- О происхождении рода Вителлиев передаются мнения
самые разнообразные и несхожие: одни называют его древним и
знатным, другие – новым, безродным и даже тёмным. Всё
это можно было отнести на счёт льстецов и хулителей
императора Вителлия; однако суждения об этом роде были
разноречивы уже гораздо раньше. (2) Существует книжка
Квинта Элогия, посвящённая Квинту Вителлию, квестору
божественного Августа: в ней говорится, что Вителлии
происходят от Фавна, царя аборигенов, и от Вителлии,
которую во многих местах чтут, как
богиню1, что
правили они всем Лацием и что последние их отпрыски
переселились от сабинов в Рим и были причислены к
патрициям. (3) Памятью об этом роде надолго осталась
Вителлиева дорога от Яникул до самого моря и колония того
же имени2,
которую они некогда взялись оборонять от эквикулов силами
одного своего рода. А потом уже, когда во время самнитской
войны3 в Апулию
были посланы войска, некоторые из Вителлиев остались
служить в Нуцерии, и потомство их лишь много спустя
воротилось в Рим и заняло место в сенате.
- А многие, напротив, утверждают, что род этот берёт
начало от вольноотпущенника; по словам Кассия Севера, а
также и других, занимался этот человек починкой старой
обуви, а сын его, разбогатев на распродажах и доносах,
женился на доступной женщине, дочери некоего пекаря
Антиоха, и стал отцом римского всадника. Однако вдаваться в
эти разногласия мы не будем.
(2) Как бы то ни было, Публий Вителлий из Нуцерии, будь
он из древнего рода или от низких родителей и предков,
заведомо был римским всадником и управителем имений
Августа; и он оставил четырёх сыновей, достигший высшего
звания, – все они носили одно родовое имя и отличались
только личными: Авл, Квинт, Публий и Луций. Авл скончался в
должности консула, которую занимал вместе с Домицием, отцом
императора
Нерона4; славился
он роскошью и особенно блистал великолепием пиров. Квинт
лишился звания5
когда по воле Тиберия решено было исключить и удалить из
сената нежелательных лиц. (3) Публий, приближённый
Германика был обвинителем и добился осуждения Гнея Пизона,
его убийцы; потом, уже после преторства, схваченный как
сообщник Сеяна и отданный под надзор брату, он вскрыл себе
жилы перочинным ножом; правда, после этого он позволил
перевязать и лечить себя, не столько из страха смерти,
сколько из-за просьб домочадцев, однако заболел и умер, не
дождавшись
освобождения6.
(4) Луций достиг консульства и был назначен наместником в
Сирию; здесь он великим своим искусством заставил Артабана,
парфянского царя, не только пойти на переговоры с ним, но
даже воздать почёт значкам легионов. Затем при императоре
Клавдии он ещё два раза был с ним консулом и один раз
цензором7, а во
время его британского похода принимал на себя заботу о
государстве. Человек он был честный и деятельный, но
запятнал себя любовью к вольноотпущеннице – даже слюну
её он смешивал с мёдом, чтобы лечить ею горло, как
снадобьем, и не изредка или незаметно, а повседневно и при
всех. (5) Отличался он и удивительным искусством льстить.
Гая Цезаря он первым начал почитать как бога: вернувшись из
Сирии, он, чтобы приблизиться к нему окутал голову, подошёл
отвернувшись и простёрся на полу. Перед Клавдием, которым
помыкали жёны и вольноотпущенницы, он также не упускал ни
одного способа выслужиться: у Мессалины он попросил, как
величайшей милости, позволения её разуть и, сняв с неё
правую сандалию, всегда носил её на груди между тогой и
туникой, то и дело целуя; золотые изображения Нарцисса и
Палланта он почитал среди домашних
ларов8; и это он
воскликнул, поздравляя Клавдия со столетними играми: "Желаю
тебе ещё не раз их праздновать!"
- Умер от паралича на другой день после удара, оставив
двух сыновей от
Секстилии9,
женщины достойной и знатной; обоих он успел увидеть
коснулами, и при этом в одном и том же году, так как
младший сменил старшего через шесть месяцев. Сенат почтил
умершего погребением на государственный счёт и статуей на
форуме с надписью: "Неколебимо верен императору".
(2) Император Авл Вителлий, сын Луция, родился в
консульство Друза Цезаря и Норбана Флакка, в восьмой день
до октябрьских календ, а по другим сведениям – в
седьмой день до сентябрьских
ид10. Гороскоп
его, составленный астрологами, привёл его родителей в такой
ужас, что отец его с тех пор неотступно заботился, чтобы
сын, хотя бы при его жизни, не получал назначения в
провинцию, а мать при вести о том, что он послан к легионам
и провозглашён императором, стала оплакивать его как
погибшего.
(3) Детство и раннюю юность провёл он на Капри среди
любимчиков императора Тиберия, и на всю жизнь сохранил
позорное прозвище
Спинтрия11;
думали даже, что именно красота его лица была причиной и
началом возвышения его отца.
- В последующие годы, по-прежнему запятнанный всеми
пороками, он достиг важного положения при дворе. Близок он
был и Гаю – за любовь к скачкам, и Клавдию – за
любовь к игре, а более всего Нерону – отчасти за то же
самое, отчасти же за особую услугу: распоряжаясь на
Нероновых
играх12, он
увидел, что Нерон очень хочет выступить в состязании
кифаредов, но не решается уступить общим просьбам и готов
уйти из театра; тогда он остановил его, словно по
неотступному требованию народа, и этим дал возможность его
уговорить.
- Снискав таким образом милость трёх правителей, он
был удостоен и почётных должностей, и высших жреческих
санов, а после этого был проконсулом в Африке и попечителем
общественных построек. Но на этих местах и дела его, и
молва о нём были разные: провинцией он управлял с редкой
добросовестностью целых два года, так как на второй год он
остался легатом при брате, а на столичной должности, по
рассказам, он похищал из храмов приношения и украшения или
подменял их, ставя вместо золота и серебра олово и жёлтую медь.
- Женат он был на
Петронии13 дочери
консуляра, и имел от неё сына Петрониана, незрячего на один
глаз. Мать оставила его наследником под условием выхода
из-под отцовской власти: он отпустил сына, а вскоре, как
полагают, отравил его, уверяя вдобавок, что это сын
покушался на отцеубийство, но от угрызений совести сам
выпил яд, предназначенный отцу. Потом он женился на Галерии
Фундане, дочери бывшего претора, и она родила ему мальчика
и девочку, но мальчик заикался так, что казался
косноязычным и немым.
- Гальба назначил его в Нижнюю Германию неожиданно.
Полагают, что Вителлию помог поддержкой Тит Виний, с
которым он давно был близок по общему пристрастию к "синим"
в цирке, и который в это время был в большей силе. Однако
сам Гальба заявлял, что меньше всего приходится бояться
тех, кто помышляет только о еде, и что, может быть,
богатства провинции насытят его бездонную глотку, –
так что всякому ясно, что назначение Вителлию было дано не
столько из милости, сколько из презрения. (2) Известно, что
и на дорогу у него не было денег: он жил в такой нужде, что
для жены и детей, оставленных в Риме, снял какой-то чердак,
а весь свой дом отдал в наём; на путевые расходы он должен
был заложить жемчужину из серьги матери. Заимодавцы толпою
осаждали его и не выпускали – среди них были и жители
Формий и Синуэссы, городов, с которых он взыскал налог в
свою пользу, – и он отделался от них лишь припугнув их
клеветой: одного вольноотпущенника, особенно ретиво
требовавшего платежа, он потребовал к ответу за оскорбление
действием, уверяя, будто бы тот ударил его ногой, и
отступился не раньше, чем сорвал с него пятьдесят тысяч
сестерциев.
(3) Войско, и без того враждебное императору и склонное
к мятежу, встретило его с ликованием, простирая руки к
небу: новый начальник, сын троекратного консула сам в цвете
лет, любезный и щедрый, казался даром богов. Это давнее
мнение Вителлий подкрепил новыми доказательствами: по
дороге он целовался при встрече даже с простыми солдатами,
на постоялых дворах и харчевнях был на диво любезен и с
попутчиками и с погонщиками, а по утрам даже расспрашивал
каждого, завтракал ли он, и рыгал, чтобы показать, что
сам-то он уже позавтракал.
- А вступив в лагерь, он уже никому ни в чём не
отказывал, и сам освобождал провинившихся от бесчестия,
ответчиков от обвинений, осуждённых от наказаний.
Поэтому не прошло и
месяца14, как
солдаты, невзирая ни на день, ни на час, однажды вечером
вытащили вдруг его из спальни, приветствовали императором и
понесли по самым людным сёлам. В руках он держал меч
божественного Юлия из святилища Марса, поданный кем-то при
первых поздравлениях. (2) В свою палатку он вернулся лишь
тогда, когда в столовой вспыхнул пожар от очага: все были в
тревоге, словно испуганные недобрым знаком, но он
воскликнул: "Смелей! Этот свет – для нас!" – и
это была единственная его речь к солдатам. Войска Верхней
провинции15
поддержали его – они ещё раньше покинули Гальбу во имя
сената; и тогда по общей просьбе он с готовностью принял
прозвище Германика, имя Августа отложил, а имя Цезаря
отверг навсегда.
- Вскоре стало известно об убийстве Гальбы – и
тогда он, уладив германские дела, разделил свои
войска16, чтобы
часть их отправить вперёд против Отона, часть повести
самому. Передовое войско выступило с добрым знаменьем
– с правой стороны вдруг появился орёл, покружился над
их значками и медленно полетел впереди легионов; и напротив
когда выступил он сам, то воздвигнутые ему повсюду конные
статуи все внезапно рухнули с перебитыми ногами, а лавровый
венок, торжественно им надетый, свалился в поток; и затем в
Виенне, когда он правил суд с возвышения, на плечо ему и
потом на голову сел
петух17.
Предзнаменованиям соответствовал исход: легаты завоевали
ему власть, но сам он удержать её не смог.
- О победе при Бетриаке и о гибели Отона он услыхал
ещё в Галлии. Без промедления, одним эдиктом он распустил
все преторианские когорты как подавшие дурной
пример18,
приказал им сдать оружие трибунам; а обнаружив, что сто
двадцать человек подали Отону прошение о награде за помощь
при убийстве Гальбы, он велел всех разыскать и казнить.
Бесспорно, поступки эти были достойные и прекрасные, и
позволяли надеяться, что он будет великим правителем;
однако остальные его дела больше отвечали былой его жизни и
нраву, нежели величию власти. (2) Так, едва выступив в
поход, он проходил по городам как триумфатор, плыл по рекам
на великолепных, разубранных пёстрыми венками ладьях, среди
обильной и лакомой снеди, не заботясь о порядке ни при
дворе, ни в войске, любые грабежи и насилия обращая в
шутку; а между тем его спутники, не довольствуясь
угощеньями, которые повсюду устраивал для них народ,
забавлялись тем, что отпускали на волю чужих рабов, а тех,
кто вмешивался, били колотили, нередко ранили, а то и
убивали. (3) Когда достигли поля, где было сражение, и
кто-то ужаснулся гниющими трупами, он нагло подбодрил его
гнусными словами: "Хорошо пахнет труп врага, а ещё лучше
– гражданина!" Тем не менее, чтобы не слышать тяжкий
запах он и сам при всех напился чистого вина, и велел
поднести остальным. С такой же тщеславной надменностью
произнёс он, взглянув на камень с надписью в память Отона:
"Вот достойный его мавзолей!", а кинжал, которым тот убил
себя, велел отправить в Колонию Агриппину и посвятить
Марсу. А в Апеннинских горах справил он даже ночное
празднество19.
- В Рим он вступил при звуках труб, в воинском плаще,
с мечом на поясе, среди знамён и значков, его свита была в
походной одежде, солдаты с обнажёнными
клинками20. (2)
Затем, всё более и более дерзко попирая законы богов и
людей, он в день битвы при
Аллии21 принял
сан великого понтифика, должностных лиц назначил на десять
лет вперёд, а себя объявил пожизненным
консулом22. И
чтобы не оставалось никакого сомнения, кто будет его
образцом в управлении государством, он средь Марсова боля,
окружённый толпой государственных жрецов, совершил
поминальные жертвы по Нерону, а на праздничном пиру,
наслаждаясь пением кифареда, он при всех попросил его
исполнить что-нибудь из
хозяина23, и
когда тот начал песню Нерона, он первый стал ему хлопать, и
даже подпрыгивал от радости.
- Таково было начало; затем он стал властвовать почти
исключительно по прихоти и воле самых негодных актёров и
возниц, особенно же – отпущенника Азиатика. Этого
юношу он опозорил взаимным развратом; тому это скоро
надоело, и он бежал; Вителлий поймал его в Путеолах, где он
торговал водой с
уксусом24,
заковал в оковы, тут же выпустил и снова взял в любимчики;
потом, измучась его строптивостью и вороватостью, он продал
его бродячим гладиаторам, но, не дождавшись конца зрелища и
его выхода, опять его у них похитил. Получив назначение в
провинцию, он, наконец, дал ему вольную, а в первый же день
своего правления за ужином пожаловал ему золотые перстни,
хотя ещё утром все его об этом просили, а он возмущался
мыслью о таком оскорблении всаднического сословия.
- Но больше всего отличался он обжорством и
жестокостью. Пиры он устраивал по три раза в день а то и по
четыре – за утренним завтраком, дневным завтраком,
обедом и ужином; и на всё его хватало, так как всякий раз
он принимал рвотное. В один день он напрашивался на
угощение в разное время к разным друзьям, и каждому такое
угощение обходилось не меньше, чем в четыреста
тысяч25.
(2) Самым знаменитым был пир, устроенный в честь его
прибытия братом: говорят, в нём было подано отборных рыб
две тысячи и птиц семь тысяч. Но сам он затмил и этот пир,
учредив такой величины блюдо, что сам называл его "щитом
Минервы
градодержицы"26.
Здесь были смешаны печень рыбы скара, фазаньи и павлиньи
мозги, языки фламинго, молоки мурен, за которыми он
рассылал корабли и корабельщиков от Парфии до Испанского
пролива. (3) Не зная от чревоугодия меры, не знал он в нём
ни поры, ни приличия – даже при жертвоприношении, даже
в дороге не мог он удержаться; тут же, у алтаря хватал он и
поедал чуть ли не из огня куски мяса и лепешек, а по
придорожным харчевням не брезговал и тамошней продымленной
снедью, будь то хотя бы вчерашние объедки.
- Наказывать и казнить кого угодно и за что угодно
было для него наслаждением. Знатных мужей, своих
сверстников и однокашников, он обхаживал всяческими
заискиваниями, чуть ли не делился с ними властью, а потом
различными коварствами убивал. Одному он даже своими руками
подал отраву в холодной воде, когда тот в горячке просил
пить. (2) Из отпущенников заимодавцев, менял которые
когда-нибудь взыскивали с него в Риме долг или в дороге
пошлину, вряд ли он хоть кого-нибудь оставил в живых.
Одного из них он отправил на казнь в ответ на приветствие,
тотчас потом вернул и, между тем как все восхваляли его
милосердие, приказал заколоть его у себя на глазах, –
"Я хочу насытить
взгляд"28, –
промолвил он. За другого просили двое его сыновей, он
казнил их вместе с отцом. (3) Римский всадник, которого
тащили на казнь, крикнул ему: "Ты мой наследник!" – он
велел показать его завещание, увидел в нём своим
сонаследником вольноотпущенника и приказал казнить всадника
вместе с вольноотпущенником. Несколько человек из
простонародья убил он только за то, что они дурно
отзывались о "синих" в цирке: в этом он увидел презрение к
себе и надежду на смену правителей. (4) Но больше всего он
злобствовал против
насмешников29 и
астрологов и по первому доносу любого казнил без суда: его
приводило в ярость подметное письмо, появлявшееся после его
эдикта об изгнании астрологов из Рима и Италии к календам
октября: "В добрый час, говорят халдеи! А Вителлию
Германику к календам октября не быть в
живых"30. (5)
Подозревали его даже в убийстве матери: думали, что он во
время болезни не давал ей есть, потому что женщина из
племени хаттов, которой он верил, как оракулу, предсказала
ему, что власть его лишь тогда будет твёрдой и долгой, если
он переживёт своих
родителей31. А
другие рассказывают, будто она сама, измучась настоящим и
страшась будущего, попросила у сына яду и получила его без
всякого труда.
- На восьмом месяце правления против него возмутились
войска в Мёзии и Паннонии, а потом и за морем, в Иудее и
Сирии: частью заочно, частью лично они присягнули
Веспасиану. Чтобы сохранить верность и расположения
остального народа, он не жалел уже никаких, ни своих, ни
государственных средств. Объявляя в Риме воинский набор, он
обещал добровольцам после победы не столько отставку, но
даже награды, какие лишь ветераны получали за полный
выслуженный срок. (2) Враг наступал по суше и по морю, он
отправил против него с
моря32 своего
брата с флотом, новобранцами и отрядом гладиаторов, а с
суши – полководцев и войска, победившие при Бетриаке.
Но повсюду он был или разбит, или предан; и тогда, обратясь
к Флавию Сабину, брату Веспасиана, он выговорил себе жизнь
и сто миллионов
сестерциев33.
Со ступеней дворца он тотчас объявил толпе воинов, что
слагает с себя власть, принятую против воли. Поднялся
возмущённый крик, и разговор пришлось отложить. Прошла
ночь; на рассвете в скорбной одежде он вышел на ростральную
трибуну и с горькими слезами повторил то же самое, но уже
по написанному. (3) Вновь воины и народ его прервали,
призывая его мужаться и наперебой предлагая свою помощь.
Тогда он воспрял духом: напав врасплох на Сабина и других
флавианцев, считавших себя в безопасности, он оттеснил их
на Капитолий, поджёг пламенем храм Юпитера Благого и
Величайшего34, и
всех уничтожил, а сам смотрел на битву и пожар из дворца
Тиберия, пируя.
Но немного спустя он уже сожалел о содеянном. Чтобы
свалить вину на других, он созвал сходку и перед нею сам
поклялся и других заставил поклясться, что для него нет
ничего священнее общественного спокойствия. (4) Потом он
снял с себя
кинжал35 и подал
его сперва консулу, потом, когда тот не взял, –
должностным лицам, потом, поодиночке, – сенаторам;
никто не принял кинжала, и он пошёл прочь, словно желая
посвятить его в храм Согласия; но кто-то закричал: "ты сам
– Согласие!", и он вернулся, заявляя, что кинжал
оставит у себя и примет отныне прозвище Согласие.
- А сенату он предложил отправить послов и девственных
весталок36
с просьбой о мире или хотя бы о сроке для переговоров.
На следующий день он ожидал ответа, как вдруг лазутчик
принёс весть, что враги приближаются. Тотчас он спрятался в
качалке и с двумя только спутниками – это были пекарь
и повар – тайно поспешил в отцовский дом на Авентин,
чтобы оттуда бежать в
Кампанию37. Но
тут пронёсся слух, пустой и неверный будто удалось добиться
мира, и он позволил отнести себя обратно во дворец. Здесь
всё уже было брошено, люди его разбежались; тогда он надел
пояс, набитый золотом, и спрятался в коморке привратника,
привязав у дверей собаку и загородив дверь кроватью и тюфяком.
- Передовые солдаты уже ворвались во дворец и, никого
не застав, принялись, как водится, шарить повсюду. Они
вытащили его из убежища и стали допрашивать, кто он и не
знает ли он, где Вителллий, – они не знали его в лицо.
Он солгал и вывернулся, но скоро был
узнан38; тогда он
стал кричать без умолку, чтобы его оставили пока под
стражей, хотя бы в тюрьме – он что-то скажет, важное
для жизни Веспасиана. Наконец, связав ему руки за спиною, с
петлёй на шее, в разодранной одежде, полуголого, его
поволокли на форум.
По всей Священной дороге народ осыпал его
издевательствами не жалея ни слова, ни дела: за волосы ему
оттянули голову назад, как всем преступникам, под
подбородок подставили острие меча, чтобы он не мог опустить
лицо, и всем было его
видно39; (2) одни
швыряли в него грязью и навозом, другие обзывали обжорой и
поджигателем, третьи в толпе хулили в нём даже его телесные
недостатки. Действительно, был он огромного роста, с
красным от постоянного пьянства лицом, с толстым брюхом со
слабым бедром, которым он когда-то ушибся о колесницу,
прислуживая на скачках Гаю. Наконец, в
Гемониях40 его
истерзали и прикончили мелкими ударами, а оттуда крюком
сволокли в Тибр.
- Погиб он вместе с братом и сыном на пятьдесят
восьмом году
жизни41. И не
обманулись в догадках те, кто по вещему случаю в
Виенне42, нами
уже упомянутому, предрекли ему попасть в руки какого-то
человека из Галлии: в самом деле погубил его Антоний Прим,
неприятельский полководец, родом из Толозы, которого в
детстве звали "Беккон", что означает "петуший клюв".
ОГЛАВЛЕHИЕ
