, которые со всей добросовестностью мы должны отметить, если отмечаем неудачи Диогена.
На наш взгляд, довольно ярким портретом является у Диогена Лаэрция его Сократ. Как мы видели, биография Сократа и весьма подробна, и касается разнообразных черт характера философа, и рисует его отношение к жизни, не исключая, впрочем, самого настоящего натурализма.
Менее яркую, но все же достаточно выразительную картину представляют у Диогена киренаики. Художественными чертами отличается портрет прежде всего самого Аристиппа, в сравнении с которым гораздо менее ярко даны сторонники Гегесия и еще менее – сторонники Анникерида. Наконец, слабее всего представлены сторонники Феодора.
Из других сократиков весьма выразительной и психологически сложной является характеристика Менедема, представителя элидо-эретрийской школы. Диоген нанизывает здесь такого рода противоречивые черты характера и поведения Менедема, что столь интересная для IV и III вв. до н.э. и захватывающая исследователя сложность представляется даже маловероятной.
Менедем отличался чрезвычайною важностью. Эта важность стала даже поводом для насмешек над ним киников же Кратета и Тимона. Первый назвал его: "бык эретрийский", а второй: "Праздноглаголатель встал, величавые брови насупив..." (II 126). Диоген приводит также ряд анекдотов, показывающих, что в своей важности Менедем мог даже вызывать страх, тем более что он был остер на язык. По-видимому, важность Менедема нужно связывать с его тщеславием, толкнувшим его к политической деятельности. Не отличаясь философским спокойствием духа, Менедем очень волновался при исполнении положенных обрядов и, воскуряя ладан, положил его мимо кадильницы. Это, впрочем, не помешало Менедему сохранять великолепное присутствие духа перед тираном Никокреонтом на Кипре и сделать ему суровый приговор за то, что тот не умеет должным образом почитать философов. Диоген говорит о Менедеме как о человеке великодушном и благородном, хотя и трудно понять, что он имеет в виду, так как следом за этим определением идет похвала атлетической крепости Менедема.
Таковы черты, характеризующие внешний официальный облик Менедема. Все это, однако, не мешало ему заниматься, помимо дел государственных, делами и самого обыкновенного, бытового характера, и об этом наш автор также не забывает сказать. В частности, Диоген расписывает сомнительную женитьбу Менедема. Со своим другом Асклепиадом они женились на матери и дочери, причем на матери женился младший, Менедем. Женившись вторично, он уступил жену овдовевшему Асклепиаду, оставив, правда, ее своей экономкой, так как вторая его жена была из богатой семьи.
Менедем был отменным спорщиком, а вести дела с ним было трудно из-за его скрытности, уклончивости и находчивости. Правда, после устных разбирательств Менедем, проявлявший воинственность, "подчас уходил с подбитым глазом" (II 136). Это, однако, не мешала ему иногда проявлять необычайную мягкость в отношениях с людьми. Так, он дал охрану жене того самого Алексина, над которым сам же потешался и которого жестоко вышучивал. Говоря об этом, Диоген, правда, не вспоминает уже о том, что Кратета, насмехавшегося над ним самим, он засадил в тюрьму.
Менедем был очень гостеприимен и часто устраивал попойки для поэтов и музыкантов. Диоген Лаэрций сообщает также о заведенном у него порядке устраивать пирушки. При всем том, однако, Менедем не придерживался обычаев и не заботился о своей школе: никакого порядка при нем, говорит Диоген, не было заметно.
Менедем был замкнут и суеверен, а умереть ему пришлось от огорчения. Будучи оклеветан, Менедем ушел в изгнание и жил в Оропе при храме. Когда его обвинили в пропаже храмовых золотых сосудов и заставили покинуть город, он, захватив жену и дочерей, уехал к Антигону, там и умер от огорчения. По другому рассказу, Менедем умер после семидневной голодовки. Как бы там ни было, его конец связан с изгнанием из родного города, что еще раз подчеркивает противоречивость и сложность его судьбы: в первое время эретрийцы смотрели на него с презрением и обзывали пустозвоном и псом, потом стали им восхищаться и вверили ему город, и, наконец, сообщает Диоген Лаэрций, он был оклеветан и умер на чужбине.
Если представить себе все эти черты духовного облика Менедема, то всякий литературовед скажет, что Диоген Лаэрций создал весьма сложный и весьма интересный портрет, портрет именно Менедема. Действительно, Менедем показан и как политический деятель, и как глава школы, и как частный человек. И во всех этих областях он, безусловно, оригинален. Он великодушен и благороден, важен и серьезен, но тут же и тщеславен. Ему, например, свойственно бесстрашие перед тиранами, а при совершении обрядов он очень волнуется. Он был непобедим в спорах, за что получал кулачные удары. Его характер, вообще говоря, мягкий, но это не мешает ему засадить в тюрьму Кратета за насмешки над ним. Менедем был порядочным пьяницей и заботился больше о порядке на пирах, чем о порядке в своей школе. О его сексуальном поведении и говорить нечего. Тут у него была полная путаница. И в довершение всего также и его политическое поведение тоже полно путаницы: он и лояльный гражданин города, и его глава, и, наконец, изгнанник из этого города. Нам кажется, что все эти черты Менедема свидетельствуют о большом таланте Диогена Лаэрция в области создания весьма сложных философских портретов.
Из платоников Диоген тоже изображает несколько весьма ярких фигур. Как мы уже видели, основатель Средней Академии Аркесилай не только имел много разнородных учителей, не только был мудр и остроумен, но и жил довольно пестро и сложно, был тщеславным, потакал черни, любил роскошь, гетер и мальчиков, отличался широтой души и щедростью и умер от чрезмерной выпивки. Удивительным образом он пользовался огромным уважением в Афинах. Никак не скажешь, что это какая-нибудь элементарная и типично бытовая фигура.
О мутно-богемной фигуре кинизирующего платоника Биона Борисфенского мы тоже говорили. Но сейчас, характеризуя искусство портретных изображений Диогена, никак нельзя не назвать эту красочную личность ввиду тоже весьма тонких принципов описания, использованных Диогеном.
Наконец, весьма яркими фигурами являются перипатетики Ликон и Деметрий Фалерейский, киник Диоген Синопский и Кратет с женой Гиппархией, стоик Хрисипп и, наконец, скептик Пиррон.
Ярче всего и, мы сказали бы, бесшабашнее всего изображен у Диогена Лаэрция знаменитый киник Диоген Синопский. Но эта фигура стала во всей античности настолько популярной, что не была забыта и в новое время, да еще и теперь всякий, имеющий хоть небольшое гуманитарное образование, сразу же представляет себе этого античного философа в бочке. В краткой форме невозможно даже и перечислить все те натуралистические черты, которыми отличался "собака" Диоген.
Материалы нашего автора весьма выразительно рисуют и остроумие Диогена Синопского, и его постоянный сарказм, его проницательность в оценке людей и событий, доходящую до полного бесстрашия и цинизма, его действительно "собачью" физическую выносливость, позволявшую ему спать летом в раскаленном песке, а зимою в снегу, его гордость и самомнение, его наплевательское отношение ко всей человеческой жизни и прямое издевательство над любым встречным человеком, отрицание им всяких авторитетов, сомнительный морализм, вплоть до занятий меняльным делом и изготовления фальшивых монет.
В довершение всего этой "собаке" и этому безалаберному, беспардонному и анархическому обитателю бочки приписывается масса разных литературных произведений, в том числе 13 диалогов, семь трагедий и множество разных рассуждений, что невозможно объединить с "собачьим" образом жизни этого мудреца. Правда, Диоген Лаэрций не всем сообщениям о литературном творчестве Диогена Синопского доверяет.
Полная путаница, невообразимое чудачество, а иной раз, может быть, и какая-то дикая мудрость, как то изображает Диоген Лаэрций, царили также и в области религиозно-философских представлений Диогена Синопского. Сначала укажем те черты его настроения, которые в отношении религии как будто бы можно считать положительными. По Диогену Синопскому, "боги даровали людям легкую жизнь, а те омрачили ее, выдумывая медовые сласти, благовония и тому подобное" (VI 44). Когда в храме поднесли ему хлеб с какой-то примесью, он отбросил эту еду, заявив, что "в храм не должно входить ничто нечистое" (VI 64). Красивых гетер он сравнивал с медовым возлиянием подземным богам. "Все находится во власти богов, – рассуждал Диоген Синопский, – мудрецы – друзья богов; но у друзей все общее; следовательно, все на свете принадлежит мудрецам" (VI 37).
Уже в этих суждениях сквозит некоторого рода издевательство. Но что нужно считать уже настоящим издевательством, это дарение кулачного бойца храму Асклепия на том основании, что верующим нельзя падать ниц перед изображениями богов и что их нужно насильственно от этого отваживать, что и может исполнять боец с помощью своих кулаков. А одной женщине, которая непристойным образом простерлась перед статуями богов, он сказал: "А ты не боишься, женщина, что, быть может, бог находится позади тебя, ибо все полно его присутствием, и ты ведешь себя непристойно по отношению к нему?" (VI 37).
По мнению Диогена, нет ничего дурного в том, чтобы украсть что-нибудь из храма. Вполне можно питаться даже человеческим мясом, поскольку некоторые народы это и делают (вероятно, имеется в виду людоедство). Умирая, он завещал оставить его тело без погребения, чтобы оно стало добычей зверей, или же бросить его в канаву, слегка посыпавши песком. Кажется, можно сказать, что у Диогена Синопского здесь был не просто атеизм, но скорее деизм с издевательством над всяким религиозным культом.
Искусство яркого портретирования, обнаруженное Диогеном Лаэрцием при изображении этого киника, пожалуй, сказалось больше всего.
В заключение этого небольшого раздела о мастерстве портретиста необходимо сказать, что Диоген Лаэрций здесь отличается большими способностями и достигает большого художественного совершенства. Однако эссеистский метод характеристик исторических личностей и событий всегда мешал ему оставаться на одной и той же высоте на протяжении всего трактата. У него, как и во всем, полная пестрота и бесшабашность. Одни личности изображены действительно весьма выпукло и художественно, другие – бегло и случайно, а третьи и вообще проскальзывают почти незаметно. Между прочим, кричащие противоречия в изображаемых им портретах Диоген Лаэрций не только не старается как-нибудь уладить или объяснить, а, наоборот, подчеркивает их с весьма большой силой и, несомненно, получает большое удовольствие от их беспардонной разрисовки.
4. Письма
Одной из особенностей биографического метода Диогена Лаэрция является довольно частое использование писем либо самих изображаемых у него философов, либо писем людей, в каком-нибудь отношении к ним близких. Обращает на себя внимание то, что этих писем довольно много в биографиях мудрецов и древнейших философов, но весьма мало в биографиях философов позднейших. Относительно частое приведение писем невольно вызывает настороженность. Хотя Диоген Лаэрций и пользуется огромным количеством источников, но письма древних философов сомнительны уже по одному тому, что едва ли в те времена эпистолярный жанр мог быть достаточно развит.
Что касается содержания писем, то многие из них не имеют никакого отношения к философии. В одних письмах мы находим приглашения философа или его адресата приехать и увидеться для совместного дружеского общения. Таково, например, письмо Писистрата к Солону, Клеобула к тому же Солону или ответ Солона на приглашение Креза, письмо Дария к Гераклиту и отрицательный ответ последнего, письмо Периандра к мудрецам, письмо царя Антигона Зенону Китионскому и ответ последнего.
Другие письма содержат откровенный политический элемент. В одном из писем к Писистрату Солон отрицательно отзывается о его режиме. Отрицательное отношение к Писистрату он высказывает также и в письме к Эпимениду. Неодобрительно отзывается о Писистрате и Эпименид в ответном письме к Солону. Предостережение Периандру содержится в письме Хилона. Положительные политические советы Периандру дают Солон и Фрасибул. Анахарсис в письме Крезу уведомляет о своем приезде. В письме к Солону Фалес рекомендует ему обосноваться в Милете ради более безопасной жизни. Сообщение о более безопасном месте жительства содержится также в письме Анаксимена Пифагору, как и в ответном письме Пифагора Анаксимену.
Некоторое отношение к философии имеет письмо Фалеса к Ферекиду, где говорится о намерении Ферекида "явить эллинам сочинение... о божественных предметах" (I 43), а также письмо Анаксимена Пифагору, где рассказывается о падении Фалеса в колодец во время наблюдения небесных движений.
Чисто бытовой характер носят письма Периандра Проклу, Ферекида Фалесу, а также Архита Платону и Платона Архиту.
Отличаются от других те три письма, которые мы находим в биографии Эпикура, а именно письма Эпикура к Геродоту о физике, к Пифоклу о небесных явлениях и к Менекею об образе жизни. Эти огромные письма скорее похожи на трактаты, чем на письма в собственном смысле слова.
В науке обычно не ставится вопроса о подлинности этих писем. Правда, как уже говорилось, решить этот вопрос в положительном или в отрицательном смысле весьма затруднительно, однако, поскольку все биографии Диогена Лаэрция в значительной мере отличаются беллетристическим характером, нет ничего невероятного и в том, если эти письма мы сочтем принадлежащими не Эпикуру, а самому Диогену Лаэрцию. Конечно, это нисколько не значило бы, что в подобных письмах псевдо-Эпикура нет ничего эпикурейского. Наоборот, для суждения о подлинном эпикурействе эти три письма всегда были и до сих пор остаются наиболее надежным первоисточником.
И все-таки Диоген Лаэрций настолько любит рисовать своих философов в виде цельных портретов, что он нисколько не стесняется сочинять свои собственные факты, которые отнюдь не всегда имеют исторический характер, но которые всегда приходится расценивать как весьма полезный материал для построения истории греческой философии. Что касается первого письма Эпикура (или псевдо-Эпикура) к Геродоту, то ранее мы уже высказали о нем некоторые существенные суждения. Анализировать же все три письма целиком вовсе не входит в план нашей настоящей работы (анализ их можно найти во всяком более или менее подробном изложении античного эпикурейства).
Диоген говорит еще о письмах Эпикура к разным гетерам, с которыми тот имел дело. Приводимые Диогеном отрывки из этих писем носят игривый и легкомысленный характер. Их подлинность тоже может и признаваться и оспариваться в зависимости от нашего понимания этого философа, которое, как мы уже говорили, может быть весьма противоречивым и носить двойственный характер. При одном отношении к Эпикуру такого рода письма вполне естественны, при другом же отношении они, конечно, весьма сомнительны.
5. Завещания
Эти завещания на случай смерти тоже довольно характерны для биографий философов у Диогена Лаэрция. С точки зрения истории философии такого рода материалы, казалось бы, весьма малосущественны. Но рассуждать так значило бы совершенно не понимать, какими методами строится у Диогена его история философии. Мы уже много раз встречались с тем обстоятельством, что история философии у него носит исключительно описательный характер, причем это описательство меньше всего стремится различать существенное и несущественное. Диоген Лаэрций изображает по преимуществу то, что больше всего бросается в глаза и что более всего оригинально, но не в чисто философском, а скорее в широко жизненном и часто просто даже в бытовом отношении. Можно ли после этого удивляться, что при изображении какого-нибудь философа Диоген Лаэрций тут же приводит и его завещание?
Самые большие завещания, о которых говорит Диоген Лаэрций, принадлежат Эпикуру и Феофрасту.
Эпикур в своем завещании, во-первых, перечисляет лиц, более или менее ему близких, которые будут распоряжаться его имуществом. Затем он завещает почитать его ближайших учеников по философии. И наконец, он велит совершать религиозные обряды и обычаи при праздновании дня его рождения и в некоторых других случаях.
Феофраст после перечисления своих душеприказчиков велит довершить святилище и статуи Муз, а также изваяние Аристотеля, портики при святилище с изображением космоса, закончить алтарь Муз, поставить – "за ваяние уже уплачено Праксителю" (V 52) – статую Никомаху (не сказано, какому именно, между тем это имя носили и отец, и сын). Ликеем, его библиотекой и всеми постройками Феофраст завещает пользоваться всем своим ученикам сообща. Хоронить себя он приказывает скромно. О деньгах тоже подробно говорит, кому и как ими пользоваться.
Завещания Аристотеля и перипатетика Ликона по размерам несколько меньше. Еще короче завещания Стратона и Платона. О завещательных распоряжениях имеются указания в биографиях Крантора и Аркесилая. Все они отличаются в общем одним и тем же характером. В них тоже, как и вообще у Диогена Лаэрция, совмещается важное и неважное, существенное и несущественное, узколичное и общественное.
6. Стихотворные элементы
Рассматривая главнейшие особенности биографического метода Диогена Лаэрция, мы наталкиваемся на одно весьма странное и уже совсем неожиданное обстоятельство, которое, казалось бы, не должно было иметь места у историка философии. Обстоятельство это заключается в том, что Диоген весьма неравнодушен к стихотворной характеристике изучаемых им философов. Он то и дело приводит какие-нибудь стихи, имеющие целью дать образ данного философа, причем стихи эти большею частью он сам же и сочиняет, хотя стихотворения других авторов тоже приводятся у него достаточно обильно. И если вдуматься в это обстоятельство, то оно вовсе не оказывается уже таким странным и неожиданным. Ведь из нашего предыдущего исследования Диогена Лаэрция читатель, конечно, и сам сделает вывод о беллетристической окрашенности философских биографий у Диогена.
Иной раз Диоген Лаэрций даже совсем отказывается от изложения учения философов, и на первое место у него выступают то не относящиеся к делу анекдоты, то какие-нибудь афоризмы, вовсе не характерные для данного философа, а то и просто забавные, случайные и не имеющие никакого отношения к философии события, происшествия, всякого рода домыслы или догадки. При таком глобальном подходе к предмету ничего не стоит высказаться и при помощи стихов, а стихотворения уже по самой своей природе отнюдь не претендуют на систему или на какую-нибудь логическую точность и обязательную объективность.
Попробуем ближе всмотреться в эту странную для прозаического источника особенность и посмотрим, в чем заключается содержание этих многозначительных стихотворений, прежде всего стихотворений самого Диогена Лаэрция.
Между прочим, производит довольно странное впечатление тот факт, что стихи Диогена в подавляющем большинстве случаев говорят об обстоятельствах смерти того или иного философа. Некоторым, да и то чисто внешним, объяснением этого является заявление Диогена Лаэрция о том, что ему принадлежит книга стихов под названием "Все размеры", где он "писал о смерти всех знаменитых людей всеми размерами и ритмами" (I 63). Некоторые ученые думают, что стихи Диогена Лаэрция, приводимые в его историко-философском трактате, как раз и есть стихи из сборника "Все размеры" и что в этом сборнике, возможно, ничего и не было, кроме тех стихов, которые приведены в трактате. Однако мы не только ничего не знаем об этом сборнике, но если бы и знали что-нибудь, то все равно оставалось бы непонятным, зачем нужно было в историко-философском трактате говорить по преимуществу о смерти философов, да еще в стихах. Нужно сказать, что и помимо стихов большинство биографий у Диогена не обходится без указания на обстоятельства смерти философов. Еще как следует неизвестно, о чем трактовал данный философ, но вот как он умирал, это почти всегда известно если не из стихов Диогена Лаэрция, то из его общего изложения, а часто оттуда и отсюда одновременно.
Коснемся сначала стихотворений Диогена Лаэрция положительного содержания. В них удивляет почти полное отсутствие существа философского учения данного философа, зато перечисляются такие его возвышенные черты, которые можно найти у любого философа при положительной его оценке.
В стихах о Фалесе говорится, что он умер, присутствуя на состязании борцов, что тем самым (т.е. будучи принят Зевсом) стал лучше созерцать небесные светила:
...очам престарелым
Трудно было с земли видеть движенье светил. (I 39)
В стихах о Солоне восхваляются его законы. Биант умер после того, как справедливо заступился в суде за своего друга. Анахарсис просвещал скифов на эллинский лад, но, не доведя своего дела до конца, погиб от вражеской стрелы и сопричислен к бессмертным. О Ферекиде говорится:
Мудр, как истинно мудрый,
Был он благ и при жизни,
Благ и ныне, почивши. (I 121)
О Сократе, которого Дельфийский оракул назвал мудрым, говорится, что он пребывает в чертогах Зевса, потому что мудрость сама есть истинный бог, и от выпитой Сократом цикуты пострадал не он, а афиняне. Ксенофонт участвовал, по Диогену, в походе Кира не для того, чтобы победить персов, но чтобы прийти к Зевсу. Диоген хвалит его также за ученость и верность памяти Сократа, а в других стихах говорит о смерти Ксенофонта, и тоже в положительных тонах.
В стихах, посвященных Платону, выдвигается на первый план то, что он был целителем бессмертных душ, подобно тому как Асклепий являлся целителем тел. Та же мысль проводится и в других стихах, посвященных Платону, с прибавлением того, что, скончавшись на свадебном пиру, Платон пребывает в сочиненном им идеальном государстве.
Брачный покинувши пир, взошел он к тому Государству,
Коему сам начертал место у Зевсовых ног. (III 45)
Прехарактерным образом никаких своих стихов об Аристотеле Диоген не приводит. Ксенократ умер, споткнувшись ночью о медный сосуд, хотя, правда, Диоген называет его лучшим мужем. Полемон, оставив тело на земле, духом воспрянул на небо. После Крантора осиротели и рощи Академа, и его родина Солы. Деметрий Фалерский, умерший во сне, назван мудрым, но вместо дневного света он увидел бесконечную ночь. Тело Анаксарха истолок в ступе тиран Никокреонт, но сам Анаксарх давно у Зевса!
В заключение краткого обзора этих положительных оценок философов в стихах Диогена необходимо сказать, что все их характеристики отличаются самым общим свойством: в них отмечаются мудрость, мужество и другие высокие достоинства, но нигде нет даже какого-либо намека на учение того или иного философа. Больше всего Диоген хвалит Солона, Платона и Ксенофонта. Аристотеля Диоген явно не любит, как это видно также и из чрезвычайной краткости биографии Аристотеля. Положительные же черты прочих философов даются обычно при помощи общих фраз.
Довольно много у Диогена таких стихов, в которых содержится отрицательная оценка того или иного философа. Но такое отношение Диогена к философам не везде выражается одинаково интенсивно. Большая часть стихотворений носит просто шутливый характер, так что отрицательность сказывается в довольно мягкой форме. О стоике Аристоне, например, говорится, что он, будучи лысым, слишком долго грелся на солнце. О Клеанфе приводится лишь тот биографический факт, что этот философ ради заработка принужден был носить воду. О Хрисиппе сказано только то, что он умер в пьяном виде, что и позволило этому философу легко расстаться с жизнью, с отечеством и с собственной философской школой.
Гораздо злее стихи о Пифагоре. Вегетарианство и вообще более строгая диета были не только у Пифагора, отмечает Диоген, но и у многих из нас, простых людей, поскольку жареное или вареное, которое едят все, ничего одушевленного в себе не содержит: оно "есть лишь законная снедь" (VIII 44). Да и сам Пифагор разрешал мясную пищу для других людей. Пифагор утверждал, что во время одного своего душепереселения он был Эвфорбом и дрался с Менелаем, но если он жил до этой жизни, то он не был чем-нибудь в настоящей жизни, а если иметь в виду все его душепереселения, то это значит, по Диогену, что и вообще "был он ничто" (VIII 45). Когда подожгли дом Пифагора, то он не стал убегать, поскольку вокруг дома было бобовое поле, а бобы якобы нельзя было уничтожить по разным смешным причинам.
Об Эмпедокле, о котором рассказывают, что он (для подтверждения молвы, будто Эмпедокл сделался богом) бросился в огнедышащее жерло Этны, в стихах Диогена говорится, что хотя он и стремился к бессмертному и духовному огню, но в Этну свалился вполне случайно. В другом стихотворении Диоген утверждает, что Эмпедокл вовсе не прыгал в кратер вулкана, а просто сломал себе ногу, упав с колесницы, да и его прыгание в вулкан противоречит тому обстоятельству, что его могила находится якобы в Мегаре.
Никакой симпатии к философам Диоген не выражает в тех стихах, которые указывают на какое-нибудь случайное обстоятельство, связанное с их смертью. Периандр, Диодор Кронос, Менедем умерли от разных жизненных огорчений. Спевсипп покончил с собой из-за какого-то пустяка, а некоторые, как мы уже упоминали, умерли просто от чрезмерного пьянства. Но у Диогена есть и более злые стихи.
Анаксагор, говоривший, "что солнце – огнистая глыба" (II 15), и за то осужденный, ввиду своего ничтожества не мог воспользоваться даже помощью Перикла и сам лишил себя жизни. Бион Борисфенский, сначала отрицавший богов, а в конце жизни приносивший им жертвы, был просто дураком, думая, что боги существуют только тогда, когда он сам этого хочет. Знаменитый представитель Новой Академии Карнеад, страдая чахоткой и умирая, не нашел ничего лучшего, как по малодушию просить дать ему вместо яда вино на меду. Гераклид Понтийский хотел, чтобы после смерти люди думали о превращении его в живую змею, но на самом деле он и без того уже и сам по себе был животным. Киник Антисфен при жизни был подобен собаке и умер, как собака, что для нас полезно, поскольку в своем нисхождении в Аид мы тоже нуждаемся в собаке-проводнике. Другой киник, Менипп, был ростовщиком, а когда его ограбили, он от потрясения умер, но уже не по-собачьи:
Но в Фивах вором дочиста ограбленный
И о собачьем позабыв терпении,
Дух испустил он в петле. (VI 100)
Кроме стихов положительного и отрицательного характера, Диоген довольно часто пишет о том или ином философе стихи вполне нейтрального содержания, упоминая какой-либо мелкий факт, отнюдь не принципиальный, а скорее случайно биографический.
Стратон, например, был якобы настолько худ, что даже не заметил своей смерти. Ликон умер от подагры, Феофраст – отрешась от трудов, Хилон – глядя на сына-победителя. Алексин накололся на тростник и умер. Стильпон, будучи старым, для ускорения смерти выпил вина. Диоген Синопский, называвший себя собакой, умер от собачьих укусов. Мы здесь не будем упоминать обо всех аналогичных по содержанию текстах, поскольку они лишены всякой симпатии или антипатии к тем или иным философам.
Кроме своих собственных стихов, Диоген Лаэрций довольно часто приводит стихи известного злослова Тимона Флиунтского. Интересно, однако, что Диоген цитирует его стихи также и положительного содержания. Несомненно положительные моменты содержатся в стихах о Ксенофане, Пармениде, Зеноне Элейском и Мелиссе. Значит, отношение Тимона ко всей Элейской школе вполне положительное. Тимон хвалит Демокрита, но в выражениях, с нашей точки зрения, почти отрицательных, а с точки зрения Диогена Лаэрция – положительных:
Пастыря слов Демокрита, двойной изощренного мыслью
Всемудреца, болтуна, поспешил я прочесть среди первых. (IX 40)
Довольно неопределенны выражения Тимона о Фалесе и Сократе, хотя неопределенность эта здесь скорее с недоль рым элементом симпатии. Таковы же и выражения Тимона о Платоне. Но кого уже во всяком случае Тимон оценивает положительно, то это скептика Пиррона, хотя уже ученик Пиррона Филон Афинский заслуживает от Тимона только насмешку. Остальные стихотворения Тимона, приводимые Диогеном Лаэрцием, безусловно, носят отрицательный характер и часто полны самого настоящего злословия.
Само собой разумеется, что в данной работе нас интересует не Тимон Флиунтский, но прежде всего сам Диоген Лаэрций. И если мы сейчас привели материалы из Тимона, то только для доказательства того, что и приводимые у Диогена чужие стихи отличаются такой же пестротой, как и стихи самого Диогена, и что Тимон тоже не стесняется в отрицательных и пренебрежительных выражениях, какие мы находим и у самого Диогена. Имеется и еще значительное количество авторов, стихи которых о философах нашли место в трактате Диогена. Однако изложение содержания этих стихотворений, вполне аналогичных стихотворениям Диогена и Тимона, ничего не дало бы нам нового. Перечислить же некоторых из этих авторов все-таки важно для понимания пестроты метода Диогена и для беллетристического характера всех историко-философских характеристик Диогена. Авторы эти следующие: Каллимах о Фалеев, Ион Хиосский о Ферекиде, Мнесилох, Каллий, Аристофан и Амипсий о Сократе, Феопомп, Анаксарид, Алексид, Амфид и Кратин о Платоне, Феэтет о Кранторе, Аристон об Аркесилае, Феокрит об Аристотеле, Атиней-эпиграмматист о стоических нравах, Керкид о Диогене Синопском, Менандр о Кратете, аноним, Филемон, Антипатр и Зенодот о Зеноне, Афиней обо всех стоиках, Ксенофан, Кратин, Мнесимах и Аристофан о Пифагоре, Гераклид об Эмпедокле, аноним и Каллимах о Гераклите, Афиней об Эпикуре и др.
Чтобы покончить со стихотворными характеристиками философов, необходимо указать на приводимые Диогеном стихотворные изречения оракула о Фалесе и Сократе. Эти изречения довольно кратки и говорят исключительно о мудрости того или иного философа.
Диоген приводит также довольно значительное количество надписей на статуях или на гробницах философов. Некоторые из них ограничиваются просто указанием на имя соответствующего героя, в других говорится о мудрости, как в надписи над могилой Клеобула и Хилона, о том, что Фалес был первым астрономом, о тайне небес, ведомой Анаксагору. В эпитафиях больше всего прославляется Платон за его возвышение в небесную область. Довольно подробная, притом положительная, характеристика дается в эпитафии Полемона и Кратета. Диоген Синопский прославляется в его эпитафии за мудрую легкость пути, которой должны следовать все люди. Прославляется высокий нрав Эмпедокла и мудрость Эпихарма.