ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Я критиковал бихевиористов за игнорирование ими возможности того, что некоторые важные черты поведения скорее врожденны, чем являются результатом научения на опыте. Теперь я хочу поговорить о Конраде Лоренце (1903-1989), у которого диагноз социальных проблем человека базируется именно на этом положении. Лоренц был одним из отцов-основателей этологии как раздела биологии. Этимологически этот термин означает исследование характера, но фактически он используется для обозначения одной из традиций научного исследования поведения живых организмов.
Мы видели, что бихевиористы вынуждены идти на очень широкие допущения о том, что причины поведения почти целиком сводятся к влияниям окружающей среды, опосредованным механизмами обусловливания, и их эксперименты были направлены на изучение того, каким образом искусственное лабораторное окружение может модифицировать поведение. Ранние этологи осознали, что многие поведенческие схемы животных не могут получить объяснения бихевиористским способом. Характерной чертой поведения зачастую оказывается его врожденность или фиксированность; оно не может быть устранено или серьезно модифицировано, сколь бы значительными ни были экспериментальные воздействия на окружение. Этологи сосредоточили внимание на этих "инстинктивных" поведенческих схемах и считали важным осторожно наблюдать за поведением животных в их естественной среде обитания, прежде чем экспериментально вмешиваться в него. Для объяснения подобного врожденного поведения этологи обращаются не к прошлому опыту индивидуального животного, а к процессу эволюции, приведшему к возникновению видов. Чтобы объяснить наличие инстинктивных поведенческих схем у видов, мы должны говорить о том, какую ценность они имеют для сохранения генов, вызывающих это поведение. Этология более непосредственно, чем бихевиористская психология, основана на эволюции. И теперь самое время обозначить главные тезисы дарвиновской теории эволюции, которую не может игнорировать ни одна адекватная теория природы человека.
После долгих наблюдений и размышлений Дарвин сформулировал теорию эволюции, которая потрясла мир. Впервые он опубликовал свои выводы в Происхождении видов (1859). Полное название этой книги, Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за существование, удачно суммирует ее основную идею – постепенная дивергенция различных видов от общих предков посредством естественного отбора. Происхождение было написано для широкого круга читателей, и основной аргумент этой работы подтверждается богатейшими и детальными эмпирическими материалами, собранными Дарвином за время более чем двадцатилетних исследований. Будучи осторожным человеком, хорошо понимающим революционные следствия своей теории, Дарвин вначале не утверждал, что люди тоже произошли от животных предков, – но этот очевидный вывод вызвал жаркие споры, отзвуки которых слышны и поныне. В поздних работах, Происхождение человека (1871) и Выражение эмоций у человека и животных (1872), Дарвин открыто применил свои теории к человеку. Выражение эмоций, как свидетельствует название, было пионерским исследованием в этологии.
В сущности, дарвиновская теория – изящный логический вывод из четырех эмпирических обобщений.
Первые два связаны с генами:
Эти истины сформулированы на базе множества разнообразных наблюдений, они с давних пор использовались для выведения новых пород домашних животных и сортов растений. Их теоретическое объяснение впервые было предложено в менделевской теории генов, а биохимическая основа генетики, молекула ДНК, была прояснена в начале 50-х гг. ХХ века1. Остальные посылки дарвиновского аргумента выглядят следующим образом:
1 Ф.Криком и Дж.Д.Уотсоном.
Из посылок (3) и (4) следует, что лишь очень небольшое количество семян, яиц и молодняка достигает зрелого возраста и поэтому идет борьба за выживание и воспроизведение, главным образом между особями одного вида. Исходя из неизбежности подобной борьбы, а также из внутривидового разнообразия (1), мы можем сделать вывод, что некоторые индивиды (характеристики которых "более всего подходят" для данной окружающей среды) будут иметь наилучшие шансы прожить достаточно долго, чтобы произвести потомство; поэтому, учитывая факт наследственности (2), их черты, как правило, будут передаваться по наследству, менее же выгодные – исчезать. Таким образом, после смены многих поколений типичные черты популяции могут измениться. Поэтому, учитывая масштабность геологического времени (впервые подтвержденную геологами в начале XIX века) и то, что растения и животные оказались разбросаны в самых разных природных зонах по всему миру, из общих предков путем эволюции могли возникнуть разные виды. Все, что требуется для этого, – постоянное давление естественного отбора, действующего на разнообразие, возникающее путем случайных мутаций. Нет необходимости допускать несостоятельное с биологической точки зрения наследование "приобретенных" признаков, о котором говорил Ламарк (хотя и сам Дарвин внес путаницу в свою теорию, обращаясь к этой идее на определенных стадиях своей работы).
Кроме этого, самого общего, аргумента в пользу эволюционных механизмов, имеется и немало прямых свидетельств наличия общих предков у нас и животных. Сравнительная анатомия показывает, что тело человека в общем устроено так же, как и у других позвоночных, – к примеру, имеет четыре конечности с пятью пальцами. Человеческий эмбрион в своем развитии проходит несколько стадий, на которых он напоминает различные низшие формы жизни. Тело взрослого человека имеет ряд "рудиментов" этих низших форм, к примеру, хвостовой позвонок. Химический состав наших тел – кровь, протеины, гены – сходен с химией других живых существ. Наконец, мы находим все больше ископаемых останков обезьяноподобных существ, которые, однако, больше похожи на человека, чем любые из ныне существующих обезьян. Так что наше животное прошлое обильно подтверждается различными свидетельствами. Конкретные механизмы эволюции вообще и, в частности, возникновения человека по-прежнему оставляют место для интересных научных вопросов, но то, что люди произошли от более примитивных живых существ, – факт, достоверный не меньше, чем другие научные факты.
Известно, что некоторые религиозно настроенные люди (прежде всего христианские фундаменталисты из Соединенных Штатов) возобновили затихшие с XIX века дискуссии об эволюции человека. Интересен сам факт того, что она оспаривается: он показывает, как трудно установить научную объективность при обсуждении природы человека. Как отмечалось в гл. 1, глубоко верующие или политически ангажированные люди не откажутся от своих убеждений только потому, что те противоречат какой-то научной теории; в подобной ситуации они скорее попытаются оспорить научные данные и их интерпретацию. Разумеется, нельзя дать адекватный ответ на заявления креационистов, просто диагностируя идеологические мотивы, лежащие в их основании, – это означало бы подвергнуть себя опасности истолкования дарвиновской теории как "замкнутой системы" – путь, который как раз и осуждался в гл. 1. Надо детально рассмотреть каждое из их возражений на эволюционную теорию и показать, что в свете всех имеющихся данных они несостоятельны. Но здесь едва ли уместно заниматься этим (такая задача была успешно решена Филиппом Китчером).
Я не хочу сказать, что теория эволюции лишена проблем: ни одна научная теория не может быть полностью достоверной, и история науки показывает, что все теории развиваются и претерпевают изменения. Но, насколько я понимаю, в настоящее время у дарвиновского объяснения эволюции человека нет серьезных конкурентов. Поэтому любое адекватное толкование человеческой природы должно принимать во внимание наше эволюционное происхождение. Я не имею в виду, что следует просто принять это (как делали более ста лет многие христианские теологи), но полагаю, что мы должны считаться с возможностью того, что эволюция человека может объяснить многие вещи в человеческой природе.
Предметом глубоких религиозных, философских и политических споров, которые не могут быть улажены самой теорией эволюции, остается, однако, то, какие выводы можно сделать из нее для понимания нынешнего состояния человеческой природы, общества и культуры. Маркс приветствовал дарвиновскую теорию, сочтя ее подтверждением своего представления о прогрессивном движении человеческой истории, но, возможно, недооценивая то обстоятельство, что биологическая эволюция существенно отличается от экономических и культурных изменений. (Маркс даже хотел посвятить английское издание Капитала Дарвину, но тот, с характерной осторожностью, вежливо отклонил эту честь.) На другом политическом фланге правые мыслители вроде Самнера утверждали, что безграничная экономическая конкуренция столь же естественна, как и выживание самых приспособленных особей в эволюции видов, и поэтому справедлива (эту доктрину назвали социальным дарвинизмом).
Среди ученых и социальных теоретиков, а также христиан, признающих эволюцию, продолжаются горячие споры о том, насколько эволюционное происхождение человека может объяснить наше нынешнее состояние и проблемы. В 60-е и 70-е гг. вышло в свет несколько бестселлеров, развивавших идею того, что происхождение человека от обезьяноподобных предков дает ключ к пониманию нашей подлинной природы: примерами являются Территориальный императив Роберта Ардри и Голая обезьяна Десмонда Морриса. (Артур Кёстлер в Призраке в машине поставил в своей дилетантской манере диагноз: что-то неладное случилось с нашими мозгами в процессе эволюции.) После появления работ Эдварда О. Уилсона в 70-е гг. начался настоящий бум эволюционного теоретизирования о человеческой природе, но здесь я не могу дать обзор всех этих теорий. Я предлагаю сосредоточиться на Конраде Лоренце, одном из первопроходцев на этом пути, в надежде, что критическое исследование его неоднозначных идей поможет нам с симпатией, но не без скепсиса относиться и к более современным сочинениям.
Подобно Фрейду, Лоренц был продолжателем великой венской научной и культурной традиции. Он открыл новую область научных изысканий, которая, как он полагал, имеет большое значение для человечества. Участие его в нацистской партии на ранней стадии ее существования может заставить нас критически оценивать его утверждения о человеке (как, впрочем, мы должны оценивать и другие утверждения такого рода), но не означает, что мы должны отвергать их без всякого обсуждения. Во время Второй мировой войны судьба Лоренца сложилась весьма драматично: он был последним преемником Канта в Кёнигсбергском университете, его призвали в германскую армию в качестве врача, и после поражения немцев он попал в русский плен. Когда ему разрешили вернуться в Австрию, он возобновил научные занятия и получил международную известность. В специальных работах о поведении животных он обобщал и интерпретировал масштабные и тщательные наблюдения за многими видами животных, и некоторые из введенных им понятий вошли в общий оборот биологической науки, по крайней мере среди ученых его поколения. Он был награжден Нобелевской премией за свои этологические исследования.
Лоренц обращался и к массовому читателю. У него был хороший стиль, чувство юмора, индивидуальность, знание глубоких проблем философии, психологии человека и социологии, а также определенное миссионерское рвение в стремлении применить свои познания к человеческим проблемами – в Кольце царя Соломона (1950), Человек находит друга (1954) и Агрессии (1963). Две первые книги вводят этологические темы на материале множества анекдотических случаев, происходивших с питомцами самого Лоренца. Он хорошо знал немецкую философию и литературу и мог процитировать Канта и Гёте так же легко, как и новейшие биологические труды. В работе Оборотная сторона зеркала: на пути к естественной истории человеческого познания (1973) он применяет свой биологический подход к философским вопросам, соотнося собственные идеи с некоторыми концепциями Канта и предлагая очерк некой "эволюционной эпистемологии", получившей с тех пор развитие в трудах философов и представителей когнитивной науки. Он обещал выпустить второй том, в котором был бы дан основательный диагноз общественных и культурных проблем, но не успел завершить его. В Агрессии описываются схемы агрессивного поведения многих видов животных и предлагается диагноз человеческих проблем, возникающих, как утверждается, из наших внутренних агрессивных устремлений. Здесь я сосредоточусь на этой книге; сначала я изложу ее главные аргументы, а затем дам им критическую оценку.
Лоренц был биологом, так что главнейшим из его фоновых допущений является теория эволюции. При объяснении существования любого конкретного органа или поведенческой схемы он указывает на их ценность для выживания видов. Как этолог, он ввел два важных понятия: фиксированной схемы действия и внутреннего пускового механизма. Существуют определенные двигательные схемы, характерные для каждого вида, и кажется очевидным, что они должны быть врожденными. Часто они реализуются в ответ на конкретные стимулы, но лишь в том случае, если животное находится в определенном состоянии, к примеру, когда оно голодно, испугано или сексуально возбуждено. Поведение, таким образом, представляет собой сочетание внешнего стимула и внутреннего состояния.
Лоренц полагает, что имеется множество подобных схем поведения животных, "наследственных координаций" или "инстинктивных движений"" они скорее врожденны, чем являются результатом научения, и для каждой из них есть свое "побуждение", создающее ощущение спонтанности поведения. Он также говорит, хоть и весьма туманно и неуверенно, что подобные фиксированные схемы поведения часто управляются одним или несколькими из "четырех больших побуждений" – питаться, производить себе подобных, убегать и сражаться или демонстрировать агрессию. Он утверждает, что любой поведенческий акт обычно вызывается, по меньшей мере, двумя побуждениями или внутренними причинами и что столкновение независимых импульсов может упрочить весь организм, подобно балансу властей в политической системе (Агрессия, гл. 6).
Лоренц убежден, что в приводимых им примерах агрессивное поведение инстинктивно и направляется одним из главных побуждений. Его интересует не всякое поведение, которое на первый взгляд можно назвать "агрессивным", а лишь угрозы и столкновения между особями одного вида. Нападения хищников на жертву и самооборона зажатого в угол животного, включая групповое нападение потенциальных жертв на хищника, не причисляются им к агрессивным действиям. Концентрируя внимание на внутривидовой агрессии, он задается вопросом о ее возможной функции для сохранения вида и предлагает следующие ответы. Она может привести к рассредоточению особей данного вида на всей доступной территории, где для каждой из них имеется достаточно пищи. На коралловом рифе каждый вид рыб имеет свой источник пищи, и каждая особь будет защищать свою "территорию" от других особей того же вида, но не обращать внимания на рыб других видов. Кроме того, выяснение отношений между мужскими особями одного и того же вида гарантирует, что потомство оставят сильнейшие из самцов, которые также могут обеспечивать защиту семьи и стада. Наконец, агрессия может служить установлению и поддержанию "неофициальной" иерархии в сообществе животных, которая выгодна в том смысле, что старейшие и самые опытные особи смогут управлять стадом и передавать свой опыт (гл. 2).
Но как внутривидовая агрессия может иметь подобную ценность для выживания, не приводя к ранениям и смерти, очевидным образом противоречащим выживанию? Любопытный факт состоит в том, что, несмотря на повсеместную распространенность агрессии у позвоночных животных, они редко гибнут или получают серьезные ранения в природных условиях от особей того же вида. Агрессивное поведение обычно принимает форму скорее угроз или преследования, чем реальных поединков. Лоренц доказывает, что эволюция привела к "ритуализации" схваток для получения биологических выгод без реального ущерба. Особенно очевидна потребность в механизме сдерживания агрессии у хорошо "вооруженных" животных, которые должны объединять усилия для воспитания потомства, а возможно, и для охоты. Обычно путем умиротворяющих поз или выражения ритуальной покорности одно животное может сдержать агрессию другого. Поверженные псы, к примеру, подставляют незащищенную шею пасти своих противников, и это действие, судя по всему, активизирует определенный сдерживающий механизм, поскольку победитель в этом случае словно не может заставить себя нанести решающий удар и просто довольствуется победой (гл. 7).
Согласно Лоренцу, внутривидовая агрессия связана с неким врожденным побуждением, имеющим собственный резервуар энергии и собственные врожденные пусковые механизмы. Предлагаемый им образ можно охарактеризовать как гидравлическую модель объяснения врожденного поведения. При повышении давления во внутренней системе (подобно тому как это происходит в сливном бачке или даже в мочевом пузыре) порог соответствующего поведения снижается, и оно может "выйти наружу" от небольшого стимула. В предельных случаях оно может "выплеснуться" и без внешних стимулов. Фиксированные схемы действия иногда реализуются спонтанно, словно бы под действием внутренних причин. Так, голубь, лишенный своей голубки, исполняет брачный танец перед чучелом голубки, куском ткани или вообще в пустом углу своей клетки, а воспитанный в неволе скворец, никогда не ловивший мух и не видевший, как другие птицы делают это, совершает такие движения, словно хочет поймать муху, хотя поблизости нет никаких мух (гл. 4).
Лоренц считает человека одним из видов животных, эволюционировавшим из других видов. Поскольку наши тела и их физиология обнаруживают явное подобие с телами других животных, Лоренц считает, что фундаментальное сходство должно быть и между нашими поведенческими схемами. Думать о том, что мы существенно отличаемся от них в силу нашего сознания или предполагаемой свободной воли, значит впадать в иллюзию. Наше поведение подчиняется тем же каузальным законам, что и все поведение животных, и тем хуже для нас, считает он, если мы не сможем понять это. Конечно, мы отличаемся от остального животного мира, мы – "высшее" достижение эволюции, но это лишь количественное отличие. Каузальное объяснение нашего поведения не означает, что мы должны отказаться от своего "достоинства" или "ценности", равно как и не выявляет нашу несвободу, так как всякое расширение нашего знания о своей природе увеличивает наши возможности самоконтроля (Агрессия, гл. 12-13). Хотя в данной книге Лоренц не углубляется в обсуждение этих философских вопросов, он обнаруживает гораздо большую чувствительность к ним, чем Скиннер.
Главный момент лоренцевской теории человеческой природы – представление о том, что, как и у многих животных, у нас есть внутренняя потребность в агрессивном поведении по отношению к своему виду. Он считает, что только это может объяснить конфликты и войны, проходящие через всю человеческую историю, неразумное поведение предположительно разумных существ. Лоренц полагает, что фрейдовская теория инстинкта смерти является интерпретацией именно этого нелицеприятного факта природы человека. Он хочет найти эволюционное объяснение нашей врожденной агрессивности и особенно ее общественной природы (самые разрушительные последствия имеют схватки не между индивидами, а между группами людей, организованными, как на войне, или неорганизованными, как во время общественных беспорядков). Он высказывает предположение, что на определенной стадии эволюции наши предки более или менее справились с опасностями, исходящими от внешнего окружения; главная угроза шла от других групп людей. (В последнее время стали появляться теории о конкуренции с близкими, но все же отличными от человека человекоподобными существами, такими как неандертальцы.) Конкуренция между племенами могла оказаться главным фактором естественного отбора, и поэтому "воинские доблести" стали ценными для выживания. На этой предполагаемой доисторической стадии максимальные шансы на выживание имели группы, более всего сплоченные для того, чтобы одержать победу над другими группами. Так Лоренц предлагает объяснять то, что он называет "военным энтузиазмом", когда толпа людей становится крайне агрессивной по отношению к другой группировке, воспринимающейся в качестве враждебной, теряет всякий рациональный контроль и моральные сдержки. Он считает, что эта тенденция возникла в результате эволюции из совместных ответных оборонительных действий наших предков.
"Все великие опасности, угрожающие истреблением человечества, являются прямыми следствиями нашего понятийного мышления и вербальной речи". Наши величайшие дарования обоюдоостры. Человек – всеядное существо, физически довольно слабое, у которого нет острых когтей и клюва, рогов и клыков, так что ему довольно трудно убить другого человека голыми руками. Это означает отсутствие эволюционной необходимости в очень сильных сдерживающих механизмах, которые останавливали бы схватки между обезьяноподобными людьми. Более оснащенные животные нуждаются в таких механизмах для предотвращения взаимных ранений, другие же – нет, по крайней мере, в их обычной среде обитания. Ведь голубь, символ мира, может заклевать до смерти другого голубя, если запереть их (чего, конечно, не бывает в природе) в одну клетку и не давать возможности выбраться из нее. Что же до человека, то культурное и технологическое развитие позволило нам взять в руки искусственное вооружение – от палок и камней наших доисторических предков, стрел и мечей прошлых веков, до пуль и бомб, химического и ядерного оружия наших дней. Биологическое равновесие между смертоносным потенциалом и сдерживанием нарушено. Так Лоренц объясняет, почему люди – единственные животные, идущие на массовое убийство особей своего вида.
Призывы к разуму и моральной ответственности оказались неэффективными в обуздании конфликтов между людьми. Лоренц утверждает, что агрессия внутренне присуща нам; подобно инстинктам фрейдовского Оно, эта агрессия должна как-то выплескиваться. Разум сам по себе бессилен; он может лишь находить средства для достижения целей, которые мы устанавливаем себе другими путями, и он может осуществлять контроль за нашим поведением лишь тогда, когда получает поддержку от некой инстинктивной мотивации. Таким образом, как и Фрейд, Лоренц говорит о столкновении инстинктов, врожденных нам эволюцией, и новых моральных ограничений, необходимых для цивилизованного общества. Он допускает, что у доисторических племен должна была существовать примитивная мораль, осуждавшая внутриплеменную агрессию, но поощрявшая "военный энтузиазм" по отношению к любой другой группе людей, рассматривающейся в качестве враждебной. Наша технология вооружений далеко опередила инстинктивные ограничения по их использованию, что и привело к тому, что в наши дни мы оказались в очень опасной ситуации, поскольку, с одной стороны, мы обладаем силой, позволяющей уничтожать миллионы людей и даже весь мир, с другой – в определенных ситуациях хотим сделать это.
Если агрессия действительно внутренне присуща нам, кажется, что человеческому роду по сути не на что надеяться. Обращения к разуму и морали ни к чему не приводят, а если мы пытаемся устранить все стимулы, провоцирующие агрессию, внутреннее побуждение к ней все равно будет искать выхода. Теоретически можно было бы попробовать свести его на нет путем целенаправленного планирования (методами евгеники) воспроизводства человека. Но даже если это возможно по моральным и политическим соображениям, Лоренц считает, что это было бы крайне нежелательно, так как мы не знаем, не является ли это побуждение существенным компонентом формирования человеческой личности в целом. Попытавшись устранить агрессию, одновременно с ней мы могли бы разрушить многие из высших достижений человека.
Тем не менее в последней главе Агрессии Лоренц не выглядит пессимистом. Он верит, что "разум может и будет оказывать давление на отбор в правильном направлении". Чем больше мы будем понимать природу нашей потребности в агрессии, тем больше разумных действий сможем осуществить, чтобы перенаправить ее. Самопознание – первый шаг на пути к спасению (еще одно эхо, идущее от Фрейда, Сартра и Сократа). Одной из возможностей является сублимация, безвредное перенаправление агрессии на посторонние объекты. Мы можем разбить дешевую посуду, чтобы выплеснуть гнев, и должны переносить групповое соперничество на коллективные игры. Мы должны ломать недоверие между группами, содействуя личному знакомству людей разных наций, классов, культур и партий. И мы должны направлять свой энтузиазм в те области, которые имеют общее значение: искусство, науку и медицину. Наконец, Лоренц возлагает большие надежды на человеческое чувство юмора как средство усиления дружеских чувств, разоблачения обмана и снятия напряжения без потери рационального контроля. Юмор и знание могут, с его точки зрения, более всего способствовать цивилизации. Поэтому он и считает, что есть основания надеяться, что в будущем наша потребность в агрессии сведется к приемлемому уровню без устранения присущей ей важной функции.
Лоренц прекрасно пишет и может очень убедительно подавать свои идеи: создается впечатление, что он сочетает фрейдовское понимание человеческих проблем с научной строгостью Скиннера. Но его теория и диагноз вызывают серьезные вопросы. Некоторые биологи с сомнением отнеслись к ряду его теорий: Докинс обвиняет его в недарвиновском понимании эволюции как "группового отбора", в необоснованном обращении к группам, а не к индивидам. Оспаривались и некоторые его утверждения, относящиеся к конкретным видам, к примеру о "кровавых массовых сражениях" крыс.
Не вдаваясь в детали научных споров, мы можем обсудить здесь методологию допущения инстинктов или внутренних побуждений для объяснения поведения. Мы видели, что это было одним из самых слабых мест фрейдовских теорий, и в то же время не могли согласиться с полным отказом Скиннера от подобного допущения. Нашел ли Лоренц верную середину между этими крайностями? Ключевой вопрос: можно ли с помощью наблюдения и опыта проверить то, как он применяет понятия побуждения и инстинкта? Когда он допускает существование побуждения для объяснения специфических фиксированных схем у конкретных видов вроде бросков скворца за мухой, это предположение несложно проверить. Мы можем установить, что данная схема действия врожденна, показывая, что все нормальные особи данного вида соответствующего возраста и пола реализуют ее, не научаясь этому у других особей или путем проб и ошибок. А если мы видим, что стимул, обычно вызывающий данное действие, не всегда одинаково эффективен (к примеру, брачное поведение варьируется в зависимости от времени года), а также что это действие может иногда вызываться самыми необычными стимулами (как в случае одинокой птицы, ухаживающей за пустым углом клетки), то вполне можно сказать, что в данном случае имеется некий внутренний побуждающий фактор, варьирующий свою силу.
Более сомнительный момент лоренцевской методологии – его предположение, что подобные "маленькие частные побуждения" нередко состоят на службе у одного или нескольких из "четырех больших побуждений" (питание, воспроизведение, бегство и агрессия). Он уверен, что "самодостаточная функция" никогда не является результатом одного-единственного побуждения, и полагает даже, что агрессия есть движущая сила, "лежащая в основании поведенческих схем, внешне не имеющих ничего общего с агрессией или даже кажущихся ее прямой противоположностью" (Агрессия, гл. 3). Подобные утверждения, по-видимому, позволяют приписывать агрессии любое поведение, тем самым делая подобное атрибутирование непроверяемым и ненаучным. (Они звучат так же подозрительно, как и фрейдовская теория "реактивного образования", посредством которого внутренняя тенденция может быть выражена в противоположном поведении.) При отсутствии путей проверки этих рассуждений об основных побуждениях, переплетении и отклонении побуждений к другому поведению данные теории лишаются научного характера. И до тех пор пока проверка не подтвердила такие теории, нет оснований считать их истинными.
Врожденна, "спонтанна" ли агрессия, исходит ли побуждение к ней из особого, формируемого изнутри резервуара энергии? Гидравлическая модель давления может быть применена к определенному поведению, дефекации, сексуальному влечению (по крайней мере, если говорить об особях мужского пола различных видов) и т.п., а также к поведению, основанному на голоде, такому как охота. Но не очевидно, что подобный внутренний источник энергии существует и для поведения другого рода, кажущегося простой реакцией на внешние стимулы. К примеру, едва ли корректно говорить, что живые существа имеют внутреннее побуждение к бегству, побуждение, реализуемое посредством угрожающих стимулов. И спорным выглядит утверждение, что у всех существ есть внутреннее побуждение к вступлению в схватки с другими существами, – скорее можно говорить о предрасположенности к этому в конкретных ситуациях.
Но серьезные сомнения могут быть высказаны по отношению не только к этим общетеоретическим методологическим вопросам, но и к способу, каким Лоренц переносит свои выводы от животных на человека. (Это было главной претензией и к Скиннеру.) В Агрессии большинство примеров Лоренца взято из жизни рыб и птиц, а не млекопитающих, а о наших ближайших родственниках, больших обезьянах, он вообще чуть ли не умалчивает. Тем не менее он считает вполне возможным рассуждать по аналогии: если рыбы и птицы внутренне агрессивны, то и поведение человека должно подчиняться тем же основным законам. Агрессия может быть свойственна территориальным рыбам или самцам в брачный сезон – но по отношению к людям это, по меньшей мере, весьма спорно. Данная аналогия, несомненно, слаба. Она была бы сильнее, если бы Лоренц тщательно исследовал наших ближайших родственников, шимпанзе и горилл, как поступили более современные этологи, такие как Джейн Гудал и Дайан Фосси.
Но даже факты, касающиеся больших обезьян, вовсе не выявляют сущности человеческой природы, хотя многие популярные авторы, пишущие об эволюции, хотели бы заставить нас верить, что дело обстоит именно так, – ведь различия между людьми и другими животными могут быть не менее существенными, чем сходства. В целом демонстрация того, что X возник из Y, не означает, что X есть Y, или есть только Y, или есть в сущности Y. Даже если можно доказать, что религиозные, этнические или расовые конфликты (к примеру, в Лос-Анджелесе, Северной Ирландии или Боснии) эволюционировали из территориальных защитных механизмов обезьяноподобных людей, это не означает, что они сводятся к последним. И в любом случае теории поведения наших доисторических предков, вроде предположений Лоренца о конкуренции враждебных племен, чисто спекулятивны, и трудно понять, как отыскать надежные свидетельства за или против них.
Эти сомнения не могут не затронуть ключевого момента лоренцевской теории человеческой природы – идеи врожденной агрессии. Ведь если аналогия с животными не доказывает этот тезис, для ее проверки мы должны прибегнуть к прямому наблюдению за поведением человека. Но в этом деле Лоренц оказывается таким же любителем, как и все, кто не имеет отношения к социальной антропологии или социологии. Мы должны смотреть не на спекулятивные измышления, а на факты. Социальные антропологи описали некоторые сообщества, в которых, по-видимому, нет места агрессии. Это наводит на мысль, что агрессия имеет в большей степени социальную, чем врожденную, природу. В современных индустриальных обществах уровень неприкрытой агрессии зависит от социального фона. Кто-нибудь может сказать, что экономическая конкуренция среднего класса столь же "агрессивна", как классовая борьба рабочих, но при таком использовании данный термин распространяется не только на грубое физическое воздействие и его угрозу. Необходимым условием дальнейших исследований является более ясное концептуальное определение агрессии, и подобное исследование будет связано с социологией ничуть не меньше, чем с биологией. Выдвинутую Лоренцем теорию врожденной человеческой агрессивности следует оценить как недоказанное спекулятивное обобщение, сделанное на основе наблюдений за животными.
Невозможно спорить, что агрессия ставит серьезнейшие проблемы перед человечеством. На протяжении всей истории племена, расы и нации творили ужасные вещи друг с другом, и выпуски новостей каждый день рассказывают нам о все новых примерах такого рода событий по всей планете. Самые трудные для решения политические и военные проблемы замешаны на враждебности между сообществами, и само выживание человеческого рода на Земле до сих пор находится под угрозой из-за доступности ядерного, химического и биологического оружия. Определенные надежды вселяет то, что враждебность между народами может сравнительно быстро исчезать; к примеру, "холодная война" продолжалась менее 50 лет – не такой уж большой срок в историческом масштабе. Но на этническом уровне тяжело видеть, как во многих частях мира враждебность столетиями передается из поколения в поколение.
Агрессию не так просто понять, объяснить и даже определить. Фрейдистско-лоренцевская гипотеза об особом инстинкте или потребности в агрессии, постоянно ищущей реализации, в наши дни выглядит, по меньшей мере, излишне упрощенной. Более основательная позиция, признающая ключевую роль социального окружения, состоит в том, что мы предрасположены нашими генами проявлять сильную, специфически социальную агрессию по отношению друг к другу, но лишь при определенных общественных условиях.
Эволюционистские теоретики вроде Лоренца, изучающие этологические и социально-биологические проблемы человека, часто подвергались критике теми, кто утверждает, что, если не считать самых очевидных биологических универсалий вроде питания, сна и совокупления, поведение человека в гораздо большей степени зависит от культуры, нежели от биологии. Некоторые из этих протестов могут отражать недовольство социологов и социальных антропологов учеными других специальностей, пытающимися "проникнуть на их территорию". Но критики также подозревали, что за теориями, согласно которым некоторые формы человеческого поведения, такие как агрессия и конкуренция, изначально свойственны нашей биологической природе, скрываются идеологические мотивы. Они видят опасность в том, что подобные утверждения могут быть использованы для оправдания определенных социальных практик – поощрения агрессивности, доминирования мужчин над женщинами, войн и приготовлений к ним, а также экономических систем, основанных на конкуренции. Впрочем, социальные и политические мотивы могут скрываться и за сопротивлением тезисам социальных биологов. В этом, как и в других случаях, мы не можем ограничиваться критикой мотивации друг друга – мы должны браться за тяжелый труд отыскания свидетельств в пользу самих этих утверждений.
Классическая работа Дарвина, содержащая первое изложение его теории эволюции, – Origin of Species, перепечатанная в Pelican Classics series в 1968 г., и в Mentor paperback from the New American Library, New York.
Тщательное критическое обсуждение научных претензий "креационизма" – Philipp Kitcher, Abusing Science: the Case against Creationism (Cambridge, Mass., MIT Press, 1982; Milton Keynes: Open University Press, 1983).
Полезный обзор этологии и ее отношения к другим дисциплинам – Robert A. Hinde, Ethology (London: Fontana, 1982).
Главный текст, на который я ссылаюсь в данной главе, – Konrad Lorenz, On Aggression, trans. Marjorie Latzke (London: Methuen, 1966; New York: Bantam Books, 1974). Поздняя работа Лоренца – Behind the Mirror. A Search for a Natural History of Human Knowledge (London: Methuen, 1973) обещала поставить более общий диагноз болезней цивилизации, но так и осталась незавершенной.
Критика лоренцевского и других этологических диагнозов человеческого состояния – Erich Fromm, The Anatomy of Human Destructiveness (Greenwich, Conn., Fawcett Publications, 1973); Man and Aggression, 2d ed., ed. M.F.Ashley Montagu (New York: Oxford University Press, 1973); а также Steven Rose, R.C.Lewontin, and Leon J. Kamin, Not in Our Genes: Biology, Ideology and Human and Nature (Harmondsworth: Penguin, 1984).
Дарвин Ч.Р. Сочинения. Т. 1-9. М.-Л., 1935-1959.
Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М., 1998.
Лоренц К. Агрессия: так называемое зло. М., 1994.
Лоренц К. Кантовская доктрина априори современной биологии // Человек, 1977, №5.
Лоренц К. Человек находит друга. М., 2002.
Моррис Д. Голая обезьяна. СПб., 2001.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994.
Васильев В.П. Молекулярные основы становления жизни и многообразия форм ее реализации. Барнаул, 1997.
Гороховская Е.А. Этология: рождение научной дисциплины. СПб., 2001.
Меркулов И.П. Когнитивная революция. М., 1999.
Панов Е.Н. Этология – ее истоки, становление и место в исследовании поведения. М., 1975.