ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Экспедиция закончила свою работу в середине августа, но мне еще не хотелось возвращаться в город и я решил отправиться у Бучак, на Бабину гору. Простившись с археологами, уезжавшими на машине, я по тропинкам, через поля и холмы пошел в Григоровку на пристань.
И вот – снова стучит сердце дизеля под полом "Метеора-29", снова бьёт ветер в лицо, и несутся мимо зеленые леса и горы. Через десять минут я уже был в Бучаке – ржавая баржа причала в тени высокой горы, голубой свет неба, бесконечный горизонт и оглушающая тишина после шума двигателей "метеора".
– Здоров! – сказал мне начальник пристани Петро, сидевший, как обычно, в безмятежности и праздности у борта баржи. – Ну як воно... у Сполучених Штатах? Що там дядько Рейган? (он почему-то считал, наверное из-за отдалённого сходства фамилии, что я имею отношение к американскому президенту Рейгану).
– Та все як було...
– Ну і в нас так само...
И вот я медленно поднимаюсь по дороге от пристани на гору, наслаждаясь тишиной вечера. Каждый раз, когда я проходил по этой дороге возле пристани, одно и то же чувство приходило ко мне – уюта и пустоты... Великая пустотность бытия...
"Когда человек рождается – он слаб и гибок, когда умирает – он крепок и черств. Когда дерево растет – оно нежное и гибкое. А когда оно сухое и черствое – оно умирает..."
Передо мной отрылось село, лежащее в долине среди высоких зеленых гор, я спустился вниз и перейдя через яр, где шумел по камням быстрый поток, стал подниматься по лесной дороге, ведущей по склону горы Вихи. Над дорогой нависали кроны старых деревьев, а по её краям лежали большие камни.
"Не думайте и не действуйте, а просто будьте..." – вспомнились мне слова из трактата одного местного адепта по прозвищу Волохан. Мне приходилось читать его самиздатовские труды, подписанные псевдонимом "№20" – как потом выяснилось, это был номер его квартиры. Я знал, что Волохан тоже приезжает в Бучак, ходит по этим дорогам, подолгу живет в палатке возле дома Вити А. в дальней части села – на хуторе Билянивка. Тогда я ещё не был знаком ни с кем из этой компании кроме самого Вити А. Но трактаты Волохана – "Эволюция сознания в документах", "На подступах к Локаята-йоге" и другие – произвели на меня сильное впечатление, и тем летом я носил на дне рюкзака с трудом читаемые фотокопии. В те годы, когда эзотерическая литература не издавалась, плохо читаемые копии были обычным делом. Возможно, из-за с трудом различимого местами текста, а может быть – от энтузиазма, свойственного молодости, смысл этих текстов часто казался более многозначительным и таинственным, чем было на самом деле. Однако трактаты Волохана не утратили своего очарования для меня и спустя двадцать лет, когда они стали доступны в Интернете и есть на компакт-дисках, которые можно купить на любой станции метро.
А а то лето я часто читал их и до сих пор помню некоторые места наизусть, хотя, может быть, и не совсем точно: "Йога выходит в жизнь, чтобы её наполнить, но в то же время она должна суметь не раствориться в ней бесследно..."... "Именно непричастность в причастности дает полноту существования и подлинную свободу – не только "от чего", но и "для чего"...
В этих трактатах было нечто, скрытое между строк – может быть, отражающее личность самого автора, – что завораживало меня, заставляя снова и снова вспоминать его загадочные слова то на жарких дорогах лета, то по ночам у костра.
"Брахман есть пустота. И в этой таинственной пустоте зарождаются законы пространства, времени, причинности – весь наш мир с трамваями, воробьями, клочками газет, катящимися по ветру..."
Через Волохана, познакомиться с которым мне предстояло только через год, я открыл для себя понимание некоторых идей – древних и давно известных, изложенных во многих книгах, от "Дао де цзин" до Ричарда Баха и Рам Дасса. Однако ранее эти идеи, понимаемые умом, были непостижимы для моего сердца . Теперь же, по мере избавления от ума и погружения в миры бучацкого посвящения, куда привёл меня ветер силы, все эти идеи начали входить в моё сердце, питая его, как вода – ведь "Дао подобно воде...", а "мягкое и слабое побеждает твердое и сильное...".
Так Волохан стал одним из тех, у кого я научился чему-то принципиально важному; может быть даже у него – в большей мере, чем от кого-либо другого из людей, оказавших на меня влияние. Говорят, что талант Алана Уоттса был в умении излагать идеи культур Востока таким образом, что они становились понятными современному человеку. Так и Волохан – он изложил некоторые идеи такими словами, которые были созвучны моему сердцу. И эти слова стали тем зеркалом, в которых ветер силы отразил нечто непостижимое, присутствующее повсюду в мире – в холмах, лесах, полевых дорогах и небесах.
А может быть, это сам ветер силы обращался ко мне через слова его книг... И если раньше я считал, что следую пути воина – охотника за силой, стараясь применять принципы этого пути не только на дорогах странствий, но и во всем остальном – работа, деньги, отношения с женщинами и друзьями – то теперь этот ветер привел меня к совершенно иному пути, пути текущей воды, пути спонтанности, пути неусилия, недеяния и незнания (ведь "незнание глубже, а знание мельче..."). И то, что воину необходимо завоевывать силой несгибаемого намерения, вода достигает без усилий, побеждая своей мягкостью и слабостью...
Погруженный в размышления, я дошел до Бабиной горы. Опять передо мной была высокая зелёная липа и белые облака над головой. И небо – безбрежное небо лета, ласкающее своей синевой, как будто так ласкает нас сама Жизнь – единственная Реальность. Ведь у неё нет рук для ласки, а только это небо с его голубым светом...
"З усiх явищ найдивнiше – то саме iснування..."
Вдруг я понял до конца эти слова Богдана Антонича, написанные им несомненно в момент озарения. Понял не умом, как может понять любой человек эти нехитрые слова, а именно пережил. "... само существование..."
Мне вспомнился день в августе прошлого года, когда исчезла стеклянная перегородка, отделявшая меня, "зрящего" – от мира, "зримого". Если человек отказался от добра и зла, отказался от всех разграничений, а потом отказался и от того, чем он отказывался от разграничений – от ума – он остаётся один на один с "тем, что есть", лицом к лицу с единственной реальностью. И тогда действительно уже ничего не нужно, кроме самого процесса существования, в котором обнаруживается источник изначальной радости.
В такие мгновения кажется, что поток времени остановился и, наконец, исчезла рябь быстрого течения бытия, скрывающая за собой то, что находится в глубине. Ведь именно время отделяет человека от запредельного – вспомнились мне слова Мейстера Экхарта, написанные много веков назад. Не только преходящие вещи и преходящие страсти, но сам налёт и привкус времени... А когда этот поток прекращает течь, тогда остается вечно настоящее. "Кайрос", "Nunc stanc", "Here & now", "здесь и сейчас" – по разному пытались называть такое мгновение вечно настоящего, когда останавливается поток бытия, а подлинность мира переживается со всей ее остротой.
Конечно, всё это трудно объяснить словами, если не пережил сам. Но когда наступает ЭТО, художник откладывает кисть, а пишущий – бумагу. Больше писать не о чем. Потому что настало наконец ТО САМОЕ...
Солнце садилось. Поднявшись на гору, я поставил там палатку и лег на нагревшейся за день вершине среди зарослей пахнущих летом трав. Передо мной разворачивалась величественное зрелище заката – зрелище, присутствующее в мире каждый день, но от этого не утрачивающее своей красоты. А когда красная заря начала разгораться над горами, из которых я пришел сюда, ко мне пришло долгожданное чувство бесконечности – бесконечности мира и бесконечности жизни.
В угасающем небо яркий розовый след самолета поднимался к самому зениту, а у меня вдруг появилось желание завтра рано утром отправиться в Канев на самую высокую гору, поднимавшуюся за лесом. Там, на вершине, белело пятно какого-то поля, а за ним – темная точка одинокого дерева. Эту гору я постоянно видел перед собой отсюда, и кто знает, может быть там я найду что-то необыкновенное? От этой мысли, пришедшей на грани сна, в сердце возникло чувство радости. Надо мной загорались звезды, я поуютнее улегся в спальном мешке и уснул.
Приехав рано утром на автобусе в Канев, я пошёл по дну одного из яров, вьющегося между высоких и крутых зеленых холмов, к самому его истоку и там поднялся на гору, к которой стремился. Передо мной открылось светлое, почти белое поле созревшего овса, колышущегося под ветром. На вершине горы стояла деревянная вышка топографического маяка, а рядом была одинокая липа, старая и раскидистая, как уютный дом, из тени которой куда не посмотришь – одно только бескрайнее небо, а ни гор, ни горизонта не видно – они остались где-то внизу, за краями колышущегося белого поля.
Там, под этой липой я встретил час полдня, а потом забрался по железным скобам на деревянную вышку, где можно было стоять на шатких досках, обозревая дали. Здесь небо казалось ещё ближе, и я ликовал – меня не обмануло вчерашнее предчувствие, и Марьина гора (а именно так называлось это место) очаровала меня. Потом, в последующие годы не раз её далекая вершина с одинокой липой, видимая почти с любой точки на побережье, влекла меня к себя, обещая снова и снова прикосновение к чувству бесконечности жизни и даря стремление к свободе – к самой совершенной свободе, какая может быть в этом конечном мире Солнца и Луны, конечном мире Сансары.
Несколько часов на вершине небесной горы прошли незаметно. По незнакомой полевой дороге я спустился в село Пекари и пошел берегом обратно в Канев на пристань – а здесь, в тени прибрежных холмов, мимо ворот Каневского заповедника проходили, наверное все странники этих гор, которые были и которые ещё будут...
Подойдя к источнику, текущему возле заповедника у самой дороги, я увидел сидевших там с рюкзаками студентов-геологов, приехавших в заповедник на практику. Один из них протянул мне кружку, чтобы я набрал воды. В этот миг наши глаза встретились – все странники этих гор, которые были и которые ещё будут...
В воскресный день на пристани было много пассажиров, устроивших давку, но это не омрачало моего восторженного настроения, пока я ехал в "метеоре" в Киев. Выйдя с причала, я сел на скамейку у трех старых толстых деревьев, растущих возле речного вокзала, испытывая великое блаженство бытия. Выпив бутылку пепси-колы, я медленно пошел набережной, а потом по лестнице на гору, в сторону Софийского собора – небритый бродяга в грязных штанах, потемневший от солнца, как темнеет кусок дерева, окатанный рекой и выброшенный на берег, под яркий свет знойного лета. Пока я поднимался по лестнице, держа в руке пустую бутылку, перед глазами всё стояло белое поле, колышущееся под ветром, деревянная вышка и небо – одно только небо у нас над головами...