ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Мы оставили Ивана Ивановича Тапочкина в трудной ситуации. Он, конечно, с удовольствием послушал наши рассуждения о фундаментальных свойствах экзистенциального выбора (он вообще любит послушать, когда красиво говорят), но пока не знает, чем все это может ему помочь.
- Ребенку будет нужен отец, – растерянно говорит он, думая о верочкиной беременности. – И моим детям тоже нужен отец...
Не родившегося пока ребенка он еще не готов назвать своим. Но "отец" ему, конечно же, нужен. Так что будущий-может-быть-отец пребывает в замешательстве (у Перлза – confusion, характерный признак действия невротических механизмов).
В этом месте терапевту (а вместе с ним и теоретику) нужно быть очень внимательным. Если Иван Иванович сейчас, без предварительной проработки ситуации, начнет "выбирать", это будет не экзистенциальный выбор, а та самая ситуация "витязя на распутье": налево пойдешь плохо будет, направо пойдешь – тоже плохо будет, прямо идти -тоже ничего хорошего. Умница витязь, что медлил. Лучше перед этим указателем лечь спать: утро вечера мудренее.
Какая же "проработка" ситуации может произойти за время предоставленной уставшим витязем передышки?
"Ребенку нужен отец". Что имеет в виду эта (кажущаяся вполне понятной) фраза? Физиологически – конечно, без отца (если не говорить о новейших достижениях генной инженерии) ребенка не получится. Но ведь они все (Иван Иванович, Верочка, жена Ивана Ивановича, которую, наконец, явным образом поставили в известность) – не про это. А про что?
Если вместо "ну, это же понятно" посмотреть – в контексте всерьез принятого вопроса – вокруг себя, может оказаться, что привычные, примелькавшиеся "факты жизни" имеют к делу прямое отношение. У девочки Танечки из соседнего подъезда отца уже полгода как "нет"; ее мама, наконец, прогнала своего спивавшегося мужа, и Таня теперь живет вполне благополучно: сидит с ней преимущественно бабушка (которую раньше куражившийся спьяну отец в дом не пускал), дедушка помогает материально, мама ходит довольная и счастливая (хотите быть счастливыми? – заведите в квартире козу [1], а потом подарите знакомым).
У пятилетнего сына двоюродной сестры Ивана Ивановича два "папы" (он их обоих так "папами" и называет: "папа Володя" и "папа Костя") -бывший муж его мамы и теперешний муж. Все в очень хороших отношениях между собой, и перед каждым праздником мужчины договариваются, кто что Пете будет дарить. У Машиной (Маша – старшая дочка Ивана Ивановича, ей скоро будет Н) одноклассницы папа один, но такой "строгий", что девочка каждый день приходит в школу заплаканная, а иногда – с синяками. А у Кати, соседки по лестничной клетке (ей только что исполнилось 17), папа-то есть, а вот к маме она в гости ездит. Папа с мамой развелись, когда Кате был 13 лет, и она выбрала жить с папой: он оставался один, а мама выходила замуж за хорошего человека, который Кате не нравился. А папу было жалко.
А вот у Петра Петровича (это сослуживец Ивана Ивановича по Институту кефира) в семье "все в порядке": и мама, и папа на месте, только сын почему-то связался с дурной компанией и вместо того, чтобы каждый вечер со всей семьей смотреть по телевизору сериалы, слоняется неизвестно где.
И так далее.
Конечно, "нормальная семья" – это очень хорошо. Только вот – что это такое, "нормальная семья"?
Расскажу только об одном из рифов на пути этого бегущего по волнам мечты семейного кораблика [2]. В сознании современных мужчин и женщин "нашего круга" прочно утвердилась идея, что муж и жена должны "любить" друг друга. Старорусское "он ее жалеет" вызывает снисходительную усмешку. А представление о "любви" предполагает соединение двух мифов, один из которых первоначально возник в прямом противопоставлении другому. Первый миф – надежная, добрая, теплая, дружеская, устойчивая семейная жизнь. Второй -миф о романтической любви, свободной и спонтанной. Мифологическое совмещение мифов: сначала – встреча, он – ее, а она – его выбирает "по любви" [3], а потом они живут "долго и счастливо" и умирают "в один день". Смотри советское, а также американское кино, особенно середины века.
При этом забывается, что романтическая-то любовь "свободна, мир чарует, законов всех она сильней", что "... для первой же юбки / он порвет повода..." [4]. А также (еще более глубинное, архетипическое): "Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте" [5]. Что вы! У нас, конечно, все будет иначе, мы будем счастливы: "по любви", но надежно; надежно, но "по любви". Поэтому: (она) "Ах, ты меня не любишь?! Вон!!" – (он) "А как же дети?" – (она) "Детям нужна счастливая семья!" – (он, с мукой в голосе) "Но я люблю другую!" – (она, с отчаянием, но и не без торжества) "А как же дети?!" – (он, которого она, наконец, "достала") "У нас тоже будет ребенок!"
Вот мы и вернулись к нашему Ивану Ивановичу.
Он может, конечно, выбрать "нормальную семью" с одной из своих женщин, бросив другую. Вполне законный выбор, – если таков его выбор. Успеет ли он уйти потом и от Верочки (если выберет Верочку) – вопрос его возраста и "скорости проработки кармы", а также сценария и его развертывания. Один из типичных сценариев "романтической любви" – "золотой ключик". После того, как все пришли за проткнутый буратиньим носом холст и нашли там "волшебный" театр, начались театральные будни, с бесконечными репетициями, с дрязгами и интригами, так что пришлось возобновить постановку "Золотого ключика" и искать новый подвал-за-холстом, создавать там новую "Новую студию" и так далее, "пока свободою горим...". А в конце: "На свете счастья нет, но есть покой и воля", – кому достанется. Ком(м)у – таторы, а(к) ко(у)му – ляторы, а кому и вовсе шиш с маслом.
Но, может быть, Иван Иванович так не хочет. Он решил стать экзистенциальным психотехником и готов приняться за работу.
Тогда ему придется разбираться со своими невротическими механизмами, в частности – с интроекцией, а поскольку тема отцовства занимает здесь немалое место, с нее можно и начать. Проработка этого интроекта начнется с ответа на вопросы: "Если вы, Иван Иванович, говорите об отцовстве, то что это для вас такое "по жизни", реально? Как вы реально, день за днем осуществляете свое отцовство по отношению к своим двум "наличным" детям? Что в этом изменилось (и будет дальше меняться) с появлением Верочки? Что для вас значит реально, день за днем быть "будущим отцом" зачатого ребенка в данных обстоятельствах?
У Ивана Ивановича может, например, появиться простая, но вполне реальная мысль: сама жизнь этого действительно беззащитного существа в значительной степени зависит от него. Хочет он того или не хочет, а это фактически уже так [6]. Сочтет его Иван Иванович "не-существом", и убедит Верочку (Верочка-то, может быть, еще "маленькая", и ей очень хочется видеть в Иване Ивановиче старшего и мудрого), что всех беспокойств можно избежать, заплатив не такую уж большую сумму в долларах. И даже проявит благородство, сам и заплатит. И не будет беспокойства. Как говорили в недоброе старое время, "нет человека – нет проблемы". Или, наоборот, решит Иван Иванович, что уж убить-то он ребенка не позволит, – и его решимость может оказаться решающей [7].
Итак, мы можем оставить Ивана Ивановича "разжевывать" свои интроекты, чтобы вызываемое ими замешательство уступило место экзистенциальному выбору, за который он смог бы принять реальную, а не выдуманную (bullshit, в терминах Перлза) ответственность.
Правоверный гештальтист сказал бы, что на место интроектов, которыми пока что для него являются слова "отец", "семья" и пр., следует поставить "фигуру", выявляющуюся на соответствующем фоне в результате полноценного гештальтообразования. Я, как человек практический, сразу возражу: очевидно, что фигура, которая может развернуться за словом "отец", будет разной по отношению к разным детям Ивана Ивановича, разной при различных решениях проблемы, которые он может себе представить, и т.д. А вместе с тем, решить проблему своего отцовства Ивану Ивановичу нужно в целом. Буквально понимаемый принцип "здесь-и-теперь" не всегда хорош, если нужно решать реальные вопросы жизни.
Советская академическая психология не приняла, в отличие от академической психологии остального мира, концепцию гештальта и вместо этого разработала, опираясь на идеи Л.С.Выготского, концепцию предмета – предметного действия, предметного мышления и т.д. И была права, потому что при этом удалось создать ряд понятий, которые в других парадигмах прорисовываются гораздо слабее, часто неуклюже и путано.
Концепция гештальта разрабатывалась преимущественно в области психологии восприятия и сохраняет следы этого подхода. Попытки описывать действие в рамках понятийного аппарата гештальтпсихологии, которые делались, например, П.Гудменом во второй части книги "Гештальттерапия", выглядят чрезвычайно неловко. Невозможно действовать с фигурой: она при этом просто разрушится. Действовать можно только с предметом действия, который должен при этом как-то отвечать этому действию: уступать, сопротивляться, изменяться в соответствии с действием и пр. Предмет действия это то, с чем что-то можно делать. Гештальтом можно, с этой точки зрения, назвать восприятие предмета – то, как предмет выступает на первой фазе целостного акта жизнедеятельности. Гештальт предполагает синтез многообразных элементов восприятия в некоторое определенное единство – синтез, достигаемый в результате упоминавшегося "ага-эффекта". А "ага-эффект" – это, как мы теперь можем догадаться, как раз "прозрение" за переплетением воспринимаемых элементов того самого предмета, с которым можно и нужно будет действовать.
Уже говорилось, что фигура наделена катексисом – отображением в восприятии того, чего нужно или хочется человеку. Катексис фактически является предвосхищением того, что человек будет переживать на фазе консуммации, когда предмет станет доступен непосредственному контакту и ассимиляции [8]. Теперь, исходя из представления о целостности акта жизнедеятельности, нужно добавить, что в формируемом на фазе восприятия гештальте должна быть отображена также и фаза действования. Если катексис – это то, чем фигура интересна, то сама фигура, в ее воспринимаемой реальности, предстает прежде всего своей предметностью – тем, что с ней можно делать и как желаемое можно получить.
Таким образом, фигурой для кёлеровской обезьяны оказывается не просто банан, но "банан, висящий так высоко, что до него не допрыгнешь". А поскольку это фигура не удовлетворяющая, фрустрирующая обезьяну, то начинается поиск более удовлетворяющего гештальта ("мышление"), и в состав фигуры включаются находящиеся в поле зрения палка и/или ящик. Таким образом, фигурой, которая организует дальнейшее поведение обезьяны, становится теперь "висящий высоко на дереве банан и палка, с помощью которой его можно достать".
Полезно уточнить также понятие фона. Фон, входящий в восприятие данного гештальта, – это все то, что, так или иначе, с большей или меньшей степенью опосредованности, имеет отношение к делу. Ближайшим образом имеют отношение к делу ветка, на которой висит банан, неровности почвы, на которой нужно будет стоять обезьяне, орудуя палкой, и пр. Следующий уровень опосредования – дерево, которому принадлежит ветка, и т.д. и т.п. То, что вообще не имеет отношения к интересу и действию (например, присутствие примелькавшегося экспериментатора), в данный гештальт не входит, не будучи даже фоном.
Необходимо также помнить, что для человека ситуация всегда включает не только актуальные, но и виртуальные аспекты, "вызванные" из виртуального мира его культуры данным частным поводом. Фон данной фигуры для человека обязательно включает актуализированные в той или иной степени представления и понятия, связанные с содержанием фигуры. Впрочем, к этому мы еще вернемся.
Цели и действия человека, как правило, сложны и много предметны. Чтобы строить Домский собор, нужно таскать камни, смешивать цемент, зарабатывать и тратить деньги, и т.д. и т.п. Связи опосредования, приводящие, в конце концов, к желаемой цели, иногда понятны самому человеку, а иногда нет. В ситуации отчуждения они могут, как мы видели, задаваться другими людьми или социокультурными институтами.
"Нормальное" состояние психики в отличие от интроекции определяется тем, что все звенья и переходы в этой сложной цепочке либо (1) человеку ясны или представляются ясными (предметная истинность его представлений выходит за рамки психотехники), либо (2) он ясно видит разрывы в цепочке и делает их предметом рассмотрения, исследования или экспериментирования. Это и есть "гомогенизация", о которой – не столь, правда, развернуто – шла речь в "простой лекции".
Маша, дочка слесаря Вани Иванова из Васюков, искренне любит своих родителей, и старается сделать все, от нее зависящее, чтобы они были ею довольны. А папа и мама, естественно [9], хотят, чтобы она хорошо училась. И вот Маша сидит за столом и, выполняя домашнее задание, разбирается в формуле косинуса суммы. Сама по себе тригонометрия Маше вряд ли когда-нибудь понадобится (во всяком случае, сейчас она так думает, хотя жизнь по-всякому может повернуться). Математическое мышление, которое старается развивать в учащихся Марь Ванна, Машу тоже мало привлекает. Она мечтает стать актрисой (или, на худой конец, фигуристкой), а "здесь и теперь" ее больше всего интересует, что сейчас делает ее одноклассник Петя. Но она – хорошая девочка и хорошая дочка, и уроки, в том числе тригонометрию, учит честно.
Предметность ее разорвана по содержанию [10], но, вместе с тем, вполне "связна" по сути. Чтобы мама была довольна, ей нужно всего лишь разобраться в том, в чем она разобраться вполне может (умом Бог не обидел) и завтра бойко ответить Марь Ванне теорему. Так она и поступает. Пока она не задумывается о смысле жизни (а задумается, так ей пригрозят отвести в поликлинику к психоневрологу), у нее нет никаких поводов для замешательства.
А вот Пете не повезло. Он проболел месяц, и теперь никак не может понять эти самые косинусы. Вчера получил очередную двойку за контрольную, и Марь Ванна сказала: "Петя, ты же был хорошим мальчиком. Нужно стараться!" Петя и рад бы "постараться" (он, как и Маша, любит своих родителей, ему неприятно их огорчать, и Марь Ванна тоже ему симпатична). Он с тоской берется за учебник, открывает его то на сегодняшнем задании, то на позавчерашнем и – ничего не понимает. Что значит "стараться"? Объясните Пете, ради Бога!
С житейской точки зрения можно предположить, что если его хватит на то, чтобы спрятать подростковую гордость в карман и обратиться к Маше, а Маше хватит ума и терпения разобраться, чего именно Петя не понимает и объяснить ему это, – все войдет в норму. С точки зрения нашего теоретического описания это значит, что навязываемый Пете интроект "стараться" может быть "разгрызен" как дополнительное предметное звено цепочки, ведущей к цели: обратиться за помощью к тому, кто может и захочет оказать эту помощь. Тогда цепочка опосредований замкнется, и Петя будет радовать своих родителей не меньше, чем Маша. А, может быть, потом ему понравится сама тригонометрия, "математическое мышление" вовлечет его в свой круг, и через тридцать-сорок лет появится новый российский академик (академики любят происходить из Васюков).
Для описания всего имеющего отношение к делу состава ситуации можно воспользоваться принадлежащим М.М.Бахтину понятием хронотопа. Хронотоп ситуации задается прежде всего качеством и предметностью катексиса и включает расходящиеся круги имеющих отношение к делу предметностей, которые могут лежать в весьма различных и причудливо объединенных действительностях, пространствах и временах.
Таким образом, к определенной цели может вести цепочка опосредований, причем, в общем случае, не одна: не слишком высоко висящий банан можно достать с помощью палки или ящика. С другой стороны, каждое звено такой цепочки может служить не только одной цели. Действительно, строя Домский собор, можно зарабатывать деньги для семьи, добиваться более высокого социального статуса, пребывать в хорошей компании и др. Помогая Пете по тригонометрии, можно завязать дружбу, выходящую далеко за пределы школьной математики, получить защиту от громилы Васи, который давно пристает к Маше, и пр.
Нарисованную выше картинку можно считать фрагментом виртуальной ткани предметного мира. У обезьяны (даже той, которая обучалась в опытах Кёлера) эта ткань сравнительно проста, поскольку фиксируется лишь в пределах индивидуального опыта. У людей такого рода опыт кумулируется и передается в системах культуры – в языке, предметной деятельности, особенностях окружающего предметного мира как "второй природы" и пр.
Собственно говоря, у человека как "общественного существа" отношение между индивидуальным опытом и культурой как огромным резервуаром опыта многих поколений переворачивается. Перефразируя известное изречение: человеком можно стать, только приобщившись в том или ином объеме к этому зафиксированному в культуре опыту.
Чтобы не осложнять текст цитатами из Л.С.Выготского, предоставим слово более популярному и легко читаемому Карлосу Кастанеде: "Любой, кто входит в контакт с ребенком, является учителем, непрерывно описывая ему мир, до тех пор, пока ребенок не начнет воспринимать его так, как он описан.... С этого момента ребенок становится членом (данной социокультурной общности. – М.П.). Он знает описание мира, и его членство становится полным, когда он приобретает способность давать своему восприятию должную интерпретацию, удостоверяющую это описание" [11].
Впрочем, индеец Дон Хуан, посвящающий университетского студента в основы культур-антропологического релятивизма (наверное, готовясь к встрече с Карлосом, он внимательно перечитал Грегори Бейтсона и Маргарет Мид), несколько преувеличивает способность формируемого таким образом виртуального мира к самоподтверждению. Если навязываемые культурой описания слишком сильно расходятся с реальностью, то действия людей перестают быть эффективными, и культуре это грозит вымиранием. Выживает только такая культура, описания мира в которой подтверждаются действиями с этим миром, то есть практикой.
Это – еще один смысл понятия предметности: соответствуя принятым в данной социокультурной общности людей формам деятельности с фрагментами мира, она является той "границей" или "гранью", где культура соприкасается с реальностью-как-таковой.
Однако здесь необходимы некоторые оговорки. Поскольку мы занимаемся не философской гносеологией, а психотехнической теорией интроекции как невротического механизма, речь здесь идет не о том, что предметность должна быть "правильной" – это не вопрос психологии. Речь идет о том, что человек должен ее, эту предметность, иметь [12] тогда его действование целостно. Дальше действует "правило Бэндлера-Гриндера" [13] – если вы нечто делаете и не получаете желаемого результата, попробуйте делать что-нибудь другое. А интроект – это такое представление, которое не дает возможности даже начать действие, потому что непонятно, что и с чем нужно делать.
Во-вторых, речь не обязательно должна идти о "материальном" действии. Например, "молочные реки с кисельными берегами" – это вполне предметное представление в своем роде. То есть если понимать, что это не то, что вы можете искать (в надежде найти) в ближайшем лесопарке, а то, о чем можно мечтать в духе современных юнгианцев. "Мечтание" – правильное действие относительно этой своеобразной предметности.
Культура передается человеку в обучении. При этом с самого начала действует важный закон: виртуальный мир, поддерживаемый культурой, значительно "шире", чем любая актуальная ситуация, с которой сталкивается индивид, и даже чем весь его индивидуальный опыт. Культура передается, так сказать, "про запас".
В различных культурах весьма различны традиции, формы, тем более программы обучения. Наверное, новоевропейская культура – одна из самых экзотических в отношении количества "балластного" материала, которым в массовом порядке загружаются подрастающие поколения. Этот материал перерабатывается, перерабатываются способы его переработки, перерабатываются способы создания способов его переработки, и т.д. и т.п. И значительная часть "людей нашего круга" интеллигентов – занята этой "переработкой информации" в огромном макро-компьютере культуры, имея дело с "картами карт" и редко, разве что в отпуске, сталкиваясь с какой бы то ни было "территорией".
Среди тех, кто задумывается о таком положении дел, оно оценивается по-разному. Существует и пользуется некоторой популярностью призыв "назад к природе" [14]. Этой точке зрения отдал некоторую дань и Ф.Перлз. Впрочем, будучи человеком здравомыслящим и практичным в лучшем смысле этого слова, он оставлял эти благоглупости в области необходимой (даже для него) квоты elephantshit.
Существует и воспроизводится (не только в как-бы-научной фантастике, но и в самой что ни на есть массовой практике) и противоположная тенденция: оставить профессору Доуэлу одну только голову, поскольку существование остального трудно обосновать экономической целесообразностью. Другая часть населения может, наоборот, оставаться без мозгов, поскольку пушечному мясу и его производителям они не нужны даже для смотрения сериалов по телевизору и отправления функций "электората". Вообще большая часть внутри-земного функционирования, в котором задействовано "население" [15] Земли, гораздо лучше выполнялась бы более специализированными автоматами полу-биологической, полу-кристаллической природы.
Но, опять же, все это тематика, лишь пограничная с экзистенциальной психотехникой. Последняя имеет дело лишь с людьми как таковыми, – людьми, телесно-психологическая аппаратура которых более или менее исправна. И для психотехники имеет смысл лишь лозунг, ортогональный вышеописанной "оси", – "вперед к природе".
Вернемся, однако, к теме интроекции. В ситуации, когда значительная часть людей занята освоением и усвоением различных "знаний", было бы непрактичным объявлять это занятие "интроецированием". Да оно и не является таковым по сути дела. Уже не один раз упоминалось, что "карту" отличает от "территории" не материальная воплощенность. Существуют различные "роды" предметности, и каждый род требует своего особого обращения. "Учебный предмет" специфический полуфабрикат, вокруг которого вращается жизнь "людей нашего круга", – это тоже специфический предмет, со своими законами жизни и преобразования.
Я рассказывал о молодом человеке, который успешно сдавал экзамен по философии марксизма. Он имел дело с этим предметам по его законам. А законы эти, как законы всякого учебного предмета, состоят в специальных, определенных для каждого учебного предмета, правилах конструирования и преобразования. Положение стрелки прибора преобразуется в число, число – в геометрический чертеж, геометрический чертеж – в словесную мысль, мысль – в другую мысль, и т.д. В определенном аспекте культура является грандиозным резервуаром знаков и значений, связанных определенными правилами преобразования.
"Образование" в нынешнем понимании слова [16 ]состоит в той или иной степени овладения фрагментами этого резервуара и соответствующими законами преобразования. В некоторых сферах (но далеко не во всех) предполагается "конечный" выход в какую-то реальность (вроде проектирования и даже построения реальных дорог, мостов или самолетов), но хорошо известно, что "образованные" юноши и девушки нуждаются в длительном периоде приспосабливания к реальной работе. К тому же для этого, как говорят в народе, кроме высшего образования требуется хотя бы средняя сообразительность.
Но житейская неприспособленность – не невроз в психотерапевтическом смысле, а "недовольство культурой", вопреки мнению дедушки Фрейда, -не предмет психотехники. Конструкция значения, стоящая за знаком или словом, сама по себе не является "интроектом" для человека, который имеет с ней дело. Она, конструкция значения, превращается в интроект лишь тогда, когда пытается выдавать себя за предмет, будучи по сути лишь обещанием возможности предмета.
Прежде всего, конструкции значений всегда более абстрактны, чем то, что требуется реальной ситуацией. Нельзя покормить "кошку вообще", можно покормить только данную конкретную кошку. И из того, что "кошки едят рыбу", не следует, что данный конкретный кот, которого мне подкинул приятель, уехавший на неделю в командировку, будет есть мороженые рыбьи тушки, купленные в ближайшем магазине. Может быть, кот привык к "Виска-су". Может быть, рыбу нужно не только разморозить, но и сварить. Может быть... – Да черт его знает, чего этому коту надо!
Далее, еще важнее то, что конструкции значений всегда принадлежат культуре, а не данному индивиду. Это "полуфабрикаты" транслируемого культурой опыта, а не реальный предметный мир человека. Социокультурное целое (того или иного масштаба, от нации до клуба любителей мопсов) может обладать некоторой собственной квази-жизнью, воплощающей конструкции значений в некую социальную предметность. Эту квази-жизнь убедительно описывал и исследовал Г.П.Щедровицкий [17], называя ее "деятельностью" [18]. Однако отношение человека и деятельности остается проблематичным. Г.П. утверждал, что "деятельность паразитирует на человеке", а человек может быть в лучшем случае сознательным "агентом деятельности" [19].
Экзистенциального психотехника такая точка зрения, естественно, устроить никак не может. Человек может "сторговаться" с социумом, получая за участие в реализации его, социума, квази-жизни ту или иную плату, в виде ли денег, социальной защищенности, положения, власти и пр. Но важно не продаться "с потрохами", помнить, что у человека есть своя жизнь со своим смыслом, никак не сводимым к реализации социальных и культурных программ.
Таким образом, получаемые из культурной сферы "предметные заготовки", чтобы стать фрагментами реальной ситуации человека, должны пройти еще специфическую "авторизацию", то есть быть наделенными специфическим личным смыслом, "атитьюдами" и ценностями.
Впрочем, как мы уже видели, это не происходит и не может происходить со всем массивом виртуального материала, поддерживаемого человеком. Как говорят суфии, осел, перевозящий свитки "Корана", от одного этого не становится еще набожным. Должна сложиться специфическая ситуация экзистенциального выбора, которая ставит человека перед необходимостью такой работы и одновременно, самой своей значимостью, вооружает его энергией и волей, чтобы довести эту работу до конца.
Конструкции значения и правила конструирования, лишь "вчерне" передаваемые культурой, подвергаются в этой ситуации суровой переоценке, предметы – перепредмечиванию, ценности – проверке, как принято говорить, "жизнью". В итоге история микрокосма личности (как последовательность такого рода экзистенциальных выборов с их судьбоносными – в том или ином масштабе – результатами) всегда более или менее расходится с историей мезокосма культуры. Возможно, они примиряются и согласуются где-то за пределами Эго и социума, в макрокосме таких масштабов, как история Земли или солнечной системы.
Таким образом, понятие предметности, указывающее на психическую норму, отклонением от которой является невротический механизм интроекции, представляет собой широкий синтез многообразных элементов.
1) Ближайшим образом, это основание синтеза элементов восприятия (посредством "ага-эффекта") в едином гештальте, являющемся "прозрением" того предмета, с которым можно будет действовать, чтобы получить желаемое удовлетворение.
2) Действование для человека определено социокультурными схемами деятельности с предметным миром второй природы, которые вменяются ему в обучении-образовании.
2а) Впрочем, эта культурно-детерминированная деятельность граничит с реальностью-как-таковой, "первой природой", и может расходиться с нею лишь в определенных, не грозящих культуре гибелью, пределах.
3) Культурно-детерминированная деятельность лишь тогда становится жизнедеятельностью человека, когда виртуальный предметный мир культуры авторизован, превращен в личный мир человека. Практически это происходит в ситуациях экзистенциального выбора, который требует от проявляющейся в ней предметности полного и целостного удовлетворения жизненных притязаний личности.