Утренний распорядок начинался с трех сорока пяти. Никто не принуждал меня к этому, кроме собственного будильника, но саядо уверил меня, что при том образе жизни, который я буду вести, мне не потребуется спать больше четырех часов ночью; более того, он сказал, что к концу курса я смогу вообще обходиться без сна. К сожалению, мне не удалось проверить это утверждение, потому что среднему человеку для завершения курса требуется около семи недель; а вышло так, что у меня их осталось только три. Но после первых двух дней я обнаружил, что четырех часов сна вполне достаточно, и я не ощущал излишней сонливости даже в самое жаркое время второй половины дня. Однако мне было дано указание не упражняться лежа, хотя лежачая поза была одной из тех, в которых можно упражняться в подъеме и падении. Причина запрета заключалась в том, что во время курса человек ведет весьма спокойную и свободную жизнь в течение целого дня; все усилия ума направлены на расслабление, и спокойная, развалистая ходьба как раз достаточна для того, чтобы устранить недогрузку организма, вызванную сиденьем. Бывали такие дни, особенно в начале и в конце периода, когда мне приходилось рано прекращать упражнения и отправляться спать; но то были дни, когда мне случалось испытывать резкую боль или настойчиво бороться с какой-нибудь особенностью загнанного в тупик ума, отличавшейся особым упорством. Сокращение питания также способствовало освобождению от напряжения благодаря тому, что тело получало меньше работы по перевариванию пищи и выведению шлаков; а поступающая пища по своему объему вполне соответствовала потребностям тела. Как сказал мне саядо. Тело имеет склонность отягощать себя чрезмерным сном, как и чрезмерным количеством пищи; а затем ему приходится тратить энергию на преодоление результатов этих излишеств. Не знаю, так ли обстоит дело с каждым, кто серьезно следует такому распорядку, но я в самом деле не ощущал особого голода или каких-то страданий из-за недостаточного сна.
Снова я оказался единственным посетителем душевой в этот ранний час. Монахи мылись после дневной еды между десятью тридцатью и двенадцатью; затем они утроили полезность этого действия и стали мыть посуду и свои одеяния. Фактически, они мылись в одежде, поливая себя водой в традиционном восточном стиле; думаю, что когда им случалось видеть меня обнаженным под душем, они бывали слегка шокированы. Способ поливки вместо мытья обнаженного тела неудобен, хотя и вполне приятен: он неопрятен и ведет к большой трате воды: один монах может опустошить половину бака в четыреста пятьдесят литров; а поскольку обычно около десяти или одиннадцати утра подача воды прекращалась, и ее иногда не было вплоть до десяти вечера, мы в середине дня часто оставались без воды.
Февральские ночи все еще были прохладными, и мой утренний душ, принятый мною после некоторого колебания, встряхнул меня как раз настолько, чтобы привести в нужное состояние для начала новой борьбы с умом. Оставалось около часа перед освежающей прогулкой по предутреннему холодку, когда я должен был идти на утренний чай. Начну с того, что эта прогулка была мне особенно приятна. Первые несколько дней луна стояла высоко в небе, ночной покой еще не нарушался, и я испытывал такое чувство, как будто был привилегированной личностью, наслаждавшейся чем-то таким, чего лишены другие люди. Но скоро эти прогулки в сторону дома, где я питался, а позднее и к лекционному залу должны были стать частью упражнения при ходьбе, и сосредоточение на движениях "вверх, вперед, вниз" оставляло мало возможностей для наслаждения прелестью утра. Однако оставалось одно исключение: я уже упоминал место, где сходил с тропы и стоял на высоком берегу озера; тут я останавливался на несколько минут каждое утро. Как раз в это время всегда начинало светать; и точно напротив того места, где я останавливался, возвышалось большое, развесистое дерево, все еще покрыто листвой, оно постепенно выступало из темноты на светлеющем небе. Я мог ощутить легкий ветерок, который шевелил лоунджи у меня на ногах и ласкал лицо и руки; мне были слышны звуки, возвещавшие начало дневных занятий. Я начинал видеть цвет и форму деревьев и домов по мере того, как они обретали существование. И я постепенно научился впитывать в себя эти впечатления, не истолковывая их в терминах действительного существования, – что можно было бы назвать на современном жаргоне "работа жестянщика". Сначала это было очень трудно, но по мере того, как мое обучение шло вперед, становилось все легче. Но в течение первых нескольких дней это были просто моменты глубокого наслаждения восхитительной сценой, откровения силы, красоты и бесстрастия природы. Потому что рассвет наступает одинаково и для тех, кто его приветствует, и для тех, кто его страшится; его нельзя ускорить для одного и отложить для другого. Его обещания состояли в том, что вы с ним связывали: красота заключалась в самих ощущениях человека, а не в том смысле, какой он мог бы придать этому событию. Утренний привет оставался для меня безличным и вселял уверенность в том, что природа не за нас и не против нас, – это мы выбираем стороны. В те первые дни я всегда с сильным чувством осознавал, что вмешательство человека в природу и так называемое господство над ней бесплодны; и я переживал горячее желание содействовать ей по мере сил. В течение своей жизни мы недостаточно часто видим восходы и наступление ночи; в городе мы узнаем о рассвете только благодаря началу уличного движения. И только включая свет, мы смутно замечаем, что наступила ночь. Многое можно сказать в пользу примитивной жизни, где встают на рассвете и ложатся спать на закате. По мере того как продолжалось мое обучение, упражнения в созерцании расширялись до такой степени, что стали охватывать всю мою деятельность, и рассвет перестал быть для меня прекрасным зрелищем, которое я впервые вижу, а сделался просто комплексом света, форм и звуков, получаемых моими органами чувств. Но в те первые несколько дней я научился смотреть на природу без сентиментальности, не умаляя тем ее ценности и не снижая ее действия на меня.
Я остановился на минутку сразу же за порогом кельи, около дерева бо, которое, должно быть, имело большое значение для монахов, живших в блоке, потому что как раз под таким деревом, как утверждают, сидел Будда, когда Он достиг окончательного освобождения от "колеса жизни", достиг нирваны. Но наше дерево росло в твердой, каменистой почве, и его широкие листья, которые раньше создавали приветливую тень, сейчас давали одному из нас ежедневную работу: надо было сметать их, чтобы очистить пространство перед блоком. Оно также служило пристанищем бесчисленных ворон: их беспрерывное хриплое карканье оказывалось дополнительным отвлекающим фактором, который было необходимо преодолевать. Однако я мог вообразить себе дерево бо в густой листве на склоне какого-нибудь поросшего травой холма, который был бы более подходящим местом для медитации, чем негостеприимный пол и голые стены моей кельи. Но нужно вернуться в келью и на этом полу продолжать свой ежедневный труд.
В тот день сложилось так, что я был лишен приятной возможности развлечься ходьбой к дому, где жил Швеседи-саядо, для отчета, потому что он и У Пэ Тин сами явились в мою келью около четырех часов дня. Мне почти нечего было им сказать, кроме того, что я не добился большого прогресса, но я подумал, что стоит рассказать о том, что упражнение в ходьбе оказалось для меня гораздо более легким, чем сидячее, – фактически, око оказалось гораздо проще, чем я ожидал. Услышав это, саядо улыбнулся и сказал мне, что там, где сначала нет трудностей, они вскоре появляются. Он задал мне довольно неожиданный вопрос: не было ли у меня каких-нибудь видений? Этот вопрос он повторил и на следующий день; всякий раз, отвечая ему: "Нет, не было", я чувствовал, как мне хочется добавить: "Я уверен, что у меня их нет и не будет: я не принадлежу к типу визионеров". Я рад, что не сказал этого, потому что впоследствии мне пришлось бы проглотить свои слова! Во время беседы саядо снова подчеркнул, что необходимо разделять умственное намерение и приказ выразить это намерение в действии. Он также дал мне новое упражнение; мне нужно было всегда обращаться к нему в затруднительных случаях с беспокойным умом. В этом упражнении – оно выполнялось стоя, сидя или лежа – я должен был удерживать внимание на тех частях тела, которые касались пола, сидения или кровати. Нужно было сосредоточиваться на каждой части поочередно, повторяя в уме: "Сидение, касание" или: "Стояние, касание" и т. п. Если оно выполняется стоя, такими частями тела будут только подошвы, а во время сидения вес обыкновенно распределяется на подошвы, верхнюю часть бедер, ягодицы и плечи; вероятно, при этом еще и предплечья будут покоиться на бедрах. Каждое прикосновение по очереди необходимо делать предметом сосредоточения – и повторять это регулярно по кругу, пока ум не станет готовым вернуться к тому или иному основному упражнению.
Теперь я получил достаточно работы на несколько дней, и мне не хотелось ежедневно давать отчеты, когда нечего было сообщать. Именно поэтому я в течение некоторого времени постоянно готовил по три вопроса, касавшихся какого-нибудь философского аспекта буддийской доктрины, чтобы задавать их саядо; в результате возникли очень интересные беседы, о которых я расскажу позднее. Уже на второй день занятий я ощутил сильный приступ тоски по дому, по своей удобной квартире в Сингапуре, по джину с тоником в полдень, по виски с содовой вечером. И на короткое время я испытал сомнения в том, стоит ли дело усилий, не лучше ли просто собрать вещи и вернуться. Монотонное течение времени как бы высасывало из меня прежний энтузиазм, и я усомнился. Обладаю ли я умом такого типа, который способен извлечь пользу из этих упражнений, – они, казалось, гораздо больше подходят людям, ведущим такое существование, где время приветствуют как друга, а не относятся к нему как к врагу, на котором пробуют любое средство возбуждения нервов, изобретенное современной западной цивилизацией. Я мог завидовать возможностям таких людей; но можно ли мне получить что-либо из их методов без решительной перемены в образе жизни? Я знал, что каждое новое начинание сопровождается подъемами и спадами. И это удерживало меня от каких бы то ни было действий по этому поводу, ровно как и то обстоятельство, что я ничего и не смог бы сделать до дневной встречи с У Пэ Тином. Сомневаюсь также, что у меня хватило бы смелости сказать саядо, что я уже сдаюсь. К вечеру это настроение пропало; возможно, этот день оказался несколько более успешным – или просто все как-то устроилось само собой. К концу своих занятий я опять ощутил такое же беспокойство, когда понял, что не смогу остаться в Центре достаточно долго, чтобы получить полные результаты, являющиеся целью курса, и предчувствие возвращения в мир стало отвлекать меня. Для курса подобного рода необходимо располагать неограниченным временем – и продолжать борьбу, пока не будет достигнут результат.
КАК СПРАВЛЯТЬСЯ С ДРОЖЬЮ, ЗУДОМ И БОЛЬЮ
В течение первой недели появились некоторые весьма определенные признаки прогресса; впоследствии я узнал, что они свойственны всем изучающим. Но когда я столкнулся с ними, они показались мне особенно надоедливыми помехами. Первая их них пришла так постепенно и так естественно, что я даже не понял какой-либо ее связи с практикой. Я стал замечать, что во время сидячего упражнения меня все чаще одолевают внезапные приступы дрожи, зуда, даже боли; мне постоянно казалось, что меня что-то трет, что у меня что-то чешется. И я не мог высидеть больше нескольких секунд, не испытывая этих отвлекающих помех. Сначала я подумал, что, по всей вероятности, какие-то насекомые, во множестве населявшие потолок кельи, наслаждаются вкусом белого мяса; но после того, как это явление повторилось в течение некоторого времени, я вспомнил вдруг, что именно об этой вещи меня предупреждал саядо.
Несомненно, по мере того, как практика неуклонно продолжалась, постоянное сдерживание ума начало давать свои результаты. Прежде всего, я стал ловить его на попытках ускользнуть от предмета созерцания, как только они появлялись, а затем и сами эти попытки постепенно сделались не такими частыми. И вот как раз это насильственное ограничение беспрестанной деятельности ума внесло в мои ощущения странное явление "зуда и боли". Саядо объяснил это так: когда ум в нормальном состоянии занят мириадами своих раздельно существующих линий мысли, которые следуют без перерыва одна за другой, ощущения уколов и болезненности, постоянно возникающие внутри тела, не могут дойти до ума в своей индивидуальной форме; они воспринимаются лишь тогда, когда бывают достаточно сильными, как общее ощущение чего-то неприятного; если же они не настолько сильны, они вообще не доходят до сознательного ума. Но постоянная приостановка ума благодаря практике сатипаттхана разбивает эту кажущуюся непрерывность, и тогда для сознательного ума становится возможным воспринять и отметить каждое незначительное физическое неудобство при его возникновении. Саядо еще много говорил о кажущейся непрерывности ума, однако я оставлю эту тему для одной из последующих глав.
Фаза "зуда и боли" была определенным признаком того, что интенсивность блуждающих мыслей снизилась. И эти впечатления, остающиеся нераспознанными в других условиях, теперь поддавались детальному анализу. Способ избавления от них состоял в том, чтобы не обращать на них внимания, а если это оказывалось невозможным, нужно было временно сосредоточить внимание на боли или зуде, повторяя в то же время в уме: "больно, больно" или "чешется, чешется"-и раздражение должно было исчезнуть. Когда саядо сказал мне это, я подумал, что такой результат маловероятен; но все произошло действительно так, как он говорил. Я безгранично обрадовался, обнаружив, что достиг одного из указателей прогресса, который подтвердил мои реальные успехи на пути к цели. Вскоре эта фаза прошла, но оставалось одно болезненное ощущение, которое я таким образом не смог преодолеть. Боль появлялась в области сердца – и временами оказывалась настолько жестокой, что мне приходилось прекращать упражнение, а иногда я вынужден был даже ложиться. Я сообщил об этом саядо, и он повторил свои наставления. Он сказал, что боли часто бывают сильными; но если я буду упорно продолжать практику, они исчезнут. Мне же необходимо обращать на них как можно меньше внимания. Но этот навязчивый симптом преследовал меня в течение целых дней, и его не рассеивало никакое сосредоточение. В конце концов я пришел к выводу, что это была ненормальная боль, вероятно, вызванная мускульным напряжением. Поза со скрещенными ногами, в которой я всегда сидел, – а это составляло около девяти часов в день, – была для меня непривычной; необходимость держать позвоночник выпрямленным в этом положении неизбежно вызывала сильное напряжение таких мускулов, которые не были развиты настолько, чтобы его выдержать. Я решил на будущее утро и днем ввести по одному периоду выполнения упражнения в "подъеме и падении" лежа на кровати. Это излечило заболевание, и боль уже не возвращалась. Но такое отступление от правил задержало меня на неделю или больше.
КАК СПРАВЛЯТЬСЯ С ВИДЕНИЯМИ И "ОПРОКИДЫВАНИЕМ"
Как только прошла эта фаза, началась другая: и это было очень хитрым фортелем, который выкинул мой ум. И опять в течение некоторого времени я не мог сообразить, что происходит. Когда ум отклонялся в своей обычной прямой манере, он делал это вербально: новые мысли приходили на ум в форме слов, и отклонение ума протекало в виде воображаемых разговоров или просто дискурсивного мышления. В то время я не понимал этого по-настоящему, но фактически все происходило именно таким образом. И вдруг без какой-либо заметной для меня перемены вместо дискурсивных мыслей в уме замелькали картины. Когда я в конце концов обнаружил, что со мной творится, и как бы оглянулся, чтобы увидеть, откуда все началось, я очень ясно вспомнил первую картину. Я шагал по пыльной дороге, ко мне подошел какой-то старик, опустился на колени и поднес мне чашку с похлебкой. То была всего лишь мгновенная вспышка, но она оказалась поразительно живой, и это странное явление меня просто ошеломило. Вся картина была столь же непоследовательной, как и сновидения, однако я знал, что не сплю. И все казалось убедительно прочным и реальным. Произошло еще множество подобных явлений, пока я догадался о том, что это такое. В другом случае картина была особенно живой: я ехал в автомобиле по незнакомой дороге, и меня обогнала другая машина. Когда мы поравнялись, водитель повернул голову и взглянул на меня. Его лицо виднелось отчетливо, в деталях; оно не было похоже на лицо, движущееся с какой-то скоростью, и казалось неподвижным. Я тщательно рассмотрел его черты, что бывает со мной во сне очень редко, и еще раз удивился, когда заметил совершенно безразличный взгляд – как будто ему не было никакого дела до машины, в которой он находится. Во время снов мы не удивляемся происходящим там странным вещам, но в каждой из этих мысленных картин имелось что-то необычное, вызывавшее мое удивление. Необычной вещью в таких картинах, которых я никогда раньше не видел, были не только живые детали, но и то, что они представлялись абсолютно реальными. Однако то были только вспышки, подобные кинокадрам, и любые наблюдаемые мной действия происходили без какой бы то ни было прелюдии и в течение некоторого времени оставались как бы замороженными. Разумеется, они открывали уму великолепную возможность ухватиться за какой-нибудь отдельный аспект картины и надолго погрузиться в длинный поток совершенно незаметных порождений воображения!
Конечно, это и были видения, о которых так настойчиво расспрашивал меня саядо и к возможности появления которых я отнесся с таким презрением. Но вот они появились: они были настолько реальными, что в действительности я не мог поверить, что ничего этого не произошло. Я даже не назвал бы их видениями, но такое название будет настолько же точным, как и любое другое. Но как только я осознал происходящее и стал следить за тем, чтобы не отвлекаться таким образом, как только они были обнаружены и соответствующим образом приняты, с ними произошло то же, что и с дискурсивными мыслями: они недолго меня беспокоили.
Несколько позже появилось еще только одно незначительное затруднение, и я описывал его саядо, как "опрокидывание". Все происходило во время упражнений в сидячем положении; в таких случаях я обнаруживал, что постепенно все больше и больше наклоняюсь вперед, теряю равновесие, и верхняя половина туловища как бы падает. Это происходило через небольшие промежутки времени, и каждый раз я при помощи какого-то толчка возвращался к своей физической позе и окружающей обстановке. Саядо объяснил, что это признак моего приближения к "самадхи", то есть к состоянию интенсивного сосредоточения. Он сказал, что эти явления пройдут; мне надо постараться как-то справляться с ними, не нарушая своего созерцания тела, мгновенно направляя внимание на явление опрокидывания. Делать это было нелегко, но самое смешное в этих отвлекающих явлениях состояло в том, что как только я давал им объяснение и пытался преодолеть с помощью данного мне метода, они вскоре прекращались.
И вот однажды, к концу первой недели, вернулся из госпиталя Махаси-саядо, и меня пригласили к нему для ежедневного отчета. Он выглядел больным и усталым – и все же сразу же произвел на меня впечатление образца замечательного самообладания. Это был высокий, крепко сколоченный человек. Его лицо с почти классическими чертами выражало любознательность, противоречащую неподвижному, пронизывающему взгляду. Я почувствовал, что передо мной человек большого понимания и симпатии, который не может иметь узких концепций истины. Меня обнадежила мысль о том, что он, может быть, одобрит мои вопросы, и мне не придется довольствоваться формальными ответами доктрины. В нем не было ничего от погруженного в себя аскета; его лицо излучало силу, уверенность и безмятежность. Типичное лицо бирманца бывает круглым и полным, однако лица всех виденных мной пожилых монахов оказывались удлиненными как будто благодаря их медитационнным усилиям, и это придавало им впечатление большой силы и уравновешенности по сравнению с типичными физиономиями широкой публики. Многие из монахов казались необыкновенно здоровыми людьми. Не знаю, сколько лет было Махаси-саядо. но на его лице не было морщин; в нем чувствовалось спокойствие, полное симпатии, и это произвело на меня огромное впечатление. Я почувствовал, что нахожусь в присутствии авторитета, возникшего не в силу приказа, а в силу самого бытия. Достоинство, столь очевидное у всех саядо, было явным следствием отсутствия конфликта между физическим и духовным человеком, полноты, с которой вся их природа была посвящена жизни в мире, в состоянии уверенности, что путь, которому они следуют, приведет их к освобождению от желаний и привязанностей, к достижению конечной цели – к нирване. Но я начал задавать вопросы саядо не во время первого отчета. Впоследствии мои вопросы привели к очень интересным беседам. А в тот день он, по всей вероятности, хотел, чтобы мой отчет послужил только предлогом для знакомства, и я весьма глубоко оценил его желание увидеть меня так скоро, сразу же по возвращении. Потом были и другие отчеты, уже в его доме, когда он снова занял его после Швеседи. Но последний оставался в Центре и все еще руководил большей частью моего обучения. Хотя многие встречи со Швеседи были радостными событиями, в целом он отвечал на мои вопросы гораздо менее уверенно. Думаю, что он испытывал некоторое неудобство, имея дело с европейцем, тогда как более опытный учитель Махаси гораздо свободнее относился к особенностям западного мышления, а потому его ответы оказывались более полными и более удовлетворительными.
Вскоре моя жизнь оказалась подчинена довольно монотонному распорядку – ходьба, сидение, снова ходьба. И в этом процессе произошло то, что неизбежно должно было произойти: внешний мир стал удаляться из моих сознательных мыслей. В следующей главе я расскажу о том, как последовательные ступени медитационных упражнений задуманы для того, чтобы сузить горизонт практикующего и удерживать его ум занятым внутри определенного поля. По мере того, как мир за пределами Центра моих непосредственных занятий становился все менее реальным, маленькие, незначительные детали ежедневных событий вокруг моего блока приобрели такую важность, которая оставила их в моей памяти с ясностью, совершенно непропорциональной сравнительно с другими, гораздо более значительными событиями до и после посещения Центра. Именно степень внимания придает памяти глубину и постоянство, а не особая внутренняя ценность самого события. Теперь, когда я оглядываюсь назад, на пережитое, оно представляется мне столь же изолированным, как слайд, на который мы смотрим через проектор, или небо, наблюдаемое в телескоп. Но в обоих этих случаях есть существенный интерес, который помогает возникновению и удержанию внимания в пределах возможностей инструмента; а во время моей жизни в Центре ограничение внимания достигалась благодаря непрерывной занятости ума в пределах ясно очерченной сферы. Только постепенно это ограничение привело к результатам, но то, что все обстоит именно так, было в конце концов продемонстрировано мне лишь в конце третьей недели, когда нужно было позвонить по телефону в посольство Австралии в Рангуне и дать ответ на полученную из Сингапура телеграмму. Размышляя над телеграммой и договариваясь о телефонном разговоре, я чувствовал, что меня грубо вырвали из моего окружения; разговаривая по телефону, я передал свои инструкции морскому атташе с чувством острого возбуждения, смешанного с озабоченностью. Когда дела были закончены и я вернулся в келью, я с облегчением почувствовал, что мир снова сузился до непосредственных границ моего блока и моего жилища, что он опять состоит из монахов, собак, ворон, жары и москитов в моей келье, то есть из всего того, что я расположил в упорядоченном и нерушимом существовании. Но потребовалось некоторое время, прежде чем поднявшаяся волна беспокойства полностью затихла.
