ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Осенью я снова попал в холмы возле Бабиной горы. В лесу на склонах Вихи, недалеко от старой грунтовой дороги, я увидел зеленый вагончик на колесах – железная труба над окном, а над крышей – вышка бурового станка со связкой труб. Это были геологи. Подойдя к ним, я назвался археологом, рассказал про нашу экспедицию и завязал с ними знакомство. Получилось так, что несколько дней я прожил вместе с ними в этом вагончике, потому что в палатке уже было довольно холодно.
Рано утром я отправлялся на весь день бродить по холмам, возвращаясь лишь к вечеру и принося мужикам из сельского магазина водку или консервы, так что они меня считали за своего. Я ходил по бучацким лесам, где многие места были для меня ещё неведомы, всё было новым и поэтому несколько дней показались такими насыщенными и долгими, как будто прошёл месяц.
Все чаще и чаще шли дожди, шумя ночью по железной крыше вагончика, и без остановки стучал дизель, ввинчивая бур все глубже и глубже в толщу горы, чтобы вынуть на поверхность столбик то зелено-серого песка давно исчезнувших морей, то твёрдого зернистого песчаника или синевато-серой глины.
По вечерам, когда опускалась темнота, я сидел у теплой железной печки, пил чай с начальником отряда Васей, а в огне потрескивали грабовые дрова, который я носил из леса. Дождь шумел по крыше, стекая по грязному оконному стеклу, а бур все глубже и глубже уходит в основание горы. Казалось, что так я сидел у печки всегда, и нет никакого "вчера", как нет никакого "завтра" – зачем они, эти "вчера" и "завтра", если Великая Пустота проникает повсюду – о, это вечно настоящее...
Геологи громко разговаривали, рассказывая анекдоты и какие-то скучные житейские истории, а я их не слушал, глядя в огонь и разминая пальцами кусочек древней красно-фиолетовой глины... В какой-то миг я почувствовал свою причастность к морям давно минувших эпох – ведь для воображения время не является преградой.
В следующие дни это настроение стало всё больше овладевать мной – я ходил по влажным осенним лесам, мок под дождями, лазил по ярам, собирал окаменелые раковины в Голубом Каньоне... Шумели над головой деревья, пахло прелыми листьями и мхом, а в душе у меня всё ярче расцветал фантастический образ праморя Тетис, прародины всех живых существ. Когда-то, сто миллионов лет назад, это был огромный древний океан, тянувшийся с запада на восток на десять тысяч километров, а сейчас всё, что от него осталось – это Средиземное, Черное и Каспийское моря.
Я вспоминал, как летом лежал на солнце на осыпях прибрежных обрывов – зеленых песках того самого древнего океана, пересыпая их между пальцами. Прозрачная волна, плещущая у ног и бесконечное водное пространство, искрящееся под солнцем напоминали о теплом райском праморе, образ которого мы носим в глубине души...
Когда лежишь на осыпающемся с обрыва серо-зеленом песке, нагревшемся на солнце, прижавшись к нему всем телом, постепенно возникает чувство растворения в ярком свете и в плеске волн и кажется, что душа сжимается в точку размером с одну из этих зеленоватых песчинок. И тогда, может быть, "меня" уже вообще нет... "назавжди"...
А когда мое "я" растворится в этих осыпающихся песках вечности, в белом солнце и ветре – тогда раскроется бездна времен и песчаный обрыв станет берегом давно исчезнувших морей, шум прибоя которых можно теперь услышать только в глубине души. И катящиеся с востока волны великого праокеана будут с шорохом набегать на берег... Тогда моё "я" станет лишь волной в этом прибое. Там, в том великом праморе бесформия, праокеане экстаза я стану ничем и буду, наконец, во всём – в набегающих на песок волнах, в белой морской пене и в искрящемся на волнах свете...
Этот фантастический образ стал особенно ярким сейчас, осенью, среди сумрачных лесов и гор. В те дни я увлёкся чтением книги Криштофовича "Палеоботаника" и повсюду носил её с собой в рюкзаке, рассматривая рисунки растений древних геологических эпох – эоценовой пальмы Nipadita burtinii, олеандров, гинкго и секвой, отпечатки ветвей которых можно найти в серо-зеленом песчанике на обрывах Голубого каньона. А воображение рисовало картины тропического океана и давно отшумевшего прибоя – как будто откуда-то из глубины светило некое иное солнце, более яркое, чем сегодняшнее; светило из тех древних эпох, где и небо было более синим, чем сегодняшнее; и море более прозрачным, чем наши моря; и мир более девственным чем этот, уже вдоль и поперек исхоженный неугомонными людьми.
Образ праморя влек меня всегда, присутствуя в детских мечтах, эротических фантазиях и наркотических видениях как некий изначальный рай, где переживается полнота бытия... Образ голубых вод изначального рая звал к себе не только меня, но и многих бродяг западного мира – имена некоторых из них известны, например Гоген или Стивенсон, уехавшие навсегда в Южные моря. А сколько было тех, чьих имён мы просто не знаем...
Видение изначального рая и фантастического праморя были скрыты в самой глубине моего "я", на той грани, где и само "я" лишь появляется и где оно потом снова исчезает. Ведь праокеан бесформия – вместилище всего; из него возникают все формы проявленного мира и в нем они опять растворяются, а само "Я" – всего лишь волна, зародившаяся где-то в его глубине, чтобы потом извечно стремится возвратиться в этот праокеан.
Когда мы рождаемся в мир, выходя из материнской утробы, как из лона вод первичного океана, утраченная безмятежность внутриутробного существования младенца начинает восприниматься как потерянный рай, а сама материнская утроба – как врата этого рая. Потом, на протяжении всей жизни, за стремлением к наслаждению страсти и к наслаждению жизнью вообще оказывается некое более глубокое стремление – вернуться в прозрачные воды изначального рая... И, проникая в любимую женщину, мужчина стремится не только символически вернуться в материнскую утробу, к безмятежному существованию нерожденного младенца, но и еще дальше – в голубые воды первичного праокеана, где исчезают границы индивидуальности и всё едино со всем, где нет ни тебя, ни меня, и где всем нам суждено когда-нибудь встретиться – катящиеся волны в том праокеане экстаза, который есть Альфа и Омега, начало и конец всего.
Однако осенью 1984 года я ещё не знал этого, а был лишь бродягой на дорогах Действительности, лежавшим на песке под бучацкой горой Лысухой и переживавшим свое погружение в "праморе бесформия", в котором растворялось и исчезало моё "я"... Что может влечь больше, чем этот таинственный миг, когда собственные границы вдруг исчезают, а сознание, бывшее подобным воде, налитой в чашку, вдруг обнаруживает, что оно вернулось к своему первоистоку – тому морю, в котором стремятся исчезнуть и поглотиться все реки земли...
Так прошла неделя, дожди прекратились, и в последний день накануне отъезда была яркая солнечная погода. Пронзительная синева осенних небес, прочерченная белыми полосами перистых облаков, раскинулась над желтеющими лесами. В этот день меня не оставляло чувство, что пока я хожу по лесным дорогам, они незаметно уводят меня из мира реального в фантастический мир мечты и мифа – мир праморя Тетис.
Хотелось бы ещё остаться здесь, пока в сердце жило это вдохновляющее состояние, но пришло время уезжать. Трехосный грузовик "Урал", меся грязь лесных дорог, отвез меня в Канев. Машина остановилась у базара, где возле входа баба продавала несколько красных осенних яблок, разложенных на тряпочке. Я купил эти яблоки, а когда баба, видевшая, как я вылез из кабины грузовика, спросила, откуда я приехал, я ответил: "Геолог я, бабо", – настолько за эти дни я отожествился с железным вагончиком, бывшим мне домом; с буром, погружавшимся в глубину горы и с разноцветными песками давно исчезнувшего праморя Тетис, шорох прибоя которого пригрезился мне в звуке осенних дождей.