<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА
Часть Вторая

"...и только тогда, когда все вы отречетесь от меня, вернусь я к вам.
Поистине, братья мои, по-иному будут искать вас, потерянных мною, очи мои; другой любовью тогда буду любить я вас".

Заратустра "О дарящей добродетели"

РЕБЕНОК С ЗЕРКАЛОМ


После этого Заратустра опять удалился в горы, в уединение пещеры своей, и сторонился людей: так ожидает сеятель, посеяв семена свои. Однако душа его была полна нетерпения и страстной тоски по тем, кого полюбил он: ибо многое еще было у него, чтобы дать им. А это труднее всего: из любви сжимать отверстую руку и, одаряя, хранить стыдливость.
Так проходили у отшельника месяцы и годы; а мудрость его все возрастала и причиняла ему страдание полнотой своей.
Однажды проснулся он еще до зари, долго припоминал что-то, сидя на ложе, и наконец так сказал в сердце своем:
"Что же так напугало меня во сне, что пробудился я? Не подошел ли ко мне ребенок, несший зеркало?
"Заратустра, – сказал мне он, – взгляни на свое отражение!"
Но когда посмотрел я в зеркало, я вскрикнул, и сердце мое содрогнулось: ибо не себя увидел я в нем, а дьявольский лик, язвительно усмехающийся.
Поистине, ясно понимаю я знамение и предостережение сна моего: учение мое в опасности, сорная трава хочет называться пшеницей!
Враги мои усилились и исказили образ учения моего, так что возлюбленные ученики мои устыдились даров, которые дал я им.
Потерял я друзей моих; настал час искать потерянных мною!"
С этими словами Заратустра вскочил, но не так, как, задыхаясь, вскакивают в испуге, а подобно пророку и певцу, охваченному вдохновением. С удивлением смотрели на него орел и змея: ибо, словно утренняя заря, воссияло грядущее счастье на лице его.
"Что случилось со мной, звери мои? – говорил он. – Не преобразился ли я? Не посетило ли меня, подобно порыву бури, блаженство? Безумно счастье мое, и безумство все, что станет говорить оно: еще слишком юно мое счастье – будьте же снисходительны к нему.
Я ранен им: все страждущие да станут мне исцелителями!
Снова к друзьям своим могу сойти я, а также и к врагам! Вновь Заратустра будет говорить, и дарить, и творить благое тем, кого любит он!
Моя нетерпеливая любовь бурными потоками изливается с высот в долины, к восхождению и закату своему. С безмолвных гор и из грозовых туч страдания с шумом низвергается она вниз, в долины.
Слишком долго тосковал я, глядя вдаль; слишком долго принадлежал уединению: так разучился я молчанию.
Я весь стал устами и журчанием ручья, бегущего с высоких скал: в долины хочу я низринуть речь свою.
И пусть бурный поток любви моей устремится туда, где нет дорог! В конце концов найдет он путь к морю!
Правда, есть во мне озеро, уединенное и самодовлеющее, словно отшельник, но поток любви моей и его увлекает вниз – к морю!
Новыми путями иду я, новые речи рождаются во мне; подобно всем созидающим, устал я от обветшавших слов. Не желает больше мой дух ходить на истоптанных подошвах.
Слишком медленно течет для меня всякая речь: в твою колесницу прыгаю я, о буря! Но и тебе еще достанется от бича ярости моей!
Подобно крикам и возгласам ликования, промчусь я по морским просторам, пока не достигну тех блаженных островов, где обитают друзья мои.
И враги мои между ними! Как люблю я теперь всякого, с кем могу говорить! И врагов моих – их тоже объемлет блаженство мое.
И когда я вскакиваю на самого норовистого коня своего, копье – лучший помощник мой: оно – самая надежная опора моя.
Копье, которое бросаю я во врагов своих! Как благодарен я им, что могу наконец метнуть его!
Велико было напряжение тучи моей: под громовой хохот молний осыплю я градом долины.
Могуче взволнуется грудь моя, грозной бурей промчится по горам дыхание ее: легко станет сердцу моему.
Поистине, подобно буре, грядет счастье мое и свобода! Враги же пусть думают, что некто злой неистовствует над их головами.
И даже вы, друзья мои, устрашитесь моей необузданной мудрости и, быть может, убежите вместе с врагами моими.
О, если б сумел я пастушьей свирелью привлечь вас обратно! О, если б мудрость моя – эта львица – научилась нежно рычать! А ведь уже многому научились мы вместе!
В безлюдных горах зачала дикая мудрость моя; на жестких камнях произвела она на свет самое младшее из чад своих.
Теперь, словно безумная, носится она по пустыне и все ищет мягкого дерна – моя древняя дикая мудрость!
На мягкий дерн сердец ваших, друзья мои! – на любовь сердец ваших жаждет она уложить возлюбленное чадо свое!"


Так говорил Заратустра.

НА БЛАЖЕННЫХ ОСТРОВАХ


Плоды падают со смоковниц, сочные и сладкие; и когда падают они, лопается их красная кожица. Я – северный ветер для спелых плодов.
Так, подобно плодам смоковницы, достаются вам поучения эти, друзья мои: пейте же сок их и вкушайте их сладкую мякоть! Осень вокруг, и чистое ясное небо, и к вечеру клонится день.
Взгляните, какое изобилие вокруг нас! И находясь тут, как славно смотреть в морские дали.
Некогда, глядя в даль моря, говорили "Бог"; ныне же учу я вас говорить "Сверхчеловек".
Бог – это некое предположение; но я не хочу, чтобы домыслы ваши простирались далее вашей созидающей воли.
Вы можете создать Бога? – Так не говорите тогда ни о каких богах! Но Сверхчеловека создать возможно.
Быть может, это будете не вы сами, братья мои! Но переделать себя и стать отцами и предками Сверхчеловека – да будет это лучшим созданием вашим!
Бог – это предположение; но я хочу, чтобы предположения ваши были заключены в границах допустимого.
Вы можете помыслить Бога? – Но пусть воля к истине означает для вас, что всему надлежит преобразоваться в человечески мыслимое, человечески видимое и человечески ощущаемое! Собственные чувства ваши должны быть продуманы до конца!
И то, что называете вы миром, должно быть сперва еще создано вами: ваш разум и воображение, ваша воля и ваша любовь – вот что должно стать миром! И поистине, для блаженства вашего, о познающие!
И как вы переносили бы жизнь без этой надежды, вы, познающие? Непозволительно вам сродниться с непостижимым и неразумным.
Но открою вам все сердце свое, друзья мои: если бы боги существовали, как бы вынес я, что я не бог? Итак, никаких богов нет!
Вот этот вывод сделал я; куда же он ведет меня?
Бог – это вымысел: но кто испил бы всю муку этого вымысла и не умер? Неужели нужно отнять у творящего веру его, запретить орлу парить в горных высях?
Бог – это мысль, которая все прямое делает кривым и все неподвижное – вращающимся. Как? Значит, и само время отбросить, и все преходящее считать за ложь?
Мыслить подобное – это вихрь и кружение для костей человеческих и тошнота для желудка: поистине, болезнью кружения называю я такие мысли.
Скверным и враждебным человеку называю я учение это о едином, цельном, неподвижном, сытом и непреходящем!
Все непреходящее есть только символ! [1] Поэты же слишком много лгут.
Но о времени и становлении должны говорить высочайшие символы: им надлежит восхвалять все преходящее и быть оправданием ему!
Созидание – вот величайшее избавление от страданий и облегчение жизни. Но чтобы явился созидающий, необходимы страдания, и многое в жизни должно преобразиться.
Да, много горечи – горечи умирания – вместит ваша жизнь, созидающие! Так становитесь вы защитниками преходящего и несете оправдание ему.
Чтобы сам созидающий стал новорожденным младенцем, должно ему стать роженицей и претерпеть муки ее.
Истинно говорю вам, через сотни душ проходил путь мой, через сотни колыбелей и родильных потуг. Сколько раз уже расставался я и ведаю последние, разрывающие сердце часы.
Но так желает созидающая воля моя, моя судьба. Или правильнее будет сказать: именно такой судьбы жаждет воля моя!
Все чувствующее страдает во мне, заключенное в темницу: но воля моя неизменно приходит ко мне как освободительница и вестник радости.
Воля освобождает: вот истинное учение о воле и свободе – так учит вас Заратустра.
Не желать, не оценивать, не созидать – пусть эта усталость будет всегда подальше от меня!
Даже познавая, чувствую я только радость воли моей, радость порождения и становления; и если познание мое невинно, то оттого, что живет в нем воля к порождению.
Прочь от Бога и от всех богов отвращает меня эта воля; к чему было бы творить, если бы они существовали!
Но снова и снова влечет меня к людям, к творчеству пламенная воля моя; так молот устремляется на камень.
О люди, в камне дремлет образ, образ образов моих! О, почему в столь грубом и безобразном камне суждено было ему покоиться!
Ныне же молот мой неистово разрушает темницу его. Пусть от камня летят осколки: что мне до этого?
Завершить хочу я начатое: ибо тень посетила меня – самая тихая, самая легкая тень однажды приблизилась ко мне!
Тенью явилась ко мне красота Сверхчеловека. О братья мои! Что мне теперь боги!


Так говорил Заратустра.

О СОСТРАДАТЕЛЬНЫХ


Друзья мои, насмешливые речи достигли слуха вашего: "Взгляните на Заратустру! Не ходит ли он среди нас, словно среди зверей?".
Но лучше было бы сказать так: "Познающий ходит среди людей, будто они – животные".
Человека же познающий называет: животное с красными щеками.
Почему получил он такое имя? Не потому ли, что слишком часто приходится ему стыдиться?
О друзья мои! Так говорит познающий: "Стыд, стыд и стыд – вот история человека!".
И потому благородный предписывает себе не стыдить других: стыдливость повелевает он себе перед всеми страдающими.
Поистине, не люблю я милосердных, блаженных в сострадании своем: совсем лишены они стыда.
Если должен я сострадать, все же не хочу я называться сострадательным; а если я сострадаю, то только на расстоянии.
Я предпочитаю скрыть лицо свое и убежать прежде, чем узнают меня: поступайте так и вы, друзья мои!
Пусть судьба моя всегда ведет меня дорогою тех, кто, как вы, никогда не страдает, и с кем смогу я разделить надежду, пиршество и мед.
Поистине, так или иначе помогал я страждущим: но всегда казалось мне, что лучше бы делал я, если бы учился больше радоваться.
С тех пор, как существуют люди, слишком мало радовался человек: только в этом, братья мои, наш первородный грех!
И если научимся мы больше радоваться, то так мы лучше всего разучимся обижать других и измышлять всевозможные скорби.
Поэтому умываю я руки, помогавшие страждущему, поэтому очищаю я также и душу свою.
Ибо, видя страдающего, я стыжусь его из-за его же стыда; и когда я помогаю ему, я жестоко унижал гордость его.
Большие одолжения вызывают не чувство благодарности, а желание мстить; и если мелкое благодеяние не забывается, словно червь, гложет оно.
"Будьте же равнодушны, принимая что-либо! Оказывайте честь уже тем, что принимаете", – так советую я тем, кому нечем отдарить.
Но я – дарящий: охотно дарю я, как друг дарит друзьям своим. А чужие и неимущие пусть сами срывают плоды с дерева моего: ибо это не так устыдит их.
Однако нищих следовало бы вовсе уничтожить! Поистине, досадно давать им и досадно не давать.
А заодно с ними грешников и тех, кого мучает совесть! Верьте мне, братья мои, укоры собственной совести учат уязвлять других.
Но хуже всего – мелкие помыслы. Поистине, лучше уж совершить злое, чем помыслить мелкое!
Правда, вы говорите: "Удовольствие от мелочной злобы нередко предохраняет нас от серьезных злодеяний". Однако в этом случае не следует мелочиться.
Злодеяние – как нарыв: оно зудит, и чешется, и нарывает – оно заявляет о себе откровенно.
"Смотри, я – болезнь", – говорит злодеяние; и в этом его честность.
А ничтожная мысль подобна паразиту: она неугомонна – ползает, прилипает, прячется, пока все тело не станет вялым и дряблым от этих крошечных тварей.
Но тому, кто одержим бесом, я шепчу на ухо: "Будет лучше, если демон твой станет сильнее, – помоги же ему! Есть и у тебя путь к величию!".
О братья мои! Слишком много известно нам друг о друге! И многие становятся для нас прозрачными, хотя и тогда мы еще долго не можем пройти сквозь них.
Трудно жить с людьми, ибо трудно хранить молчание.
И более всего несправедливы мы не к тем, кто противен нам, а к тем, до кого нет нам никакого дела.
Но если есть у тебя страждущий друг, стань для страданий его местом отдохновения, но вместе с тем и жестким ложем, походной кроватью: так лучше всего ты сможешь помочь ему.
И если друг причинит тебе зло, скажи так: "Я прощаю тебе то, что сделал ты мне; но как простить зло, которое этим поступком ты причинил себе?"
Так говорит великая любовь: она преодолевает и прощение, и жалость.
Надо сдерживать сердце свое; ибо стоит только распустить его, как теряешь голову!
О, кто совершил больше безрассудств, чем милосердные? И что причинило больше страданий, чем безумие сострадательных?
Горе любящим, еще не достигшим той высоты, которая выше сострадания их!
Так сказал мне однажды дьявол: "Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к людям".
А недавно я слышал от него: "Бог умер, из-за сострадания своего к людям умер он".
Итак, опасайтесь сострадания, помните: оттуда надвигается на людей тяжелая туча! Поистине, известны мне признаки бури!
Запомните же и такое слово: великая любовь выше сострадания, ибо то, что любит она, она еще жаждет – создать!
"Себя самого приношу я в жертву любви моей, и ближнего своего, подобно себе", - такова речь созидающих.
Но все созидающие безжалостны.


Так говорил Заратустра.

О СВЯЩЕННИКАХ


Однажды Заратустра подал знак ученикам своим и произнес такие слова:
"Вот – священники: но хотя они и враги мне, спокойно пройдите мимо, и пусть спят мечи ваши в ножнах!
Есть герои и среди них; многие из них немало страдали: потому они хотят заставить страдать и других.
Они – дурные враги: нет ничего более мстительного, чем их смирение. И легко осквернится тот, кто тронет их.
Но близок я к ним по крови; и хочу, чтобы в их крови также почиталась и моя"
И вот, когда прошли они мимо, печаль овладела Заратустрой; однако недолго он с ней боролся, и начал говорить так:
"Жаль мне этих священников, хотя они мне и не по вкусу; но с тех пор, как хожу я среди людей, это перестало меня волновать.
Но страдаю я и страдал вместе с ними: пленники они, отмеченные клеймом. Тот, кого называют они Спасителем, цепями опутал их.
Цепями ложных ценностей и заблуждений! О, если б спас их кто-нибудь от этого Спасителя!
Они думали, что прибило их к острову, когда кругом бушевало море; но смотрите – то было спящее чудовище!
Ложные ценности и лживые слова заблуждений: для смертных это самые страшные чудовища – долго ждет в них дремлющий рок.
Но наконец просыпается он и начинает пожирать и заглатывать тех, что построили на нем шатры свои.
О, посмотрите же на эти шатры, что воздвигли священники! Церквями называют они свои берлоги, полные слащавых ароматов!
О, этот фальшивый свет, этот спертый воздух! Тут не позволено душе взлететь на высоту свою!
Но вера их так повелевает им: "На колени, и вверх по ступеням, грешники!".
Поистине, приятнее видеть бесстыдного, чем вытаращенный взгляд их стыда и благоговения!
Кто же они, создатели этих берлог и лестниц покаяния? Не те ли, кто хотел спрятаться и стыдился чистого неба?
И только тогда, когда чистое небо снова проглянет сквозь разбитые крыши, а разрушенные стены зарастут травой и алыми маками, только тогда обратится сердце мое к местам обитания этого бога.
Богом они называли то, что противостояло им и мучило их: и поистине, немало героического было в этом поклонении! И пригвождая людей к кресту, не знали они, как по-другому еще любить им Господа своего!
Мертвецами думали прожить они, в черное облачали они безжизненные тела свои; и даже в речах их я чувствую зловеще-пряный запах склепа.
И тот, кто поселился рядом с ними, живет близ темных стоячих прудов, где жаба изливает в песне слащавую скорбь свою.
Лучше должны петь они, чтобы поверил я в их спасителей: что-то непохожи на спасенных ученики их!
Нагими хотел бы увидеть я их, ибо одна только красота смеет проповедовать покаяние. Но кого убедит это таящееся под рясой уныние?
Поистине, не из стихии свободы и не с седьмого неба явились к нам эти спасители! Поистине, никогда не ступала нога их по коврам познания!
Из брешей и пустот состоит дух их спасителей; но в каждую пустую раму вставили они химеру свою – Богом зовется у них эта затычка.
В сострадании захлебнулся их дух, и всякий раз, когда они переполняются им, на поверхность всплывает величайшая глупость.
С ретивыми криками гонят они стадо свое по узкому мостику: как будто нет больше других путей в будущее! Поистине, недалеко от овец ушли сами эти пастыри!
Широка душа у этих пастырей, дух же – весьма невелик. Но даже самая широкая душа, братья мои, – какие это жалкие угодья!
Кровавые знаки оставляли они на пути, которым проходили, и их безумие поучало, что истина доказывается кровью.
Но кровь – наихудшее свидетельство истины; ибо отравляет она самое чистое учение, превращая его в заблуждение и ненависть сердца.


И если кто пойдет на костер за учение свое, – то что он этим докажет? Куда убедительнее, если из твоего собственного пламени родится учение твое!
Холодная голова и одурманенное сердце – когда они соединяются, возникает смерч, который называют Спасителем.
Поистине, были некогда куда более великие и благородные, нежели те, кого толпа именует спасителями, что, подобно урагану, неистово влекут за собой!
И вам, братья мои, должно обрести спасение от других, более могущественных, если жаждете вы найти путь к свободе!
Никогда еще не было Сверхчеловека. Нагими видел я обоих – и самого великого человека, и самого ничтожного.
Слишком много еще общего у них. Поистине, даже в том из них, кто велик, много еще слишком человеческого!"


Так говорил Заратустра.

О ДОБРОДЕТЕЛЬНЫХ


Громом и небесными фейерверками нужно взывать к вялым и сонным чувствам.
Но голос красоты звучит тихо: он проникает только в самые чуткие уши.
Тихо вздрагивал и смеялся сегодня щит мой: то был священный смех и трепет красоты.
Над вами, добродетельные, смеялась сегодня красота моя. И доносился до меня голос ее: "Они хотят еще, чтобы заплатили им!".
Вы, добродетельные, хотите, чтобы еще и заплатили вам! Хотите получить плату за добродетель, небо за землю и вечность за ваше "сегодня"?
И теперь негодуете вы на меня, ибо учу я, что нет воздаятеля? Истинно так, ведь я не учу даже, что добродетель – сама по себе награда.
Вот что печалит меня: основой вещей сделали ложь – награду и наказание; а теперь ту же ложь положили и в основание душ ваших, вы, добродетельные!
Но, подобно клыкам вепря, слова мои взбороздят основы душ ваших; я буду плугом для вас.
Все сокровенное глубин ваших должно стать явным; и когда взрытые и изломанные будете вы лежать на солнце, отделится ложь ваша от правды.
Ибо вот в чем правда ваша: слишком чисты вы для грязи таких слов, как "мщение", "наказание", "награда", "возмездие".
Вы любите добродетель, как мать – дитя; но слыхано ли это, чтобы мать хотела платы за любовь свою?
Добродетель – это то, что вы больше всего любите в самих себе. Есть в вас жажда кольца: чтобы догнать самое себя, – для этого вертится и кружится всякое кольцо.
И угасающей звезде подобны деяния добродетели вашей; свет ее еще в пути и блуждает в пространстве – когда же завершит он путь свой?
Так и свет добродетели вашей все еще в пути, даже когда деяние уже свершилось. Пусть мертво оно и предано забвению: свет его все еще блуждает в пространстве.
Да будет добродетель ваша Самостью вашей, а не чем-то посторонним, личиной, покровом: вот истина глубин души вашей, вы, добродетельные!
Правда, есть такие, для кого добродетель – это корчи под ударами бича: и вы довольно наслушались воплей их!
Для некоторых добродетель – это лень пороков их: и всякий раз, когда их ненависть и зависть сладко потягиваются, тогда просыпается их "справедливость" и трет заспанные глаза свои.
А иных тянет вниз: это дьявол искушает их. Но чем больше они опускаются, тем ярче разгораются у них глаза и тем сильнее вожделеют они к богу своему.
О, и такие вопли достигали ушей ваших, добродетельные: "То, что не я, то и есть мой Бог и добродетель".
Встречаются еще и другие, которые передвигаются с трудом, и при этом скрипят, как телеги, нагруженные тяжелыми камнями: эти много толкуют о достоинстве и добродетели: тормоза свои называют они добродетелью!
Бывают еще и такие, что подобны часам с ежедневным заводом; они исправно выполняют свое "тик-так" и хотят, чтобы это "тик-так" почитали за добродетель.
Поистине, они особенно забавляют меня: где только ни встречу я такие часы, я буду заводить их насмешкой своей – пусть они тикают мне!
А другие гордятся горстью справедливости и во имя ее клевещут на все: так весь мир тонет в несправедливости их.
О, как дурно звучит в их устах слово "добродетель"! И когда говорят они: "Я справедлив", то всегда слышится в этом: "Я отмщен!" [2]
Своей добродетелью они готовы выцарапать глаза врагам своим; и лишь для того они возносятся, чтобы унизить других.
Немало и таких, что сидят в своем болоте и вещают: "Добродетель – это смирно сидеть в болоте.
Мы никого не кусаем и обходим стороной всякого, кто кусается, и во всем держимся мнений, которым нас научили".
Опять же, встречаются любители поз, которые считают, что добродетель – это своего рода поза.
Колена их всегда преклонены и руки молитвенно сложены, чтобы славословить добродетель, но сердцу их она неведома.
Нередко можно встретить и таких, которые считают за добродетель говорить: "Добродетель необходима"; а в глубине души верят только в необходимость полиции.
Некоторые же не умеют разглядеть в людях высокое и считают за добродетель видеть вблизи их низменное: так дурной глаз свой считают они добродетелью.
Одни хотят приобретать знания и возвыситься, и это называют добродетелью; другие хотят от всего отказаться и быть низвергнутыми, и тоже называют это добродетелью.
И вот – почти все думают, что имеют свою долю в добродетели; и каждый хочет быть по меньшей мере знатоком "добра" и "зла".
Но не затем пришел Заратустра, чтобы сказать всем этим лжецам и глупцам: "Что знаете вы о добродетели? Что можете вы знать о ней?".
А для того, чтобы отвратить вас, друзья мои, от старых слов, которым научились вы у глупцов и лжецов:
от слов: "награда", "воздаяние", "наказание", "месть во имя справедливости".
Чтобы утомились вы говорить так: "Такой-то поступок хорош, ибо нет в нем себялюбия".
О друзья мои! Пусть Самость ваша проявляется во всяком поступке, как мать в ребенке своем: такими да будут речи ваши о добродетели!
Поистине, я отнял у вас сотню слов и любимые игрушки добродетели вашей; и теперь, словно дети, сердитесь вы на меня.
Они играли у моря – и вот набежала волна и смыла игрушки: теперь плачут они.
Но эта же самая волна принесет им новые игрушки и новые пестрые раковины рассыплет перед ними.
Тогда утешатся они; и подобно им, обретете и вы, друзья мои, утешение и новые пестрые раковины!


Так говорил Заратустра.

О ТОЛПЕ


Жизнь – источник радости; но всюду, где пьет толпа, родники отравлены.
Я люблю все чистое; я не переношу зрелища оскаленных морд и жажды нечистых.
Они бросили взор свой в родник: и вот – светится мне оттуда мерзкая улыбка их.
Священную воду отравили они похотью; а когда свои грязные сны назвали радостью, отравили еще и слова.
Негодует пламя, когда кладут они в огонь жертвенника свои сырые сердца; сам дух кипит и дымится, когда они приближаются к огню.
Приторным и гнилым делается плод в их руке; в сухой валежник обращает их взор плодоносящее дерево.
И многие отвернувшиеся от жизни отвратились только от толпы: ибо не хотели разделять с ней ни воды, ни огня, ни плодов.
И многие уходившие в пустыню к хищным зверям и изнемогавшие там от жажды, лишь не хотели сидеть у водоема вместе с грязными погонщиками верблюдов.
И многие, приходившие опустошением и градом на плодородные поля, всего лишь хотели поставить пяту свою на глотку толпы, чтобы заткнуть ее.
Знать, что самой жизни нужны вражда, и смерть, и кресты для распятий, – это еще не тот кусок, которым давился я больше всего.
Но когда вопрошал я, вопрос застревал в горле у меня: как? неужели жизни нужна и эта сволочь?
Нужны отравленные источники, зловонные костры, грязные сны и черви в хлебе жизни?
И не ненависть, а отвращение жадно пожирало жизнь мою! О, как часто тяготился я даже духом своим, когда обнаружил, что и у этого сброда есть дух!
И от господствующих отвернулся я, когда увидел, что они называют господством: мелочно торговаться за власть с толпой!
Жил я среди народов, заткнув уши, чужой им по языку: чтобы не приближался ко мне звук речей их, их язык барышников и торгашей властью.
Зажав нос, уныло проходил я через все вчерашнее и сегодняшнее: поистине, мерзко пахнет и то, и другое у сброда писак!
Долго жил я, подобно калеке, – глухим, слепым и немым: лишь бы подальше от властвующей, пишущей и веселящейся сволочи!
С трудом и осторожностью восходил дух мой по ступеням; крохи радости были усладой ему; и с посохом слепца влачилась жизнь моя.
Что же случилось со мной? Как избавился я от отвращения? Кто обновил взор мой? Как вознесся я на те высоты, где уже не встретишь никакого сброда у родника?
Не само ли отвращение мое дало мне крылья и силы, помогающие прозреть истоки свои? Поистине, надо было подняться в самую высь, чтобы вновь обрести источник радости!
О, я нашел его, братья мои! Здесь, наверху, бьет этот родник! Все же есть жизнь, от которой не пьют уста нечистых!
Слишком бурно ты бьешь, источник радости! Часто опустошаешь ты кубок, стремясь наполнить его!
И приближаясь к тебе, я еще должен научиться скромности; слишком страстно стремится навстречу тебе сердце мое.
Сердце мое, в котором пылает лето – краткое, знойное, грустное, сверхблаженное: как тоскует лето-сердце мое по твоей прохладе!
Миновала робкая печаль весны моей! Миновала ярость снежных хлопьев в июне! И весь я – лето и летний полдень!
Лето в самом расцвете его, со студеными источниками и благостной тишиной: о, приходите, друзья мои, чтобы тишина стала еще блаженней!
Ибо это – наша высь и наша родина: слишком высоко жилище наше и недосягаемо для всех нечистых и жажды их.
Бросьте же, друзья, чистый взор свой в источник радости моей! Не помутится он от вашего взгляда! Он ответит вам улыбкой своей чистоты!
На древе будущего строим мы гнездо свое; орлы в своих клювах будут приносить нам, одиноким, пищу!
Поистине, не ту, которую вкушают нечистые! Они бы вообразили, что пожирают огонь, и обожгли бы морды свои!
Поистине, мы не уготовили здесь жилища для них! Ледяной пещерой показалось бы счастье наше для их тела и духа!
И как могучие ветры станем мы жить над ними, соседи орлам и снегу, соседи солнцу: так живут могучие ветры.
И подобно ветру буду и я некогда бушевать среди них и духом своим захватывать дыхание у духа их: так хочет мое будущее.
Поистине, Заратустра – могучий ветер для всех низин; и вот что советует он врагам своим и всем, кто плюется: "Берегитесь плевать против ветра!".


Так говорил Заратустра.

О ТАРАНТУЛАХ


Взгляни, вот яма тарантула! Не хочешь ли взглянуть на него? Вот сеть его: тронь, чтобы она задрожала.
А вот и сам он выползает: привет тебе, тарантул! На спине у тебя – черный треугольник, примета твоя: знаю я также то, что в душе у тебя.
Мщение в душе твоей – куда ужалишь ты, там вырастает черный струп; яд твой заставляет душу кружиться!
С такой притчей обращаюсь я к вам, вы, проповедники равенства, заставляющие души кружиться! Для меня вы – тарантулы и скрытые мстители!
Но хочу я ваше тайное сделать явным: потому и смеюсь я вам в лицо смехом возвышенных.
И потому разрываю я сеть вашу, чтобы ярость исторгла вас из ямы лжи и жажда мести обнаружилась за словами о справедливости.
Да будет человек избавлен от мести: вот мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгого ненастья.
Но иного, конечно, хотят тарантулы. "Справедливость в том, чтобы весь мир наполнился бурями мщения нашего", – так говорят они между собой.
"Предадим мщению и поруганию всех, кто не равен нам", – так клянутся сердца тарантулов.
Воля к равенству – вот что должно ныне стать именем добродетели; против всего, что обладает властью, поднимаем мы клич!"
Вы, проповедники равенства! Бессильное безумие тирана вопит в вас о "равенстве": ваше сокровенное вожделение тирании драпируется в слова добродетели!
Безысходное тщеславие, тайная зависть, а быть может, еще и тщеславие, и зависть отцов ваших – все это прорывается в вас пламенем и безумием мести.
То, о чем умалчивал отец, начинает говорить в сыне; часто находил я в сыне тайну отца – неприкрашенной и нагой.
На вдохновенных похожи они: но их вдохновляет не голос сердца, а месть. И когда становятся они проницательными и сдержанными, то это не ум, а зависть делает их такими.
Зависть ведет их и на тропу мыслителей: и вот каков признак подобной зависти – они заходят всегда так далеко, что в конце концов приходится им в усталости засыпать на снегу.
В каждой жалобе их слышится месть, в каждой похвале таится оскорбление; и быть судьями кажется им блаженством.
Но я призываю вас, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать!
Это люди дурной породы: в лицах их видны палач и ищейка!
Не доверяйте и тем, кто много говорит о своей справедливости. Поистине, душам их недостает только меда.
И когда они называют себя "добрыми и праведными", не забывайте, что для того, чтобы сделаться фарисеями, им не хватает лишь одного – власти!
Друзья мои, я не хочу, чтобы путали меня с кем-то другим. Ибо есть такие, что проповедуют учение мое о жизни: и вместе с тем они – проповедники равенства и тарантулы.
Если и говорят в пользу жизни эти ядовитые пауки, засевшие в норах своих и отвернувшиеся от всего живого, то лишь для того, чтобы вредить этим.
Так хотят они навредить власть имущим: ибо у тех преобладает еще проповедь смерти.
Будь иначе, и тарантулы учили бы иначе: ведь именно они были некогда яростными клеветниками на жизнь и сжигателями еретиков.
Я не хочу, чтобы меня путали с этими проповедниками равенства. Ибо так гласит справедливость: "Люди не равны".
И они не должны быть равны! Чем была бы любовь моя к Сверхчеловеку, если бы говорил я иначе?
Тысячами мостов и тропинок пусть стремятся люди к будущему, и все сильнее должны произрастать меж ними вражда и неравенство: так внушает мне великая любовь моя.
Призрачные образы и символы пусть изобретут они во вражде своей, и величайшее сражение состоится тогда между ними.
Добро и зло, богатство и бедность, высокое и низкое, и все имена ценностей: все это станет оружием и будет воинственно утверждать, что жизнь должна превозмогать себя снова и снова!
Ввысь, выстраивая колонны и ступени, желает вознести себя жизнь; она жаждет смотреть в беспредельные дали, на священную красоту, – вот зачем ей нужна высота!
Но если жизни так нужна высота, то ей нужны и ступени, а также противоречие ступеней и восходящих по ним! Восходить хочет жизнь и, восходя, превозмогать себя.


Взгляните же, друзья мои! Здесь, рядом с ямой тарантула, – развалины древнего храма; взгляните на них просветленным оком!
Поистине, тот, кто утвердил мысль свою и в камне вознес ее ввысь, знал все тайны жизни, как величайший из мудрецов!
Этим ясным символом поучает он нас, что и в красоте есть борьба и неравенство, война за могущество и всемогущество.
Взгляните, как преломляются арки и своды, переходя друг в друга в божественном противостоянии, как вместе со светом и тенью устремляются они друг на друга, божественно стремительные.
Пусть же и мы, верные и прекрасные, будем врагами! Божественно устремимся мы друг против друга!
Увы! Вот и меня самого ужалил тарантул, старый мой враг! Право же, прекрасно и с божественной самоуверенностью ужалил он меня в палец!
"Должны быть и воздаяние, и справедливость, – так думает он, – ведь не задаром же петь ему гимны в честь вражды!"
Да, он отомстил за себя! И увы! Теперь душа моя закружится в вихре мести!
Но чтобы не кружиться мне, друзья, привяжите меня покрепче к этой колонне! Уж лучше я буду столпником, чем вихрем мщения!
Поистине, не вихрь и не смерч Заратустра; а если он и танцор, то никак не танцор тарантеллы! [3]


Так говорил Заратустра.

О ПРОСЛАВЛЕННЫХ МУДРЕЦАХ


Все вы служили народу и народному суеверию, вы, прославленные мудрецы! – а не истине! Потому и воздавали вам почести.
Потому терпели и неверие ваше, что оно было уловкой и хитроумным путем к народу. Так господин дает волю рабам своим, да еще забавляется дерзостью их.
Но кто ненавистен народу, как волк собакам, так это – свободный дух, враг цепей, который никому не поклоняется и живет в лесах.
Вытравить такого из логовища – это всегда называлось у народа чувством справедливости; и теперь еще науськивают на него самых свирепых собак.
"Ибо истина там, где народ! Горе ищущим!" – так повелось у вас издавна.
Вы хотели оправдать народ свой в поклонении его: это называли вы "волей к истине", вы, прославленные мудрецы!
И всегда говорило сердце ваше: "Из народа вышел я, и оттуда снизошел на меня глас Божий".
Умные и, в то же время, упрямые, как ослы, всегда были вы заступниками народа.
И многие из властителей, желавшие ладить с толпой, впереди коней своих впрягали осленка – какого-нибудь прославленного мудреца.
А теперь я хочу, чтобы вы совсем, наконец, сбросили с себя львиную шкуру!
Пеструю шкуру хищного зверя и косматую гриву исследующего, ищущего и покоряющего!
Чтобы поверил я в "искренность" вашу, должны вы сначала сломить в себе волю к поклонению.
Искренним называю я того, кто удаляется в пустыню безбожия и разбивает там сердце свое, готовое поклоняться.
Среди желтых песков, палимый солнцем, украдкой посматривает он, сгорая от жажды, на обильные источниками оазисы, где все живое отдыхает в тени.
Но и жажда не в силах заставить его уподобиться этим умиротворенным и самодовольным: ибо – где оазисы, там и идолы.
Голодным, одиноким, насильственным и безбожным – таким воля льва повелевает быть ему.
Быть бесстрашным и внушающим страх, великим и одиноким, свободным от счастья рабов и поклонения богам – такова воля искреннего.
В пустыне, и господами пустыни искони жили честные, свободные умы; а в городах живут прославленные мудрецы – откормленные вьючные животные.
Всегда, словно ослы, тянут они – повозку народа!
Не то, чтобы я сердился на них: но для меня они всегда останутся слугами, украшенными сбруей, хотя бы и сверкала она золотом.
И часто были они хорошими слугами, достойными похвалы. Ибо так гласит добродетель: "Если должен ты быть слугой, ищи того, кому наиболее полезна служба твоя.
Дух и добродетель господина твоего пусть возрастают благодаря тому, что ты сделался слугой ему: так и сам ты возрастешь с духом и добродетелью его".
Истинно так, знаменитые мудрецы, слуги народа! Вы возрастали вместе с духом и добродетелью народа – и народ вырос через вас! К чести вашей говорю я это!
Но народом остаетесь вы для меня и в добродетелях своих, народом с близорукими глазами, который не знает, что такое дух!
Дух есть жизнь, которая сама же надрезывает жизнь: собственным страданием умножает она знание свое: знали вы уже это?
И счастье духа в том, чтобы стать помазанником и жертвой на заклание, освященной слезами: знали вы уже это?
Слепота ослепшего и его искание на ощупь свидетельствуют о силе солнца, на которое взглянул он: знали вы уже это?
Мало того что дух движет горами; надо, чтобы научился познающий строить из гор: знали вы уже это?
Вы знаете только искры духа, но не видите, что он – наковальня, не видите жестокости молота его!
Поистине, вам не ведома гордость духа! Но гораздо непереносимее была бы для вас кротость его, пожелай она заговорить!
И вы еще ни разу не осмелились ввергнуть дух свой в снежную пучину: ибо вы недостаточно горячи! Потому и незнакомы вам наслаждения холодом его.
Но во всем вы обходитесь с духом слишком запросто, и мудрость часто превращали вы в богадельню и лечебницу для плохих поэтов.
Вы не орлы, и потому не испытали вы счастья в ужасе духа. Но кто не птица, тому не дано устраивать привал над пропастью.
Вы – теплы: но холодны ключи глубокого знания. Холодны, словно лед, глубочайшие источники духа – отрада для рук, горячих деяниями.
Вот стоите вы предо мной, почтенные и важные, с прямыми спинами, вы, прославленные мудрецы! Ни сильный ветер, ни могучая воля не подвигнут вас.
Видели вы когда-нибудь, как по морю проносится парус, округлый, надутый ветром и трепещущий от бешенства его?
Подобно парусу, трепеща от бури духа, мчится мудрость моя по морю – моя необузданная мудрость!
Но вы, знаменитые мудрецы, слуги народа, – разве можете вы мчаться со мной!


Так говорил Заратустра.


<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>
Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)