<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Глава V

ДИСПОЗИЦИИ И СОБЫТИЯ

(1) ПРЕДИСЛОВИЕ

Я уже имел возможность указать на то, что некоторые слова, с помощью которых мы обычно описываем и объясняем человеческое поведение, обозначают диспозиции, а не эпизоды поведения. Например, сказать, что человек что-то знает или к чему-то стремится, вовсе не означает, что он в определенный момент что-то делает или подвергается какому-то действию; нет, тут утверждается только то, что он способен в случае необходимости сделать некоторые вещи или что он в определенных ситуациях склонен делать и чувствовать определенные вещи.

Само по себе данное обстоятельство вряд ли является чем-то большим, нежели заурядный факт обыкновенной грамматики. Глаголы типа "знать", "обладать", "стремиться" ведут себя не так, как глаголы "бежать", "просыпаться", "чесаться". Например, мы не можем сказать "Он знал это в течение двух минут, потом перестал знать, а отдохнув, стал знать снова" или "Он понемногу надеялся стать епископом" или "Сейчас он вовлекся в процесс владения велосипедом". Описание в диспозициональных терминах не связано с особенностями именно человеческого поведения. Мы используем подобные термины, говоря о животных, насекомых, кристаллах и атомах. Мы постоянно хотим говорить не только о том, что действительно произошло, но и о том, что, скорее всего, должно произойти; мы хотим не только сообщать о происшествиях, но и объяснять их; не только рассказывать, что сейчас происходит с предметами, но и о том, как с ними можно обращаться. Вообще, когда мы утверждаем, что данное слово обозначает диспозицию, мы всего лишь говорим, что оно не используется для описания эпизодов. Но существует множество разновидностей диспозиционных слов. Хобби – это не то же, что привычки, но и то, и другое отличается от навыков, манер, мод, фобий и профессий. Свойство "вить гнезда" отличается от свойства "быть пернатым", а свойство "проводить электричество" отличается от свойства "быть эластичным".

Тем не менее, указание на то, что многие важнейшие понятия, с помощью которых мы описываем именно человеческое поведение, являются диспозициональными, имеет вполне определенную цель. Дело в том, что засилье парамеханической модели мешает видеть специфику этих понятий и побуждает вместо этого толковать их как описания особых таинственных причин и действий. Предложения, содержащие такие диспозициональные слова, интерпретируются как сообщения об особых, неуловимых обстоятельствах, тогда как их можно понимать как проверяемые, открытые, гипотетические утверждения, которые я еще называю "полугипотетическими". Физика уже избавилась от старого греха – рассмотрения понятия "сила" как обозначения для таинственного действующего начала; аналоги такого начала еще не до конца изгнаны из биологии и благополучно здравствуют во многих теориях сознания.

Важность этого момента невозможно переоценить. Словарь, используемый нами для описания именно человеческого поведения, состоит не только из диспозициональных слов. Судьи, учителя, писатели, психологи и обыкновенные люди, говоря о том, что делают или должны делать другие люди, используют также большой набор слов для обозначения эпизодов. Последние слова не менее разнообразны по своим типам, чем диспозициональные. Мы еще увидим, как забвение некоторых из этих различных типов благоприятствовало представлениям о ментальном, как о призрачном и, наоборот, допущение таких призрачных сущностей способствовало забвению различий между типами слов. Далее в этой главе я собираюсь обсудить два основных типа слов, обозначающих ментальные эпизоды. Но этим я не утверждаю, что их не может быть больше.

(2) ЛОГИКА ДИСПОЗИЦИОНАЛЬНЫХ УТВЕРЖДЕНИЙ

Когда говорят, что корова – жвачное животное, или что человек – курильщик, вовсе не имеют в виду, что корова жует, а человек курит непосредственно в данный момент. Быть жвачным означает иметь обыкновение жевать; точно так же как быть курильщиком – значит иметь обыкновение курить.

Тенденция жевать и привычка курить не существовали бы, если бы не было таких процессов или эпизодов, как жевание или курение. "Он сейчас курит" значит не то же самое, что "Он – курильщик". Но если бы первое суждение не было иногда истинным, не могло быть истинным и второе. Словосочетание "курить сигареты" используется для описания как эпизодов, так и, производным образом, тенденций. Но не все слова имеют такое двойное использование. Есть много выражений, описывающих тенденции и способности, которые нельзя использовать в сообщениях об эпизодах. Мы можем сказать про какую-то вещь, что она эластична; однако, когда нам надо описать, в каких реальных событиях это проявляется, мы используем другое слово и говорим, что она сжимается после растягивания, распрямляется после сдавливания или пружинит при надавливании. У нас нет активного глагола, соответствующего свойству "эластичный", подобно тому как "жует" соответствует свойству "жвачное". Причину такого различия найти нетрудно. Существует целый спектр реакций, которых мы ожидаем от эластичного объекта, тогда как от жвачного животного мы ожидаем только одного определенного поведения. Подобным образом, существует целый ряд различных действий и реакций, которых можно ожидать на основании того, что некое лицо описывается как "жадина", тогда как на основании описания кого-то как курильщика мы можем ожидать только одного способа поведения. Короче говоря, некоторые диспозициональные слова являются очень общими и неопределенными, тогда как другие являются очень специфичными и определенными. Глаголы, с помощью которых мы описываем различные проявления общих тенденций, способностей и склонностей могут отличаться от глаголов, с помощью которых мы обозначаем диспозиции, тогда как обозначающие эпизоды глаголы и глаголы, употребляющиеся как очень специфические диспозициональные глаголы, могут быть одними и теми же словами. Пекарь может сейчас печь, но бакалейщик не может сейчас "бакалейничать": он может только продавать сейчас сахар, развешивать чай или заворачивать масло. Существуют и промежуточные случаи. Так, мы без всяких угрызений совести говорим, что врач сейчас кого-то лечит (врачует), хотя не будем говорить, что поверенный сейчас "поверяет", но скажем, что он защищает сейчас своего клиента.

Диспозициональные слова, такие, как "знаю", "верю", "надеюсь", "умный" или "остроумный", являются неопределенными диспозициональными словами. Они обозначают способности, тенденции или готовность сделать нечто; они обозначают не одну определенную вещь, но вещи самых разных родов. Теоретики признающие, что "знать" и "верить" обычно используются как диспозициональные глаголы, склонны не замечать это различие. Они предполагают, что должны быть особые акты знания, или постижения, или состояния убежденности. А поскольку ни один человек не может наблюдать, как другой выполняет подобные безо всяких оснований постулированные акты или пребывает в подобных состояниях, то такие теоретики склонны помещать подобные акты и состояния в потаенные глубины действующего субъекта.

Сходное допущение могло бы привести к заключению, что раз поверенный – это профессия, то должна существовать профессиональная деятельность "поверивания". Но поскольку мы никогда не видим, чтобы поверенный занимался этим "повериванием", поскольку мы видим, что он все время занят выполнением самых разнообразных действий, таких, как составление завещания, защита клиента или заверение подписи, то остается допустить, что свою уникальную профессиональную деятельность "поверивания" он осуществляет при закрытых дверях. Искушение истолковывать диспозициональное слово как слово, обозначающее эпизод и другое искушение – постулировать, что любой глагол, имеющий диспозициональное использование, должен использоваться и для описания соответствующего эпизода, являются двумя источниками одного и того же мифа. Но это еще не все его источники.

Теперь необходимо кратко обсудить общее возражение, которое иногда приводится против всей программы анализа выражений, обозначающих способности, тенденции, склонности и готовности. Потенциальное, и это в общем-то трюизм, ни в коей мере не актуально. Мир не содержит наряду с тем, что существует и случается, еще и веши другого рода – "как бы" вещи и "могущие быть" события. Получается, что, когда о спящем человеке говорят, что он умеет читать по-французски, или о куске сахара говорят, что он может растворяться в воде, то вещи приписывают некоторое свойство и одновременно помещают это свойство на хранение в ледник. Но атрибут или характеризует вещь, или нет. Он не может просто храниться на складе. Или, иначе говоря, утвердительное повествовательное предложение, имеющее значение, должно быть или истинным, или ложным. Если оно истинно, оно утверждает, что некоторая вещь имеет такую-то характеристику; если же оно ложно, значит, вещь этой характеристикой не обладает. Нет никакого состояния, промежуточного между истинностью и ложностью. Поэтому субъект, описываемый утверждением, никак не может выйти за пределы этой дизъюнкции. Часы могут показывать или правильное время, или неправильное. Но они не могут показывать время, которое могло бы быть правильным или которое не является ни правильным, ни неправильным.

Вышеприведенное рассуждение является вполне оправданным возражением против такого анализа утверждений типа того, что спящий может читать по-французски или что сахар растворим в воде, который интерпретирует такие утверждения, постулируя факты сверхъестественного рода. Такую ошибку совершала старая схоластическая философия, когда допускала, что диспозициональные слова обозначают либо особые скрытые начала или причины, т.е. вещи, либо процессы, существующие или происходящие в каком-то особом мире, являющемся тенью нашего настоящего. На самом деле истина состоит в том, что предложения, содержащие слова типа "могло бы", "возможно", "было бы, если бы", вовсе не сообщают нам какие-то факты-тени. Но отсюда вовсе не следует, что такие предложения не имеют никакой функции. Функция сообщения фактов является лишь одной из многообразных функций, которые выполняют предложения.

Не требуется особых аргументов, чтобы показать, что вопросительные, повелительные предложения и предложения в сослагательном наклонении служат не для сообщения о существовании каких-то вещей или событий, но для Других целей. Но, к сожалению, нужны особые аргументы, чтобы стало ясно, что есть множество имеющих значение (положительных и отрицательных) повествовательных предложений, служащих не для сообщения фактов, но для других целей. До сих пор имеет силу нелепое допущение, что каждое истинное или ложное предложение утверждает или отрицает то, что называемый в нем объект. Или множество объектов обладают некоторым свойством. На самом деле некоторые утверждения служат этой цели, а некоторые – нет. Книги по арифметике, алгебре, геометрии, праву, философии, формальной логике и экономической теории содержат очень мало фактических утверждений или не содержат вообще. Вот почему мы называем соответствующие области знания "абстрактными". Книги по физике, метеорологии, бактериологии или сравнительному языкознанию содержат очень мало подобных утверждений, хотя они могут сообщать нам, где мы можем найти таковые. Технические журналы, литературная критика, проповеди, речи политиков и даже расписания поездов могут быть более или менее информативными, и информативными они могут быть по-разному, но они преподносят нам весьма мало единичных категорических истин относительно свойств или отношений.

Оставив в стороне большую часть предложений, которые должны не только сообщать факты, перейдем прямо к законам. Ибо, хотя высказывания о том, что такие-то индивиды имеют такие-то способности, склонности, тенденции и прочее, сами по себе не являются утверждениями законов, однако некоторые их черты лучше всего можно будет прояснить лишь после обсуждения особенностей предложений, выражающих законы.

Законы часто формулируются в грамматически неполных повествовательных предложениях. Но их можно выражать, кроме всего прочего, также и в гипотетических предложениях типа: "Если то-то и то-то, то будет то-то и то-то". Например: "Если тело оставить без опоры, оно будет падать с таким-то ускорением". Гипотетическое предложение можно назвать законом, только если оно является переменным" или "открытым" гипотетическим утверждением, если его антецедент содержит выражения типа "любой", "всякий раз, когда" и т.п. Именно в силу этой своей черты закон применим к отдельным случаям, даже если в его формулировке нет упоминаний о них. Если я знаю, что более длинный маятник колеблется медленнее, чем более короткий, пропорционально тому, насколько он длиннее, то, зная, что мой маятник на три дюйма длиннее, чем данный, я могу вывести отсюда, насколько медленнее он будет колебаться. Знание этого закона не предполагает знания именно об этих двух маятниках. Утверждение закона не содержит сообщения об их существовании. Однако знание или понимание закона включает знание того, что если могут существовать определенные объекты, удовлетворяющие антецеденту закона, то они должны удовлетворять также и его консеквенту. Мы должны научиться использовать утверждения об отдельных фактах, прежде чем мы научимся использовать утверждение закона, которое применяется или может применяться к ним. Утверждения в форме законов принадлежат более сложному и утонченному уровню дискурса, нежели тот, к которому принадлежат подпадающие под этот закон фактуальные утверждения. Подобие этому алгебраическое утверждение лежит на другом уровне рассуждения, нежели подчиняющееся ему арифметическое утверждение.

Утверждения законов бывают истинными или ложными. Но их истинность и ложность принадлежит иному типу, нежели истинность и ложность фактуальных предложений, к которым должен применяться этот закон. Они выполняют разные задачи. Принципиальное различие можно сформулировать следующим образом. Стремление установить закон предполагает, по меньшей мере, желание найти способ, позволяющий из одних фактов выводить другие факты, объяснять одни факты с помощью других фактов, вызывать или препятствовать появлению определенных положений дел. Закон – это, так сказать, проездной билет, позволяющий его обладателю двигаться от одного фактуального утверждения к другим. Он также позволяет получать объяснения данных фантов и добиваться реализации желательных положений дел, отталкиваясь от уже существующего. В самом деле, мы не будем считать освоившим закон такого ученика, который может только повторять его формулировку. Точно так же, чтобы считать ученика овладевшим правилами грамматики, таблицей умножения или правилами шахматной игры, мы должны убедиться, что он умеет применять данные правила в конкретных ситуациях. Поэтому любой учащийся, знающий закон, должен быть в состоянии применять его в конкретных выводах относительно отдельных фактов, объяснении фактов, а также, возможно, в вызывании или предупреждении определенных событий. Научить закону – это, помимо прочего, научить, как с его помощью можно получать что-то новое в теоретическом или практическом плане, исходя из конкретных фактов.

Иногда утверждают, что если мы открываем закон, позволяющий из наличия каких-то болезней выводить существование определенных бактерий, то мы тем самым обнаруживаем существование новой сущности, а именно причинной связи между данными бактериями и данными болезнями, и, тем самым, новое знание относительно того, что существуют не только больные люди и бактерии, но и невидимая связь между ними. Подобно тому, как поезд не может двигаться без рельсов (говорят сторонники такого подхода), так и бактериологи не могли бы переходить от клинических наблюдений над больными к предсказанию наблюдения определенных бактерий под микроскопом, если нет хотя и ненаблюдаемой, тем не менее, реальной связи между объектами этих наблюдений.

Мы не возражаем против использования привычного выражения "причинная связь". Бактериологи действительно обнаруживают причинные связи между бактериями и болезнями, но подобное утверждение есть просто иной способ сказать, что они устанавливают законы и благодаря этому делают для себя возможным вывод от болезней к бактериям, объяснение болезней бактериями, предупреждение и лечение болезней путем уничтожения бактерий и т.д. Однако когда говорят, что открытие закона является открытием некоей новой ненаблюдаемой сущности, то просто возвращаются к старой привычке трактовать открытые гипотетические утверждения как единичные категорические утверждения. Это все равно, что сказать, что правило грамматики, есть некое особое непроизносимое существительное или глагол или что правила шахматной игры есть особая невидимая шахматная фигура. Когда говорят, таким образом, то просто возвращаются к старой привычке видеть у всех предложений одну и ту же функцию приписывания предмету некоторого предиката.

Метафора "рельсовых путей, по которым движется поезд", вводит нас в заблуждение именно таким образом. Ведь рельсы существуют в том же самок смысле, что и движущийся по ним поезд. В существовании рельсов мы убеждаемся тем же образом, что и в существовании поезда. Из высказывания, что поезд идет из одного пункта в другой, действительно следует, что между этими пунктами существует вполне наблюдаемый железнодорожный путь. Поэтому сравнение вывода с рельсовыми путями наводит на мысль, что вывод от болезней к бактериям есть вовсе не вывод, а описание некоторой третьей сущности; поэтому получается не рассуждение "поскольку то-то и то-то, потому так-то и так-то", но сообщение "существует ненаблюдаемая связь между этими наблюдаемыми событиями". Но если мы спросим, зачем постулируется эта третья сущность, то услышим в ответ лишь то, что она позволяет нам делать вывод от болезней к бактериям. Правомерность вывода предполагается в любом случае. Но при этом еще почему-то хотят иметь возможность сводить предложения вида "следовательно..." и "если для любого... то..." к предложениям вида "имеется такое...", т.е. замаскировать функциональное различие между аргументацией и нарративом. Но подобно тому, как железнодорожные билеты нельзя "свести" к каким-то сомнительным коррелятам поездок, которые позволяют сделать эти билеты, и подобно тому, как сами поездки нельзя "свести" к сомнительным коррелятам пунктов отправления и пунктов прибытия данных поездок, так и утверждения законов нельзя "свести" к коррелятам выводов и объяснений, которые можно делать на их основе, а выводы и объяснения нельзя "свести" к коррелятам фактуальных предложений, с которых они начинаются и которыми они заканчиваются. Функция предложения, констатирующего факты, отличается от функции предложения, являющегося выводом одного фактуального предложения из другого, и функции их обоих отличаются от функции оправдания подобных выводов. Сначала мы должны научиться пользоваться предложениями в первой функции. Только после этого мы может выучиться использовать предложения со второй функцией, после чего мы уже можем освоить использование предложений с третьей функцией. При этом, разумеется, предложения имеют и массу других функций, но их рассмотрение не входит сейчас в нашу задачу. Например, предложения на этой странице не служат ни одной из тех функций, которые они описывают.

Теперь мы можем вернуться к рассмотрению диспозициональных предложений, т.е. предложений, в которых субъекту приписывают определенные способности, тенденции, предрасположенности или склонности. Такие утверждения, конечно, не являются законами, так как речь в них идет о конкретных предметах или лицах. Однако они похожи на законы в том отношении, что являются частично "переменными" или "открытыми". Когда мы говорим, что данный кусок сахара растворим, мы говорим тем самым, что он растворится, если будет когда-либо и где-либо погружен в какой-либо сосуд с водой. Когда мы говорим, что этот спящий человек знает французский, это значит, что, если, например, к нему обратятся по-французски или покажут ему французскую газету, он ответит уместным образом, будет должным образом вести себя или правильно переведет обращение на свой язык. Разумеется, данную формулировку надо еще уточнять. Мы не откажемся от своего утверждения, что он знает французский язык, если он спит, пьян или находится в беспамятстве либо не смог правильно перевести какую-то очень специальную статью. Мы ведь ожидаем от него, что он просто в состоянии справляться с большинством обычных французских предложений. "Знать французский" – это довольно неопределенное выражение, но в большинстве случаев оно не становится оттого менее полезным.

Выдвигалось предположение, что, хотя диспозициональные предложения относительно упоминаемых в них индивидов сами не являются законами, они являются, тем не менее, дедукциями из законов; так что, прежде чем мы сможем делать диспозициональные утверждения, мы должны выучить некоторые законы, какими бы приблизительными и неопределенными они ни были. Но вообще-то процесс обучения идет в другом направлении. Сначала мы осваиваем известное число диспозициональных утверждений относительно некоторых индивидов, и только после этого мы можем выучить некоторые законы, устанавливающие общие корреляции между подобными утверждениями. Прежде чем узнать, что все индивиды, которые являются пернатыми, кладут яйца, мы должны узнать, что некоторые индивиды пернатые и одновременно кладут яйца.

Диспозициональные утверждения об отдельных вещах и личностях подобны утверждениям законов и в том, что мы используем их отчасти сходным образом. Они прилагаются к действиям, реакциям и состояниям объектов и так же, как законы, являются "проездными билетами", позволяющими нам двигаться к предсказанию, ретросказанию, объяснению и воздействию на эти действия, реакции и состояния.

Естественно, приверженцы предрассудка, гласящего, что любое истинное повествовательное предложение либо описывает что-то существующее, либо сообщает о каком-то событии, потребуют, чтобы предложения типа "Эта проволока является проводником электричества" или "Джон Доу говорит по-французски" интерпретировались как передающие такую же фактуальную информацию, что и предложения "По этой проволоке бежит электрический ток" и "Джон Доу сейчас говорит по-французски". Сторонники этого предрассудка считают, что предложение может быть истинным, только если оно относится к чему-то происходящему сейчас, даже если это и происходит где-то, так сказать, "за сценой". Тем не менее, они должны будут согласиться, что мы можем знать, что проволока проводит электричество, а некоторые люди знают французский язык, и не обнаружив никакого протекающего сейчас невидимого процесса. Они должны также согласиться с тем, что теоретическая полезность обнаружения подобных невидимых процессов состоит лишь в том, что они позволяют нам делать такие предсказания, объяснения или воздействия, которые мы и без того уже делаем и о которых мы часто знаем, что имеем на это право. Наконец, они должны будут признать, что они сами выводят существование постулируемых ими процессов в лучшем случае на основании того, что мы можем предсказывать, объяснять и оказывать воздействие на наблюдаемые действия и реакции индивидов. Но если в дополнение к таким выводам они будут постулировать существование особых "рельсов", по которым движутся подобные выводы, то они должны будут постулировать далее особые "рельсы" для выводов о существовании первых "рельсов" и т.д. Признание бесконечной иерархии подобных "рельсов" навряд ли покажется приемлемой альтернативой даже тем, кому первый шаг казался привлекательным.

Диспозициональные утверждения не являются сообщениями ни о наблюдаемых, ни о ненаблюдаемых положениях дел. Они не повествуют ни о каких событиях. Однако их функции тесным образом связаны с повествованиями о событиях, ибо, если такие предложения истинны, значит, истинны некоторые повествования о событиях. Предложение "Джон Доу только что разговаривал по телефону по-французски" удовлетворяет тому, что утверждалось в предложении "Джон Доу знает французский". А человек, выяснивший, что Джон Доу в совершенстве знает французский, не будет нуждаться ни в каком особом "проездном билете", чтобы двигаться по пути вывода из того, что Джон Доу прочитал французскую телеграмму, к тому, что он понял, о чем в телеграмме речь. Само знание, что Джон Доу знает французский, и является таким билетом, а предположение о том, что он понял смысл телеграммы, прилагается к нему.

Надо отметить, что нет ничего несовместимого между признанием, что диспозициональные утверждения не повествуют ни о каких событиях, и признанием, что такие утверждения могут стоять в определенном времени. "Он курил в течение года" или "кусок резины стал терять эластичность этим летом" – все это совершенно законные диспозициональные утверждения. А если бы знание чего-либо не приходило к человеку в какое-то время, то была бы невозможна профессия учителя. "Проездные билеты" на право вывода могут быть краткосрочными, долгосрочными или вообще бессрочными. Правила игры в крикет действуют лишь в течение известного периода времени; но даже климат континентов меняется от эпохи к эпохе.

(3) МЕНТАЛЬНЫЕ СПОСОБНОСТИ И ТЕНДЕНЦИИ

В нашем распоряжении имеется неограниченно широкая область диспозициональных терминов, позволяющих говорить о вещах, живых существах и людях. А некоторые термины можно применять сразу ко всем этим категориям индивидов. Например, некоторые металлические предметы, как и некоторые рыбы и люди, могут весить 340 фунтов, быть эластичными и воспламеняющимися; все они будут падать с одним и тем же ускорением, если из-под них убрать подставку. Другие диспозициональные термины можно применять только к вещам определенного рода. Например, только о живых существах можно формулировать истинное или ложное предложение, что они впали в спячку. А "тори" можно (истинно или ложно) назвать только человека, который к тому же не является идиотом, варваром или ребенком. Нас в дальнейшем будет интересовать лишь такой класс диспозициональных терминов, которыми можно характеризовать только людей. И даже еще более узкий класс терминов, а именно те, которые приложимы к характеристике черт человеческого поведения, указывающих на интеллектуальные и личностные качества. Мы не будет заниматься, например, рефлексами, присущими только людям, или физиологическими аспектами человеческой анатомии.

Разумеется, проводимое разграничение нечетко. Собак и младенцев можно выучить реагировать на слова команд или дергать за колокольчик, сзывающий к обеду. Обезьяны могут использовать и даже сами создавать инструменты. Кошки игривы, а попугаи могут имитировать человеческую речь. Мы можем сказать, что поведение животных инстинктивно, а поведение людей отчасти разумно. В таком случае мы указываем на важное различие (или семейство различий), но и его грани, в свою очередь, нечетки. Например, можем ли мы точно сказать, когда инстинктивное подражание маленького ребенка превращается в осознанное лицедейство? На каком году жизни ребенок перестает реагировать на сзывающий к обеду колокольчик, подобно собаке, и начинает реагировать на него как ангелочек? Можно ли провести точную границу между пригородом и предместьем?

Поскольку эта книга как целое посвящена обсуждению логических свойств некоторых важнейших терминов, диспозициональных или обозначающих события, которые мы используем, чтобы говорить о сознании, все, что требуется в этом разделе, это указать на некоторые общие различия в использовании ряда выбранных нами диспозициональных терминов. Мы не ставим себе цели указать все такие термины или даже все их виды.

Многие диспозициональные утверждения могут (хотя это не является обязательной или обычной формой) быть выражены с помощью глаголов "может", способен", "мог бы". Утверждение "Он – пловец, если не подразумевает, что человек в этом деле профессионал, означает просто, что он может плавать. Но слова "может" и "способен" имеют самые разнообразные применения, что показывают следующие примеры. "Камни могут плавать (поскольку эта глыба пемзы не тонет)"; "Эта рыба может плавать (ибо она еще не сдохла, хоти и не двигается в тине)"; "Джон Доу может плавать (потому что его учили этому и он не забыл, как это делается)"; "Ричард Роу может плавать (и поплыл бы, если бы захотел научиться)"; "Вы можете плавать (если хорошенько постараетесь)"; "Она может плавать (потому что доктора ей больше не запрещают)" и т.д. Первый пример показывает, что у нас нет права из того, что это – камень, делать вывод, что он не может плавать; второй отрицает наличие физических повреждений; последний сообщает о прекращении действия запрета. Третий, четвертый и пятый примеры сообщают информацию о личных качествах, причем разную.

Чтобы выяснить различие в логической силе этих разных использований слов "может" и "способен", предпримем краткий экскурс в логику так называемых "модальных слов", таких, как "может", "должен", "имеет право", "необходимо", "не необходимо", "не необходимо, что не". Утверждение, что нечто должна быть или является необходимым, функционирует как "проездной билет", дающий право на вывод, что некоторая вещь существует на основании каких-то обстоятельств, которые могут быть, а могут и не быть уточнены в утверждении. Утверждение, что нечто необходимо не... или не может быть, функционирует как разрешение сделать вывод, что это не имеет места. Когда же нам надо сказать, что такого разрешения на вывод нет, то мы обычно выражаем это с помощью слов "может быть", "возможно". Когда мы говорим, что что-то может быть, отсюда не следует ни то, что это есть, ни что этого нет, ни тем более, что это нечто находится в промежуточном состоянии между бытием и небытием; такая фраза просто означает, что у нас нет права ни из каких (уточненных или не уточненных посылок) выводить, что это не имеет места.

Данное общее рассмотрение имеет силу и для большинства предложений, имеющих вид: "Если... то...". Такое предложение почти всегда можно перефразировать в предложение с модальным словом, и vice versa. Модальные и гипотетические предложения имеют одну и ту же логическую силу. Возьмем обыкновенное "если – то" предложение, например: "Если я прохожу под лестницей, то потом у меня весь день случаются неприятности". Посмотрим, как обычно выражается противоречащее ему предложение. Тут недостаточно добавить "не" к глаголу антецедента или глаголу консеквента или к обоим сразу, ибо в результате всех таких операций появлялись бы утверждения, являющиеся предрассудками в не меньшей степени, чем исходное. Можно, хотя и не принято в обычном языке, сказать: "Не имеет места то, что если я прохожу под лестницей, то у меня будут неприятности". Обычно же мы отвергаем предрассудок, говоря "Я могу пройти под лестницей и не иметь неприятностей" или в более общей форме – "Неприятности вовсе не обязательно сваливаются на людей, которые проходят под лестницей". И, наоборот, исходное утверждение предрассудка может быть перефразировано так: "Я не могу пройти под лестницей, чтобы у меня потом весь день не было неприятностей". Различие между "если... то..." и модальными выражениями является только стилистическим.

Тем не менее, нельзя забывать, что слова "если", "должен", "может" имеют и другие употребления, для которых данная эквивалентность не имеет силы. "Если" иногда означает "даже если" или "хотя". Это слово используется также для выражения условного обязательства, угрозы или пари. "Может" и "должно" иногда используются для выражения нетеоретических допущений, приказов и запретов. Конечно, есть некоторая аналогия между разрешением или запретом на право проделать некий вывод и между разрешением или отказом на право делать другие вещи, но есть также и большие различия. Например, обычно мы не описываем как истинное или ложное предписание врача, что "пациент должен соблюдать постельный режим, не курить, но может диктовать письма". В то же время совершенно естественно описывать как истинные или ложные предложения типа "силлогизм может иметь две общие посылки", "киты не могут жить, не всплывая время от времени на поверхность", "свободно падающее тело должно падать с ускорением" или "люди, которые прошли под лестницей, вовсе не обязательно будут весь день иметь неприятности". Этическое употребление слов "должен" и "может" имеет аналогии как с одним использованием, так и с другим. Можно было бы обсуждать вопрос об истинности этических утверждений, содержащих такие слова, однако их назначение заключается в том, чтобы регулировать часть человеческого поведения, а не в том, чтобы быть основой логических выводов. Этические предложения похожи скорее на предписании, содержащиеся в медицинских книгах, чем на предписания, которые конкретный врач дает конкретным пациентам. Этические утверждения в отличие от конкретных ad hominem приказаний и упреков следует рассматривать как основания, на которые опираются любые конкретные приказания и упреки, а не как конкретные обращения с таковыми, т.е. не как персональные билеты на право совершать определенные действия, но как безличные постановления. Это не императивы, а "законы", под которые подпадают такие вещи, как императивы и наказания. Подобно законам, устанавливающим статус, их надо интерпретировать не как приказания, а как лицензии на право давать приказания и принуждать к их исполнению.

Теперь от общего обсуждения видов функций, выполняемых модальными предложениями, мы можем вернуться к рассмотрению конкретных различий между приведенными выше предложениями с модальным глаголом "может", описывающими личные качества.

Сказать, что Джон Доу может плавать и что щенок может плавать – вещи разные. Когда мы говорим это о щенке, подразумевается, что его этому никто не учил и он никогда не практиковался, в то время как утверждение, что данный человек может плавать, подразумевает, что он учился этому и еще не забыл, как это делается. Способность приобретать навыки в обучении присуща, конечно, не только человеку. Щенка можно выучить "служить", подобно тому, как младенца учат ходить или пользоваться ложкой. Но некоторые виды обучения, включая большинство случаев обучения плаванию, предполагают понимание и применение либо устных инструкций, либо демонстрацию движений. А если существо способно обучаться подобным образом, то ему без колебаний приписывают сознание, тогда как обучаемость щенка или младенца оставляет нас в затруднении, признавать или нет за ними такое качество.

Когда мы говорим, что Ричард Роу может плавать (ибо он может научиться), это означает, что он в состоянии следовать таким указаниям и наглядным образцам и применять их, хотя до сих пор он еще не имел возможности заняться этим. Будет ошибочным предполагать, что было бы вполне правильным в случае идиота, что поскольку сейчас он беспомощно барахтается в воде, то будет так же беспомощно барахтаться после того, как получит надлежащее обучение.

Сказать, что вы можете плавать (если постараетесь), означает интересный промежуточный случай использования слова "может". Если Джон Доу просто не пытается сейчас плавать, а Ричард Роу еще не умеет этого, как бы он ни старался, вы знаете, что надо делать, чтобы плыть, но у вас это получится, только когда вы полностью сосредоточенны на данной задаче. Вы поняли все инструкции и демонстрации, но вам еще нужно практиковаться и практиковаться. Такая способность обдуманно применять инструкции е ходе напряженней и подчас опасной практики обычно считается отличительной способностью существ, наделенных сознанием. Человек обнаруживает тут известные черты характера, отличные от тех, что показывает щенок, демонстрирующий упорство и отвагу даже в играх, ибо новичок, стремящийся научиться плавать, предпринимает что-то сложное и даже опасное с сознательным намерением развить свои способности. Говоря, что он сможет плавать, если будет пытаться, мы утверждаем, и что он может понять предложенные ему инструкции, и что он может сознательно натаскивать себя в их применении.

Нетрудно представить себе много других использований слов "может" и "способен". Одно такое использование мы встречаем во фразе "Джон Доу был способен плавать, еще когда был мальчишкой, но теперь он может изобретать новые приемы плавания". "Может изобретать" не означает, что "его учили и он не забыл, как это делается". И это "может" совсем не похоже на "может" во фразе "Может чихать". Опять-таки, "может" во фразе "Может победить всех, кроме чемпиона по плаванию" имеет совсем не ту силу, что во фразах "Может плавать" или "Может изобретать". Это такое "может", что применяется к беговым лошадям.

Слову "может" присуща и еще одна черта, имеющая особое значение для нашей главной темы. Мы часто говорим о человеке или о животном, что они могут что-то делать, в смысле сделать правильно или хорошо. Когда мы говорим, что ребенок может произнести данное слово по буквам, то имеется в виду, что он не просто даст произвольный набор букв, но произнесет правильный набор букв в правильном порядке. Когда мы говорим, что он может завязать рифовый узел, мы не инеем в виду, что у него, когда он играет с веревочками, иногда получается рифовый узел, а иногда – самый обыкновенный. Нет, мы имеем в виду, что всегда или почти всегда, когда требуется завязать рифовый узел, у него получается рифовый узел или, по крайней мере, что эти узлы получаются почти всегда, когда они требуются и когда ребенок постарается. Когда мы, как это часто бывает, используем фразу "Может сказать" как парафразу для "знает", мы всегда имеем в виду: "Может сказать правильно". Мы не будем говорить, что ребенок может сказать время, если он произносит произвольные фразы, содержащие обороты, обозначающие время дня. Мы будем говорить, что он может это, только если он систематически сообщает время в соответствии с положением часовых стрелок или с положением солнца.

Многие глаголы действия, с помощью которых мы описываем людей, а иногда, с известной долей сомнения, и животных, обозначают совершение не просто действий, но подходящих или правильных действий. Они обозначают достижения. Такие глаголы и глагольные обороты, как "назвать по буквам", "вести счет (в игре)", "решить (задачу)", "найти", "победить", "исцелять", "запоминать", "обманывать", "убеждать", "прибывать", и бесчисленное множество других, означают не только совершение какого-то действия, но и достижение благодаря ему определенного результата. Это глаголы успеха. Вообще говоря, успех иногда является делом случая. Игрок в крикет может получить очко просто вследствие неосторожного движения. Но когда мы говорим, что человек может совершать вещи определенного рода, например, разгадывать анаграммы или исцелять нас, мы имеем в виду, что его деятельность оказывается достаточно часто успешной и без расчета на удачу. Он знает, как осуществлять такую деятельность в нормальных условиях.

Мы также употребляем соответствующие глаголы неудачи, например "упустить", "ошибиться", "уронить", "потерять", "испортить", "просчитаться". Важно, что если человек может считать или называть слова по буквам, он может также и ошибаться в этом. Но смысл "может" во фразах "может назвать по буквам" и "может считать", с одной стороны, и "может ошибиться, называя по буквам" и "может ошибиться в счете" – с другой, существенно разный. Если в первом случае речь идет о некой компетенции, то во втором – не о другой компетенции, но о подверженности. Для некоторых целей необходимо отметить и другое отличие между обоими этими смыслами "может" и тем смыслов, в котором можно сказать, что человек не может неправильно разгадать анаграмму, неудачно победить в гонке, тщетно найти клад или неприемлемо доказать теорему. В этих случаях речь идет о логической невозможности, а вовсе не о компетентности действующего лица. "Неудачно победить" или "неправильно разгадать" суть самопротиворечивые выражения. Позднее мы увидим, что страстное желание эпистемологов найти неопровержимые наблюдения частично проистекает из неспособности заметить, что в одном из своих смыслов "наблюдать" есть глагол успеха, так что "наблюдать неправильно" – это такое же самопротиворечивое выражение, как и "неудачно излечить". Однако подобно логически допустимым выражениям "неправильная аргументация" или "неудачное лечение", логически допустимо и выражение "неадекватное наблюдение", если слово "наблюдать" понимается как аналогичное не глаголу "находить", но глаголу "искать".

По-видимому, сказанного достаточно, чтобы показать разнообразие типов значений слова "может", а также типов выражений способности и подверженности. Лишь некоторые из выражений способности и подверженности характерны для описания человеческих существ. Но даже и среди них выделяются различные типы.

Тенденции отличаются от способностей и подверженностей. "Было бы, если..." отличается от "могло бы", а "постоянно происходит... когда..." отличается от "может". Дело обстоит примерно так: если мы говорим "может", мы говорим тем самым, что недостоверно, что чего-то не будет. А когда мы говорили "имеет тенденцию к...", "продолжает" или "склонен к...", мы говорим тем самым, что наверняка это было или будет иметь место. Поэтому "имеет тенденцию к..." имплицирует "может", но не наоборот. Предложение "Фидо имеет тенденцию выть на луну" говорит больше, нежели чем "Неверно, что если луна светит, то Фидо молчит". Данное предложение позволяет читателю не только не полагаться на молчание Фидо, но прямо ожидать его лая.

Но имеется множество разных типов тенденций. Тенденция Фидо обзаводиться летом чесоткой (если не сажать его на особую диету) отличается от его тенденции выть на луну (если хозяин не поругает его). Тенденция человека регулярно мигать отличается от его тенденции зажмуриваться в трудную минуту. Второе, но не первое мы можем назвать "его манерой".

Мы проводим различие между разными тенденциями в поведении, называя одни "привычками", другие "вкусами", "интересами", "увлечениями" и "хобби", а третьи "работами" и "занятиями". Надевать носок сначала на правую ногу, а потом на левую может быть просто привычкой, ходить на рыбалку всякий раз, когда позволяют дела и погода, – хобби, водить грузовик – работа. Можно представить себе пограничные случаи регулярного поведения, которые мы не отнесем однозначно ни к одной из категорий. У некоторых людей работа является их хобби, а у других и работа, и хобби напоминают просто привычки. Но, во всяком случае, сами понятия вполне ясны. Действие по привычке не является действием ради определенной цели; человек иногда не может сообщить, что он это сделал, даже будучи спрошенным непосредственно после его привычного действия: его сознание было занято при этом чем-то другим. Действия, выполняемые как часть работы, могут делаться просто по привычке. Однако человек не совершает эти действия, если он не на работе. Солдат не марширует, находясь на побывке дома, – он это делает только тогда, когда он должен маршировать. Он оставляет и снова обретает эту привычку, снимая и снова надевая свою униформу.

Проявления хобби, интереса или вкуса осуществляются, как мы говорим, "для собственного удовольствия". Но такой оборот может создать неправильное представление, будто такие действия предпринимаются как своего рода инвестиции, от которых ожидают определенных дивидендов. На самом деле верно обратное, т.е. мы делаем такие вещи, потому что любим или хотим делать их, а не потому, что любим и хотим что-то такое, что является дополнением к ним. Мы с неохотой вкладываем свой капитал, надеясь получить оправдывающие это вложение дивиденды, и, если бы у нас появился шанс получить их, не вкладывая капитал, мы, конечно, с удовольствием отказались бы от инвестиций. Но любитель рыбалки не примет или не поймет вашего предложения получить удовольствие без самого процесса рыбной ловли. Для него удовольствием является именно этот процесс, а не нечто, что является его результатом.

Когда говорят, что некто сейчас наслаждается или же испытывает отрицательное отношение к чему-то, отсюда следует, что он обращает на это внимание. Было бы противоречием сказать, что человеку нравится исполняемая музыка, хотя он не обращает никакого внимания на то, что он слушает. В то же время не будет противоречием сказать, что он слушал музыку, но это не сопровождалось ни удовольствием, ни отрицательными эмоциями. Соответственно, когда мы говорим, что кто-то любит ловить рыбу, отсюда следует не только то, что он имеет тенденцию брать в руки удочку, когда ему ничто не мешает и не запрещает, но что он стремится делать это сознательно, обращая внимание на то, что он делает; это означает, что он имеет тенденцию погружаться в мечты или воспоминания о рыбалке и с большим интересом участвует в беседах и читает книги на данную тему. Но это еще не все, что следует сказать. Добросовестный репортер сознательно стремится вслушиваться в слова, произносимые политиками, даже если он и не стал бы делать это, если бы это не было его обязанностью. Он не делает этого в свои нерабочие часы. В это время он, возможно, предпочитает посвятить себя рыбной ловле. Он заставляет себя сосредоточиваться на рыбной ловле, как он это делал в отношении политически речей. Он концентрируется здесь без всяких усилий. Когда говорят, что человек любит что-то делать, то имеют в виду прежде всего это.

Помимо простых привычек, работы и интересов имеется много других типов тенденций более высокого уровня. Некоторые регулярности поведения обусловлены принципами и стратегиями, которые индивид накладывает на себя сам; другие определяются религиозными принципами или кодексами, внушаемыми ему со стороны. Склонности, амбиции, миссии, преданность, самоотверженность и хроническая небрежность – все это тенденции поведения, однако весьма разные виды тенденций.

Две иллюстрации помогут продемонстрировать некоторые различия между способностями и тенденциями или между компетенцией и наклонностями, (а) Можно симулировать наличие как квалификации и умений, так и наклонностей. Однако обманщика, делающего вид, что он умеет делать какие-то вещи, мы называем шарлатаном, а обманщика, делающего вид, что он имеет некие привычки и склонности, мы называем "лицемером". (б) Эпистемологи склонны смущать себя и своих читателей, чрезвычайно усложняя вопрос о различиях между знанием и верой (belief). Некоторые из них утверждают, что знание и вера отличаются лишь степенью чего-то, тогда как другие говорят, что они различаются присутствие" какой-то интроспективно наблюдаемой составляющей, которая есть в знании, но отсутствует в вере, или vice versa. Затруднения их частично проистекают из допущения, что слова "знать" и "верить" обозначают события. Но мало понять, что эти слова являются диспозициональными глаголами, – надо еще увидеть, что они относятся к разным типам диспозициональных глаголов. "Знать" – это глагол, обозначающий способность, причем способность успешно осуществить или постичь что-то правильно. С другой стороны, "верить" – глагол, обозначающий тенденцию, при этом у него нет никаких коннотаций, указывающих на то, что это тенденция осуществлять или постигать нечто правильно. Слово "верить" может уточняться с помощью таких наречий и оборотов, как "настойчиво", "колеблясь", "неуклонно", "непобедимо", "глупо", "фанатично", "всем сердцем", "время от времени", "страстно" или "по-детски". Большинство из этих характеристик приложимы к таким существительным как "доверие", "преданность", "склонность", "отвращение", "надежда", "привычка", "рвение" или "порочность". Подобно привычке, вера или убеждение могут быть глубоко укоренившимися, незаметно приобретенными или отброшенными. Подобно приверженности, преданности и надежде, они могут быть слепыми и навязчивыми. Подобно отвращению и фобия. И они могут быть неосознаваемыми. Подобно моде и вкусам, они могут быть заразительными. Подобно верности и приязни, они могут быть вызваны у человека хитростью. Человека могут принуждать и умолять не верить чему-то, и он может попытаться, успешно или неуспешно, перестать верить. Иногда человек может воскликнуть: "Не могу не верить тому-то и тому-то!" Однако все подобные обороты и их отрицания не приложимы к знанию, ибо знать – значит быть способным постичь что-то правильно; при этом не подразумевается тенденции действовать или реагировать определенным образом.

Грубо говоря, "верить" принадлежит семейству слов, обозначающих мотивацию, а" знать" – семейству слов, обозначающих умения, навыки, компетенцию. Поэтому мы спрашиваем, "как человек что-то узнал" в отличие от "почему он во что-то верит", подобно тому, как мы спрашиваем: "как человек завязывает выбленочный узел", но – "почему он хочет завязать таким узлом" или "почему он всегда завязывает "бабьи" узлы". Умения и навыки имеют свои методы, а привычки и склонности имеют источники. Соответственно, мы спрашиваем, что заставляет людей верить во что-то или бояться чего-то, но не спрашиваем, что заставляет их знать что-то или достигать чего-то.

Конечно, вера и знание (если это знание что), действуют, так сказать, в одном поле. Об одном и том же роде вещей мы можем сказать, что их можно знать или не знать, что в них можно верить или не верить, подобно тому, как об одном и том же роде вещей мы говорим, что их можно производить и что их можно экспортировать. Человек, верящий, что лед опасно тонок, будет предостерегать других, что нужно кататься о осторожностью, и будет отвечать на вопросы так же, как и человек, который знает, что лед опасно тонок. Если спросить его, знает ли он, что это действительно так, он не колеблясь ответит утвердительно, пока его не приведет в замешательство вопрос, как он это обнаружил.

Можно сказать, что вера подобна знанию, она отличается от доверия к людям, радения о каких-то делах или отвращения к курению тем, что она является "пропозициональной установкой", т.е. то, во что именно человек верит или что именно он знает, выражается предложением. Это, конечно, верно, но это еще слишком тощее сходство. Разумеется, если я верю, что лед опасно тонок, то я не раздумывая говорю себе и другим, что "лед тонок", соглашаюсь, когда другие люди делают такие же высказывания, и возражаю на противоположные по смыслу, вывожу следствия из предложения "лед тонок" и т.д. Однако вера в то, что лед опасно тонок, выражается также и в склонности кататься осторожно, бояться, представлять себе в воображении возможные несчастья и предостерегать от них других катающихся. Вера выражается в склонности не только высказывать определенные утверждения, но и осуществлять некоторые действия, рисовать некоторые образы в воображении, иметь определенные чувства. И все эти вещи связаны с одним и тем же предложением. Фраза "Лед тонок" будет содержаться в описании страхов, предостережений, осторожного катания, утверждений, выводов, согласий или возражений.

Человек, знающий, что лед тонок, а также заинтересованный в выяснении того, тонок он или нет, тоже будет склонен вести себя и реагировать подобным образом. Но если мы говорим, что он держится у берега, потому что знает, что лед тонок, то мы используем оборот "потому что" совсем в другом смысле и даем существенно иной род "объяснения" этому, нежели тогда, когда говорим, что он держится у берега, потому что верит, что лед тонок.

(4) МЕНТАЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ

Существует масса способов описывать людей как занимающихся в данный момент тем-то, часто переносивших то-то, потративших на деятельность несколько минут, быстро или нескоро получивших какой-то результат. Важным подмножеством таких событий являются события, в которых выражаются определенные свойства интеллекта или характера. Надо сразу же заметить, что одно дело – сказать, что в некоторых человеческих действиях и реакциях выражаются свойства характера и интеллекта, и совсем другое – в силу злосчастной лингвистической особенности – сказать, что имеют место такие события, как ментальные акты и процессы. Второй способ выражения традиционно подразумевает историю о существовании двух миров, историю о том, что одни вещи существуют или случаются в "физическом мире", тогда как другие имеют место и происходят не в этом мире, а в некоем другом, метафорическом месте. Отказ от этой истории ничуть не мешает сохранению обычных различий, например, между лепетом и осмысленной речью, судорожным подергиванием и подачей сигналов. А ее признание ничуть не помогает прояснить подобные различия.

Начнем с рассмотрения ряда понятий, которые можно отнести к неопределенной, однако полезной рубрике "относящихся к вниманию" (minding). Hi можно также обозначить как "понятия внимания". Я имею в виду следующие понятия: замечать, уделять внимание, обращать внимание, сконцентрироваться, вложить во что-то всю душу, думать о том, что делаешь, проявлять бдительность, интерес, стараться и пытаться. "Рассеянно" – говорим мы о действии, в котором человек не обращает внимания или даже не замечает, что он делает. Есть в языке и более специальный смысл словосочетания "обращать внимание", в котором мы сообщаем, что человек обращает внимание на то, что он ест: он не только замечает, что ест, но и заботится о том, что ему есть. Если человек наслаждается чем-то или не любит чего-то, отсюда следует, что он обращает на это внимание (обратное неверно). "Наслаждаться" и "не любить" принадлежат к широкому классу глагольных выражений, подразумевающих внимание. Мы не можем, не говоря нелепицы, сказать, что человек рассеянно обдумывает, исследует, проверяет, полемизирует, планирует, слушает или смакует. Можно рассеянно бормотать или ёрзать, но если человек вычисляет или исследует, то излишне добавлять, что он уделяет тому, что делает, некоторое внимание.

Внимание во всех своих видах может различаться по степени. Водитель может вести машину с большим вниманием, с разумной степенью внимания или не очень внимательно, а учащийся может быть очень или не очень собран. Человек не всегда может сказать, сосредоточил ли он на своем занятии все внимание или только часть его. Ребенок, который должен выучить наизусть стихотворение, может считать, что он очень старается, потому что он не отрывает взгляда от книги, бормочет, морщит лоб и затыкает уши. Но если он все равно не может пересказать стихотворение, сказать, о чем оно, или найти ошибку, когда другой ребенок неправильно декламирует его, учитель не примет его утверждения, что он очень старался, и даже сам ребенок, возможно, согласится с мнением учителя.

Некоторые традиционные концепции сознания были, по крайней мере отчасти, мотивированы стремлением прояснить понятие внимания. Обычно для этого пытались выделить какую-то черту, характерную именно для внимания и общую для всех его проявлений. Эту черту описывали, как правило, в терминах созерцания и наблюдения, указывая, что одно дело, когда человека щекочут, а другое – когда он это замечает; одно дело читать текст, и другое – его изучать. Речь шла, образно говоря, о процессах, происходящих под неусыпным оком сознания того, о ком идет речь. Но дело в том, что наблюдение или инспектирование того, что в тебе происходит, – это не отличительные характеристики внимания вообще, а некоторые особые виды внимания. В самом деле, когда человека буквально или метафорически описывают как наблюдателя, можно осмысленно спросить, внимательно ли он наблюдает или нет. Если кто-то внимательно наблюдает за птичкой на газоне, отсюда не следует, что он также в метафорическом смысле "внимательно наблюдает" за своим наблюдением. Если человек направляет все свое внимание на карикатуру, которую он рисует, отсюда не следует, что он столь же внимательно следит за своими пальцами, выполняющий рисунок. Когда человек делает что-либо внимательно, отсюда не следует, что его действие соединено со своего рода теоретизированием, исследованием или осознанием. В самом деле, тогда получалось бы, что всякий раз, когда мы делаем с вниманием одну вещь, мы делаем с вниманием бесконечно много вещей.

Причины неправильного описания внимания в терминах созерцания в какой-то мере обусловлены общей интеллектуалистской традицией, считающей сущностью сознания теоретизирование, а сущностью теоретизирования – своего рода созерцание. Есть, впрочем, и другие, более серьезные причины. В самом деле, если человек что-то делает или претерпевает и обращает на это внимание, то он действительно может рассказать (если он обучен искусству такого рассказа), что именно он делал или претерпевал. При этом он не будет искать свидетельства, делать умозаключения; он будет постоянно знать то, что именно он должен рассказать. Это уже вертится у него на кончике языка.

Он будет рассказывать так, как рассказывают что-то очень знакомое или очевидное. А поскольку наша стандартная модель очевидности заимствована из области хорошо знакомых вещей, видимых при хорошем освещении, с удобной точки обзора, мы, естественно, склонны описывать любую способность без труда и колебаний рассказывать что-то как результат особого созерцания. Поэтому мы говорим о "видении" логического вывода или смысла шутки. Однако, хотя отсылки к восприятию привычных вещей при благоприятных обстоятельствах и могут иллюстрировать понятия знакомого и очевидного, они не могут прояснить их.

Далее мы рассмотрим, каким образом возможность без труда рассказать о собственных действиях и реакциях содержится в самом внимании к собственным действиям и реакциям. Здесь необходимо подчеркнуть, что способность отвечать на вопросы о своих действиях и реакциях отнюдь не исчерпывает всего содержания внимания к собственным действиям. Когда мы внимательно ведем машину, то это уменьшает риск дорожных происшествий, а не только позволяет водителю отвечать на расспросы относительно его действий. Когда мы уделяем чему-то внимание, то не только можем дать правильный отчет об этом; да и отсутствие внимания к своему занятию проявляется не только в тон, что в хранилище очевидных свидетельств ничего не отложилось. Понятие внимания является когнитивным лишь per accidens. Исследования не являются единственными занятиями, в которых мы применяем внимание.

Теперь мы можем обратиться к другой стороне логического поведения понятий, связанных с вниманием. Когда человек, прогуливаясь, мурлычет себе под нос, он делает две вещи одновременно; он может прервать любое из этих занятий, не прерывая одновременно другого. Но когда мы говорим, что человек концентрирует внимание на том, что он говорит, или на том, что он свистит, мы не скажем, что он делает две вещи одновременно. Нельзя прекратить читать, но продолжать концентрировать на чтении внимание или передать другому управление автомашиной, но продолжать соблюдать осторожность при вождении; хотя, конечно, можно продолжать читать, но мыслями отвлечься от чтения или продолжать вести машину, но невнимательно. Поскольку использование таких пар глагольных оборотов в активной форме, как, например, "читать" и "быть внимательным" или "вести машину" и "быть внимательным", может породить представление, что должно быть два одновременных и, возможно, связанных процесса, происходящих в тех ситуациях, в которых уместно использование подобных пар глагольных оборотов, то нелишне напомнить себе, что глаголы внимания весьма часто заменяются наречиями. Обычно мы говорим: "внимательно читать", "внимательно вести машину" или "внимательно управлять яхтой", и такое словоупотребление имеет то явное преимущество, что показывает описываемое как один процесс, обладающий особой характеристикой, а не как два процесса, происходящих в разных "местах", но связанных как бы кабелем какого-то особого рода.

В чем же состоит эта особая характеристика? Это сложный вопрос, потому что наречия внимания характеризуют глаголы совсем не так, как характеризуют прочие наречия те глаголы, к которым они относятся. Можно описывать лошадь как бегущую быстро или медленно, ровно или тряско, прямо или по кривой. Как именно бежит лошадь, показывает нам простое наблюдение. Это даже можно заснять на кинопленку. Но когда человека описывают как внимательно ведущего машину, свистящего с полным вниманием к тому, что он делает, или съедающего свой обед рассеянно, то данная характеристика его деятельности кажется неуловимой для наблюдателя или кинокамеры. Возможно, что нахмуренные брови, молчание, напряженный взгляд могут выступать свидетельствами его внимательности; но эти внешние признаки могут быть и простой симуляцией или машинальной привычкой. Во всяком случае, описывая человека как сконцентрированного на своей задаче, мы ничего не подразумеваем насчет того, как он выглядит и какие звуки издает. Мы не откажемся от своего утверждения, что он сконцентрирован, только на том основании, что у него вполне обычное выражение лица. Поскольку, таким образом, этот особый характер деятельности ненаблюдаем, мы должны или признать его скрытым сопровождением деятельности, или простым диспозициональным свойством действующего лица. Возникает альтернатива: или свистение с полным вниманием на этом занятии есть сдвоенное событие, элементы которого происходят в разных "местах", или же описание свистения как выполняемого с вниманием обозначает одно явное событие и делает некоторое открытое гипотетическое утверждение о действующем лице. Если мы примем первую альтернативу, то тем самым придется принимать концепцию двух миров. Кроме того, первая альтернатива сталкивает нас и с такой трудностью: если внимание есть особая деятельность, отличная от явно наблюдаемой деятельности, описываемой как выполняемой с вниманием, то как объяснить, что внимание никогда не происходит само по себе, отдельно от какой бы то ни было деятельности, подобно тому как мурлыканье по нос может сопровождать ходьбу, а может быть отдельной деятельностью? С другой стороны, если мы примем диспозициональную трактовку, то должны будем сказать, что, хотя человека можно описывать как свистящего в настоящий момент, его нельзя изображать как внимательного или сконцентрировавшегося в настоящий момент. И в то же время мы прекрасно знаем, что такие описания вполне правомерны. Но этот вопрос надо рассмотреть более подробно.

Если мы хотим выяснить, обращает ли кто-то внимание на то, что он читает, мы обычно решаем эту проблему, расспросив человека вскоре после того, как он занимался данной деятельностью. Если он ничего не может сказать о сути или букве прочитанного текста, не находит ничего странного в других текстах противоречащих только что прочитанному, или если он выражает удивление когда ему сообщают что-то такое, что в читавшемся тексте уже содержалось, то тогда мы скажем, что он не обращал внимания на то, что читал, если только он не был во время наших расспроса перевозбужденным, сонным или не перенес сотрясения мозга. Обращать взимание на то, что читаешь, – это и означает быть готовым к такому последующему тесту. Сходным образом, некоторые виды дорожных происшествий или близких к авариям ситуаций покажут нам, что водитель не был внимателен. Вити машину внимательно – это и означает быть готовым к определенного рода неожиданностям.

Но это еще не все, Прежде всего имеется множество других глаголов, обозначающих процессы, которые выражают аналогичные диспозициональные свойства, однако не могут рассматриваться как глаголы внимания. "Он сейчас умирает", "доходит", "слабеет", "он сейчас загипнотизирован", "анестезирован", иммунизирован" – все это есть сообщения о событиях, которые истинны, если будут истинны некоторые проверяемые гипотетические утверждения о будущей того человека, о котором идет речь. В то же время, с другой стороны, мы вполне можем говорить, что некто сейчас думает о том, что он говорит, что он то замечает жесткость стула, на котором сидит, то перестает замечать это, что он начинает и перестает быть собранным, и даже вполне можем приказывать кому-то быть внимательным, хотя нельзя же приказать кому-то быть способным или склонным сделать что-то. Мы также знаем, что читать внимательно – более утомительно, чем читать невнимательно. И потому, когда мы применяем в своих высказываниях о каком-то человеке понятия внимания, мы, конечно, приписываем ему некое диспозициональное свойство, однако наряду с этим описываем некое событие. Мы говорим, что он делает то, что делает, в особой структуре сознания. А поскольку уточнение того, какова именно эта структура, требует указания на то, как он способен, готов или, скорее всего, будет действовать и реагировать, то его действие в данной структуре сознания само становится событием, имеющим определенную временную координату.

Сформулируем эту же проблему по-другому. Вполне может быть так, что два действия, осуществляемых при разных структурах сознания, в точности совпадают. Если, например, заснять их на кинопленку или сделать звукозапись, изображений будут сколь угодно сходными. Так, человек может играть на пианино для собственного удовольствия, либо для удовольствия слушателей, либо для упражнения, либо для обучения других, либо по принуждению, либо чтобы спародировать другого пианиста, либо в рассеянности и чисто механически. И поскольку различие между такими исполнениями иногда невозможно ухватить ни в видео-, ни в звукозаписи, у нас появляется искушение сказать, что данные события являются либо сложными событиями, компонентами которых являются внутренние действия и реакции, заметные лишь самому исполнителю, либо что наблюдаемое исполнение удовлетворяет ряду открытых гипотетических утверждений. Иными словами, когда мы описываем музыканта, исполняющего "О, милый дом!", как демонстрацию того, как надлежит исполнять данную вещь, наше описание имеет сложную структуру, в которой один элемент отличается от описания того же музыканта, играющего ту же пьесу, чтобы спародировать другого музыканта, хотя в части того, что доступно наблюдению, оба описания будут одинаковыми. Следует ли рассматривать такие сложные описания внешне одинаковых событий как описания конъюнкции одинаковых открытых наблюдению и разных скрытых событий или различия между описаниями надо реконструировать другим образом? Идет ли речь о двойственном факте или о едином факте, к которому добавляются разные выводные свидетельства?

И то, и другое кажется неприемлемым, хотя второй вариант дает необходимую часть ответа. Подобно большинству дихотомий, логическую дихотомию 'либо категорическое утверждение, либо гипотетическое" надо принимать "со щепоткой соли". Мы должны заняться здесь классом утверждений, которые как раз и соединяют эти альтернативы. На самом деле нет ничего неприемлемого в идее, что утверждение может быть в одном отношении похоже на констатацию простого факта, а в другом – на вывод "если... то..." или что утверждение может быть одновременно повествованием, объяснением и условным предсказанием, не будучи, тем не менее, конъюнкцией более простых суждений. В самом деле, чтобы утверждение, значение которого состоит в том, что что-то есть, потому что что-то другое имеет место, было истинно, нужно, и чтобы имелся некоторый факт, и чтобы было право выводить из одного факта другой. Это не такое суждение, про которое можно сказать, что одна его часть истинна, а другая – ложна.

Встречающееся в разговорном языке обвинение "Ясно же было, что ты пропустишь последний поезд" содержит не только упрек в том, что собеседник пропустил последний поезд, но и утверждение, что этого надо было ожидать. Совершенный проступок был предсказуемым. Данное обвинение содержит в себе частично выполненное открытое гипотетическое утверждение. Оно не является и не может быть полностью выполняемым, ибо можно было бы также предсказать, например, что, если бы человек вошел в телефонную будку (чего он, возможно, не сделал),у него могло бы не оказаться подходящей мелкой монеты или что если бы он намеревался отправить письмо по почте (чего он, возможно, не делал), то он пропустил бы время последней выемки писем из ящика. Я буду называть предложения типа "Ясно же было, что ты сделаешь то, что ты сделал" "полугипотетическими" или "нечистокровными (смешанными) категорическими утверждениями". Большинство примеров, которые обычно приводятся в качестве категорических утверждений, являются смешанно категорическими.

Соответственно, когда мы говорим, что кто-то делал нечто внимательно, мы высказываем не только то, что он, например, способен выполнить какие-то тесты и задачи, которые ему можно было бы предъявить, но которые не были предъявлены, – мы высказываем также, что он был готов к выполнению задачи, с которой он и в самом деле справился. У него была такая структура сознания (frame of mind), что, мог бы, если бы потребовалось, выполнить массу задач, которые на самом деле могли бы и не потребоваться. И ipso facto он находился в таков структуре сознания, чтобы выполнить по крайней мере ту задачу, которая встала перед ним в действительности. Имея такую структуру сознания, он должен был бы выполнить то, что он на самом деле выполнил, как и массу других вещей, о которых тут вовсе не говорится, что он их выполнил. Поэтому когда мы говорим, что он был внимателен к тому, что он делал, то это есть не только описание, но в такой же мере и объяснение реального события с помощью условного предсказания дальнейших событий.

Утверждения такого типа характерны не только для описаний сознательных действий и реакций людей. Когда мы описываем кусок сахара как растворяющийся, наше описание является более событийным, нежели когда мы описываем его как растворимый. Однако наше описание является более диспозициональным, нежели когда мы описываем его как намокший. Когда птица описывается как совершающая перелет, высказывается нечто более событийное, нежели тогда, когда она описывается как перелетная, но более диспозициональное, чем когда она описывается как летящая в сторону Африки. Кусок сахара и птица в данных ситуациях должны были бы делать то, что они фактически делают, но, если бы возникли другие обстоятельства, они делали бы также много других вполне определенных вещей.

Описание птицы как совершающей перелет более сложно, нежели описание ее как летящей в сторону Африки. Но эта большая сложность состоит не в том, что тут якобы описывается больше происшествий. Описывается одна и та же вещь – что птица в данный момент летит на юг. Утверждение "Это перелетная птица" не сообщает нам больше событий, нежели утверждение "Она летит на юг". Однако первое утверждение сообщает нам и о многих возможных событиях в отличие от утверждения "Она летит на юг". Первое может оказаться ложным в большем числе случаев, и потому оно существенно информативнее.

Это связано с весьма распространенным использованием слов "потому что", отличным от всех ранее рассмотренных употреблений. Оба утверждения – "Птица летит на юг" и "Птица совершает перелет" – являются сообщениями о некоторых событиях. На вопрос: "Почему птица летит на юг?" – можно дать вполне уместный ответ: "Потому что она совершает перелет". Однако процесс перелета ничем не отличается от процесса полета на юг. Поэтому перелет не может быть причиной того, почему птица летит на юг. К тому же, предложение "Потому что она совершает перелет" говорит не то же самое, что предложение "Потому что она перелетная", поскольку первое предложение является сообщением о событии. Мы можем сказать, что фраза "Она совершает перелет" описывает процесс полета отчасти в терминах описания событий, отчасти в объяснительных и предсказательных терминах. Сама по себе она не утверждает никакого закона, однако описывает событие в терминах, подразумевающих определенный закон. Фраза "Совершает перелет" сообщает известную биологическую информацию, подобно тому, как глагол "растворяется" передает информацию химическую. Фраза "Птица совершает перелет" дает право на вывод "Это перелетная птица", подобно тому, как фраза "Сахар растворяется" дает право на вывод "Он растворим". Аналогичным образом, когда мы спрашиваем, почему человек читает определенную книгу, на это можно дать вполне уместный ответ; "Потому что ему интересно то, про что он читает". Однако тут не происходит двух параллельных процессов – чтения и испытывания интереса к тому, что читают. Поэтому интерес не есть причина чтения. Но в то же время интерес объясняет чтение таким же общим (а не конкретным) образом, каким совершение перелета объясняет, почему птица летит на юг.

Итак, я указал на некоторый факт относительно понятий внимания, а именно: вполне осмысленно приказывать быть внимательным, обращать внимание, соблюдать осторожность, учиться прилежно и т.п. Столь же осмысленно человек может говорить о самом себе, что он сосредоточил внимание, соблюдает осторожность и пр. Конечно, очевидно, что нельзя приказать только сосредоточить внимание или обратить внимание. Следует добавить, что именно надлежит внимательно делать. Например, школьнику, корректору и пациенту глазного врача могут сказать, что нужно внимательно прочитать определенный отрывок текста. Ученик нарушит этот приказ, если будет обращать внимание на опечатки, а не на суть изложенного; корректор нарушит приказ, если будет вдумываться в суть, а не обращать внимание на опечатки; а пациент глазного врача должен сообщать не об опечатках и не о сути, а только о четкости или расплывчатости, яркости или бледности напечатанных букв. То же самое, очевидно, относится к вниманию вообще. Нельзя просто сказать, что человек интересуется, поглощен или пытается; надо сказать, что он, например, с интересом читает статью, поглощен ужением рыбы или пытается влезть на дерево. Подобным же образом слова "наслаждаться" или "испытывать отвращение" требуют дополнений, производных от активных глаголов, например к "плаванию", "слушанию Баха" или "безделью".

Когда человек описывается как направляющий свое внимание на какое-то определенное действие или реакцию, мы вправе сказать, что он "думает" о том, что он делает или испытывает, на что направляет внимание. Это не означает, что он обязательно сообщает самому себе о том, что он делает или испытывает. Он не обязан, хотя и может это делать, бормотать самому себе комментарии, критику, указания, поощрения или оценку ситуации; а если бы он все это проделывал, можно было бы снова спросить, думает ли он о том, что бормочет, или нет. Иногда нездоровое увлечение самокомментариями, как в случае Гамлета, считается знаком отсутствия внимания к тому, что человек делает, именно потому, что он направляет свое внимание на вторичную задачу обсуждения с самим собой своей основной задачи. А иногда человек, пытающийся говорить по-французски, сам отвлекает себя от этой задачи, обсуждая с самим собой по-английски, как ему построить французскую фразу. Думать или быть внимательным к тому, что делаешь, вовсе не предполагает составления связного описания своих действий. Последнее есть просто один из возможных примеров того, как можно думать о том, что делаешь, или быть внимательным к тому, что делаешь. Это есть один из видов, а не причина и не условие внимательного действия. Но, конечно, дидактическое проговаривание, если оно осмысленно проводится и осмысленно воспринимается, часто становится необходимым руководством при исполнении некоторых действий. Есть много вещей, которых мы не можем сделать или не можем сделать хорошо, если не будем внимательны к надлежащим и своевременным инструкциям, даже если авторами этих инструкций являемся мы сами. В таких случаях, пытаясь что-то сделать, мы одновременно стараемся давать себе правильные и своевременные инструкции и следовать им.

Рассмотрим теперь тип действий хотя и совершенно нетворческих, но требующих известной степени внимания (действия инстинктивные, привычные и рефлекторные внимания не предполагают). Солдат, который чистит свой штык, повинуясь приказу, может производить те же самые движения, что и человек, чистящий штык с любой другой целью. "Повинуясь" не означает, что его мускулы выполняют какие-то особые действия. Это также не означает и не подразумевает, что человек обсуждает сам с собой то, что он делает, или дает себе инструкции. Ибо солдату не приказывали ничего подобного. И даже если он это делает, это не объясняет его действий, потому что следование собственным инструкциям будет просто еще одним примером действий повиновения. Однако "чистить свой штык, повинуясь приказу", означает, разумеется, чистить его, думая, что это и есть действие, требуемое приказом. Солдат не делал бы этого, если бы он получил другой приказ или неправильно расслышал данный. Если его спросить, почему он это делал, он, не колеблясь, сослался бы на приказ.

Разумеется, он не делает одновременно двух вещей, а именно чистит штык и повинуется приказу, подобно тому, как перелетная птица одновременно и совершает перелет, и летит на юг. Он повинуется приказу тем, что чистит штык. Вопрос: "Внимателен ли он по отношению к приказу?" – имеет вполне удовлетворительный ответ: "Да, он стал чистить штык, как только получил приказ". Хотя, разумеется, могло быть и так, что солдат не слышал приказа и стал чистить штык для собственного удовольствия, что по чистой случайности совпало с поступлением приказа. В таком случае было бы неправильно говорить, что он чистит свой штык, повинуясь приказу.

Мы могли бы сказать, что первой задачей для него является подчинение любому приказу, какой отдает сержант. Если мы спросим: "На что направлено его внимание?" – то правильным ответом будет: "На приказы сержанта". Он взялся чистить штык только потому, что сержант это приказал. Описание установки его сознания содержит прямую отсылку к приказу и только косвенную, ибо обусловленную приказом, отсылку к чистке штыка. Действие солдата, так сказать, заключено в кавычки: он делает это как именно то, что было приказано. Окажись приказ иным, он и делал бы что-то другое. Структура его сознания такова, что он делает то, что ему приказывают, включая чистку штыка. Его чистка штыка обусловлена и предсказуема, если известен приказ, ибо она является функцией от значения переменного условия – приказа.

Аналогично имитатор произносит только те слова и делает только те жесты, которые производил оригинал. Если бы последний действовал по-другому, иначе действовал бы и имитатор. Последний вовсе не обязан постоянно говорить себе или окружающим, что вот, мол, как действовал оригинал. Обезьянничанию совсем необязательно должно предпосылаться введение или объясняющий комментарий; да зачастую имитатор и не может этого сделать, поскольку способность описывать развита у него гораздо меньше, чем способность подражать.

Но какое значение имеет слово "как" в сообщении, что некто делает, как предписывает приказ, или как оригинал, или как упражнение в каком-то деле, или как средство для некоторой цели, или как игру; или, в общем случае, как реализацию некоторой программы? В чем состоит различие между чисто автоматическим выполнением последовательности операций и стремлением соответствовать определенным требованиям путем выполнения той же самой последовательности операций? Или: в чем различие между чисткой штыка в силу приказа и чисткой его, чтобы им воевать?

Сказать, что солдат чистит свой штык с определенной целью, а именно выполнить приказ или защитить себя, было бы, конечно, правильно, но недостаточно, ибо суть вопроса состоит в следующем: если мы признаем, что фразы "Птица совершает перелет" и "Солдат чистит штык, повинуясь приказу" обе являются смешанными категорическими утверждениями, то в чем тогда состоит разница между ними, которую мы выражаем теми словами, что солдат сосредоточивает внимание и действует с определенной целью, а птица – нет?

По крайней мере частичный ответ состоит в следующем. Когда мы говорим, Что кусок сахара растворяется, что птица совершает перелет, а человек мигает, то это не подразумевает, что сахар обучен погружаться в воду, птица выучилась улетать осенью на юг, а человека натренировали в некоторых случаях мигать. Но когда мы говорим, что солдат чистит свой штык, повинуясь приказу или чтобы защищать себя, это подразумевает, что он обучен определенным кавыкам и их еще не забыл. Новобранец, услышавший подобный приказ или увидевший врага, еще не знает, что ему делать со штыком. Возможно, он даже не знает, как истолковывать приказы и их исполнять.

Не все приобретенные способности и склонности можно охарактеризовать как свойства сознания. Привычка спать на правом боку не является свойством интеллекта или характера; манера произносить (вслух или в уме) слово "Твидледи", услышав слово "Твидледум", есть приобретенная привычка, хотя навряд ли нас этому обучали. Она просто приклеилась к нам, мы не предпринимали никаких к тому усилий и ни для чего это обычно не используем. Случай, когда некоторый навык приклеивается к нам сам собой, без всяких наших усилий, является вырожденным случаем процесса обучения. Даже когда мы старательно учим наизусть стихи, то это, хотя и представляет собой самую примитивную форму обучения, дает нам не только ничего особо не значащую способность повторять эти стихи, но и гораздо более ценную способность приобретать в процессе обучения разнообразные способности. Это первая ступень на пути к тому, чтобы стать вообще обучаемым.

Дети, малообразованные люди, солдаты старого закала и некоторые педагоги считают, что образование состоит в простом приобретении способности точно воспроизводить преподанные уроки. Но такое представление ошибочно. Если ребенок может только воспроизводить всю таблицу умножения от начала до конца, но больше ничего не умеет с ней делать, то мы скажем, что он только начал изучать умножение. Нельзя сказать, что он действительно выучился умножению, пока он не сможет самостоятельно и правильно решить любой пример на умножение не очень больших чисел и типовую задачу вроде: сколько пальцев находится в комнате, если в ней присутствуют шесть человек? Не назовут обученным скалолазом того, кто способен справляться только с той скалой, на которой его обучали. Учиться – значит приобретать способность совершать правильные или уместные шаги в любой ситуации определенного рода. Это, значит, быть готовым к проблемам, варьируемым в некоторых пределах.

Когда мы описываем человека как делающего сейчас что-то с некоторой степенью внимания определенного рода, то это значит не только то, что он определенным образом подготовлен к такой деятельности, но и то, что он сейчас столкнулся с конкретной задачей и встретил ее как одну из задач определенного типа, которые могли бы ему встретиться. Структуру его сознания можно описать как "готовность", ибо он, во-первых, делает то, что он делает, с готовностью делать именно это и именно в такой ситуации, и, во-вторых, он готов делать еще что-то в там же духе в других ситуациях, с которыми он мог бы столкнуться. Когда мы описываем водителя как внимательного и предусмотрительного, из этого не следует, что ему приходит в голову, что, например, с той стороны улицы может появиться осел. Он может быть готов к подобным происшествиям, не предвосхищая каждое из них конкретно. В то же время он мог бы и предвосхищать их, однако оказаться к ним не готовым.

Ранее в этой главе я пытался объяснить, почему, хотя концентрация внимания на некоторой задаче состоит не в том, что к действию по выполнению задачи присоединяется еще созерцание и контролирование своих действий, мы все же ожидаем от человека, концентрирующего свое внимание на чем-либо, что он будет способен сразу ответить нам, чем он занимался. Внимание не является вторичной деятельностью, сопровождающей иную, первичную; и тем не менее оно подразумевает, что ответы на вопросы относительно первичного занятия пребывают на кончике языка внимательно действовавшего человека. Как я могу знать о том, что я делал или ощущал, когда был внимателен, если само внимание не включает в себя исследование того, что я делаю или чувствую? Как я могу теперь описать нечто, если до того я не осуществлял наблюдения за этим?

Ответ частично заключается в следующем. Далеко не всякий разговор состоит в передаче элементов общего знания, и, уж конечно, самые примитивные разговоры не таковы. Например, мы не начинаем разговаривать с малышом, сообщая ему названия предметов, которыми он еще не интересуется. Мы начинаем, называя ему имена вещей, которые его интересуют. Использование имен вещей накладывается на интерес к ним. И когда мы даем ребенку наставления, советы, примеры, упреки и поощрения по ходу его собственных действий, мы поступаем примерно сходным образом: не ждем, когда ребенок сядет совершенно праздно, чтобы его учить. Вообще тренировка в каком-то виде деятельности неразрывно связана с самой деятельностью. Попытка сделать какую-то вещь и есть попытка выучиться делать такие вещи; обучаясь делать нечто, ребенок одновременно обучается лучше понимать и лучше применять полученные им уроки. При этом он осваивает также парные роли наставника и ученика. Он обучается тренировать самого себя и концентрировать внимание на собственной тренировке, т.е. приспосабливать свои действия к собственным словам.

Хороший спортивный судья не свистит в свисток непрерывно. И тренированный игрок не перестает быть собранным и сконцентрированным на игре, едва услышав судейский свисток. Скорее, наоборот: если игрок все время ждет свистка судьи, это означает, что он не сконцентрировался на игре. И всех нас выучили быть в некоторой степени собственными судьями. Хотя мы редко свистим в свои судейские свистки, но если ситуация требует этого, то мы почти все время готовы их применить.

Судья вмешивается в ход игры, чтобы проявить власть, а не для того, чтобы давать описания или информацию. Его назначение состоит в том, чтобы способствовать нормальному протеканию игры, а не в том, чтобы отвечать на вопросы журналистов. Он осуществляет руководство и штрафует, а не информирует о ходе игры. Но для того чтобы быть готовым правильно судить в любой игровой ситуации, ему приходится внимательно следить за этими ситуациями и потому быть готовым в любой момент дать сообщение, которого ждут журналисты. Поскольку он знает, какое дать указание, он знает, как обстоят дела, и может об этом сообщить. Грубо говоря, ему достаточно только сменить интонацию с повелительной на повествовательную. Сообщать об игре в изъявительном наклонении сложнее, потому что требует большей невозмутимости.

Сходным образом все мы в случае надлежащей подготовки можем в большинстве случаев давать самим себе предписания, советы и выносить вердикты, более или менее уместные и способствующие тому, чем мы в данное время занимаемся. Когда мы переходим от инструктирования самих себя к правильному описанию ситуации (в ответ на чей-то вопрос), нам не приходится предпринимать особое исследование. Достаточно переформулировать то, что мы уже сами себе говорили. Знать, как надо действовать, чтобы соответствовать некоторым требованиям, – это означает также и знать, что ответить на другие требования. Когда мы не в состоянии в качестве наставника или судьи сказать что-то вразумительное самим себе, например, когда удается придумать удачную шутку, сочинить стихи или вдруг понять характер другого человека, то немногое мы можем и другим рассказать о том, как мы это сделали. Тогда мы говорим о "вдохновении" и "интуиции", что избавляет от дальнейших вопросов.

(5) ДОСТИЖЕНИЯ

Есть и другой класс слов, обозначающих события и заслуживающий нашего внимания. Речь идет о словах, которые я в другом месте назвал "словами достижения" и "словами успеха", а также об их антонимах – "словах провала", "словах ошибки", "словах упущения". Это самые настоящие слова для обозначения событий, ибо вполне можно сказать, что кто-то достиг цели в определенный момент, регулярно разгадывает анаграммы, моментально схватил смысл шутки или быстро нашел свой наперсток. Некоторые слова данного класса обозначают более или менее внезапные кульминации или развязки, другие – более или менее продолжительные действия. Наперсток найден, шахматная партия выиграна, гонка выиграна – и все это происходит в определенный момент. Но секрет хранится, врат подавляется, лидерство удерживается в течение длительного промежутка времени. Разглядеть в небе ястреба – это один вид успеха, а не потерять его из вида – другой.

Мы обычно описываем такие удачи и их сохранение с помощью активных глаголов, таких как "победить", "извлечь", "раскрыть", "найти", "исцелить", "убедить", "доказать", "обмануть", "отпереть", "сохранить", "скрыть". Данный грамматический факт повинен в там, что многие (но не Аристотель) забыли об отличии логического поведения глаголов данного класса и других глаголов активности или процесса. Различия между такими, например, глаголами, как "играть" и "выиграть", "лечить" и "излечить", "искать" и "найти", "хватать" и "удержать", "слушать" и "слышать", "смотреть" и "видеть", "ехать" и "приехать", если они вообще замечались, истолковывались как различия между взаимосвязанными видами деятельности, тогда как на самом деле они состоят не в этом. Упустить эти различия совсем нетрудно, поскольку мы весьма часто используем глаголы достижения для обозначения деятельности по разрешению некоторой задачи в случае хороших шансов на успех. Иногда о бегуне могут с самого старта говорить, что он выигрывает забег, хотя он может и не победить на финише; врач может хвастаться, что он исцеляет воспаление легких у своего пациента, хотя лечение и не приводит в конце концов к желаемому результату. Слово "слышать" иногда используется как синоним для "слушать"; частенько говорят "я починю" вместо "я попытаюсь починить".

Первое большое различие в логической силе глаголов задачи (task verb) и соответствующих глаголов достижения состоит в том, что с помощью глагола достижения мы утверждаем, что достигнуто некоторое положение дел, а не только осуществлялась (если вообще осуществлялась) направленная на это деятельность. Чтобы бегун победил, мало, чтобы он добежал до финиша, нужно, чтобы остальные прибежали после него. Чтобы врач вылечил пациента, необходимо, чтобы он лечил и чтобы пациент выздоровел; чтобы искавший нашел наперсток, нужной чтобы наперсток находился в том месте, где его искали; чтобы математик доказал теорему, она должна быть истинным математическим предложением и действительно вытекать из тех посылок, из которых он пытается ее вывести. Автобиографический отчет действующего лица обо всех его действиях и чувствах сам по себе еще не позволит определить, была ли его деятельность успешной. Он может заявлять претензию на успех, однако отказаться от нее, обнаружив, что, несмотря на все его усилия, что-то все равно не получается. Я откажусь от своего заявления, что нашел опечатку в корректуре или что я убедил своих избирателей, если обнаружу, что в корректуре нет опечаток или что избиратели отдали свои голоса моему политическому оппоненту.

Вследствие этого общего различия всегда осмысленно (хотя, разумеется, не всегда верно) полностью или частично объяснять успех удачей. Часы удается починить, хорошенько стукнув по ним кулаком, а клад можно найти, капая землю в своем огороде.

Отсюда следует также, что могут быть достижения без всякой предварительной направленной на эту цель деятельности. Иногда мы находим вещь, Когда ее не ищем, получаем предложения работы, даже не рассылая предварительно свои резюме, и приходим к правильному заключению, еще не взвесив как следует все данные. Если что-то получается без труда, мы часто говори", что это нам "дано". Так можно сказать про легкую добычу. А если результат достался нелегко, мы говорим, что он "сделан", "заработан".

Когда о ком-то говорят, что он боролся и победил или поехал и доехал, то вовсе не имеют в виду, что он сделал две вещи. Просто он сделал одну вещь с определенным результатом. Сходным образом, если человек стремился, но не преуспел, отсюда не следует, что он последовательно сменил два занятия. Он сделал одну вещь, которая оказалась неудачной. Поэтому мы ожидаем от человека, пытающегося достичь какой-то цели, что он способен и без особого исследования сказать, что он делает; однако мы не ожидаем от него, что он всегда без труда может сказать, чего он добился. Достижения и неудачи не являются объектами того, что часто, хотя и неудачно, называют "непосредственной очевидностью". Это не действия, операции или поступки, но то обстоятельство, что известные действия, операции или поступки имели определенные результаты.

Вот почему можно осмысленно сказать, что кто-то стремился напрасно или не напрасно, но нельзя сказать, что он попал в мишень напрасно или не напрасна; что он лечил своего пациента усердно или небрежно, но не то, что он его вылечил усердно или небрежно. Мы можем сказать, что он скользит взглядом по заборам на улице быстро или медленно, по порядку или как попало, но мы не скажем, что он быстро или медленно, систематически или беспорядочно увидел гнездо. Наречия, подходящие для глаголов задачи, по большей части неприменимы для глаголов достижения. В частности, наречия, подходящие для глаголов внимания, такие как "тщательно", "внимательно", "усердно", "бдительно", "сознательно", "упрямо", столь же неприменимы к таким глаголам, обозначающим познавательную деятельность, как "открыть", "доказать", "решить", "обнаружить", "видеть", как и к глаголам типа "прибыть", "починить", "купить" или "завоевать".

Существует много глаголов, относящихся к событиям, которые используются для описания элементов познавательной деятельности человека. Однако одни из них являются глаголами задачи, а другие – глаголами достижения. Игнорирование данного различия является источником многих философских головоломок, а также теорий, изобилующих загадочными скрытыми сущностями. Постулируются особые когнитивные акты и операции, которые должны соответствовать глаголам типа "видеть", "слышать", "обонять", "дедуцировать" или "вспоминать" таким же образом, каким обычные известные действия соответствуют глаголан "играть", "бегать", "смотреть", "слушать", "спорить" или "говорить", как будто сказать про человека, что он посмотрел и увидел, – это то же самое, что сказать, что он гулял и напевал, тогда как это подобно тому, как мы скажем, что человек ловил и поймал или искал и нашел. Но только глаголы восприятия в отличие от глаголов поиска не могут уточняться такими наречиями, как "успешно", "напрасно", "методично", "неэффективно", "прилежно", "лениво", "стремглав", "осторожно", "неохотно", "ревностно", "послушно", "осмотрительно" или "конфиденциально". Глаголы восприятия не относятся к поступкам или занятиям; a fortiori они не могут относиться к тайным, ненаблюдаемым поступкам или приватным занятиям. Они, так сказать, принадлежат словарю не игрока, а спортивного судьи. Они говорят не о том, как мы пытаемся что-то сделать, но о вещах, которые нам удаются благодаря нашим усилиям или везению.

Эпистемологи иногда признаются в том, что предполагаемые виды когнитивной деятельности, соответствующие глаголам "видеть", "слышать" или "дедуцировать", оказываются странно неуловимыми. Если я увидел ястреба, я тем самым нашел ястреба, но я не обнаруживаю своего видения ястреба. Последнее кажется особым видом прозрачного процесса – прозрачного в том смысле, что, в то время как ястреба найти можно, нам не удается найти ничего такого, что соответствовало бы глаголу в словосочетании "увидеть ястреба". Правда, загадка исчезает, если вспомнить, что глаголы "видеть", "заметить" и "найти" обозначают не процессы, не опыт, не активность. Они не обозначают таинственные неуловимые действия и реакции; точно так же глагол "победить" не обозначает таинственную неуловимую часть соревнования, а глагол "открыть" не обозначает таинственную неуловимую часть поворота ключа. Причина, почему я не ногу уловить себя видящим или дедуцирующим, заключается в том, что данные глаголы нельзя сочетать со словосочетанием "наблюдать в себе". Слова "видеть", "дедуцировать" или словосочетание "сделать мат" не могут быть ответами на вопросы типа "Что вы делаете?" или "Что он испытывает?".

Различие между глаголами задачи и глаголами достижения или глаголами попытки и глаголами получения результата позволяет разрешить и еще одно теоретическое затруднение. Как уже давно было замечено, к глаголам типа "знать", "открывать", "разрешать", "доказывать", "воспринимать", "видеть" и "наблюдать" (по крайней мере, в определенных стандартных употреблениях глагола "наблюдать") неприложимы наречия "ошибочно" и "неправильно". На основании этого эпистемологи истолковали данные глаголы как обозначения особых видов действий или опыта, что заставило их допустить, будто люди обладают особыми процедурами безошибочного исследования. Они не нуждается, да и не могут нуждаться в том, чтобы их выполняли осторожно и тщательно, ибо они не оставляют для этого никакого места. Логическая невозможность открытия, в котором ничего не было бы открыто, или доказательства, которое бы ничего не доказывало, была неправильно истолкована как прямо-таки причинная невозможность заблуждаться. Если только следовать правильным путем или использовать лишь надлежащие познавательные способности, то безошибочные наблюдения или самоочевидные истины получатся сами собой. Поэтому люди оказываются иногда непогрешимыми. Сходным образом если попадание в бычий глаз рассматривать как особый вид прицеливания, а исцеление – как частный вид лечения, то отсюда чисто логически будет следовать, что существуют особые безошибочные способы целиться или лечить. Следовательно, будут существовать непогрешимые стрелки и доктора.

Другие эпистемологи, не желая приписывать людям непогрешимость, заняли не менее невероятную позицию. Они использовали данные глаголы достижения как обозначения особых операций и опыта, которые не могут быть ошибочными независимо от их результата. Мы можем знать то, чего нет на самом деле, доказывать неправильными доказательствами, решать проблемы ошибочно или видеть то, чего нет. Но такая позиция похожа на то, как если бы мы сказали, что можно попасть в цель "снаружи" мишени, или излечить пациента, усугубив его состояние, или победить в беге, придя к финишу последним. Разумеется, нет никакой логической несовместимости между поражением человека в соревновании по бегу и его заявлением, что он выиграл его; между усугублением болезни пациента и заявлением врача, что он излечил его. Когда некто просто говорит: "Я вижу ястреба", из этого вовсе не следует, что тут вообще есть ястреб, хотя из истинного утверждения "Я вижу ястреба" это действительно следует.

Такая ассимиляция некоторых так называемых когнитивных глаголов в общий класс глаголов достижения ничего не проясняет. Тот факт, что логическое поведение глагола "дедуцировать" в известных отношениях подобно поведению глаголов и глагольных оборотов типа "выиграть", "поставить мат", "открыть", не означает, что данные группы слов сходны во всем. Глагол "дедуцировать" не во всех логических отношениях подобен словосочетанию "прибыть в Париж". Моя аргументация имела прежде всего негативную цель: показать, почему соблазнительно и почему ошибочно постулировать таинственные действия и реакции, соответствующие некоторым обычным словам и оборотам, с помощью которых человек описывает случившиеся с ним события.

---

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

---

Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)