ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Любая трактовка психической организации живых существ предполагает включенность в структуру этой организации особого компонента, обозначаемого термином "действие". Уже Аристотель, которому, как отмечалось, принадлежит первая целостная теория психики как особой формы жизнедеятельности, трактовал эту форму в качестве сенсомоторной, стало быть, соединяющей ощущение с ответным мышечным действием организма. (Правда, центральным органом, служащим связующим звеном между чувственным образом и локомоцией (перемещением в пространстве), считалось сердце.)
Аристотель же впервые выделил такой важнейший признак действия, как его предметность. Прежде чем объяснить действие, подчеркивал он, нужно сперва разобраться в его объекте. В случае чувственного восприятия этим объектом является внешнее материальное тело, образ которого "подобно печати на воске" фиксируется органом ощущений. Однако поворотным как для Аристотеля, так и для всех последующих философов стал переход от ощущения к мышлению.
Вопрос об объекте умственного действия не мог быть решен аналогично тому, как объяснялось действие с объектом, непосредственно данным органу чувств. В результате было принято исследовательское направление, на которое ориентировалась философско-психологическая мысль на протяжении многих веков. Как объект, так и действие с этим объектом переносились в качественно иную плоскость, чем присущая сенсомоторному уровню, на котором и "автор" действия, и само это действие, и объект, с которым оно сопряжено, являются доступными объективному изучению реалиями. На смену им пришло представление и об особой психической способности действовать, и об идеальном сверхчувственном предмете, постигаемом благодаря этой уникальной, несопоставимой с другими психическими функциями способности.
Если источником и носителем сенсомоторного действия являлся организм, то применительно к умственному действию принципом его реализации оказывался лишенный материального субстрата разум ("нус"), который содержит в себе идеи – образцы всякого творения. Это стало основанием множества доктрин об особой интеллектуальной активности или созерцании как высшей ступени постижения истинного бытия вещей (в свою очередь умопостигаемых).
С этим соотносилось (предложенное опять-таки Аристотелем) разделение теоретического и практического разума. "Теоретический ум не мыслит ничего относящегося к действию", – подчеркивал Аристотель. Если в психологическом плане разделение двух "разумов" (ориентированного на созерцание идей и на практическое овладение ситуациями) содержало рациональный момент, то в философском плане противопоставление теоретической и практической активности расщепляло категорию действия в самом ее зародыше, разнося ее по различным разрядам бытия.
В последующие века телесные изменения поведения организма, "запуск" его в деятельное состояние относили либо на счет исходящей от субъекта силы воли, либо на счет аффектов как эмоциональных потрясений. Очевидно, что ни один, ни другой способ объяснения не могли обогатить научное знание о действии. Ссылка на силу воли как перводвигатель отрезала путь к детерминистскому объяснению действия, к анализу способов его построения, имеющих объективную динамику. Обращение к аффектам, эмоциям учитывало энергетический ресурс действия, но было бессильно пролить свет на открытую Аристотелем предметность действия.
Новая эпоха в трактовке проблемы связана с нововведениями Декарта. Открытие им рефлекторной природы поведения повлекло за собой каузальную трехзвенную модель действия как целесообразной реакции организма на внешний раздражитель, позволяющей организму сохранить целостность. При всем несовершенстве представлений о конкретных деталях этой рефлекторной модели она утвердила зависимость действия организма от объективных, самостоятельных по отношению к сознанию факторов – физических и физиологических, тем самым причинно обосновывая регуляцию поведения, которую все предшествующие концепции считали производной от произвольно действующих психических сил.
Декарт все эти силы как бы вынес за скобки своей схемы рефлекторной реакции (ставшей прообразом различного вида непроизвольных движений) и локализовал их в иной, бытующий по ту сторону "машины тела", непротяженной субстанции. При всей эклектичности этого воззрения оно на три столетия стало центром, вокруг которого шли дискуссии о детерминации и регуляции действия как посредствующего звена между субъектом и объектом, организмом и средой, личностью и системой ценностей, сознанием и предметным миром,
С возникновением психологии как самостоятельной науки сразу же определились два радикально различных направления в трактовке действия как одного из непременных компонентов психической жизнедеятельности человека. В теориях, считавших предметом психологии сознание субъекта, действие рассматривалось как проявление его имманентной активности, источник которой заложен в нем самом и первичен по отношению к другим, внутрипсихическим явлениям. Этот взгляд объединял позиции лидеров двух главных направлений того периода – Вундта и Брентано. Вместе с тем концепция Брентано вносила существенно важный для разработки категории действия момент, а именно идею его направленности на сосуществующий в психологическом акте предмет, без которого сам этот акт нереализуем. Здесь Брентано по существу возвращался к постулату, о котором уже шла речь и который впервые был утвержден Аристотелем, "что сам Брентано не отрицал", а именно – к идее предметности действия. Но само действие, как и его предмет, оказалось замкнутым в пределах внутреннего восприятия особого психического ряда. Наряду с этим направлением, которое отстаивало уникальность психического действия сравнительно с телесным, складывалось другое, определившее статус категории действия как телесно-психической. Это предполагало коренной пересмотр представлений и отеле, и о психике. Понятие о теле как физико-химической "машине" уступает место его пониманию как гибкого, способного к развитию и научению устройства. Понятие о психике не идентифицируется более с сознанием, данным во внутреннем опыте субъекта. Эти глубинные сдвиги позволили разработать категорию действия в качестве детерминанты процесса решения биологически значимых для организма задач, в который повлечена мышечная система.
Первые решающие шаги в этом направлении принадлежали Гельмгольцу, Дарвину и Сеченову. Их вклад в формирование категории действия остается непреходящим. Вместе с тем в их трудах действие выступает как биологическая детерминанта, как фактор организации поведения у всех живых существ. В дальнейшем эта категория обогащается благодаря включению ее в социальный контекст.
До середины прошлого столетия на всех конкретно-психологических концепциях лежала печать дуализма. Наиболее отчетливо это видится при обращении к категории действия. Реальное целостное действие при попытках его теоретически осмыслить расщеплялось на два лишенных внутренней связи разряда. Телесному, материальному действию, доступному объективному наблюдению, противополагалось внутреннее, внетелесное действие, которое совершается в пределах сознания и потому доступ но только для его носителя – субъекта. С этим соединялось представление о непроизвольности и произвольности действий, причем непроизвольность трактовалась как навязываемая субъекту реактивность в противовес исходящей от субъекта активности, которая получает свое высшее и истинное выражение в произвольных действиях сознания, способных спонтанно регулировать не только внутрипсихические процессы (например, памяти или мышления), но и работу организма.
Эта дуалистическая схема, первые наметки которой принадлежали еще Августину, прочно утвердилась в Новое время благодаря триумфу механистического естествознания, обосновывавшего возможность строго причинного объяснения всего, что происходит с живым телом как своего рода машиной.
Уже говорилось выше о том воистину революционном сдвиге во всем строе представлений о жизнедеятельности организма, который произвело открытие Декартом рефлекторной природы поведения. Однако этот сдвиг, придавший мощный импульс всей последующей разработке знаний о поведении, имел своей оборотной стороной укрепление позиции тех, кто стремился локализовать источник психической активности во внепространственной и внетелесной, согласно их убеждению, сфере сознания.
Начало XIX века ознаменовалось крупными успехами нейрофизиологии, вторгшейся со своими экспериментальными методами в деятельность нервной системы. Однако это ничуть не поколебало августино-декартовский дуализм. Сама центральная нервная система была рассечена (притом не умозрительно, в плане теоретических представлений, а реально, с помощью анатомических инструментов) на два раздела – спинной мозг и головной мозг, работающие на различных началах.
Спинной мозг выступил в пиле автомата, который выстроен из рефлекторных дуг. Что же касается головного мозга, то за ним сохранялась роль безразличного "седалища" произвольно действующих внутренних психических сил или процессов. Попытка "привязать" к большим полушариям (и даже коре больших полушарий) психические функции была предпринята френологией. Однако после блистательных экспериментов Флуранса она была скомпрометирована. Как и в случае с открытием рефлекторной дуги (закон Белла-Мажанди), успехами экспериментальной науки воспользовались противники естественнонаучного объяснения жизненных функций. Они требовали, как писал один из них, русский философ П.Д.Юркевич, "остаться на пути, намеченном Декартом". А это был путь дуализма телесного и духовного, произвольного и непроизвольного, реактивного и активного.
Вместе с тем в атмосфере, созданной стремительными успехами естественных наук, трудно было отстаивать версию об особой, ничем не обусловленной активности субъекта, который превратился в некое подобие спинозовской субстанции, являющейся причиной самой себя (causa sui). Ведь и Декарт, и Спиноза видели эту опасность сосредоточения всех психических действий "по ту сторону" реальных, земных связей человека с природой. Твердо отстаивая приоритет разума, они (а также Лейбниц) искали промежуточное звено между царством мысли и функционирующим по общим законам мироздания организмом. Вскоре Локк дал этому звену имя, с тех пор прославившее его в психологии. Он назвал его ассоциацией.
Обращение к ассоциации как закономерно возникающей связи психических элементов, которая, однажды сложившись, затем актуализируется "механически" (появление одного звена "цепочки" влечет за собой последующие), позволило придать изучению и объяснению того, что происходит в сознании, подобие независимости психических процессов от произвольно действующего субъекта. Тем не менее именно субъекту предоставлялось "последнее слово", и он оставался (в образе бестелесной сущности) источником и конечной причиной психической жизни.
Дальнейшее движение научно-психологической мысли шло в направлении все углубляющейся ориентации на то, чтобы придать функционированию ассоциативного механизма независимость от актов сознания. Под различными углами зрения нарождалось понятие о бессознательной психике, об особых психических действиях, подчиненных законам ассоциации, однако не представленных в сознании, как это утверждалось на протяжении многих десятилетий.
В итоге к середине XIX века сформировались три типа объяснения действий: а) самостоятельные, регулируемые представленным в сознании внутренним образом и направляемые волевым усилием; б) возникшие в силу ассоциативного сцепления из компонентов, заданных предшествующим опытом; в) непроизвольные реакции организма, возникающие вне контроля сознания и обусловленные не прежним опытом, а устройством нервной системы (к ним в первую очередь относятся рефлексы, которые интерпретировались как физиологическая, а не психологическая категория).
Особый интерес с точки зрения последующей разработки категории действия представлял второй тип, который определил общий облик нарождавшейся психологии как отдельной науки, справедливо названной ассоциативной. Следует, однако, обратить внимание на то, что первоначально это направление исходило из неотделимости понятия об ассоциации от понятия об осознании. Наиболее отчетливо это прослеживается по работам английских авторов, отказавшихся от попыток одного из родоначальников ассоцианизма Д.Гартли представить ассоциацию в качестве психического механизма, имеющего телесную основу.
Конечно, отсутствие реальных опытных сведений о физиологическом механизме ассоциаций придавало схеме Гартли фантастический характер. Тем не менее, истинным прозрением, подтвержденным успехами психофизиологии через полтора столетия, являлась версия Гартли о том, что ассоциации возникают только при условии перехода сенсорного образа (посредством вибраций мозгового вещества) в сферу деятельности мышц. Кстати, тем самым великий английский врач открыл роль незаметных микродвижений мышечного аппарата в процессах восприятия, памяти и даже мышления (в последнем случае, как он полагал, в ассоциативную цепь включается слово, за которым скрыта вибрация органов речи).
Весь этот процесс Гартли считал совершающимся объективно, иначе говоря, независимо от сознания. Но другие представители ассоциативной психологии замкнули ассоциации в пределах сознания, превратив их во внутрипсихические действия. Это сочеталось с отказом от включения ассоциаций в структуру реального действия и с тем, что они становились чисто механическим процессом соединения впечатлений и их следов.
Таковой являлась весьма популярная в первой половине прошлого века психическая доктрина Джеймса Милля, который, используя механические и силовые образы физического мира, представил по аналогии с ними и мир психических явлений, который отождествлялся с тем, что непосредственно дано сознанию. Последнее рисовалось построенным из идей, образующих комплексы, которые движутся по собственным орбитам.
Законам ассоциации приписывалось чисто феноменальное значение. Они становились правилом появления в сознании сменяющих друг друга в определенной последовательности феноменов, причем правилом, которое не имело никакого основания, кроме свойств самого сознания.
Важная, имевшая серьезные последствия для будущего психологии попытка выйти за пределы сознания субъекта была предпринята Гербартом. За непознаваемой (именно так он считал) душой субъекта Гербарт оставлял только одну функцию – функцию порождения представлений. Однажды появившись, они начинают вытеснять друг друга из сознания, образуя так называемую апперцептивную массу.
Напомним, что понятие об апперцепции ввел Лейбниц. Он обратился к этому понятию, чтобы выделить в неисчислимой массе неосознаваемых представлений (перцепций) именно те, которые благодаря вниманию и памяти начинают осознаваться. С тех пор апперцепция стала синонимом особой внутренней активности, "вмешательство" которой определяет характер представленности субъекту тех или иных содержаний сознания.
Согласно Гербарту, "апперцептивная масса" – это запас представлений, сложившихся в индивидуальном опыте субъекта. Они силой удерживают в сознании данный психический элемент. Облекая свое учение о "статике и динамике представлений" в строгие математические формулы, Гербарт надеялся открыть закономерности, которым подчинена внутренняя психическая активность. Он исходил из того, что представления сами по себе являются силовыми величинами. Спонтанная активность тем самым устранялась из сознания в целом, но переходила в каждый из его элементов, образующий за порогом сознания насыщенную внутренней энергией область бессознательной психики. Гербарт полагал, будто благодаря этому удается внедрить в психологию "нечто похожее на изыскания естественных наук". Измерению подлежат, по его проекту, такие признаки представлений, как их интенсивность, тормозящий эффект, который они оказывают друг на друга, стремление к самосохранению и т.д. Все это происходит на уровне неосознаваемой субъектом психической динамики.
Картина скрытой за порогом сознания бурной психической активности оказала влияние на последующую психологию, в частности, по мнению многих историков, на Фрейда. Во всяком случае, перенос объяснения внутренних процессов с уровня сознания как области, открытой самонаблюдению субъекта, на область неосознаваемой психики, где и разыгрываются основные действия этого субъекта, отражал новый поворот в их объяснении. Движущим началом этого поворота стали процессы, происходящие под эгидой не психологии, а физиологии, прежде всего физиологии органов чувств.
Ее первые успехи определялись установлением прямой зависимости сенсорных элементов сознания от нервного субстрата. Открытие "специфической энергии" нервной ткани Гельмгольц один из основоположников психофизиологии органов чувств – считал не уступающим по своей значимости для науки закону Ньютона. Но наряду с установлением факта производности ощущений от устройства органа, его структурных характеристик в исследованиях по физиологии рецепторов выявилась еще одна зависимость, долгое время остававшаяся в тени, но в дальнейшем радикально изменившая трактовку категории действия.
Это было связано с установкой на экспериментальный анализ не только начального звена в процессе взаимодействия организма с внешним раздражителем, но и завершающего звена этого процесса, а именно – мышечной реакции. Именно этот эффект побудил исследователей выйти за пределы актов и элементов сознания к реальному действию организма в окружающем его пространстве. Вопреки приобретшему большую популярность воззрению Канта об априорности (до-опытного и вне-опытного характера) восприятия пространства в психофизиологии возникают концепции, согласно которым это восприятие вырабатывается постепенно благодаря связи между продуктами деятельности органов чувств (сенсорными образами) и двигательными реакциями. Сетчатая оболочка глаза сама по себе неспособна ощущать пространственную смежность и раздельность точек в воспринимаемом образе. Эту способность она приобретает благодаря тому, что при освещении различных пунктов меняется характер движения глазных мышц ("двигательных придатков" органа чувств). В результате каждый пункт сетчатки все прочнее ассоциируется с определенным мышечным сигналом. Двигательная "развертка" создает схему для построения посредством "воспитанной мышцей" сетчатки пространственного образа объекта.
Эти исследования, проведенные физиологами – учеными, ориентировавшимися на принципы и методы естественных наук, существенно влияли на преобразование общего стиля психологического мышления, обогащая его категориальный аппарат и прежде всего категорию действия. Преодолевалось, как мы видели, расщепление понятия о действии на внутреннее (исходящие от субъекта, трактуемого в качестве последней причинной инстанции) и внешнее (производное в силу своей пассивности от физических воздействий). Действие во все большей степени приобретало характер целостного сенсомоторного акта.
При этом следует особое внимание обратить на два момента.
Прежде всего, деятельность мышцы могла войти в этот целостный акт только потому, что она приобретала значение не чисто моторной, мышечной реакции, но и выполняющей познавательную работу. Это имело, естественно, свои предпосылки в самом устройстве органа, наделенного "сенсорами" – чувствительными нервами, которые способны различать сигналы, информирующие об эффекте действия. Из этого в свою очередь следовал важнейший для понимания динамики целостного сенсомоторного акта вывод о своеобразии его регуляции, которая впоследствии была обозначена термином "обратная связь". Именно в сфере изучения психомоторных действий зародилось это понятие, ставшее фундаментальным в теориях саморегуляции поведения. Механизм саморегуляции работал в режиме, предполагающем, что активность психофизиологической структуры действия реализуется объективно, безотносительно к импульсам, "излучаемым" актами сознания. Тем самым снималось расщепление различных типов действия на три разряда: а) чисто сознательные, б) бессознательные (непроизвольные) и в) чисто рефлекторные, не имеющие отношения к психике, поскольку исчерпывающе объяснимы "связью нервов".
Все эти преобразования в категории действия были обусловлены не умозрительными соображениями о соотношении между психикой и сознанием (как, например, в учении Гербарта), а исследовательской практикой, побуждающей при изучении такого объекта, как органы чувств и органы движений, коренным образом изменять прежние воззрения на характер отношений между этими органами, фиксировать их внутреннюю взаимозависимость и утверждать благодаря этому во внутреннем составе знания о психике принципиально новую интерпретацию такого ее неотъемлемого компонента, как психическое действие.
Как мы видели, важнейшей предпосылкой всех этих преобразований стало открытие того, что мышца, рассматривавшаяся прежде как энергетическая машина, выступала отныне и как особый орган чувств. Неосознаваемость или крайне слабая осознаваемость сенсорных сигналов, сообщаемых этим органом, побудила физиологов говорить о "неосознаваемых ощущениях", или, как образно выражался Сеченов, о "темном мышечном чувстве". Но какая бы терминология ни использовалась, признание мышцы органом не только локомоции, но и сенсорной активности разрушало все прежние дуалистические модели действия, преобразуя их из физиологических, с одной стороны, и порождаемых имманентной, произвольной активностью сознания с другой, в психологические структуры, имеющие объективный (независимый от интенций субъекта) и в то же время не сводимый к физиологическим реакциям статус в общей системе знаний о регуляции поведения.
В то же время в исследованиях функций органов чувств народилась идея трактовки сенсомоторного действия как компонента более сложной структуры. Построение ее достигается посредством серии операций, "алгоритмы" которых отнюдь не подобны простым сочетаниям элементов, изображаемым учением об ассоциациях. Эти операции, как уже отмечалось, Гельмгольц назвал "бессознательными умозаключениями".
Среди многих опытов Гельмгольца в этом направлении можно указать на использование им различного рода призм, искажающих визуальный образ в естественных условиях видения. Несмотря на то, что преломление лучей дает искаженное восприятие объекта, испытуемые очень скоро научились видеть сквозь призму правильно. Это достигалось благодаря опыту, состоявшему в многократной проверке действительного положения объекта, его формы, величины и т.д. посредством движения глаз, рук, всего тела. Обобщая относящиеся к этой области факты, Гельмгольц и выдвинул свою гипотезу о "бессознательных умозаключениях", которые производит не абстрактный ум, а глазодвигательный аппарат. Так, умозаключение о величине предмета строится путем варьирования действий, устанавливающих связь между величиной изображения на сетчатке и степенью напряжения мышц, производящих приспособление глаза к расстояниям. На этом же базируется константность (постоянство) восприятия, достигаемая благодаря все той же импликации как форме бессознательного вывода ("если... то..."). Если величина образа на сетчатке такая-то, а напряжение мышц подает данный сигнал (о характере их сокращения), то, несмотря на изменчивость величины образа, который возникает по законам оптики, мы воспринимаем константность предмета.
Гипотеза Гельмгольца о бессознательных умозаключениях разрушала казавшуюся прежде непреодолимой пропасть между действием телесным (мышечным движением) и действием умственным, которое веками было принято относить за счет активности души или сознания. Гипотезу Гельмгольца воспринял и прочно утвердил в русской психологии Сеченов. Он развил ее в свою концепцию "предметного мышления", согласно которой умственные операции сравнения, анализа, синтеза, умозаключения имеют в качестве своей телесной инфраструктуры реальные действия оперирующего с внешними объектами организма.
Сеченову же принадлежала и другая идея – искать пути объяснения внутренних психических действий в сфере действий реальных, производимых в процессе адаптации живой системы к пространственно-временным координатам внешней среды.
В своей работе "Рефлексы головного мозга" Сеченов определил мысль как заторможенный рефлекс, как "две трети рефлекса". Такое определение могло дать повод для предположения, что царство мысли начинается там, где кончается непосредственное реальное взаимодействие человека с его предметным, внешним окружением. Отсюда следовало, что мысль в отличие от чувственного впечатления не имеет отношения к двигательному компоненту, а тем самым и к контактам организма с независимым от него объектом.
Но Сеченов совершенно иначе решал эту проблему. Он отстаивал формулу о целостном, нераздельном психическом акте, сохраняющем свою трехчленную целостность при незримости двигательного завершения. Так обстоит дело, например, при "зрительном мышлении" (основанном на такой фундаментальной операции, как сравнение, реализуемой посредством двигательной механики, когда глаза "перебегают" с одного предмета на другой). В этом случае, как писал Сеченов, "умственные образы предметов как бы накладываются друг на друга". Если воспринимается один предмет, акт сравнения тоже непременно совершается – наличный предмет сравнивается с уже имеющейся в сознании меркой.
В какой же форме представлена эта мерка? Репродуцируется весь прежний целостный процесс восприятия, стало быть, и двигательное звено этого процесса. Иначе говоря, прежние внешние действия преобразуются во внутренние. Реальное сравнение, произведенное посредством этих внешних действий, становится "умственной меркой" для всех последующих операций, которые означают обеспечиваемое мышечной работой соизмерение образов. Внутренние умственные операции (сравнение, анализ, синтез) – это операции, бывшие некогда внешними.
Таков механизм, получивший имя интериоризации (перехода реальных интеллектуальных актов из внешних, включающих мышечное звено, во внутренние).
Понятие об интериоризации стало опорным для объяснения генезиса внутреннего плана психической активности субъекта. Этот план, который в силу иллюзий саморефлексии, изначально данной и бестелесной, первоначально выступил в образе проекции внешних действий и отношений, которые интерпретировали различно. Отсюда и различие ответов на вопрос о механизме и "составе" процесса и эффекта интериоризации.
В частности, у Выготского представление о преобразовании "внешнего во внутреннее" (то есть об интериоризации) приобрело новый смысл, отличный от всех предшествующих попыток понять, на каких началах из внешнего поведения возникает и выстраивается внутренний мир сознания. Отличие состояло в том, что интериоризация мыслилась не только как переход телесного действия из внешней среды его совершения во внутреннюю, нервно-психическую "среду" (Сеченов) и не только как проекция объективных межлюдских отношений в субъективный внутриличностный план (Жане, Болдуин, Мид и др.). И то и другое предполагалось концепцией Выготского, которая, однако, этим не ограничивалась. Телесное по своей фактуре и социальное по направленности действие приобретает в этой концепции новый атрибут. Через знаки оно соотносится со всей человеческой историей, точнее, с миром, каким он открывается людям в ходе этой истории. Иначе говоря, принцип интериоризации у Выготского ознаменовал идею зарождения индивидуального сознания со всеми его уникальными признаками не из задач адаптации организма к среде и не из процесса общения как такового, но из усвоения человеком (посредством адаптивных действия и общения) системы общественных продуктов, орудий и ценностей.
Отсюда мысль Выготского о том, что посредством знаков как "общественных органов" из низших (натуральных) психических функций развиваются высшие. Восприятие, внимание, память, мышление, характерные для психической регуляции поведения животных, радикально перестраиваются. Знак, ориентируя человека во внешней среде, одновременно оказывается для него инструментом ориентации в самом себе. Психические процессы из непроизвольных становятся произвольными. Индивид научается произвольно запоминать и быть внимательным, сознательно регулировать свои (ставшие теперь уже внутренними) умственные действия. Это, конечно, не остается без последствий и для внешнего поведения, приобретшего новые могучие внутренние регуляторы. Трактовка психических функций как актов вводила в научный оборот категорию действия. На сей раз – умственного, хотя и отличного от внешнего, от него производного. Версия об опосредованности этого действия знаком как исполненным объективного смысла орудием культуры утверждала (по выражению Выготского) "вершинное" понимание сознания в противовес "поверхностному" воззрению на него как одномерную плоскость и "глубинной" психологии фрейдизма.
Работы Выготского стали отправным пунктом исследований А.Н.Леонтьева о развитии сложных форм памяти, А.Р.Лурия и А.В.Запорожца о построении произвольных движений и речевых актов.
В дальнейшем, отправляясь от идей Выготского, А.Н.Леонтьев разрабатывает учение об особенностях формирования умственных действий. На передний план выдвигается процесс интериоризации. "Интериоризация действий, то есть постепенное преобразование внешних действий в действия внутренние, умственные, есть процесс, который необходимо совершается в онтогенетическом развитии человека. Его необходимость определяется тем, что центральным содержанием развития ребенка является присвоение им достижений исторического развития человечества".66 Гипотеза о поэтапном формировании умственных действий путем интериоризации действий внешних легла в основу экспериментальных работ П.Я.Гальперина, Д.Б.Эльконина и других отечественных исследователей в области педагогической психологии. Были выявлены возможности интенсификации умственной деятельности и наметились пути реализации идеи Выготского о том, что обучение должно нести за собой развитие.
Существенный вклад в теоретический анализ проблемы сознания и деятельности внес С.Л.Рубинштейн. Опираясь на известную формулу "Капитала" Маркса о том, что, изменяя внешнюю природу, человек в то же время изменяет свою собственную природу,67 С.Л.Рубинштейн развивал общее положение о единстве сознания и деятельности, о формировании всех психических процессов и свойств человека в его деятельности.
В сообществе отечественных психологов, обогативших разработку психологической категории действия, выделялась также школа Д.Н.Узнадзе. Ее программу выражало понятие об установке. Это понятие уже давно вошло в психологический язык, употреблялось во многих значениях, общность которых, однако, оставалась неясной. Тем не менее этот термин вновь и вновь появлялся в психологической литературе в самых различных контекстах. Обращает на себя внимание, что понятие об установке возникло в ходе экспериментальной работы. Впрочем, как мы сейчас увидим, введение нового термина говорило не только о том, что обнаружен феномен, для обозначения которого в наличном научном лексиконе нет соответствующих слов. Хотя речь шла об описании и характеристике конкретного явления, дело не ограничивалось присоединением знания о нем к общей сумме эмпирических сведений. Последствия открытия феномена установки были значительно более важными. Затрагивалась вся система теоретических психологических представлений. Не только вводился в оборот новый факт, но, чтобы осмыслить его, требовалось отказаться от некоторых принципиальных воззрений на общий строй психической деятельности.
К представлению об установке привели первые же крупные достижения экспериментальной психологии, связанные с изучением времени реакции и порогов чувствительности.
В исследованиях времени реакции измерялась, как известно, скорость психических процессов. Предполагалось, что простая реакция (возможно, более быстрый двигательный ответ на единичный сигнал) есть для каждого индивида величина постоянная. Однако еще в конце прошлого века немецкий психолог Л.Ланге открыл, что эта величина зависит от направленности испытуемого либо на восприятие стимула, либо на предстоящее движение (во втором случае время реакции короче). Это заставляло пересмотреть исходную схему, включив в нее в качестве дополнительного фактора предшествующее состояние индивида, его готовность выполнить экспериментальное задание. В те же годы идея о влиянии на результат психофизических опытов (то есть опытов по определению порогов чувствительности) готовности к реакции была высказана Г.Э.Мюллером. Обнаружилось, что при многократном сравнении двух неравных по весу предметов у испытуемых возникает иллюзия, состоящая в том, что тела одинакового веса начинают восприниматься как неравные. Мюллер охарактеризовал этот феномен как эффект "моторной установки".
Новые шаги экспериментальной психологии ознаменовали переход от элементарных сенсомоторных процессов к мышлению и памяти. Изучая память по методике "бессмысленных слов" Эббингауза, один исследователь столкнулся с испытуемым, который, десятки раз читая список, состоявший всего лишь из 8 слогов, никак не мог его выучить. Потеряв надежду на успешный результат, экспериментатор остановил испытуемого и спросил его, может ли он, в конце концов, воспроизвести этот ряд слогов наизусть. Тогда-то и оказалось, что испытуемый, плохо знавший немецкий язык, просто не понял инструкцию, то есть не знал, что от него требовалось выучить предъявленный набор слов. Но как только она ему стала ясна, заучить список не составило труда. Посмотрим на этот факт глазами психолога-экспериментатора той поры. Предполагалось, что заучивание бессмысленных слогов есть процесс установления связей (ассоциаций) между элементами сознания. Длина списка, количество повторений, время, прошедшее после заучивания, – таковы, казалось, переменные, которыми исчерпывающе определяется итоговый результат. Опыт же (хотя и случайный)68 свидетельствовал, что психическая механика зависит от понимания. Чего? Конечно же, не от понимания заучиваемого материала, который умышленно подбирался так, чтобы не вызывать никаких смысловых ассоциаций. Требовалось понимание инструкции, то есть того, что нужно делать с этими словами. Понимание, о котором идет речь, предшествует действию, "устанавливает" индивида на определенный ряд операций.
В эти же годы к пониманию важной роли установки пришли психологи, изучавшие процессы мышления. Это были представители Вюрцбургской школы. Они воспользовались для объяснения своих экспериментальных фактов введенным Мюллером термином "установка", но с целью обозначить явления другого порядка. Возьмем самый простой пример. Если предъявить человеку комбинацию цифр, то реакция на нее определяется инструкцией – что нужно сделать: сложить или вычесть, умножить или разделить. Во множестве опытов обнаруживалась важная роль установки. Представление о ней не только вступало в конфликт со многими традиционными постулатами, но и было одним из первых в ряду "снарядов", разрушивших их до основания. Оказывалось, что связь между стимулом и реакцией (сенсорным сигналом и мышечным движением, различными бессмысленными словами, вопросом и ответом на него) зависит от состояния индивида в период, предшествующий соединению стимула с реакций, от готовности испытуемого применить тот или иной способ действия. Следовательно, элементы сознания (и поведения) не соединяются сами собой, в силу внутренне присущих им свойств. На характер их связи влияет фактор, который нельзя извлечь из них самих. Но именно этот фактор придает психическому процессу упорядоченность и целенаправленность. Понятие об установке, быть может, как никакое другое, поставило под вопрос представление о сознании как "внутренней сцене", на которой теснятся психические "атомы", созерцаемые субъектом. Опыт показал, что действительное своеобразие умственного процесса определяется тем, что происходит в подготовительный период реакции, то есть до того, как осознается раздражитель, в ответ на который она производится.
Оставаясь неосознанной при совершении действия, установка тем не менее незримо его регулирует. Здесь первые исследователи установки натолкнулись на непреодолимые трудности. Ведь они считали, что единственный предмет психологии – сознание, ее единственный законный метод – внутреннее наблюдение (интроспекция). Все, что находится за пределами сознания, относилось к физиологии. Но установка явно выступала как истинно психологический фактор. Пришлось прибегать к "обходным маневрам". Мюллер, например, полагал, что субстратом установки является мышечное чувство. У испытуемого, который многократно взвешивает два не одинаковых по тяжести предмета, мышечная система настраивается соответствующим образом и поэтому, когда в руках оказываются равнотяжелые предметы, возникает иллюзия. Но как быть с установкой в области памяти, мышления, воли? Где локализовать ее в этих случаях? Не решаясь отступить от веры в то, что сознание есть единственный носитель психических явлений, стали говорить об "установках сознания". Выявленная экспериментально-психологическим исследованием роль установки в организации и регуляции психологии актов не смогла быть, таким образом, адекватно осмыслена из-за шор интроспекционизма. Чтобы преодолеть барьер субъективной психологии, требовалась новая методологическая перспектива. Нужно было взять за исходное не замкнутое в себе сознание с его элементами и отдельными функциями, а человека как целостное существо, активно взаимодействующее с реальностью.
При наличии потребности и ситуации ее удовлетворения в субъекте, согласно концепции Узнадзе, возникает специфическое состояние, которое можно охарактеризовать как склонность, как направленность, как готовность его к совершению акта, могущего удовлетворить эту потребность, как установку его к совершенно определенной деятельности.69
Разработка научных методов, адекватных природе установки, обусловила достижения школы Узнадзе, высокую экспериментальную культуру ее работ.
Какой же момент психической реальности отражало разработанное Узнадзе понятие об установке? Мотивационный аспект? Нет. Установка возникает на основе потребности (например, на основе потребности решить задачу, скажем, определить, каково соотношение двух шаров: меньше – больше), но сама ею не является. Образный аспект? Нет. При восприятии70 объектов установка лишь обнаруживается.
Принятая нами трактовка категориальной структуры психологического знания побуждает отнести понятие об установке к категории действия.71 Субстратом, автором действия, согласно Узнадзе, является целостный субъект. Действие – это не реакция организма, а акция личности. Соответственно, категория действия выступила в качестве изначально связанной с категорией личности. В понятии об установке представлены такие важнейшие признаки человеческого действия, как направленность, упорядоченность (внутренняя связанность, сопротивляемость помехам, структурная устойчивость), организация во времени.72 Обращаясь к этим признакам, нетрудно понять, почему установка в интерпретации Узнадзе является бессознательной (или, лучше сказать, неосознанной) и иной быть не может. Ведь актуально осознаваемыми у человека являются только объекты (данные в образах – чувственных и умственных), а не тот способ действовать по отношению к ним, к которому индивид готов уже до осознания этих объектов и благодаря которому становится возможным само сознание.