ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Лейбницевская традиция, наоборот, утверждает, что человек – это не набор действий и не просто локус (место) действий, человек – это источник действий. И сама активность понимается не как возбуждение, возникающее в ответ на внутреннюю или внешнюю стимуляцию. Она целенаправленна. Чтобы понять, чем является человек, всегда необходимо обратиться к тому, чем он может стать в будущем, ибо на каждом его актуальном состоянии лежит печать будущих возможностей. Учение Лейбница о духе было предвосхищено учениями Аристотеля о желании и энтелехии и Фомы Аквинского об интенции. Спиноза считал, что тайна становления скрыта в конатусе – стремлении к самосохранению и самоутверждению. Позднее Франц Брентано утверждал, что в каждый момент времени человеческий разум активен и целенаправлен – он непрерывно занят суждениями, сравнениями, пониманием, любовью, желанием, избеганием. Для Брентано моделью разума служило действительное причастие (active participle). Для Джона Дьюи ею был глагол, в той же мере символизирующий активный интеллект.
Нам будет легче понять нынешнюю форму этой традиции, если мы сначала посмотрим на современную когнитивную психологию, а затем – на теории мотивации. Представления Канта о врожденных категориях, о формах мысли противоположны локковской идее tabula rasa. Гербарт, Брентано и Вундт (автор теории творческого апперцептивного синтеза) продолжали двигаться за пределы механики ассоцианизма для объяснения психической организации. Представление об активном интеллекте сохранилось в вюрцбургской доктрине аттитюда, установки и тенденции. Настойчивое утверждение фон Эренфельса, что когнитивная структура удерживает форму, даже когда не сохраняется ни один элемент (как при транспонировании мелодий), породило гештальт-движение, которое занимается почти исключительно динамическими принципами познания. Понятия "завершение", "самодистрибуция", "прегнантность", "инсайт" привлекают внимание к присущей интеллекту деятельности по формированию, аранжировке, интерпретации сенсорных данных. Эта деятельность не объясняется элементаристскими теориями, идущими от Локка и Юма.
Гештальтпсихология достигла Америки. Давайте посмотрим, что произошло с этой наиболее влиятельной версией теории активного интеллекта в процессе ее приспособления к англо-американскому эмпиризму. Американские психологи, недавно принявшие так называемую "когнитивную теорию", редко идут настолько далеко, чтобы принять всю совокупность понятий гештальттеории. Понятия динамической самодистрибуции, прегнантности или инсайта почти не используются, так как за интеллектом (или мозгом) признается минимальное право на подобную автохтонную активность. Американские когнитивные теоретики предпочитают "намерению" более пассивное "ожидание", "планированию", "предвидению" и "цели" – более статичные "когнитивные карты" и "установки". Но даже эти разбавленные версии активного интеллекта с напряжением встречены американскими позитивистами, придерживающимися традиций реактивности (стимула – реакции) и ассоцианизма. Мы можем рассматривать позитивизм (в том числе не только бихевиоризм и операционализм, но и ассоцианизм) как правое крыло современной американской психологии, а так называемую когнитивную теорию – как ее левое крыло. Но и эта теория (в ее нынешнем виде) не слишком далеко ушла влево. Она все еще верна локковской традиции и не принимает представлений Лейбница и его последователей о действительно активном интеллекте, свойственном персональному Я.
Короче говоря, нынешняя ситуация в когнитивной психологии может быть описана четырьмя утверждениями.
Но ни одна когнитивная теория, какой бы динамической она ни была, не даст нам нужных оснований для полновесной психологии личности. Нам также нужна доктрина мотивации для объяснения фасилитации, торможения, отбора и оживления наших когнитивных и поведенческих систем. Ни один современный психолог не усомнится в этом, однако разброс взглядов на мотивацию столь же широк, как и разброс взглядов на познание. Мы уже указывали на аскетическую скупость теорий влечений и обусловливания, делающую их столь популярными в американских лабораториях.
Напротив, продолжатели лебницевской традиции активных монад представляют себе мотивацию совершенно иначе. Некоторые убеждены, что центром всякого поведения, всякого мышления, всякого приспособления, всей жизни являются инстинкты, понимаемые шире, чем влечения. Некоторые защитники инстинктов (например, Фрейд) систематизируют их очень расплывчато, другие (например, МакДугалл) замечательно конкретны в этом вопросе. Однако любая доктрина множественных инстинктов имеет тенденцию занимать промежуточную позицию между полюсами активности и реактивности. Это верно, что побуждающее качество инстинкта заключено внутри организма (оно не находится в стимуле, как хотелось бы позитивистам), но, в конце концов, инстинкты – это множественные "силы", для которых индивид – объект, толкаемый, притягиваемый и терзаемый их энергиями. Сам он лишен энергии или цели, за исключением той, что дают ему инстинкты.
Наряду с теорией множественных инстинктов существуют также теории, чьи центральные понятия перекликаются с понятием конатуса Спинозы. В этой связи вспоминаются работы Гольдштейна7, который делает акцент на самоактуализации, а также работы Энгьяла8, Кэнтрила9, Леки10, Реверса11, Синнотта12 и других, постулирующих один базовый мотив – поддержание, актуализацию и увеличение способностей развивающегося организма.
На этой линии рассуждений мы достигаем позиции, полярно противоположной локковскому изображению разума как пассивного вместилища внешних поступлений и юмовскому пониманию Я как узла ощущений.