ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
. . . . . . . 19. . г.
Сегодня Аркадий Николаевич вызвал Шустова и просил его сыграть что-нибудь.
Паше захотелось проверить свою наивность и для этого он просил позволить ему исполнить сцену с ребенком, вроде той, которую играла девочка-статистка в одной из постановок Торцова.
– Люблю за смелость, – заметил Торцов и разрешил Паше сделать опыт.
Он вбежал на подмостки, сдернул со стула суконную скатерть, которая выбросила из себя столб пыли, обернул ею первую попавшуюся деревяшку, вроде полена, и стал убаюкивать мнимого младенца.
– Почему вы держите его на весу, а не прижимаете к телу? – спросил Аркадий Николаевич.
– Чтоб не измять скатерти, – объяснил Паша. – Кроме того, она очень пыльная! – добавил он.
– Эге! – воскликнул Торцов. – Ваша наивность расчетлива. Вы недостаточно "дурак", чтобы быть в момент творчества наивным как ребенок, – решил Аркадий Николаевич.
– "Дурак"? – недоумевали мы. – Разве артист должен быть глупым?
– Да, если вы считаете, что ребенок или сказочный гениальный Иван-дурак глупы в своей наивности, простоте и благородстве.
Быть таким благородным, доверчивым, мудрым, бескорыстным, таким бесстрашным, самоотверженным дураком, каким мы знаем сказочного Ивана, – великое дело. Он получил свое прозвание не потому, что у него нет ума, а потому, что он наивен.
Будьте же и вы таким, если не в жизни, то на сцене. Это золотое свойство для актера.
Недаром же сам А.С.Пушкин сказал: "Поэзия, прости господи, должна быть глуповата"48.
– Как же сделаться наивным? – недоумевал я.
– Делать этого нельзя, потому что в результате получится наивничание, худший из актерских недостатков. Поэтому будьте наивны постольку, поскольку это вам свойственно. Каждый артист до известного предела наивен. Но в жизни он стыдится этого и скрывает свое природное свойство. Не делайте же этого по крайней мере на подмостках.
– Я не стыжусь наивности. Напротив, всячески хочу ее вызвать, но не знаю, как этого добиться, – жаловался Шустов.
– Для того чтобы пришла наивность, надо заботиться не о ней самой, а о том, что с одной стороны ей мешает, а с другой – помогает.
Мешает ей ее злейший враг, тоже сидящий в нас. Имя его – критикан. Чтоб быть наивным, нельзя быть придирой и не в меру разборчивым в вымыслах воображения.
Помогают наивности ее лучшие друзья – правда и вера. Поэтому в первую очередь прогоните придиру критикана, а потом с помощью увлекательного вымысла создайте правду и веру.
Когда же это будет сделано, не пугайте себя тем, что вам предстоит творить, что-то изображать. Нет. Поставьте вопрос совсем иначе: ничего вам творить яе надо, а следует только со всей искренностью решить про себя и ответить на вопрос: как бы вы поступили, если бы вымысел воображения оказался действительностью. Когда вы поверите своему решению – сама собой создастся и наивность.
Итак, прежде всего ищите то, чему вы можете поверить, исключите то, чему вы верить не можете, и не будьте слишком придирчивы, как это было недавно со скатертью: то она казалась вам слишком пыльной, то ее нельзя мять. Коли пыльная – то стряхните, коли нельзя мять – ищите другую взамен.
– А если я не наивен по природе? – вставил вопрос Шустов.
– Не наивные в жизни могут стать наивными на сцене, в процессе творчества. Следует отличать природную наивность от сценической, хотя, к слову сказать, они отлично уживаются вместе, – объяснил мимоходом Аркадий Николаевич.
– Итак, – продолжал он после небольшой передышки, обращаясь к Шустову, – направьте лучи вашего внимания внутрь души, рассмотрите ее и признайтесь, чему вы внутренне верили в только что сыгранной вами сцене.
– Ничему не верил, ничего не чувствовал, а только ломался, – не задумываясь, признался Паша.
– Если это так, то оправдайте, что можете, поверьте тому, чему возможно поверить, что вам больше по силам, в чем легче создать или найти правду, – советовал Аркадий Николаевич.
– Не знаю, с какой стороны подойти, – прицеливался Шустов.
– Конечно, лучше всего с внутренней, – не задумываясь, сказал Торцов. – Если нельзя подходить к чувству прямым путем, пользуйтесь косвенным. У вас есть для этого манки вымысла воображения, задачи, объекты. Всегда нужно начинать с этого.
Паша принялся что-то искать внутри себя, прицеливаться к тому, что самому было, по-видимому, неясно. Конечно, это вызвало насилие, а за ним наигрыш и ложь.
– Раз что подход к чувству через манки не дает результата, – не насилуйте себя. Вы знаете, что это кончается штампом и ремеслом, – остановил его Торцов. – Поэтому ничего не остается, как подходить к чувству другим путем.
Начните с внимательного осмотра того, что нас окружает, и постарайтесь понять (почувствовать), чему можно и чему нельзя поверить, на что следует направлять свое внимание и что нужно оставить незамеченным, точно в тени.
Вот, например, можете ли вы поверить тому, что "малолетковская квартира" – ваш дом? – спросил Аркадий Николаевич.
– О да! Мы сжились с ней, как со своей комнатой, – ответил без задержки Шустов.
– Отлично, – одобрил Торцов. – Пойдемте дальше. Стоит ли вам уверять себя в том, что деревяшка – живое существо? Можно ли и нужно ли доводить себя до такой галлюцинации? – спросил Аркадий Николаевич.
– Конечно, нет, – ответил он, не задумываясь.
– Прекрасно, – согласился Торцов. – Для того чтобы не думать больше о полене, запеленайте вместо него ваше магическое если б.
При этом скажите себе: если бы внутри было не полено, а живой младенец, что бы я стал делать.
Идем далее. Можете ли вы поверить тому, что скатерть является одеялом? Могли бы вы в жизни закутать в нее ребенка?
– Конечно, да, – признался Шустов.
– И прекрасно, – одобрил Торцов. – Вот вы и верьте. Скатерть, превращенная в одеяло, и главным образом правильно выполняемые действия при пеленании – это реальная правда, которой можно поверить.
Паша стал запеленывать деревяшку в скатерть, но у него ничего не выходило.
– Не верю, – говорил ему Торцов. – Если бы это был живой ребенок, вы бы действовали целесообразнее и завернули бы его, хоть и плохо, но так, чтобы младенца не продувало со всех сторон, как теперь, а свет не мешал бы ему спать.
Шустов долго возился и в конце концов сделал огромный и нелепый узел.
При этом Аркадий Николаевич, как и со мной, обращал внимание на всякую ничтожную ошибку в физических действиях, добиваясь в них подлинной органической правды и веры.
Наконец Шустов принялся укачивать новорожденного.
– Почему вы так старательно закрываете лицо младенца углом скатерти? – спросил его Аркадий Николаевич.
– Для того чтобы, с одной стороны, не видеть деревяшки, которая портит мне иллюзию, а с другой стороны, для того, чтобы свет "как будто бы" не бил в глаза младенцу, – ответил Паша.
– Прекрасно, – одобрил Аркадий Николаевич. – Вы правдой заслоняете ложь; заботой о глазах ребенка вы отвлеклись от того, чего вам не надо замечать.
Другими словами, вы перевели свое внимание от того, что вам мешает, на то, что вам помогает.
Это правильно и хорошо.
Но вот что мне непонятно, – продолжал через минуту Аркадий Николаевич. – Вы так громко шипите и отчаянно трясете ребенка, что едва ли [это] помогает ему заснуть. Напротив. Вы будите его.
Во всяком подлинном действии должны быть большая последовательность, логика и осмысленность. Попробуйте действовать именно так. Это приблизит вас к правде и к вере в то, что вы делаете на сцене, тогда как нелогичные поступки удаляют вас от той и от другой.
Теперь, когда ребенок заснул, вам следует либо уложить его в кроватку, либо сесть спокойно на диван и держать его на руках.
Шустов устроился на диване с поленом в руках и самым серьезным образом старался не шелохнуться. Это было сделано так правдиво, что не вызвало смеха в зрительном зале.
– Почему у вас такой неудовлетворенный вид? – спросил Торцов. – Вам кажется мало того, что вы сделали? Напрасно. Не смущайтесь этим. Пусть то, что вы сделали, – немного, но два "немного" уже больше; а десять "немного" уже хорошо; а сто "немного" уже великолепно.
Когда на сцене выполняют со всей правдой даже самое простое действие и искренно верят в его подлинность – испытываешь радость, – говорил Аркадий Николаевич.
– Радость... тут... в чем? – старался понять Умновых, запинаясь от волнения.
– Радость от физического ощущения правды, которую актер испытывает при этом на сцене, а зритель – в зале, – объяснил Аркадий Николаевич.
Если вы захотите сделать себе и мне удовольствие, выполните самое простое физическое действие, до конца и в полной мере оправданное. Это несравненно интереснее, чем актерский наигрыш страсти и насильственное выжимание из себя чувства.
Я чувствую из зрительного зала, что вам хорошо на сцене. Вы ощущаете и линию жизни человеческого тела и линию жизни человеческой души. Чего же вам больше для начала?
– Согласен, но это меня не волнует, – капризничал Шустов.
– Что ж удивительного, вы даже не потрудились узнать – кого, для чего вы пеленаете и укачиваете, – сказал Торцов. – Воспользуйтесь же вашим неподвижным сидением с ребенком на руках и расскажите шепотом, не будя спящего: кто он, откуда явился к вам. Без этого вымысла воображения ваши физические действия немотивированны, безжизненны и потому бессильны творчески заволновать вас.
– Это подкидыш, – сразу точно прозрел Паша. – Его только что нашли у парадной двери "малолетковской квартиры".
– Вот видите, – обрадовался Аркадий Николаевич. – То, что раньше вам не давалось, теперь рождается само собой. Тогда вы не могли придумывать вымысла воображения, теперь же вам ничего не стоит оправдать уже существующую и ощущаемую "жизнь человеческого тела" создаваемой роли.
Таким образом, вы установили два магических если б.
Первое из них: если б полено было не деревяшкой, а живым ребенком.
Второе: если б этот ребенок был вам подкинут.
Есть, может быть, какие-нибудь условия или обстоятельства, которые затрудняют ваше положение? – спросил Аркадий Николаевич.
– Да, есть, – вдруг понял Паша. – Дело в том, что жены моей нет дома. Не могу же я без нее решать судьбу ребенка. Правда, у меня закрадывается мысль, не подкинуть ли его соседу, но, с одной стороны, как будто бы и жалко, а с другой, как будто бы и страшно. Ну, как меня застанут на месте преступления. Поди, доказывай, что не я отец, не я подкидыватель новорожденного, а что, наоборот, мне его подкинули.
– Да, – согласился Торцов. – Все это очень важные обстоятельства, которые осложняют поставленное вами магическое если б. Нет ли еще новых затруднений? – допрашивал далее Аркадий Николаевич.
– Как же, есть, и очень важные, – все дальше и дальше последовательно вникал Паша в создавшееся положение. – Дело в том, – объяснял он, – что я никогда не держал в руках новорожденных и самым искренним образом боюсь их. Они, как налимы, выскальзывают из рук. Правда, я сейчас решился и взял ребенка на руки, но теперь уж дрожу, как бы он не проснулся и не начал шевелиться и орать. Что подумают соседи?
Какие сплетни может породить появление новорожденного в доме?
Но самое неприятное, если с ним произойдет то, что так часто случается с новорожденными. Ведь я не имею представления о том, как в таких случаях поступают и где мне взять чистые пеленки и белье для смены.
– Да, да, – одобрял Аркадий Николаевич, – все это серьезные, хотя вместе с тем и смешные обстоятельства, которые необходимо учесть.
Тем не менее все это мелочь. Есть нечто гораздо более важное.
– Что же именно? – насторожился Шустов.
– Известно ли вам, – торжественно объявил Торцов, – что пока вы старательно прикрывали личико ребенка углом скатерти, пока вы укачивали его, он задохся и умер?
Даже у меня, постороннего свидетеля и зрителя, екнуло сердце от такой неожиданности и произошел внутренний сдвиг. Не удивительно поэтому, что на Пашу, участника происходящего на сцене, эта неожиданность подействовала еще сильнее.
Сама собой создалась драматическая сцена. Потому что положение человека, случайно очутившегося с трупиком неизвестного ребенка на руках, – драматично. Оно заставляет предполагать уголовщину.
– А! – поймал его Аркадий Николаевич. – Вы побледнели, узнав, что полено задохлось в скатерти. Вы поверили глупости, ерунде. Какой же вам нужно еще наивности?!
В самом деле, думал я, разве не наивно, что взрослый человек старательно пеленает полено, укачивает его, долго сидит недвижно, боясь пошевелиться, бледнеет, узнав, что деревяшка задохлась, верит в правду нелепости, не замечая вымысла? И все это выполняется серьезно, с сознанием важности того, что делает.
– Таким образом, – резюмировал Аркадий Николаевич, – новый, случайно создавшийся этюд под названием "Невинный преступник, или Полено в скатерти" должен доказать, что у вас налицо достаточная для артиста наивность.
Кроме того, вы сами на деле убедились в том, что ее можно вызвать постепенно, слагать по кускам, когда она не создается сама собой, как, например, сегодня. Эта работа значительно облегчается, когда семена вымысла воображения попадают на подготовленную почву "жизни человеческого тела".
Таким образом, – резюмировал Торцов, – на последнем уроке Названов заготовил благоприятную внутреннюю и внешнюю почву для посева, но забыл запастись семенами магических если б и предлагаемых обстоятельств.
Сегодня же вы не только вспахали и удобрили почву малыми физическими действиями, правдами и верой в них, но и посеяли семена, которые дали вам хороший плод мгновенной творческой вспышки переживания.