<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

ПРИВЕТСТВИЕ



Только к вечеру, после долгих напрасных поисков и блужданий, Заратустра вернулся к пещере своей. Но когда был он уже не более чем в двадцати шагах от нее, случилось нечто такое, чего он никак не ожидал: он снова услышал громкий крик о помощи. И- поразительно! На этот раз крик доносился из пещеры. Это был протяжный, странный, жуткий крик, и Заратустра ясно различал, что кричали сразу несколько человек, хотя издалека ему казалось, будто крик исходит из одних уст.
Заратустра бросился к пещере, и что же! Вот какое зрелище ожидало его: в пещере друг подле друга сидели все те, кого повстречал он за день, – оба короля, старый чародей, Папа, добровольный нищий, тень, совестливый духом, мрачный прорицатель и осел: а самый безобразный человек возложил на себя корону и надел оба пурпурных пояса, ибо, как все безобразные, любил он наряжаться и прихорашиваться. И орел Заратустры тоже был среди этой унылой компании, весь взъерошенный и встревоженный, ибо приходилось ему отвечать на многое такое, на что гордость его не имела ответа; а мудрая змея обвивала его шею.
С великим удивлением взирал Заратустра на все это; потом с добродушным любопытством стал рассматривать гостей своих, читая в душе у каждого, и вновь удивлялся. Между тем все собравшиеся поднялись с мест своих и с благоговением ожидали, что он скажет им. И Заратустра говорил так:
"Вы, отчаявшиеся! Вы, удивительные! Так это ваш крик о помощи слышал я? Теперь знаю я, где найти того, кого тщетно искал я весь день – высшего человека,
– в моей пещере сидит он, этот высший человек! Но чему удивляюсь я! Не я ли сам привлек его медовой жертвой и хитрой приманкой счастья своего?


Однако сдается мне, что вы, взывающие о помощи, плохо подходите друг другу, сидя здесь вместе, и будите взаимную неприязнь в сердцах ваших. Надо, чтобы сперва пришел некто,
– некто способный заставить вас снова смеяться, – славный веселый паяц, шалун, плясун и ветреник, какой-нибудь старый безумец: а вы что на это скажете?
Но простите мне, о отчаявшиеся, что говорю я столь ничтожными словами, поистине недостойными вас, высоких гостей моих! Однако не угадать вам, что делает бодрым сердце мое:
– это вы сами и вид ваш, простите же мне это! Ибо всякий становится бодрым, взглянув на отчаявшегося; и чтобы утешить его, каждый считает себя достаточно сильным.
И эту силу дали мне вы – добрый дар, о высокие гости мои! Хороший подарок за гостеприимство! Ну что ж, не сердитесь, если я предложу вам свой.
Здесь царство мое и держава моя: и пусть все мое в этот вечер и эту ночь будет вашим. Звери мои будут служить вам: моя пещера да будет вам местом отдыха!
У меня, в доме моем, никто не должен отчаиваться, в своих владениях я защищу каждого от диких зверей его. И первое, что предлагаю я вам, – безопасность!
Второе же – мой мизинец. Как только мизинец мой будет у вас, вы возьмете и всю руку, ну что ж! Тогда и сердце впридачу! Прошу вас, добро пожаловать, дорогие гости!"


Так говорил Заратустра, смеясь от любви и ярости. После этого приветствия гости его снова поклонились в почтительном молчании, а король справа ответил ему от лица всех собравшихся.
"По тому, как ты произнес приветствие и предложил нам руку свою, узнаем мы в тебе Заратустру. Ты унизился перед нами; ты едва не оскорбил наше почитание:
– но кто сумел бы, как ты, унизиться с такой гордостью? И это ободряет нас и служит отрадой для глаз и сердец.
Чтобы увидеть такое, мы охотно поднялись бы и на более высокие горы, нежели эта. Ибо с жаждой зрелищ пришли мы сюда, мы хотели увидеть, что просветляет печальный взгляд.
И вот – наш крик о помощи уже позади. Уже открыты и исполнены восторга чувства и сердца наши. Еще немного, и наше мужество станет дерзким.
Не растет на земле ничего более радостного, о Заратустра, чем высокая сильная воля: она – прекраснейшее из всего того, что здесь произрастает. Одно такое дерево оживляет всю местность.
Кедру уподобляю я того, кто вырастает подобным тебе, о Заратустра: высокий и молчаливый, суровый и одинокий, величественный, гибкий и упругий,
– и простирающий сильные зеленые ветви к владениям своим, смело вопрошающий ветры, и бури, и все, что от века близко высотам,
– еще более смело отвечающий, господствующий и победоносный: кто не поднялся бы на высокую гору, чтобы увидеть такие деревья?
Здесь, у дерева твоего, о Заратустра, оживает даже тот, кто мрачен и гоним неудачами; глядя на тебя, успокаивается скиталец, и исцеляется сердце его.
И поистине многие взоры обращаются ныне к горе твоей и дереву твоему; возникло великое томление и многие спрашивают: кто такой Заратустра?
И все, в чей слух некогда по каплям вливал ты песнь свою и мед свой: все ушедшие от мира, отшельники и те, кто одинок вдвоем, стали говорить в сердце своем:
"Жив ли еще Заратустра? Не стоит жить больше, все равно все тщетно: или же – мы должны жить с Заратустрой!".
"Почему не приходит он, так давно возвестивший о себе? – так вопрошают многие. – Или уединение поглотило его? Или мы сами должны прийти к нему?"
И вот теперь само уединение истлело и разрушается, подобно могиле, которая рассыпается и не может уже вмещать мертвецов своих. Повсюду видны воскресшие. [13]
Все выше и выше вздымаются волны вокруг горы твоей, о Заратустра. И как бы ни была высока она, многие достигнут твоей высоты: недолго еще челн твой пребудет на суше.
И что мы, отчаявшиеся, пришли теперь в пещеру твою и уже освободились от отчаяния – это есть знамение и предзнаменование того, что лучшие, чем мы, находятся в пути к тебе,
– ибо уже в пути к тебе то последнее, что осталось от Бога среди людей, а именно: все люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения,
– все, кто не хочет жить иначе, чем научившись опять надеяться, научившись у тебя, Заратустра, великой надежде!"
Так говорил король справа, а потом схватил руку Заратустры, чтобы поцеловать ее; но Заратустра уклонился от этого знака почитания и испуганно отступил назад, внезапно и в полном молчании, словно исчезая в глубокой дали. Но тотчас же он снова был с гостями своими и говорил, глядя на них ясным, испытующим взором:
"О гости мои, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки [14] и откровенно. Не вас ждал я здесь, в этих горах".
("По-немецки и откровенно? Помилуй Бог! – сказал в сторону король слева. – Заметно, что не знает он наших милых немцев, этот мудрец с Востока!
Он, вероятно, хотел сказать – "по-немецки и грубо", – ну что ж! По нашим временам это еще не худший вкус!")
"Пусть даже все вы, вместе взятые, – высшие люди; но для меня вы недостаточно высоки и сильны.
Для меня – это значит: для того неумолимого, что безмолвствует во мне, но не вечно он будет молчать. А если вы и не чужие мне, то не так близки, как правая рука моя.
Ибо у кого, как у вас, больные и слабые ноги, тому прежде всего хочется, чтобы щадили его, сознает он это или же скрывает от себя.
Но ни рук, ни ног своих не щажу я – я не щажу своих воинов: так что непригодны вы к моей войне!
С вами погубил бы я все победы свои. Многие из вас упадут, едва заслышав громкий бой барабанов моих.
Вы недостаточно прекрасны для меня и недостаточно благородны. Чистые, гладкие зеркала нужны мне для поучений моих; а ваша поверхность искажает даже мой собственный образ.
Ваши плечи гнутся под тяжестью многих воспоминаний; немало гнусных карликов сидит, скорчившись, в тайных закоулках ваших. Сколько плебейского скрываете вы в себе!


И даже когда высоки вы и высшего рода: многое в вас криво и уродливо. Нет во всем мире кузнеца, который выправил бы вас и выпрямил.
Вы только мосты: да пройдут по ним высшие на ту сторону! Вы – всего лить ступени: так не гневайтесь же на того, кто поднимается по этим ступеням на свою высоту!
Быть может, из семени вашего и вырастет некогда истинный сын и настоящий наследник: но далеко еще до этого. Вы – не те, кто унаследует имя и достояние мое.
Не вас жду я тут, в этих горах, не с вами в последний раз сойду я вниз. Вы явились как знамение того, что высшие, нежели вы сами, уже – в пути ко мне,
– не люди великого томления, и отвращения, и пресыщения, не те, кого называете вы тем последним, что осталось от Бога среди людей,
– Нет! Нет! Трижды нет! Других жду я тут, в этих горах, и ни шагу не сделаю без них отсюда,
– я жду высших, сильных, победоносных, бодрых духом, у кого душа и тело – в гармонии: должны прийти смеющиеся львы!
О дорогие гости мои, вы, удивительные, вы ничего еще не слышали о детях моих? И что они уже в пути ко мне?
Говорите же мне о садах и блаженных островах моих, о новом и прекрасном потомстве моем. Почему молчите вы об этом?
Этого подарка прошу я у любви вашей, чтобы вы говорили со мной о детях моих. Ради них богат я, ради них стал я беден: чего не отдал бы я,
– чего не отдал бы я. чтобы иметь одно: этих детей, эти живые насаждения, эти деревья жизни, порожденные волей и высочайшей надеждой моей!"


Так сказал Заратустра и прервал внезапно речи свои: ибо тоска овладела им, и сомкнул он уста и очи от движения сердца своего. И все гости молча стояли, неподвижные и смущенные: только старый прорицатель жестом и выражением лица сделал всем знак.

ВЕЧЕРЯ


Но на этом месте прорицатель прервал приветственные речи Заратустры и гостей его: он протолкнулся вперед, словно боялся упустить время, схватил Заратустру за руку и воскликнул: "Но, Заратустра!
Одно бывает необходимее другого, так говоришь ты: и вот одно мне теперь необходимее всего остального.
Кстати: не пригласил ли ты меня на пир? А ведь многие из присутствующих совершили долгий путь. Ты же не собираешься кормить нас одними речами?
Все вы вспоминали уже довольно много о замерзании, утоплении, удушении и других телесных бедствиях: однако никто не вспомнил о моей беде – об опасности умереть от голода,
(Так говорил прорицатель; но когда звери Заратустры услышали слова его, они в страхе убежали. Ибо видели, что всего принесенного ими за день будет недостаточно, чтобы набить утробу одного только прорицателя),
– и об опасности умереть от жажды, – продолжал прорицатель. – И хотя давно уже слышу я неподалеку плеск воды, которая, как и мудрые речи, течет обильно и без устали: я хочу вина!
Не всякий, подобно Заратустре, пьет всегда одну только воду. Вода не годится для усталых и увядших: нам подобает вино, только оно дает мгновенное выздоровление и бодрость!"
Воспользовавшись тем, что прорицатель просил вина, король слева, обычно молчаливый, тоже заговорил: "Об этом позаботились мы с братом – королем справа, – сказал он, – у нас достаточно вина, наш осел нагружен вином. Недостает лишь хлеба".
"Хлеба? – возразил Заратустра со смехом. – Как раз хлеба и нет у отшельников. Но не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят, у меня же их два:
– пусть скорее заколют их и приготовят с пряным шалфеем: так люблю я. Нет недостатка в плодах и кореньях, что придутся по вкусу даже лакомкам и гурманам; есть орехи и прочие загадки – их можно пощелкать.
Итак, скоро устроим мы добрый пир. Но всякий, кто будет участвовать в нем, должен приложить руку свою, даже короли. Ибо у Заратустры и королю не зазорно быть поваром".
Предложение это всем было по сердцу: только добровольный нищий возражал против мяса, вина и пряностей.
"Однако вы только посмотрите на Заратустру – на этого кутилу! – шутливо воскликнул он. – Разве затем ищут убежища в пещерах и поднимаются в горы, чтобы устраивать пиршества?
Вот теперь понимаю я, чему учил он нас некогда, говоря: "Хвала бедности!", и почему хочет он уничтожить всех нищих".
"Будь доволен и весел, как я, – отвечал ему Заратустра. – Оставайся при своих привычках, о превосходнейший, жуй свои зерна, пей воду и хвали кухню свою: если только она веселит тебя!
Я – закон только для своих, но не для всех. Но кто из моих, тот должен иметь крепкие кости и легкую поступь,
– с радостью принимать войны и пиры, быть готовым к самому трудному, как будто это праздник, быть бодрым и здоровым, а не каким-нибудь мрачным мечтателем.
Все лучшее принадлежит мне и моим; и если нам не дают, то мы берем лучшую пищу, самое ясное небо, сильные мысли, красивых женщин!"


Так говорил Заратустра; король же справа заметил: "Странно! Слыхано ли, чтобы столь умные речи исходили из уст мудреца?
И поистине, редко случается, чтобы мудрец был умен и не был ослом".
Так говорил король справа и удивлялся; а осел не без умысла прибавил: "И-А". Это было началом той долгой вечерней трапезы, которая по историческим описаниям известна как "вечеря". И в продолжение ее говорили только о высшем человеке и ни о чем ином.

О ВЫСШЕМ ЧЕЛОВЕКЕ

1.


Когда я в первый раз пришел к людям, величайшее безумие совершил я, безумие отшельника: я вышел на базарную площадь.
И поскольку говорил я ко всем, то не обращался ни к кому в отдельности. А вечером товарищами моими были канатный плясун и мертвец, да и сам я был почти что трупом.


Но с наступлением нового утра осенила меня новая истина: тогда научился я говорить: "Что мне до базара и черни, до шума толпы и ее длинных ушей"!
Вот чему научитесь у меня, высшие люди: на базаре никто не верит в высших людей. Хотите говорить перед ними, ну что ж, говорите! Но толпа вам бессмысленно моргает: "Мы все равны!".
"Эй, вы, высшие люди, – бессмысленно моргая, говорит чернь, – нет никаких высших, мы все равны, человек есть человек, и перед Богом мы все равны!"
Перед Богом! Но теперь этот Бог умер. А перед толпой мы не хотим быть равными со всеми прочими. О высшие люди, уходите с базара!

2.


Перед Богом! Но теперь этот Бог умер! О высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью.
Только с тех пор, как лег он в могилу, вы воскресли. Только теперь наступает Великий Полдень, только теперь высший человек становится господином!
Понятно ли вам это слово, о братья мои? Вы испугались, ваше сердце закружилось? Не зияет ли здесь бездна для вас? Не лает ли на вас адский пес?
Ну что ж! Мужайтесь, высшие люди! Ныне впервые мечется в родовых муках гора человеческого будущего. Бог умер: ныне хотим мы, чтобы жил Сверхчеловек.

3.


Самые заботливые вопрошают сегодня: "Как сохраниться человеку?". Но Заратустра, наипервейший и единственный из всех, спрашивает: "Как преодолеть человека?".
К Сверхчеловеку влечет меня сердце, он – первейшее и единственное мое, а не человек – не ближний и не бедный, не страждущий и не лучший.
О братья мои, если что и люблю я в человеке, так это то, что он – переход, закат и уничтожение. И в вас есть многое, что питает любовь мою и надежду.
Мне позволяет надеяться то, что исполнены вы презрения. Ибо способные на глубочайшее презрение способны и на великое почитание.
Достойно великого уважения то, что вы отчаялись. Ибо не научились вы покоряться, не научились мелочному благоразумию.
Ибо сегодня господствуют маленькие люди: они проповедуют смирение, скромность, прилежание, осмотрительность и прочие заповеди маленькой добродетели.
Все, что бабского и рабского рода, и особенно мешанина толпы: именно оно жаждет быть господином человеческой судьбы – о отвращение! Отвращение! Отвращение!
Они неустанно спрашивают: "Как лучше всего, дольше всего и приятнее всего сохраниться человеку?". И потому они господствуют сегодня.
Преодолейте их, этих господ нынешнего, этих маленьких людишек, – о братья мои! Это они – величайшая опасность для Сверхчеловека!
О высшие люди! Преодолейте ничтожные добродетели, маленькое благоразумие, мелочную осмотрительность, муравьиную суетливость, жалкое самодовольство, "счастье большинства"!
И чем подчиняться, уж лучше отчаивайтесь. И поистине, я люблю вас за то, что не умеете вы жить в настоящем, вы, высшие люди! Ибо так живете вы лучше всего!

4.


Есть ли в вас мужество, о братья мои? Есть ли отвага? Не то мужество, у которого есть свидетели, но мужество отшельников и орлов, которое не видит ни один бог?
Тех, кто из породы ослов, а также слепых, пьяных и тех, чьи души холодны, не назову я мужественными. Но тех, кто, зная страх, побеждает его; кто смотрит в бездну, но смотрит с гордостью;
кто видит бездну, но взглядом орла, кто хватает ее орлиными когтями: вот в ком есть мужество.

5.


"Человек зол", – так говорили мне в утешение все мудрейшие. О, если бы и сегодня это еще было так! Ибо зло есть наилучшая сила в человеке.
"Человек должен становиться все лучше и злее", – так учу я. Для лучшего в Сверхчеловеке необходимо самое злое.
Пусть для того, кто проповедовал маленьким людям, было благом то, что пострадал он за них и понес на себе их грехи. [15] Я же радуюсь великому греху, как своему великому утешению.
Впрочем, это сказано не для длинных ушей. Не каждое слово подобает всякому рылу. Это тонкие, далекие вещи: их не смеют попирать овцы копытами своими!

6.


Высшие люди, уж не думаете ли вы, что пришел я исправлять дурное, сделанное вами?
Или устроить вам, страждущим, удобный ночлег? Или вам, скитальцам, блуждающим и сбившимся с пути, указать легкие тропинки?
Нет! Нет! Трижды нет! Надо, чтобы больше погибало вас и чтобы гибли самые лучшие, ибо должно становиться вам все хуже и хуже. Только так,
– только так вырастает человек до той высоты, где молния поражает его, до высоты, достаточно высокой для молнии!
К немногому, к продолжительному, к далекому стремятся мысль и тоска моя: что мне до вашей маленькой, короткой, многообразной нищеты!
Вы мало страдаете! Ибо страдаете за себя; вы еще не страдали за человека. Вы солжете, если станете утверждать обратное! Никто из вас не страдал еще за то, за что страдал я.

7.


Мне недостаточно того, чтобы молния больше не вредила: не отвращать хочу я ее: она должна научиться работать на меня.
Давно уже, подобно туче, сгущается мудрость моя и становится все темнее и тише. Так поступает всякая мудрость, которая должна некогда породить молнию.
Не хочу я быть светом для людей нынешнего, не хочу называться у них светом. Я жажду ослепить их! Молния мудрости моей, выжги им глаза!

8.


Не желайте ничего свыше сил своих: дурная лживость присуща тем, которые желают свыше своих сил.
Особенно когда жаждут они великого! Ибо возбуждают они недоверие к великому, эти ловкие фальшивомонетчики и комедианты:
– пока, наконец, не станут сами для себя фальшью, приукрашенной червоточиной, пока не прикроются сильными словами, показными добродетелями, блестящими подделками.
Будьте же осмотрительны, высшие люди! Ибо нет ныне для меня ничего драгоценнее и редкостнее правдивости.
Не принадлежит ли нынешнее толпе? Но толпа не знает, что есть великое, что – ничтожное, что такое прямота и правдивость: она невинно кривит душой и всегда лжет.

9.


Будьте же исполнены ныне благого недоверия, о высшие люди, вы, отважные! Вы, чистосердечные! Держите в тайне убеждения ваши! Ибо настоящее принадлежит черни.
То, что чернь приняла когда-то на веру, без доводов и доказательств, не опровергнуть никакими доводами!
На базаре убеждают жестами. Тогда как доводы вызывают у толпы недоверие.
И когда побеждает там истина, исполнитесь благого недоверия и спросите себя: "Какое же это могущественное заблуждение боролось за нее?".
Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас, ибо бесплодны! У них – холодные и высохшие глаза, для них все птицы – уже ощипаны.
Подобные им кичатся тем, что не лгут, но неспособность ко лжи отнюдь не то же самое, что любовь к истине. Остерегайтесь их!
Избавление от лихорадки – это еще не познание! Я не верю застывшим умам. Кто не умеет лгать, не знает, что такое истина.

10.


Если хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя наверх, не садитесь на чужие спины и головы!
Я вижу, ты сел на коня? И быстро несешься вверх, к своей цели? Ну что ж, скачи, мой друг! Только знай, что хромота твоя скачет вместе с тобой!
Когда будешь ты у цели и спрыгнешь с коня своего: о высший человек, – именно там, на высоте своей, ты будешь спотыкаться!

11.


О созидающие, о высшие люди! Только ради собственного ребенка претерпевают беременность свою.
Не слушайте же ничьих россказней, не позволяйте себя одурачивать! Ибо кто он – ближний ваш? И если затеяли вы что-либо "для ближнего", то созидаете вы все же не для него!
Забудьте об этом "для", вы, созидающие: ибо добродетель ваша требует, чтобы не было вам никакого дела до всех этих "для", "ради" и "потому что". Да не внемлет слух ваш всем этим лживым словам.
"Для ближнего" – это добродетель маленьких людей; у них говорят: "Свой своему поневоле брат" и "Рука руку моет". У них нет ни силы, ни права для вашего себялюбия!
О созидающие, в себялюбии вашем – осторожность и предусмотрительность беременной! Любовь ваша бережет, питает и защищает тот плод, которого еще никто не видел.
Там, где вся ваша любовь, там и вся добродетель ваша – в ребенке! Ваше призвание, ваша воля – вот ваш "ближний": не позволяйте навязать себе ложных ценностей!

12.


Вы – созидающие, высшие люди! Кому предстоит родить, тот болен; но кто родил, тот нечист.
Спросите у женщин: рожают не потому, что это доставляет удовольствие. Боль заставляет кудахтать поэтов и кур.
В вас много нечистого, созидающие. Итак, вам предстоит материнство.
Новорожденное дитя: о, как много новой грязи приходит с ним в мир! Посторонитесь! Тот, кто родил, должен омыть душу свою!

13.


Не будьте добродетельны свыше своих сил! И не требуйте от себя ничего, что выходит за пределы вероятного!
Избегайте во всем рабски следовать отцам вашим, но идите протоптанными тропами, по которым уже ходила добродетель их! Иначе как подняться вам выше, если воля отцов ваших не поднимается вместе с вами?
Но будь внимателен тот, кто хочет быть первенцем, – как бы ему не сделаться последышем! И там, где проявляются пороки отцов ваших, нечего разыгрывать святых!
Если отцы ваши провели свою жизнь, охотясь на вепрей, устраивая кутежи и попойки в компании женщин, не будет ли безумием воздержание ваше?
Оно будет безумием! Напротив, я полагаю, что тот из вас, у кого есть одна, или две, или всего только три жены, достиг немалого по сравнению с отцом своим.
А если ты строишь монастыри и пишешь на воротах: "Путь к святости", я говорю: "К чему? Не новое ли это безумие?"
Для самого себя основал ты исправительный дом и убежище – ну что ж! На здоровье! Только не верю я этому.
Ибо в уединении растет то самое, что человек приносит в него: возрастает и скот, которого он носит внутри себя. Поэтому многим следует избегать уединения.
Было ли до сих пор на земле что-нибудь более грязное, чем пустынники? Не один только дьявол неистово кружил вокруг них – но и свиньи.

14.


Часто видел я, как робкие, пристыженные, неловкие, словно тигр, которому не удался прыжок, прокрадывались вы стороной, о высшие люди! Ибо неудачно вы бросили игральные кости.
Не стоит огорчаться из-за этого! Вы не научились еще играть и смеяться над риском так, как должно! Не сидим ли мы всегда, так или иначе, за большим игральным столом, за которым так много смеются?
И если не удалось вам великое, значит ли это. что вы сами не удались? А если вы сами не удались, значит ли это, что не удался Человек? Но если не удался Человек: что ж! Вперед!

15.


Чем благороднее, тем редкостнее. Вы, собравшиеся здесь высшие люди, разве не все вы не удались?
Пусть так – ну и что ж? Не падайте духом! Сколь многое еще возможно! Научитесь смеяться над собой, смеяться, как следует!
Нет ничего удивительного в том. что вы не удались или удались лишь наполовину, вы, полуразбитые! Разве не бьется, не мечется в вас человеческое будущее?
Вся глубина и даль, вся звездная высь и чудовищная сила человека: не поднимается ли все это пеной в котле вашем?
Нет ничего удивительного в том, что многие котлы разбиваются! Учитесь смеяться над собой, смеяться, как следует! Сколь многое еще возможно, о высшие люди!
И поистине, много того, что уже удалось! Как богата земля совершенством небольших, но прекрасных вещей, что, поистине, так хорошо удались!
Окружайте же себя этим совершенством, высшие люди! Его золотая зрелость исцеляет сердце. Все совершенное учит надеяться.

16.


Какой из грехов, совершенных здесь, на земле, до сих пор остается самым тяжким? Не слова ли того, кто сказал: "Горе смеющимся!".
Неужели он не нашел на земле причин для смеха? Значит, он плохо искал. Их находит даже ребенок.
Мало любви было в нем, иначе он возлюбил бы и смеющихся! Но он ненавидел и поносил нас, предвещая нам плач и скрежет зубовный.
Следует ли тотчас проклинать, если не любишь? Для меня это – дурной вкус. Но именно так поступал он, этот нетерпимый. Он вышел из черни.
Мало в нем было любви – иначе бы он не гневался, что не любят его самого. Всякая великая любовь желает не любви, она жаждет большего.
Сторонитесь таких нетерпимых! Это порода больных и несчастных, это – чернь; кисло взирают они на жизнь, дурным глазом смотрят на землю.
Сторонитесь таких нетерпимых! У них тяжелые ноги и подавленные сердца: не умеют они плясать. Как же быть земле легкой для них!

17.


Кривыми путями следуют все хорошие вещи к цели своей. Они выгибаются, словно кошки, мурлыкая от близости счастья своего: все хорошие вещи смеются.
Идет ли уже человек по своему пути, нет ли, – это выдает походка его: взгляните, как иду я! Ну, а тот, кто приближается к цели своей, тот танцует!
И поистине я не стал еще памятником и не сделался неподвижным, тупым, окаменевшим, как столб: я люблю быстро бегать.
Хотя есть на земле и трясины, и вязкая печаль, все равно тот, у кого легкие ноги, пробегает даже по илу и танцует на нем, как на расчищенном льду.
Братья мои, поднимайте сердца ваши все выше! Но не забывайте и про ноги! Выше, как лихие танцоры, вздымайте ноги свои, а еще лучше – стойте на голове!

18.


Этот венец смеющегося, венец из роз, сам возложил я на себя [16] и сам освятил смех свой. Больше никого не нашел я достаточно сильным для этого.
Заратустра – танцор, Заратустра – легок, он взмахивает крыльями и готов к полету, он зовет за собой всех птиц, проворный и блаженно легкий.
Заратустра пророк, Заратустра, вещающий истины смехом своим, терпеливый, терпимый, влюбленный в прыжки и авантюры, [17] сам я возложил на себя этот венец!

19.


Братья мои, поднимайте сердца ваши все выше! Не забывайте же и про ноги! Вы – лихие танцоры, так выше поднимайте ваши ноги, а еще лучше – встаньте на голову!
Бывают звери, тяжеловесные даже в счастье своем; есть неуклюжие от рождения. Так же забавно смотреть на их потуги и усилия, как на слона, что пытается стоять на голове.
Но лучше обезуметь от счастья, чем от неудач, лучше неуклюже танцевать, чем ходить прихрамывая. Учитесь же мудрости моей: даже у худшей вещи есть пара хороших обратных сторон,
– даже у худшей вещи достаточно крепкие ноги для пляски: научитесь же, высшие люди, стоять на собственных ногах!
Забудьте напевы скорби, забудьте уныние черни! О, какими унылыми ныне видятся мне все эти паяцы, веселящие толпу! Но все нынешнее принадлежит толпе.

20.


Будьте подобны ветру, вырывающемуся из ущелий: под свист своей дудки готов он плясать, моря дрожат и мечутся под стопами его.
Хвала тому бравому, неукротимому духу, дающему крылья ослам, доящему львиц, духу, что ураганом приходит ко всему нынешнему и ко всякой черни,
– духу, который враждебен мудрствующему чертополоху, всем увядшим листьям и плевелам: хвала этому дикому, бодрому, свободному духу бури, который танцует по трясинам и унынию, словно по лугам!
Который ненавидит жалких дворняг простонародья и всякое отродье, неудавшееся и мрачное; хвала этому духу свободных умов, этой смеющейся буре, что засыпает пылью глаза тем, кто покрыт язвами и видит все в черном цвете!
О высшие люди, вот ваше худшее: вы не учились танцевать так, как должно, – так, чтобы в танце выйти за пределы свои! Что с того, если вы – не удались!
Сколь многое еще возможно! Так научитесь же в смехе выходить за пределы свои! Вы, лихие танцоры, выше и выше вздымайте сердца ваши! И не забывайте как следует посмеяться!
Этот венок смеющегося, этот венок из роз: вам я бросаю его, братья мои. Смех объявил я священным: о высшие люди, учитесь смеяться!

ПЕСНЬ ТОСКИ

1.


Говоря эти речи, Заратустра стоял около входа в пещеру; а с последними словами ускользнул от гостей своих и выбежал ненадолго на свежий воздух.
"О чистые запахи вокруг меня, – воскликнул он, – о блаженная тишина, меня окружающая! Но где же звери мои? Ко мне, мой орел и змея моя!
Скажите мне, звери: быть может, дурной запах исходит от этих высших, когда они собираются все вместе? О чистые запахи вокруг меня! Лишь теперь понимаю и чувствую я, как люблю вас, звери мои!".
И снова Заратустра повторил: "Я люблю вас, звери мои!". И когда говорил он слова эти, змея и орел приблизились к нему, подняв на него взоры. Так стояли они тихо втроем, вдыхая в себя чистый воздух и упиваясь им. Ибо здесь он был лучше, чем у высших людей.

2.


Но едва Заратустра покинул пещеру, как поднялся старый чародей и сказал, лукаво оглянувшись: "Он вышел! И вот, высшие люди, – позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим льстивым именем, – и вот, высшие люди, мной уже овладевает злой мой дух и обманщик, дух лжи и чар, демон уныния,
– извечный противник Заратустры: простите это злому духу моему! Жаждет он развернуть перед вами чары свои, ибо как раз наступил час его: тщетно борюсь я с этим злым духом.
Всем вам, каковы бы ни были почести, что воздаете вы себе на словах, называя себя "свободными умами", или "правдивыми", или "кающимися духом", или "свободными от оков", или "исполненными великой тоски",
– всем вам, страдающим, подобно мне, от великого отвращения, – ибо старый Бог умер для вас, а новый не лежит еще спеленатый в колыбели – всем вам близок злой дух мой, демон чар.
Я знаю вас, высшие люди, я знаю и его, этого мучителя, которого люблю против воли своей, – Заратустру; часто напоминает мне он прекрасную маску святого,
– новый причудливый маскарад, которым развлекается злой дух мой, демон уныния: часто кажется мне, что я люблю Заратустру ради злого духа моего.
Но уже овладевает он мной и подчиняет себе, этот дух тоски, демон вечерних сумерек; и поистине жаждет он:
– откройте же глаза! Жаждет он явиться нагим, – я не знаю еще, в мужском или женском обличье, – но приближается он и подчиняет меня, о горе мне! Пробудите же чувства свои!
День стихает, на все нисходит вечер, даже на все наилучшее; теперь слушайте и смотрите, высшие люди, каков этот дух, – мужчина ли он, женщина ли – этот демон вечерней тоски!".
Так говорил старый чародей, лукаво оглядываясь вокруг, а потом взял свою арфу.

3.

Когда отстоится воздух,
И утешительница-роса
Незримо – неслышно низойдет на землю,
ибо легка ее обувь,
Как у всех кротчайших утешителей, –
Вспоминаешь ли ты, о пылкое сердце мое,
Как некогда алкало росы, слезы небесной,
Как жаждало – изможденное;
А солнце бросало на тебя косые взгляды
Сквозь черное плетение деревьев,
И взгляды эти, лучи его,
Слепящие, насмешливые,
Затевали злую игру вокруг тебя,
Мелькая на травянистых тропинках,
Залитых закатным золотом раскаленного ока?

"Ты? Истины Жених? – насмехались они, –
О нет! Поэт – и только!
Зверь изворотливый и хищный,
Обреченный лгать,
Лгать без принужденья, искусно и умело,
Зверь, жадный до поживы,
Лицо скрывающий под разноцветной маской,
Ты – маска самому себе,
И самому себе – добыча!
И это – Истины Жених?
О нет! Безумец, поэт – и только!
Способен ты лишь к ухищреньям речи,
Скрываясь под личиной сумасброда; ты –
мастер на словесные коленца;
Ты возводишь мосты из слов – разноцветные радуги,
И по ним, ненадежным, слоняешься бесцельно,
Витая меж воображаемым небом
И выдуманной землей, –
Безумец, поэт – и только!

И это – Истины Жених?
Не холодный, не бесстрастный,
Не набожный,
Не истукан, пред храмом,
Нет! Но нетерпимый к изваяньям Истины,
К безжизненным ее подобьям
Жилище твое – пустыня, не храм.
Ты полон дерзости кошачьей,
Запрыгнуть норовишь во все Случайное,
Как подлый кот в открытое окно,
Тебе щекочет ноздри одурь девственного леса –
Призывная, манящая,
Тебе бы оказаться в том лесу
Среди зверей в нарядных пестрых шкурах,
Тебе бы зверем быть –
Могучим и надменным,
Блаженно-кровожадным,
Божественно и дьявольски прекрасным,
Коварным,
Ты фыркаешь от страстных вожделений,
Не ведаешь греха в погоне за добычей!

Тебе бы зверем быть,
Орлом, что зрит свои глубины,
Паря над бездной,
Потом внезапно,
Разгоряченный голодом
И трепеща сладострастно крылами,
Низринется на блеющих ягнят,
Ибо жестоко ненавидит он овечьи души
И тех, чей взгляд невинен, как у агнца, –
Пушистых, серых и ручных.

Как у орла, у пантеры –
Вожделения поэта
И страстные желания твои,
Сокрытые под тысячью личин,
Ведь ты – безумец, ты поэт – и только!

Взираешь ты на человека, как на Бога,
И в нем же видишь ты покорную овцу;
И высшая тебе награда –
Терзать и Господа, и агнца в человеке,
Терзать, смеясь при этом!
Услада в том пантеры и орла,
В том счастье высшее безумца и поэта!"

Когда отстоится воздух,
В размытом зареве заката проступает
Завистливо вкрадчивый
Бледно-зеленый лунный серп,
Враждебный дню, крадется он над розами,
И с каждым шагом лунного жнеца
Цветы бледнеют, поникают
И погружаются все глубже в темноту: –

Так некогда и я,
Поникший и усталый от Дневного,
Больной от света,
Отринул мудрости безумье
И страстные дневные помышленья
И погрузился в сумерки,
Страждущий и опаленный прозреньем одной истины:
Помнишь ли ты, пылкое сердце мое,
Как некогда тебя снедала жажда? –
Жажда быть отринутым
От всякой мудрости!
Только безумец! Только поэт!

О НАУКЕ


Так пел чародей; и все собравшиеся незаметно попали, как птицы, в сети его мрачного, лукавого сладострастия. Только совестливого духом не удалось ему пленить: он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул: "Воздуха! Дайте чистого воздуха! Позовите Заратустру! Ты отравляешь воздух этой пещеры и делаешь его удушливым, старый, коварный колдун!
Ты внушаешь нам неведомые желания, ты соблазняешь нас жаждой неведомых пустынь. Горе, если такие, как ты, начинают превозносить истину и болтать о ней!
Горе всем свободным умам, которые не остерегаются подобных тебе чародеев! Пропала свобода их, ибо учением своим заманиваешь ты назад, в темницы;
– старый, мрачный демон уныния, манящие звуки свирели слышатся в жалобах твоих; ты похож на того, кто своим восхвалением целомудрия тайно склоняет к негам сладострастия!".
Так говорил совестливый духом, а старый чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой, и потому проглотил досаду, причиненную ему словами совестливого духом. "Тише! – кротко ответил он. – Чтобы хорошие песни нашли отклик в душе, после них подобает хранить молчание.
Так ведут себя все высшие люди, собравшиеся здесь. Ты, должно быть, мало что понял в песне моей? Мало в тебе духа чар!"
"Ты воздаешь мне хвалу тем, что отделяешь от себя, – возразил совестливый духом, – вот и прекрасно! Но вы, сидящие здесь, я все еще вижу похоть в ваших глазах:
– вы, свободные души, где же свобода ваша, вы, свободные? Чем-то смахиваете вы на тех, кто долго пялился на пляшущих голых девок: так и души ваши – сами пустились в пляс!
Должно быть, много в вас того, что чародей называет своим злым духом чар и обмана: и этим отличаюсь я от вас.
И поистине немало мы переговорили и передумали тут, в пещере, пока не вернулся Заратустра, и для меня этого было достаточно, чтобы понять: мы с вами разные.
Разного ищем мы здесь, наверху, – вы и я. Ибо я ищу большей надежности, потому и пришел я к Заратустре. Он – самая прочная башня и самая крепкая воля
– ныне, когда все колеблется, когда трясется земля. Но глядя сейчас в глаза ваши, кажется мне, что вы, наоборот, ищете большей неустойчивости,
– вы хотите побольше ужасов, опасностей, землетрясений. Простите мне самоуверенность мою, но порой сдается мне, что вы, высшие люди,
– жаждете как раз такой жизни, которая меня страшит больше всего, жизни скверной, полной опасностей, жизни диких зверей; вас привлекают леса и пещеры, горные стремнины и лабиринты.
И больше всего вам нравится не тот, кто может избавить от всякой опасности, а совратитель, уводящий в сторону от всех дорог. Но если для вас жажда всего этого является чем-то подлинным, то для меня – желать подобное представляется невозможным.


Ибо страх – это врожденное и изначальное чувство человека; страхом объясняется все – и первородный грех, и унаследованная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, которая зовется наукой.
Ибо искони взращивался в человеке страх перед дикими животными, включая и того зверя, которого таит он в себе и сам же страшится: Заратустра называет этого зверя – "внутренний скот".
Этот страх, древний и изначальный, ставший, наконец, утонченным и одухотворенным, теперь, как мне кажется, зовется наукой.
Так говорил совестливый духом; Заратустра же, который как раз входил в пещеру, – а он слышал последнюю речь и разгадал ее смысл, – бросил ему пригоршню роз, рассмеявшись над его "истинами". "Как? – воскликнул он. – Что слышу я? Поистине, кажется мне, что один из нас двоих – глупец, а "истину" твою я мигом поставлю вверх ногами.
Ибо для нас страх – это исключение. Но мужество и дух приключения, жажда неизведанного и того, на что никто еще не решался, – мужество, вот что по моему разумению есть человеческая предыстория.
У самых диких и бесстрашных зверей похитил человек, ревнуя, все их добродетели: и только так сделался он человеком.
Это мужество, став, наконец, утонченным и одухотворенным, это человеческое мужество с крыльями орла и мудростью змеи, я думаю, зовется ныне – "


"Заратустра!" – воскликнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но что-то наподобие тяжелой тучи отделилось от них и поднялось вверх. Рассмеялся и чародей и сказал не без лукавства: "Ну что ж! Злой дух мой ушел!
И разве я сам не предостерегал вас против него, когда говорил, что он плут и обманщик, этот дух лжи?


И в особенности тогда, когда показывается нагим. Но я не виноват в его кознях! Разве я создал этот мир и его вместе с миром?
Ну что ж! Будем же снова довольны и веселы! И хотя гневен взор Заратустры – взгляните на него! Он сердит на меня,
– но еще до наступления ночи вновь он полюбит меня и станет восхвалять, ибо не может обходиться долго без подобных глупостей.


Он – любит врагов своих: из всех, кого только видел я, лучше всех овладел он этим искусством. Но за любовь эту к врагам – мстит он друзьям своим!"


Так говорил старый чародей, и высшие люди выражали одобрение словам его: и тогда Заратустра стал ходить среди них, с любовью и ненавистью пожимая руки друзьям своим, словно желая примириться со всеми и испросить прощения. Но когда дошел он до выхода из пещеры, опять потянуло его на свежий воздух и к зверям его, и он собрался незаметно ускользнуть.


<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>
Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)